Я приду за тобой в августе

Глава восьмая

А назавтра у нас в семье праздник был. То есть сначала праздник, а потом — не пойми что.

Во-первых, Толю выписали. Наконец-то. Помучили, ничего толком не сказали, но выписали. Во-вторых, Димке гонорар наконец-то дали, который он три года назад заработал. А еще Олечка сказала, что она вчера с работы уволилась. Третий повод, конечно, не совсем чтобы праздничный, кто же это увольнению радуется. Но меня, если честно, это событие скорее порадовало, чем огорчило. Может хоть за Димкой смотреть начнет и ухаживать побольше, а то она то на работу, то на выставки свои пакостные ходит. Домой приходит, в комнате сидит, а Димка весь такой тощий стал, такой несчастный. И все ей услужить хочет, котенку этому. Чай в комнату носит, котлеты.

По такому случаю я драников напекла на обед. У меня выходной, вся семья в сборе. Я детей позвала, сели за стол. Я улыбаюсь, Толя тоже в хорошем настроении, все про больницу рассказывает, про врачей. Про анализы. А эти двое сидят хмурые, будто бы случилась что. И тут на тебе. Толя возьми и одного врача хохлом назови. Димка подскочил как ужаленный и давай: нельзя украинцев хохлами называть, это, мол, обидно и вообще унизительно.

«Так он сам признает, — удивился Толя. — Да, говорит, я хохол. И мать моя хохлушка. А украинцы — это те, которые с запада. Бендеровцы».

Я ему знаки подаю: Толя, ну не начинай, пожалуйста. Только не сейчас, не за столом. Хоть пообедаем вместе, как нормальные люди. Я и сама не понимаю, чего так Димка заводится, когда что-то на эту тему слышит. Это же каждому ясно, что есть хохлы, есть бендеровцы, есть братские народы, белорусы и русские, мы вот бульбаши, и никто из нас не обижается. И я бульбашка, и Толя, и сам Димка бульбаш, у него все на лице написано. Вот насчет Олечки не знаю. Чувствуется в ней что-то еврейское. Я ее родителей когда встречаю, то всегда внимательно разглядываю. И, знаете, есть в их чертах лица что-то такое, есть. Не скажу, что очень в глаза бросается, но не без этого, как говорится. Ну и что? Есть же и среди евреев нормальные люди. Я ко всем нациям нормально отношусь. Ну, может, американцев только не люблю. А кто их любит? Особенно негров. А терпим же, не бунтуем. У нас в республике всем гостям рады. Мы народ гостеприимный, это во всем мире знают. А хохлы хитрые и жадные. Но тоже люди.

Из этого и исходить надо в своих рассуждениях, а не к словам цепляться. Так я им и сказала. Лучше бы не говорила. Такое началась, что Боже же ты мой.

Да, за семейным обедом таких тем избегать надо. И родителям, и сыновьям. Да только поздно я опомнилась. Эти двое завелись уже: Толя свое доказывает, а Димка свое. Ну, и как всегда: Димка вскочил и в свою комнату злой ушел. И Олечка за ним. Так и не поели, как следует. А Толя доел драники и пошел мрачный в нашу комнату, телевизор смотреть.

«Я к Фаине!» — крикнула я из коридора. Толя знает, что если я к Фаине пошла, так это надолго. А сама денег взяла, Библию с полки, Димкину, на белорусском языке. Оделась во все черное. Зашла в «Рублевский»[15] и на Кабушкина отправилась.

Позвонила в домофон, сказала, кто я. Чувствую, обрадовалась моя бедная вдова. Поднялась я к ней, мы обнялись, как старые подруги. Даже странно, как мы быстро с ней подружились.

«А почему на белорусском?» — спросила она растерянно, когда я ей то Евангелие вручила.

«А какая разница? — ответила я с улыбкой. — Священное Писание на всех языках священное. Даже на белорусском. Главное, чтобы оно обязательно дома стояло. От него святой дух идет. И вообще духовность. И аура в доме хорошая».

Достала я свои покупки. Пирог медовый, ветчинки нарезочку, водочки пол-литра, конфет. Она сразу отнекиваться, но я, как вы уже поняли, человек волевой. Усадила ее за стол, разложила все красиво, но так, чтоб понятно было — не на свадьбе гуляем и не на дне рождения. Выпили мы по маленькой, потом еще.

«Вы даже представить себе не можете, как это все было ужасно... — сказала эта моя новая подружка. — Он был такой простой, хороший человек, руки золотые, из правильного места росли. На производстве о нем только хорошие отзывы. А после смерти такое вот отношение... И все из-за этих странных находок. Как будто он алкоголик был, наркоман и вообще какой-то развратник... Мне в милиции даже сказали, что он к любовнице, скорее всего, ехал. Пьяный, краской измазанный, с мыслями грязными, к любовнице... Мне даже говорить об этом гадко. Я им сказала: что вы такое несете? А они смеются. Представляете? Такое унижение».

Я кивнула и дальше разговор повела, в нужное мне русло. Так и сидели. Я все о ней, о жизни ее расспрашиваю, а у нее язык быстро развязался — заметно, что не привыкла дорогуша моя к беленькой. Вот и проговорилась она, что с покойником только десять лет вместе. А раньше у него другая была. И еще о всяком проговорилась. Об их поздней любви, о бальзаковских женщинах. А я ее утешаю, как могу, и все подливаю. Она и не поняла, что я сама только пригубливаю по капельке. Смотрю, бутылка уже почти пустая, она уже только себя и слушает. И я ее слушаю. Внимательно слушаю. Хочу понять, что же все-таки произошло. А она все говорит и говорит. Сразу ясно: впервые за долгие годы человек выговориться может.

«А что же с той женщиной... с первой женой произошло?» — спросила я как бы мимоходом.

«Та женщина, она... она умерла», — ответила вдова. А у самой уже глаза стеклянные.

«Вот же не повезло. Это уже после того, как вы вместе жить начали? Или до?»

«Да я и не вспомню уже... Какая теперь разница?»

Язык у нее заплетался, видела я: еще чуть-чуть, и готова.

Готова.

Положила я ее на диванчик, прямо на кухне. Осторожно, нежно. Ноги подняла, вместе сложила, одеялом накрыла. И пошла на осмотр. Открываю шкафчики и ящички, сервант проверила, а сама все в голове складываю аккуратно. О своем покойнике. Так я его называть начала, и как ни старалась, все равно в голове так его и звала: мой.

Нашла альбом школьный. Цветные фотографии. Но некоторые отсутствовали. Выдрал кто-то. А зачем? Всякое, конечно, бывает, Димка мой тоже свои школьные снимки ненавидит.

Нашла семейные фото. Покойник с женой. Ничего, красивая была женщина, пухленькая.

А больше ничего такого…

Значит, так.

На Байкальской он точно был, но зачем, неизвестно.

В Шабанах никаких дел не имел.

Телефон покойнику не принадлежал. Коньяк тоже. Кто-то их ему подбросил.

Как будто это театр такой. Или, извиняюсь, выставка. Вспомнила я Оленьку и аж передернуло меня от отвращения.

Выставка.

И про сына вдова почему-то врет. Зачем?

Ладно, с этим ясно. Сложнее было с картинками теми неприличными. С одной стороны, если как мужчина он был не совсем полноценный, то это может значить, что картинки он смотреть любил. Чтобы, извините за выражение, возбудиться. Но этот факт мог значить и другое. Что никаких таких картинок он не рассматривал, ведь телефон, как вы, Зинаида Юрьевна, недавно выяснили, покойнику не принадлежал. Кто-то очень хотел, чтобы о покойнике так подумали.

Что-то могло бы проясниться, если бы я в квартире какие-нибудь другие неприличные вещи нашла. Но нет, ничего такого здесь не было. Все как у людей.

Или почти все.

Потому что был еще один шкафчик. На балконе.

Я к нему на четвереньках подползла, чтоб с улицы никто не заметил. И вот там, на самой нижней полке оно и лежало. Что-то чрезвычайно интересное.

Это были письма. Или это я неправильно выражаюсь? Письма, но без обратного адреса. Просто письма в неподписанных конвертах. И в каждом письме рисунок, красной ручкой нарисован. Красной, как кровь. Ужасные рисунки. А письма короткие совсем и, судя по всему, недавно отправленные — бумага не пожелтела, чернила не высохли.

«Моему юрліваму[16] папочке в день его рождения.

Желаю новых цнатлівак[17]! Так держать!»

И лицо на всю странницу. Некрасивое, глаза горят. И от того, что красной ручкой нарисовано, еще более паскудное. Но похоже. Я покойника своего сразу узнала.

Или другое письмо.

«Люблю я виски и хороший трах.

А что останется? В гондоне прах».

И могила с крестом нарисована. Той же самой ручкой. Могила в форме кровати.

«Живу с сукой, не зная скуки».

И внизу имя моего покойника. Как будто это он написал.

Но самое интересное ждало меня на последних листках.

«Да, он проклятый сыном отец — зато член его как огурец.

Яйца как помидоры. Но ему ведь за сорок! Слишком долго живет жеребец».

И рисунок под этой надписью. Что за рисунок, сами можете догадаться. Меня чуть не вырвало. Такое в туалетах подростки рисуют. И в лифтах.

А дальше... Дальше лежали фотографии. Мальчика одного и того же. То с игрушкой, то с собакой. То в парке на аттракционе. А потом уже взрослого, на студента похожего — волосы длинные... Был снимок с друзьями, с подругой, еще с какими-то женщинами. На одном он за столом сидел, в кафе каком-то, и на кого-то смотрел так уж влюбленно, куда-то вбок. Все на фотографа смотрят, а он в сторону.

Фотографии старые. Ну тут уж и дураку ясно, в чем конфликт поколений.

А среди фотографий еще одно письмо.

«Я в городе. Встретимся на старом месте. 19.00».

Все мне было в этих письмах понятно. За исключением первого. Я письма в свою сумку сложила, сама пошла тихонько в ванную и Димку набрала.

«Слушаю», — он сразу трубку взял.

«Димка! Помоги. Здесь у Фаининого племенника задание по белорусскому языку».

«Ну давай, — неохотно сказал Димка. — Только быстро».

«Вот что такое: юрлівы?»

«Ну, это... по-русски «похотливый»».

«Похотливый... — сказала я, делая вид, что записываю. — А вот еще: цнатліўка?»

«Это по-русски «девственница», — буркнул Димка. — Мама, а ты уверена, что... Ты где вообще? Звук такой, будто ты в туалете».

«Спасибо, сыночек», — сказала я и поскорее закончила разговор, потому что услышала, как моя вдова просыпается.

«Ох... Вы еще здесь? — она вышла из кухни, держась за голову. — А я сразу проснулась, испугалась…»

«Чего ты испугалась, хорошая моя?»

«Да так, знаете. Мало ли что».

А сама по сторонам оглядывается, ищет, что я украла. Не верит мне. Так вот всегда — вроде и подружились, а подозрение только и ждет, чтобы дружбу испортить. Такие мы люди.

«Как же я тебя в таком состоянии брошу, — сказала я. — Вдруг плохо станет. Я подождать решила, пока проснешься».

Она по комнатам походила, вздохнула вроде бы с облегчением. Вроде бы. Потому что кто знает, что у человека на уме. Чужая душа — потемки, как у нас говорят.