Ярем Господень

Глава пятая

Погожие дни июля 1701 года.

Несуетная монастырская дневалица. Иоанн сидел в своём покое за книгой.

Вошедший послух шмыгнул носом и объявил:

— Купец Масленков свидеться захотел. Что сказать?

— А то и скажи: просим жаловать!

Иван Васильевич, как всегда шумный, заговорил напористо:

— У меня пониже Софийской кожи на вымочке в Тёше — пройдёмся окольем города, взглянем.

Иоанн поворчал:

— Всё-то ты, муж честен, меня за собой, аки бычка на ужище…

Масленков, откидывая назад свою голову, коротко хохотнул, а потом начал укорное:

— Вас, монастырских, проветривать должно почасту, а то одним ладаном от вас несёт, а от коих и трухлом… У меня сёдни мыльню топят, с реки и в пар с тобой. Похлешшемся веничком, а после я тебе всяково брашнова выставлю, день ноне не постный. Ну, чево ты губы кривишь, совсем-то уж не замыкайся от мира. Эт-то не хитро — за стенами прятаться. Я что ещё к тебе… Вот с каким помышлением: зову на Макарьевскую. Кожу везу, юфти[24] заготовил довольно. Не пуст и обратно поеду, но захвачу и твоё покупное, что для монастыря приглядишь. Собирайся!

Была у Иоанна задумка побывать на ярмонке, цены у Макарья на многое подешевле арзамасских. Кроме прочего, надо купить служебных книг. Заходил как-то протопоп Воскресенского собора, увидел дониконовскую печать и головой покачал: остерегайся, слуги государевы бдят, они теперь круты…

Вышли из Настасьинских ворот, что возле собора, спустились съездом и оказались на Сенной площади. День был не базарным, у домов, что поближе к Тёше, мужики вили из кудели возовые верёвки, пилили дрова, здоровенный парень с уханьем колол толстые берёзовые чурки.

Масленков оговорил с кузнецом Цыбышевым ковку лошадей перед поездкой к Макарью, с другим знакомым сладил о поставе на купеческий двор бочонка для дегтя, третьему мужику заплатил за едовое — листовое сено для телят.

Наконец пошли Нижней набережной — вниз по течению Тёши. За большим огородом Николаевского монастыря домишки посадских стояли редко, одним порядком.

Под кручью Воскресенской горы, на ближних сходнях, бабы полоскали бельё, били деревянными вальками шитые льны, весёлые светлые брызги дружно летели во все стороны. Четыре молодайки сидели на траве рядом с корзинами мокрого, уже выполосканного и задумчиво пели.

— Обожди, послушаем! — купец попридержал монаха за широкий рукав его рясы. — Ах, ястри их, какое согласие в голосах.

— Ай да голубицы! Ишь что умыслили, как вывернули, к самому воеводе подступают. Судьбу-то свою будто на ладошке подали, души чистые. А ты знаешь, мних, где этот украс в городу нашем?

— Да вроде перед воеводским же двором — оглядистое весёлое место… Вот бы послушал наш Иван Карпович…

— Хорошо, как бы известился. Ничево поноснова на воеводу в песне нет, а молодушек в пору и пожалеть.

— Эт-то уж так!

Дошли до женщин, они узнали Масленкова, поднялись на него:

— Это твои кожи в речке — вонишша, дыханье спират!

— Вам, молодицы, и впрямь волю-то давать-думать, — весело отшутился Иван Васильевич. — Мой товарец мокнет вона где — за Софийской, считай, за городом. А чьи тут преют — не ведаю. Но пониже ваших сходней — чево уж так наседать?!

У масленковских кож оказался сторож. Лежал он на шубняке, сладко подрёмывал.

— Тащи-ка, старинушка, одну…

Купец пригляделся, помял в руках склизкую коровятину, подергал остатки шерсти, обернулся к Иоанну.

— Доходит, через день-два вызволим из воды, и к Макарьевской будет готова… дочь попова…

Задождило в начале августа, но потом унялось ненастье, установилось вёдро, и золотом вспыхнули хлебные нивы, красным зарделись рябины на угревных лесных опушках, тяжелели сады от наливных яблок.

Большая Макарьевская дорога в прошлом тянулась от Арзамаса через волостное село Вад, Бутурлино и Княгинино.

Ехали в лёгкой тележке впереди обоза с кожами — за обозом досматривал сын Масленкова с работниками.

Навстречу попадали возы с сушняком, и Иван Васильевич не удержался, рассказал памятное:

— Ртищевской землёй катим.

— Не ведаю…

— Тоже мне! Ртищев — собиный друг Алексея Михайловича, постельничий царя. От села Протопоповки — во-он налево она, и едва ли не до самой городской стены — все эти двенадцать вёрст земелька прежде боярина. Подпёрло горожан — ни росту Арзамасу на север, ни скотину выгнать! Били челом наши деды: уступи угодья, боярин. Начально Фёдор Михайлович цену выставил в больших тысячах, а в казне города пусто. Взмолились арзамасцы, а в ответ: так уж и быть, сыщете сот пять рублей. И тово нет! Так и отдал вотчину Ртищев даром. Теперь и выгонные поляны, покосы и лес у города в наличии. Из лесу бедным посадским дровяной сушняк безденежно…

— Милостивец какой! — порадовался Иоанн.

— Вот такой… Рассказывали в Москве: выкупал Ртищев наших православных у мусульман, устроил большую богадельню в первопрестольной, поставил Спасопреображенский монастырь, при нём открыл училище, а нищих призревал постоянно. Сказывали ещё, что целый обоз хлеба отправил голодающим вологодцам, а пред смертью отпустил на волю всю дворню…

— Вечно поминать надо имя достославного боярина!

— Пока поминаем и детям накажем.

Ехали лесом, плотно обступившим накатанную дорогу. По лицу, по крутым плечам купчины прыгали светлые солнечные пятна.

Иоанн подивился:

— Как сойдёмся, ты мне новину сказываешь. Из тебя, как из тово рога…

Масленков отпустил вожжи, не торопил каракового жеребчика. Поглядел укоризненно.

— А ты как хотел! Раз купец, то и глупец… Любый мой! У вас, прости уж меня, долгогривых, грамота книжная и — славно, но и мы також читать и писать умеем, как же купцу без этова! А кроме тово, я вот поседел в санях и в телеге — где только не бывал, чево только не видал, чево не наслушался. Дорога, новые грады и веси, другие люди — это такое научение… Да во мне всякова знатья — на десятерых! Ивашенька… — Купец ухватил монаха за локоток. — Это чур, не в обиду. Вы — черноризцы, тож всю нашу землю исходили с крестом и словом Божиим…

— Видим во всём сущем мудрость Всевышнева, его любовь, щедроты к человеку и сим укрепляемся.

К Лыскову-селу — вотчине князя Грузинского, подъехали к вечеру, на исходе дня. Жара спадала, и тяжелела пыль на оживлённой дороге.

На лобовине лысой горы остановились: по съезду к Волге плотно стояли груженые телеги, легкие экипажи и даже старомодные большие рыдваны. Паром по широкой реке ползал медленно. Скоро чиркали по застекленевшей глади воды только чёрные скорлупки лодок.

Отсюда, с высоты, широко открывались синеющие в луговом заречье лесовые дали, в лёгкой дрожи сиреневой хмари чётко поднимался светлый профиль каменных стен, угловых башен и церквей Желтоводского мужского монастыря.

Натрясла дорога, но купец оставался неизменно весел, терпеливо пояснял:

— Торжище-то во-о-он там, левее монастыря, вверх по Волге. Ну, ждать нам перевоза долго, пойдём поставим по свече Макарию Желтоводскому, он хранит тут русский торг.

— Где же часовня?

— Да вон там, ближе к воде.

В часовне густо наезжего народу, духота от множества горящих свечей. В золоте большого оклада, в ярком тёплом свете преподобный, с высокой шапкой седых волос и окладистой бородой — Макарий стоял над своим монастырём и, казалось, улыбался из своего левого угла красочной иконы.

Макарьевская ярмонка…

Она и в том XVIII веке уже обросла устойчивыми преданиями и легендами. Была, была для этих преданий подлинная основа. И бедовая также.

Всё вобрала в себя Волга… Издревле она стала широким торговым путём между Востоком и Русью. Впервые по водному пути в 964–969 годах до Каспия проплыли судовые дружины киевского князя Святослава, а в 1120 году — князя Владимира.

Из года в год, из века в век разноплеменные торговцы плыли навстречу друг другу. Где-то в середине лета они встречались, и местом этой встречи неизменно оказывалось поле возле Казани. Но в 1523 году на великом торжище Арского поля в каком-то диком неистовстве русские торговые гости были перебиты, от страшной резни не скрылся ни один.

После этого прискорбного случая царь Василий III запретил русским ездить на Арскую ярмонку и местом торговли назначил новопостроенный городок Василь на Волге, что встал крайней крепостью на границе русских владений. Оказалось, что без русских купцов — ярмонка не ярмонка. И потянулись караваны судов к Василю.

Постепенно великое торжище перебралось ещё ближе к Нижнему Новгороду, к самым стенам Троицкого Макарьевского Желтоводского монастыря, который пользовался в народе большой славой. Тут всегда ко дню преподобного Макария собиралось к 25 июля много богомольцев.

В 1439 году Улу-Мухаммед, свергнутый в ходе междоусобицы в Золотой орде, откочевал со свои улусом к русской границе, разорил почитаемый монастырь, и только в 1620 году Макарьевский возобновили царским указом. Михаил Романов также повелел возобновить и Макарьевскую ярмонку. В 1691 году известный Зотов — воспитатель Петра I, писал царю, что Макарьевская ярмонка «зело великое сходбище, о котором думать всегда надлежит». Скорый на дело, царь забрал у монастыря право сбора торговой пошлины: ярмонка-то проводилась на монастырской земле, управление торжищем отдал под надзор своих шустрых чиновников-обирал.

… Наконец-то переехали Волгу, уже заставленную едва ли не до середины реки разными судами.

Торговые ряды собирались из дерева ежегодно заново: место, отведённое для торга, топила вода по вёснам. Теперь ряды уже собрали, и купцы привычно обживали их.

Иван Васильевич повёз Иоанна в Макарьевскую слободу, там он постоянно останавливался со своими работниками на постое у давнего знакомца.

Уходя, успокоил:

— Раствор у меня заранее откуплен и, хоша сынок там с мужиками и приказчик — пойду, доглядеть за всем надо. О баньке я озаботился, приду — смоем пыль. Пока отдыхай, отче!

И думать не думал Иоанн, что он так устанет в этот день открытия Макарьевской.

Торжественный, многолюдный молебен, крестный ход вокруг ярмоночного городка, подъём флагов — и всё это в присутствии высоких особ, именитого купечества.

Впервые Иоанн увидел и подивился великому множеству разноплеменных людей на торжище, бесчисленному богатству, сработанному человеческими руками. И второй раз, после Москвы, ощутил в себе гордость за принадлежность к православному миру.

… Более тысячи лавок распахнули свои створы, Иоанн всё-то обойти не посмел даже, приглядки близкой к товарам не вышло, поздно вечером еле нёс себя на постоялый. Ещё позже заявился Иван Васильевич — бодрый, даже весёлый.

Вслед за хозяином кучер принёс и поставил на лавку в светёлке корзину всякой снеди.

— Хозяюшка, посудочки! — засуетился Масленков, глядя на безучастного от устали монаха. — Вот из ренскова погреба! — шумел купчина. — Давай, отче, садись и пригуби хоть малость. Я ведь, считай, из застолья купецкого сбежал — собрались арзамасцы кутком…

— С кожей-то как? — вяло спросил Иоанн и нехотя принял оловянный стакан.

Иван Васильевич махнул рукой.

— У меня ж не мелочёвка… Посидели, как водится между купечеством, в харчевне я вятичу — знакомцу старому, половину кож и уступил. Цена сходная, не в убытке, это нет. А тут, уж в конце дня, сибиряк меня перехватил — завтра обещал остатнее взять. Сбуду товар!

Едва прилёг Иоанн и тотчас упал в сон, как в провалище. Рано утром пошли с Масленковым в кожевенный ряд арзамасцев. В начале ряда висела икона, и кожевники со смиренными лицами принялись молиться, потом тихо разошлись по своим растворам.

Иоанн попрощался с Иваном Васильевичем.

— Мне надобно в книжный ряд. До вечера. Будь благословен!

— И тебе Господь встречу!

Опять оглушённый человеческим говором, криками, ослеплённый множеством товаров, а подчас разными диковинами Востока, наконец-то разыскал нужную ему книжную лавку.

Купил два новых «Служебника» и, пока укладывал их в заплечную суму, опять вспомнил, что ждёт он Меланию. Сговорились же прошлой зимой в Балыковой. В книжном ряду, наказывала монахиня, спросить унженских лавошных.

Он встретил черниц у порога лавки — попятился, поднял голову, и в его глаза ударил блеск Меланьиных глаз. Чёрные, бездонные, с поволокой… Иоанн смешался, очи взем опустил, не знал что и сказать. Чёрные брови вразлёт, яркие губы, а вот прежний румянец опал, лицо у монахини похудело, и резче означились плавного овала скулы.

Чернички будто наученно окружили Иоанна, а Мелания, оглянувшись — не смотрит ли кто, вполголоса обронила уже знакомое:

— Зову тебя за Волгу, брат. На Керженец… — она не дала заговорить Иоанну. — Мы слова твоево учительнова хощем, худотно живём, поп нам надобен!

«Да они беспоповцы…» — пожалел монахинь Иоанн.

Мелания пошепталась с одной из послушниц, та лёгкой чёрной тенью упала в дверной проём и тут же вернулась с кряжистым бородачом.

— Се — Иона. Учительствует…

Иона степенно согнулся в поклоне, выпрямился — у него было на удивление чистое белое лицо в окладе светлой редкой бороды. Его настороженность тут же прошла, он улыбнулся.

Мелания мягко коснулась его руки.

— Поговорите, братья…

Монахини отошли.

Иона вопрошал недолго:

— От ково священство восприял?

— От патриарха Адриана.

— Значит, пустынником за Арзамасом?

— У Тамбовской черты…

— Старица вон сказывала, что похотел ты у нас быти?

— Ей, тако!

— Ладно. Зело у нас богоугодно и безмолвно в лесах. Ведаешь ты, что у нас по старым книгам поют и читают. Ты какую веру приемлешь, старую или новую?

Иоанн замялся. Сказать правду — раскольники тотчас уйдут, ответить угодное Ионе — слукавить. Он вспомнил слова апостола Павла:

«Аз не отягаю вас, но Всезнающий Сущий, любовью вас приял…»

— За некими препятствиями сейчас ушел в Арзамасский монастырь…

— Это как же так, — встрепенулся Иона. — Если ты старой веры, от духовной благодати не отпал, то пошто из пустыни в новую церковь перешёл?

— Призван! Градские власти ко мне с настоятельной просьбой, а потом и братия с умолением. Ради чернецов обретаюсь ныне в обители…

Иона пытливо, настороженно оглядел Иоанна и вздохнул.

— Ладно, можешь ты у нас быти, только твори всё по старой вере, в нужде мы велицей есмы без священника. Жалуй!

— Зело хощу к вам быти, — признался Иоанн и припал к плечу старообрядца.

В лавке Иона принялся писать. Подал бумагу с поклоном.

— Гли-и… За Волгой, от Вязломы идти на Деребино, спросить тамо Ивана Нетовского, а уж от нево идти на Ранасин Починок, в Починке спросить Иосафа — старца, а спрашивати у старца на Бельбож кто бы проводил. У Неонилы-матки Леонтий-трудник или кто иной, хошь наем пусть сделает, чтоб проводил в Бельбож…

Иоанн вышел из лавки, монахини тут же увели его из шумной ярморочной толпы на «ветерок», начали просить тотчас пойти в скит…

Он вперёд себя руки выставил.

— Сестрицы, я бы и с охотой, но не теперь. Как повелит Бог — явлюсь сразу.

Мелания теплом своих чёрных глаз обнесла, крылья её точёного носа затрепетали.

Поклонились друг другу.

Он еще постоял, посмотрел, как уходят монахини, пожалел Меланию: «В ней еще не улеглось девье…»[25]

Иоанн скоро находился, набил ноги и в этот второй день ярмонки.

В железном ряду купил для монастыря нужный безмен, заплатил почти семь алтын,[26] в Арзамасе такой же стоил дороже… Встретил мужика с солью, спросил почем же соль — два алтына с половиной за пудовочку — опять же дешевле, чем в родном городу. Кабы свои лошади! У Масленкова порожними с ярмонки телеги не катят, а взять бы и того, другого…

На постоялый пришёл рановато, похлебал щей, прилёг, да и заснул.

Проснулся — солнце на закат опадало. Садилось оно за Волгой, за высоким горным берегом Лыскова, и тут, на луговом месте у Макарья, рано начала густеть влажная сутемь.

Масленков ещё не пришёл — рановато ему. У купцов после дневных забот-работ свои сходбища: думают о будущей ярмонке, судят-рядят о купле-продаже, вяжутся обязательством — верным словом, что крепче любой бумаги. Купеческая честь прежде всего, она в цене неизменной.

… Пошёл вдоль берега Волги. Река отдыхала, широкие концы её — нижний и верхний, терялись в засиневшей хмари, и только цветной частокол верхушек судовых мачт ещё показывал береговые тверди. По обеим сторонам реки вскинулись на тех же мачтах длинные ручьи фонарного света.

А тут, на луговой стороне, ниже и выше ярморочного городка, взбухало зарево от разведённых костров. На подходе к ним в красных, розовых и оранжевых взметах огня мелькали чёрные тени бурлаков, артельных грузчиков, крепких заволжских мужиков и просто азартных безвестных людей, коих всегда с избытком на больших торговых сборищах.

Людской говор ещё опоясывал Волгу…

Где-то поблизости плескалась вода, что-то вспыхивало и всполошно мерцало под чёрным лысковским берегом, а рядом наплывала песня, и Иоанн невольно поддался старой волнующей бывальщине:

Он присел на брошенную деревину — ночь сгустилась, дневная духота спала, в луговой сырости смягчились, утихали голоса, и только песня держалась высоты своей возвышенной печали… А рассказывалось в ней, что на лодочке бел шатёр стоял, а во шатре ковёр лежал, а под ковром золота казна… А на казне той красна девица сидела, есаулова сестра родная, атаманова полюбовница. Она плачет и с рыданием слово молвила, что нехорош ей сон привиделся: распаялся её злат-перстень, выкатился дорогой камень, тут и руса косынька расплеталася, выплеталась лента алая, лента алая ярославская…

Иоанн встряхнул головой, видение красной девицы, её тревожный лик растаял… Лента алая, ярославская… Он же такую когда-то Улиньке дарил в купальскую ночь у Тёши.

Что песня-то напомнила. И как сердце-то защемило…

Иоанн пересилил себя и опять услышал, теперь уже окончание песни:

Рядом, почти невидимые, заговорили у потухшего костерка укладывающиеся спать мужики:

— Ишь ведь как поют бурлаки!

— Все песельники…

— Душу жалобят. Народ вольный, а несчастный. Иные по полгоду домой не кажутся — берега Волги оминают…

«Что это я?! — вспомнил о себе Иоанн. — Ночь, а я шатуном, что на постоялом-то подумают о духовном…»

И игумен Арзамасского Введенского резво повернул в слободу.

Год прошёл, а не дождались скитники заволжские Иоанна в свою лесную глухомань.

Особо ждал арзамасца Иона перед тем, как отправиться в дальнюю дорогу: старцы посылали его аж в Польшу, на Ветку[27] обращать тамошних православных в раскол. Утешился, правда, уставщик тем, что оставлял за себя Филарета. Но что Филарет! Заволжским двуперстникам нужен священник — залучить его непросто. Случалось, приходили в леса распопы, но что они, сана лишённые, от них святость уже не исходит. Вот почему с немалым терпением и обхаживали заволжские Иоанна — иеромонах известен уже благочестием, о нём уж и керженцы наслышаны…[28]

Филарет послал Ивана Дмитриева на Макарьевскую с наказом свидеться с Иоанном и снова звать его за Волгу.

Перемерял вёрсты посланник на узких лесных тропах, на разбитых дорогах до Макария и обратно, а не соблазнил арзамасца тотчас отправиться в Заволжье.

Тем отговорился игумен Введенского перед Иваном, что неотложная нужда велит ему отправиться в свою пустынь. И уже с умыслом предложил: а будет у вас духовное нетерпение — приходите в Саров!

Давно снедало скитожителей духовное нетерпение. То после и говорил Иоанн: «звали, хотели уловить и привлечеши к своей прелести».

Пришёл-таки новый посланец не в пустынь, а в Арзамас. Кротостью и любовью говорил Иоанн с Дмитриевым, и тот вернулся к своим с надеждой: вроде бы склонится саровский монах к старому обряду. Староверы соборне повелели Филарету написать молитвенное послание Иоанну и отправить с ним всё того же Дмитриева теперь уже в Саров.

Филарет писал:

«… слышал я, государь-батюшка, о твоем благословении, что-де есть у твоего благословения желание о пустынном безмолвном житии… Помилуй, государь-батюшка, щедрот ради и человеколюбия Божия и ради Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и всех святых, умилостивися о нашей нищете, посети своим благословением и аще Господь Бог сподобит нас твое пречестное и священное лице видети и благословение прияти, и ты нашему житию и желанию нашему самовидец будеши, и мы всяко с твоим благословением о общем нашем спасении побеседуем, чтобы на милостива Творца своего, Его помощью и вразумлением сотворити и как бы свою жизнь, данную нам еже Ему-Свету работати и заповеди Его творити и лети и славить Его-Света до последнего издыхания, туне изнурити… И ты сего ради потщися нашу худость и убожество посетить. И не остави Господа ради нас туне и всуе трудитися, но облегчися без всякого сомнения, еже бы нам на общую пользу и на спасение. А уж мы тебя не оставим единого и назад проводим до коих мест ты изволишь…»

С этим посланием и пришёл на Старое Городище Дмитриев. Шёл сторожко, опасался показаться и в Арзамасе: слуги царя-антихриста вседневно повсюду ловят мало-мальски подозрительных и гонят их на дотошные допросы и дознания.

Известили Иоанна о приходе Дмитриева, и тотчас он съехал со двора Введенского. В Сарове уже скитничали трое его учеников — добавилась еще одна келья, пустынь помаленьку обживалась.

У новой кельи с радостным лицом встретил Ириней, взял под уздцы уставшую лошадь, отозвался:

— Во-о-он за волжской-то. Вот так сиднем и сидит уж который день. Кормим, как же! А келью твою проветрили, протопили…

Иоанн подошёл к знакомцу: плотный мужик, широченная борода закрывала поношенный армяк едва ли не до пояса.

Из-под чёрных лохматых бровей блеснули умные глаза. Торопливо снял с головы Дмитриев старенький гречушник, поясно поклонился.

Присели на лавочке близ поварни. Дмитриев вытащил из-за пазухи посылку.

— Вот, чти и не отринь!

Иоанн тут же прочитал бумагу, бережно свернул её.

— Много мне чести явлено… Коли по братолюбию — радуюсь. После передашь мою братскую любовь и понимание. Ну, пойдём в келью.

Иоанн шёл впереди и молитвенно просил: «Господи, не только не хочеши смерти грешникам, но и ожидаеши обращения их, вразуми сердца их светом познания. Призри нас всех грешных рабов твоих, вразуми в час сей как творити волю Твою святую ко спасению… просвети сердца наши и Твоему благоугождению, яко благословен еси во веки, аминь!»

Зашли в домок, Дмитриев двуперстно осенил себя крестом перед иконой старого письма и радостно взглянул на арзамасского игумена.

— Разболокайся, брат, и садись. На малость тебя одново оставлю.

В поварне Иоанн налил теплой воды в ушат, внёс его в келью.

— Разувайся, брат! Ставь ноги в лоханницу…

Только теперь заволжский скитник понял, что священнослужитель похотел свершить омовение его ног.

Посапывая, Дмитриев снял свои добротные сапоги.

Иоанн вымыл, бережно отёр чистой холстиной ступни старообрядца.

— Ты, аки Христос, что омыл стопы учеников своих на Тайной вечере… — умилился Дмитриев, удивляясь смирению и покорности монашествующего брата.

— Так должно нам поступать! — не отмолчался Иоанн. Он говорил искренне. — Если мы любим Бога — мы любим и друг друга. Ну, а теперь пошли трапезовать, братия ждёт. Ежели ты не приемлешь трапезы с нами… отдельно подадим. Есть у нас и чистая посуда, запасом стоит…

Вернулись в келью — наступал вечер, отсветы низкого солнца поджигали красным тучи, гладко тёсаные сосны восточной стены домика горели сухим огнём…

Иоанн устал за долгую дорогу — ломило в пояснице, но видел, что заволжский посланец слишком уж утомлен ожиданием, в нетерпении ждёт ответа на послание своих скитников. Игумен зажёг свечи, присели к столу. Настороженный Дмитриев мял в пятерне свою дремучую бороду.

— Ответ на присылку тотчас не дам — утро вечера мудренее. Ты ведь взыскуешь и другое. Провижу тебе вскорости вразумлять и наставлять в вере своих близких. Пасомые твои о многом учнут вопрошать — давай-ка вместе искать истину. Я ведь и сам, брате, взыскую. Изобразим действо: ты ко мне со своим, а я стану выставлять своё…

За прошедшую зиму в своем Введенском, обложась книгами, Иоанн составил для себя наставление, как обличать и увещевать тех, кто откачнулся от церкви. В свою пустынь нынче приехал с выписями из этих книг, да уже и в памяти держал многое.

Дмитриеву в интерес послушать Иоанна: пусть даже он и никонианин. Но ведь стакнулся с Ионою, похотел прийти к заволжским старцам, а потом и семь лет тут вот скитничал, икона в углу старинного письма… Очень надо испытать арзамасца…

Как прежде Корелин, Дмитриев начал с вопрошений о перстосложении для крестного знамения, об аллилуйе, о церкви, о священстве — о самом-самом коренном…

— Ведаю, ведаю, что сие и есть камень преткновения… Погодь, соберусь с мыслями…

О церкви Иоанн пояснил Дмитриеву кратко: Христос и церковь нераздельны, и святость церкви сам Спаситель утверждал тем, что гнал торжников из храма.

— Было сие?

— Было! — соглашался Дмитриев.

— Та-ако! — всплескивал руками Иоанн. — То и прими, что свет-от не в одной окончине… Приложу к сему, что апостол Матфей сказал: аще кто церковь преслушает, тот будет яко и язычник, и мытарь. Смотри-ка, вот за сей закладкой… Глава восемнадцатая, стих семнадцатый. Ну и не забыл ты, небось, что Христос со своею Матерью молился в Иерусалимском храме…

— Истинно глаголеши!

— Приняли церковь! — Иоанн ласково поглядывал на старовера. — Принимаем и священство, иначе же безначалие, а оное есть зло, как говорит Златоуст. Скажу далее о духовных лицах — о священстве писано у апостолов, в «Кормчей», в «Большом Катехизисе»…

— Постой, попридержи вожжи! — Дмитриев готов был вскинуться над столом. — В правиле пятнадцатом сказано, что всякому человеку подобает учити…

Иоанн усмехнулся.

— Вот чем вы там, в лесах, себя утешаете… Это правило толкует, что учити может только искусный в слове и наставлять только в доме близких, но не в храме!

— А пророк Даниил-то что сказывал?!

— Что сказывал… Ах, ты, брате мой… Что нам следовать стороннему, ветхозаветному. Слова Даниила относятся к библейским временам. При том… израильтяне томились в Вавилонском пленении — Иерусалимский храм разорили халдеи, жрецы были побиты, частью пленены…

— И опять ты меня приклонил! — с досадой поджал губы Дмитриев. — Что там у нас далее — аллилуйя?

Иоанн твердо прихлопнул обеими ладонями столешницу, сказал твердо:

— Опять я тебе толмачу: тройственно возглашать надо! Сим в псальмах хвалим Господа. Тут, Иване, исповедуется таинство Святой Троицы — разумей! А прибавление «Слава Тебе Боже» — это опять же единение Трех Лиц божественных. По разуму Григория Нисского, понимаем и говорим: «Хвалите Бога Отца, хвалите Бога-Сына, хвалите Бога-Духа Святого». Знаю, заволжские старцы стоят за удвоенное аллилуйя. Вспоминают, стало быть, токо два лица Троицы. Не согласуется это с православием.

Дмитриев едва дослушал Иоанна. Через столешницу надвинулся на него.

— А Максим Грек[29] в своем слове писал, что дважды аллилуйя возглашал Игнатий Богоносный…

— Оле! Слукавил Грек! — обрадовался Иоанн тому, что вспомнил разговор об аллилуйе с архимандритом Павлом из Спасского. — Он, Грек-от, прохладен к нашему православию — латинства в нём много. Игнатий жил и пострадал в годах древних. А Максим внедавне, как же он мог беседовать с Богоносным…

— А у латинян, как Грек вещает…

— И тут Грек покривился! У них, у римлян, аллилуйя, как достоверно сказывают, глаголется и трижды, и четырежды, и боле. Помни: наше троичное аллилуйя есть песнопение восточной православной церкви.

Дмитриев долго сидел молча, уставившись глазами в чистую скобленую столешницу. Тёплый свечной свет мягко обливал оплывы его широких плеч под белым холстом рубахи.

Он потер переносицу и задумчиво, скорей себя, спросил:

— Как же теперь всё это изъяснить самому себе, приять…

Иоанн тихо напомнил слова Христа:

— «Блаженны алчущие и жаждучие правды». Думай, пещись о душе. И что вы там слепо в своем Заволжье хватаетесь за слова непросвещенных? Заглядывай в книги и думай — сличай, пора уж! Ну, брате, прости… Меня сон морит, на мельнице уж петух зорю кличет. Лезь на полати, тамо шуба и подушка…

Уже на своей рогознице[30] подумалось Иоанну: а Максима Грека почитать бы не худо…

Роса уже подсыхала, когда они пошли по горе — Дмитриеву захотелось осмотреть пустынь.

Стоял замерень — предзимье. Уже твердела земля, оголёнными стояли старые ветлы и низкие тальники на берегах Саровы и Сатиса. И только сосны за речками всё так же молодо и свежо зеленели под неярким и холодным солнцем.

Хрустели под ногами сосновые шишки и мелкое палочье — Дмитриев осторожно ставил ногу в больших лаптях со сдвоенной подошвой, и это забавляло Иоанна.

— Боишься ноженьку уколоть?

— По такой красе ходим… Вот тут красота неизреченная, весёлая…

— Здесь храму бы стоять… — забывшись, помечтал вслух Иоанн.

Дмитриев резко остановился, минутно замер в себе — слово о церкви подсказало, кто перед ним. Почти зло обронил:

— Мнится мне, что ты никонианин, щепотник? А говорил, будто слово твоё истинно.

— Да не моё! — поднял голос Иоанн. — Напоминал я тебе глаголы Божьи и речения отцов церкви. Я лишь перелагал, а ведь ты душою соглашался, а?!

Дмитриев прямо не ответил. Встал у сосны, огладил её шершавый ствол и тихо признался:

— В недоумении пребываю. Очеса ночью не смыкал долго — в такое ты меня окунул. И сейчас аки бы какой силой связан, и язык мой скован. И хочу сказать противность тебе, а не могу. Ты не волхв?

— Да что ты, милой! Ты в сомнениях… Севодня, завтра в сомнении, а потом придёт и просветление — устрояй себя!

Медленно спускались с горы. Дмитриев всё говорил — расслабился:

— Пришед я сюда, посланный нашим отцом Филаретом. Умилосердись, самовидец, братия просит тебя быти в скиту!

Иоанн своё в уме держал: ладно, приедет он в Заволжье и будет един противу многих слепцов, кои ором берут на собеседованиях, а не рассудком…

— Не свободен! — виновато отозвался Иоанн. — У меня тут вот и в Введенском делов скопилось… Ага, мечусь туда-сюда. Бог даст — свидимся. А пока я отпишу Филарету.

Посылка вышла краткой. После положенных братских приветствий и заверений Иоанн открыто написал:

«… ничтоже иное ко спасению нашему нужно, токмо православно веровати и быть в соединении в православной вере, вообще быти во единой Соборной Апостольской церкви».

Саровцы заботливо снарядили Дмитриева в дорогу. Иоанн провожал до мельницы Онисима. Постояли, поклонились друг другу.

— Долгоденствия дней тебе, брат!

Дмитриев благодарно принимал напутствия и всё кланялся, кланялся.

За долгий обратный путь Дмитриев о многом передумал, и открылось ему одно: не лукавил арзамасец, говорил с верою и сама истина для него, Дмитриева, глаголала. Призадумался в скиту и Филарет, что посылал своего ученика в Саровскую пустынь. Пересказ Дмитриева сверил с книгами — так и есть! Да, силен черный поп из Арзамаса! И Филарет поругал себя: пошто ране-то слову своих сотолковников слепо верил…

К кому же третейскому обратиться, от кого принять просветление. Что купно скажут свои заволжские старцы — ведомо. В Нижний к ревнителям старой веры пойти — опасно, подгляд за ними давний. И одно неотступное думалось: надо искать встречи с человеком знаемым, к заволжеским любовну. А не открывается ли через игумена Иоанна Божий Промысел, не указуется ли чрез него путь спасения?!

И решил Филарет, а решил, то и сделал: взял с собой несколько бельцов, целую кошницу писем раскольничьих, книг нужных и пошёл в Арзамас.

… Уже в начале раскола у приверженцев старообрядства быстро сложились вопросы к своим противникам, а более того — составилась защита своих воззрений.

В свою очередь и «никониане» нашли в Библии, Евангелии, Апостоле, Катехизисе, в книгах отцов церкви, в словах святых подвижников и соборных поставлениях чёткие резоны на все вопрошения и утверждения раскольников.

Против главных раскольнических догм утвердилось девятнадцать основных ответов и составилось крепкое обличение частных догм старообрядцев, которые нашли своё выражение в беспоповщине, аввакумовщине, онуфриевщине, диаконовщине, кадильщине, федосеевщине, ветковщине, поморщине, нетовщине, морильшине и сожигательстве, в погребательстве, молоканщине, иконоборщине, а впоследствии против сорока восьми толков раскола…

В Введенском приняли скитников по-братски. Накормили бельцов сытно, и те пошли смотреть город, а Иоанн пригласил Филарета к себе в игуменский покой.

Филарет открывался чистосердечно:

— Духовную любовь ты к нам явил, брат. Уязвилась моя совесть, совсем-то уж не доверял прежде, но вот пришёл к тебе.

— Доверие не главным ли между людьми — спасибо, брат. — Иоанн радовался началу разговора. — Смиренно стану слушати твои слова, да будет меж нами самая нелицемерная любовь!

Филарет отозвался не сразу, отозвался упавшим голосом:

— Плачевно слово моё. Церковь у тебя благолепа, ограда надежная… Рядом — соборный храм, воевода с воинством. Не прячетесь — легко вам, живете открыто, без упрятки, а мы-то тамо в чащобах лесных отходную никоновской Московии отпеваем, а может и себе…

— Чем всё же держитесь, люди старого благочестия?

— Святостью научителей своих! Загинай-ка персты: Никита, коево никониане осмеяли, посрамили, по злобе нарекли Пустосвятом; Аввакум — отец наш духовный, сожженный в Пустозерском остроге. С ним ведь лютую смерть прияли инок Епифаний, дьякон Федор Иванов, священник Лазарь со прочими. И обретаем силы от имен мучениц боярыни Морозовой, княгини Урусовой — голодом уморены в Боровских земляных ямах. Инокиня Иустина сожжена… Целый собор просиял наших заступников перед Господом…

Филарет долго молчал.

Иоанн легонько кашлянул, напомнил о себе, начал осторожно вводить заволжского уставщика в разговор.

— Вы там у себя ищете спасения… Тем и мы заняты. Давай налаживать себя на беседу немятежно, рассудно, без лицемерия греховнова. Вспомним-ка для начала: сколь разных толков среди вас появилось… Ведь что ни скит — свое согласие! И вот меж вами, согласниками, нет, как говорят, никакова согласия. Это как же?! Лаете друг друга почем зря, соромите. Чему же там у вас учат научители. Не злобе ли противу святых истин? Да разве это Божие веление, разве уязвленное православие нужно Ему. Ужели ради этова православная вера просияла в мире?!

Филарет заговорил с трудом. Его полное веснушчатое лицо вспотело от напряжения.

— Ждут скитники конца света. Неможно избежати в сем мире печати антихристовой. А кто примет печать — тому нет покаяния. Потому и криком души кричат: жить — погинуть, значит, а решиться уйти из мира — возмечтать о царстве небесном. И сожигают себя со словами: души за Тебя полагаем с любовью и да не нарушаем своего крещения, сожигаем себя огнем, да в той вере умрем, в коей родились. Зри, како радеем!

Иоанн вспомнил:

— В Олонецком крае, в Палеостровском монастыре почти три тысячи сожглось — да разве это Божие веление, опять же… Да всякое насильство над собой — грех непрошеный!

Филарет вскинул голову.

— Легко судити других… Разумей, игумен: нигде же нам нет места спасения, только в огонь да в воду, везде мы гонимы антихристом. Пришёл царь Пётр и вершит последнее потоптание святой старины. Но «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царствие небесное».

Иоанн покачал головой, заговорил на сей раз резко:

— У вас одно твержение! Не подумай, Филарет, не хулю ваших первомучеников, отцов-ревнителей… Но ведь и то правда: никто их не изгонял из ограды церкви нашей, они сами, сами в непомерной гордыне своей, в помрачении ума отпали и стали греховно совращать других в ересь. Вернитесь же со смирением в стадо Христово!

Три дня увещал Филарета Иоанн, три дня они сидели над книгами, разбирали всё рукописное, что было принесено в Арзамас. На четвёртый день едва ли не с плачем признался Филарет:

— Уж давно смутился я разумом. Выходит, прелестями бесовскими повиты и повязаны многие в лесах. Изнуряем себя, гибнем, а нет пользы от наших уклонов, нет, стало быть, и спасения. Пагуба, пагуба нас объемлет!

— Ну-ну… — успокаивал старообрядца Иоанн. — Не бесовские прелести, зачем же сам себя пугаеши… Слаб человек, постоянно он подвержен заблуждениям… Окрылитесь духом, ступайте же к церкви Христовой — покайтесь и будет вам воздано!

— Нет у нас церкви… — завздыхал Филарет.

— Что, лесу мало? Топоров нет…

… День прошёл, два ли — признался старообрядец:

— Боюсь входа в вашу церковь. А охота посмотреть на чин вашей службы.

Иоанн нарочито просто обронил:

— Чин у нас отцами церкви освящен. Грядем, брате, в храм. Послушаеши святую литургию. Ничево еретического нет, все православно!

Назавтра Филарет встал у дверей церкви и всё высматривал, настороженно слушал стройное пение монахов, молился, кланялся, но крестился двумя перстами.

По окончании службы Иоанн вошёл в келью Филарета и подал просфору.

Тот смутился, отвел руку Иоанна.

— Не смущай!

— Ну, что ты, брате… — Иоанн говорил ласково: — Сотвори крестное знамение, призывай к себе Бога, прими просфору без сомнения и съешь мягко… А начально напомню, как крестился ты двумя персты. Я тебе ране-то сказывал и ещё приложу: ещё в сорок девятом году вселенский патриарх Паисий сошёлся в истине с нашим патриархом Никоном: согласили они трехперстье — правду глаголю!

Филарет принял просфору, его трясло, когда он мял её во рту.

На другой день Филарет встал во время службы на клиросе, говорил часы, но пел литургию ещё по старопечатной книге…

И все же состоялось приобщение заволжского уставщика к матери-церкви.

Невдолге он ушёл с бельцами за Волгу. Прощаясь, припал к Иоанну, радостно прослезился.

— Воскресил ты и меня. Теперь я спасен и живу, живу!!!

— Живи, голуба! — радовался Иоанн.

Филарета в Заволжье с нетерпением ждали. Едва он передохнул с дороги, пришёл Дмитриев и сообщил:

— В моленной ждут!

Филарет оглядел своих скитников — лохматые головы молодых, седые бороды стариков — у всех в глазах нетерпеливое ожидание.

Уставщик боялся начинать разговор. Он же ввергнул этих близких породнелых людей в тенета греховного раскольства, ему поверили, его чтили…

Уставщик начал с тихого покаяния:

— Впал аз в грех, был я доселе в прельщении с вами. Все мы тут прельщены, пребываем в неправоте… — голос Филарета наконец затвердел: — Един Бог, едина и православная вера, и едина для православных церковь! Не имеем мы ни церкви, ни священника, а ведь повелел Христос, через своих апостолов, все тайны совершати, мы же от них отмещаемся — не-ельзя так-то! Сам Иисус крестился и молился в храме, а мы-ы?!

Грозно поднялся с лавки древний Софонтий. Заговорил на удивление молодым срывающимся голосом:

— Гли-ко, какая кишка у нево тонкая. Как скоро ты разуверился, кто тебе в Арзамасе напел в уши?!

Филарет уже оправдывался:

— Три дня… И ночи ещё прихватывали… Мы с игуменом Иоанном перелистали все его и наши книги и нашли на всё ясные ответы. Скажи ты, Иван!

Дмитриев встал, загудел спокойно:

— Вы меня отличали доверьем — я тож день и ночь дотошничал в Сарове. Никаких перемен в догматах веры я, братья, у никониан не усмотрел. Поправление в служебных книгах давно кричало. Конь о четырех ногах, да и тот постоянно с потычкой. Поправляли «Служебники» и до Никона, но иное утвердили заново… И верьте: все ко славе Божией! Пойми, братия, цари — Божьи помазанники, патриархи, награжденные властию от Бога, священство, бояры, умудренные в грамоте, — да неуж от них Всевышний отошел? Да нет! А кто мы? Смерды темные! Забились в леса и всему миру кукиш кажем, святость себе присвоили… Не молимся ли мы в лесу — колесу… Один нам теперь путь — скорей в церковную ограду!

Филарет вскричал:

— Братия, не предайся греху уныния! Божие смотрение не обойдёт и нас!

Моленная гудела в смятении и растерянности: вона куда-а наставники-то оглобли повернули, в отступ пошли!

Кто-то сокрушенно вздыхал:

— Да-а, малеет стадо избранных…

— Ох-ти-и, за грехи наказуемся…

— Не беси ли крутят-вертят…

Шли дни… Мало-помалу задумались скитники — увещали их Филарет с Дмитриевым почасту. И сперва озаботились мужики: как грех-от замаливать, старину поглубже копнули: без веры в Бога не жили, заповеди блюли, а ежели что не так — спрос с расколоучителей, что в противство народ ввели…

И появилась наконец общая забота: должно покаяться, исповедаться, чистыми войти в матерь православную церковь! Пришли скопом скитники к Филарету. Тот же Софонтий принялся наущать:

— Зови тово арзамасца… Кланяйся, понеже бо зело великим люблением прилежать к нему надобно.

С Филарета и гора с плеч. Засиял своим веснушчатым лицом.

— Умилостивились, старинушки… Боголюбивые, перво поставим церкву, а после и монастырь объявим — спасёмся!

Летом 1705 года, опять же в конце июля, Филарет поехал на Макарьевскую ярмонку в надежде увидеться с Иоанном, но того на торжище не оказалось — игумен Введенского пребывал в Москве.

Очень уж хотелось свидеться, порадовать, что обратились скитники, что о церкви задумано, что зовут его, Иоанна, в Заволжье. С этим и поехал Филарет в Москву, но и там арзамасца не сыскал, тот уже отбыл в свою отчину.

Преуспел Филарет в другом. Через доброхотов сошёлся с иеродиаконом Чудова монастыря в Кремле Дамаскиным, попечаловался, рассказал ему о своём. Дамаскин свёл со справщиком Печатного двора монахом Феологом, а Феолог опять же свёл Филарета с судьей дворцовой канцелярии Василием Сергеевичем Ешевым.

Тот и помог написать челобитную о даче земли под церковь. Указ вышел тут же, а с ним и второй — благословенная грамота на построй церкви — недавнему раскольнику как же отказать в этом! Счастливый Филарет поспешил с драгоценными бумагами в Заволжье. Скитники тотчас начали вострить топоры, а Филарет покатил в Арзамас.

Иоанн верил, что воля Божия исполнится… В монастырской церкви оба они вознесли Всевышнему самые благодарные молитвы.

… Пришёл к архимандриту Павлу в Спасский. Тот знал о связи игумена с раскольниками. Благословил на дорогу и добавил:

— Делай, Иоанн… Ты у нас истинный делатель Христов!

Выехали из Арзамаса 22 ноября.

В Юрьевне явились к тамошнему воеводе.

Филарет объявил:

— Годует у нас воевода Михаила Андреев, он поклоны зело любит…

Наконец-то подьячий впустил к «самому»…

Старый, видом добродушный служака оказался рад-радёшенек тому, что его старообрядцы возвращаются в лоно православной церкви — высшие власти уж не раз грозили воеводе наказанием за попущение расколу. Вот теперь можно и рапорт подать о трудах своих праведных…

Воевода приказал не задерживать попусту Иоанна и Филарета.

Вышел на крыльцо канцелярии, пообещал заглянуть в скит. Пошоркал подошвы сапог о половую тряпицу и вдруг загрустил: раньше дающая рука-то скитников не оскудевала — облегчали себя тотчас. Теперь с церковников дачи будет ждать потрудней…

Ехали дрёмной зимней глухоманью. Старые леса стояли в сонном онемении, угнетали стылой тишиной. Только и слышалось шуханье опадающего пухового инея да тоскливый скрип санных полозьев, да редкое стрекотанье потревоженной сороки.

Наконец сквозь белые саваны высоченных елей означился малый просвет, увиделся просвеченный золотистым солнцем ленивый дымок на боковине заснеженного дома, волнующе пахнуло жильём.

Филарет, сидевший копна копной в передке саней, подал знобкий голос:

— Приехали в свою палестинушку, слава Богу!

Видно, кто-то скараулил их приезд — монахи встретили Иоанна и Филарета за воротами скита. Всё жильё стояло огороженным плотным, давно почерневшим тыном. Встречавшие покорно склонились до земли, едва приезжие сошли с саней.

Отогрелись, наскоро отобедали, и тут же скитники ввели арзамасского игумена в крестовую келью, в которой отправляли молитвенное правило. Вечерело. Слюдяные окончины взблескивали то садящимся солнцем, то густой холодной синевой.

Последовала молитва. Расселись по лавкам, Иоанн пригляделся к собравшимся. Он давно уже привык говорить с людьми, знал, о чём взыскует душа этих заблудших. Перед ним сидело всего-то семеро монахов, одна монахиня, шестнадцать бельцов да три белицы.

Иоанн заговорил торжественно — понимал, что ждут от него сейчас.

— Братья и сестры! Истинно ли вы обращаетесь, просятся ли души ваши к нашей соборной церкви — ответствуйте! Помните: не горит свеча без фитиля. Верой ли в церковь вздымаете вы себя?

Скитники снопами повалились ниц, застучали лбами о чистые половицы моленной.

— Истинно, отче святой, истинно!

— Ну, благословен Бог наш, изволивый тако.

Один за другим поднимались скитники, чистыми глазами смотрели на Иоанна. Со всех сторон неслись к игумену вздыхающие молитвенные голоса:

— Приносим покаяние за свои отклонения и прегрешения!

— Алчем пищи духовной!

— Желаем исповедоваться и причаститися Святых Христовых Тайн.

— Ей, отче честной, желаем сподобиться…

— Молим Бога, да твоими молитвами, исповеданием святым отторгни нас от прельщения лукавого!

И все разом:

— Ка-а-аемса-а…

В радости Иоанн воздел руки.

— Спасибо за умиленные слова. Велики грехи наши, но и милость Божия пределов не знает! Да будут спасены души ваши, горят они чистою верой…

Не обошлось без вопрошений. Один из уставщиков скита задал — для иных и умудренных, два нелёгких вопроса. Но Иоанн, прежде чем отправиться в Заволжье, изрядно посидел за книгами и тотчас спокойно ответил словопроснику:

— Сказываю достоверное: ещё архимандрит Троице-Сергиевого монастыря Дионисий исправил в нашем «Требнике» чин великого освящения воды. Что было допрежь. Читали допрежь тако: «Освяти воду сию Духом святым и огнём»…

Уставщик вскинулся с лавки, вздернул вверх седую бороду.

— Так, истинно глаголеши. И — огнём!

Иоанн тихой лаской голоса ответил всем:

— А ведь Дионисий взял, да и упразднил слово «огнём». Сперва его сочли за еретика, но иерусалимский патриарх Феофан убедил, что слово «огнём» ошибкой вкоренилось в «Требник».

— Кабы мы это знали-ведали…

— Знайте же! А теперь о причастии. Да, установил наш российский патриарх Филарет преподносить мирянам святое причастие во образ Святой Троицы не троекратно, а единократно. Так ведь и этот обычай был поновлен по слову иерусалимского же патриарха Восточной церкви Феофаном. Когда сие случилось? До Никона! Знаю, для тех, кто отпал от нашей церкви — Никон такой-сякой еретик, но ведь ещё до Никона стали поправлять наши книги, и ведь начально-то никто противу этова не возражал, радовались обретению истин. Пошто же теперь многие противятся уложенным в прошлые времена новинам… По слепоте своей, по недомыслию!

Целую неделю провел Иоанн среди скитников — поучал их, испытывал твердость их намерений. Потом объявил:

— Напишите роспись, кто желает соединиться с православной церковью.

После этого Иоанн исповедовал каждого отдельно.

Неожиданно для него захотели отстать от раскола пятнадцать монахов соседнего Иосафова скита. Оказывается, в скором рвении послужить Богу, Филарет побывал у них и просветил братию, которая, впрочем, и сама уже искала путь к церкви. А потом явился Артемий Иванов, у которого в скиту проживало двадцать монахинь, и тоже просил присоединить своих пасомых к прочим. Иоанн исповедал и этих.

Собрал вместе Филарета, Иосафа и Артемия.

— Как священник я вас всех исповедал, а вот приобщиться вам Святых Тайн надо во храме. Поедем в Спасский монастырь на Кезе — ближе его обители нет.

— Это где же? — недоумевал Иванов.

— Балахонского уезда, Спасская Раевская пустынь…

Иосаф и Артемий со своими поехали вперёд, а Филарет и Иоанн со своими несколько задержались.

Хорошо было дремать в тепле новой шубы под монотонный скрип полозьев. За возницу сидел Дмитриев. Филарет тоже дремал. Позади на двух подводах поместились монахи и бельцы.

… Иоанн разом проснулся от страшного крика, храпа и ржанья лошадей, всполошных голосов. Он не успел подняться, не успел осадить высокий жесткий воротник шубы, как его кто-то рывком выхватил из саней. Только и увидел перед глазами заиндевелую от дыхания бороду, метнувшееся в сторону ражее лицо здоровяка. И тут же услышал плачущий крик Филарета:

— Святого отца не тро-ожь!

«Разбойники, кто же кроме…» — метнулось в голове испуганное. В длиннополой чернёной шубе, ухватившись за еловую лапу, он с трудом поднялся из сугроба и огляделся. Здоровяк с ражим лицом мял Филарета, топтал его треух. И ещё один, тоже кряжистый, сшибся на кулачках с Дмитриевым.

— Узнал, узнал тебя, злодея! — ревел под здоровяком Филарет, лицо его было в крови.

Иоанн наконец расстегнул верх шубы.

Развилок дороги… Всё тот же засыпанный снегом лес. И с хрипом рвущиеся из оглобель лошади, избитые, связанные монахи Филарета, визги белиц…

«Это ж закоренелые раскольщики со мщением!» — тотчас догадался Иоанн. Он распахнул шубу, сдернул с себя крест на цепи и бросился к главарю лиходеев.

— Бо-ога побойся! Вы что аки тати на божьих людей?!

И ражий мужик, увидевший перед собой священника, выпустил из рук Филарета. Тот с трудом поднялся — лицо и борода в кровяных натеках.

Другие нападавшие отстали от Дмитриева и монахов.

— Вороти, Осюха-а…

Главарь повалил Иоанна и Филарета в сани, ухватился за вожжи. Связанного Дмитриева бросили нападавшие на свои сани.

Ехали долго — два раза сворачивали куда-то. Главарь, нахлёстывая коня, всю остатнюю дорогу то яростно ругал, стращал страшными карами Филарета за его отступ от правой веры, то едва ли не слёзно просил его отстать от клятых никониан.

Избитых, измятых привезли их в какой-то большой скит на берегу небольшого заснеженного озера и затолкали в подклет новорубленного дома.

— Не шкни у меня, июда! — пригрозил Филарету свирепый бородач и закрыл подклет на замок.

Только на третий день наверху, в доме, началась ходьба, там зашептались, некто забухал простуженным кашлем.

Филарет в надежде, что его услышат, закричал:

— Никифо-ор! Есть он, Бог, поделом себя наказуешь. Ты ково мытаришь, ково в узилише держишь… Ты игумена арзамасскова под замок в ямище кинул. Солдат ждёшь, а?! Иосаф и Артемий теперь уже на Кезе, о-они расска-ажут. Смотри, грядет сюда царева расправа — сгубишь ты свой скит, опомнись. А мы в обрат не повернём!

Наверху зашумели, заспорили.

Филарет взялся ободрять закоченевших монахов.

— Служатся Никифорка!

Видно, и впрямь староверы испугались строгих властей: где-то через час-два тот же Никифор откинул дверцу на голбце и, бухая кашлем, объявил:

— Ты, еретик Филаретка, взноси пятнадцать рублёв за своих, тоды выпущу.

Кроме трёх рублей у Иоанна да двух у Филарета, денег ни у кого не оказалось, все сникли.

— Пятишную набрали, а боле нет! — крикнул Филарет.

— Поелику боле нет — сидите! — бухнул словами и кашлем Никифор и накинул на запертую дверцу тяжёлый железный крюк. — Одумайтесь, отступники!

Филаретовцы приуныли вовсе. И неизвестно, сколько бы они просидели ещё и чем бы закончилось это их сидение, как с улицы открыли кованую дверь в подклет и какой-то мужик, ласково улыбаясь, предстал перед узниками.

— Заплатил я за твоих, Филаретушка. Полтора десяточка рубликов отдал. Сем-ко выходь, свободны!

— Ты, мил человек, откель меня знаешь? — изумился Филарет.

— Наслышан. Не токмо дурная слава бежит. Как собьёшься с денежками да будешь в Юрьевце, спроси Афоню Сбитнева, ево там все знают. Братовья мы с Афоней. Ему и возвернёшь должок.

— Ах, ты Боже ж мой… Всё сполню! Да я свечечку за твое здоровье поставлю! — радовался Филарет.

Изголодались Филаретовы скитники. Уже в дороге, в санях принялись грызть мёрзлый хлеб, благо делать было неча.

Погода портилась. Ехали то чистыми продувными боровинами, то виллявая дорога западала куда-то вниз в овражные лютоместья, столь заваленные снегом и с таким густым чернолесьем, что делалось почти темно под его мрачными сводами. Сверху из белёсой навеси туч всё пуржило и поддувало — опасались убродных заносов.

Приехали в Спасский монастырёк Балахнинской округи ночью. Тут, на лесной росчисти, пуржило гуще. Лошади устали, дымились парные бока.

Филарет сошёл с саней, размялся, ударил в привратное било.

Нескоро донёсся старческий слабый голос:

— Ково Бог даёт?

Филарет закричал обрадованно:

— Свои, Филаретовы монаси. Отец Иоанн из Арзамасу. Иосаф, Артемча тут ли?

— Инда заждались…

Натужно заскрипели мороженые створы крепких ворот, заскрипели сани, раздались из темноты зовущие голоса.

— Сюда, сюда лошадей вороти!

— Э-э… Да тут и девы… Замёрзли, чай, перепёлочки.

— Не без тово!

После в тёплых покоях своих перед сном игумен признавался Иоанну:

— Кабы вы завтра не появились, послал бы вершника с доношением к градскому начальству. Меня тут Иосаф сдерживал: пожди да пожди, а вы-то там в темнице, в насильном запоре…

— Не в велику муку всё это нам. Господь не попустил злу.

Рассолодевший от горячего ужина, от тепла игуменских покоев, Филарет сонно отозвался:

— За веру и пострадать почли бы за радость.

— Тако, тако! — признал довольный игумен.