Ярем Господень

Глава седьмая

Два купца именитых в Арзамасе у всех на виду и на слуху — Сальников да Масленков, оба Иваны.

Ладили между собой кожевенники. Впрочем, Сальников-то и другим промышлял. Свели, давно подтолкнули купцов к дружеству добродетельные дела. Первый — храм каменный во имя Спаса Нерукотворенного Образа построил своим иждивением, другой снискал благодарность мирян украшением своего приходского храма и бесконечными жертвами на арзамасские монастыри и церкви.

Как-то встретились нечаянно у кузницы Цыбышевых на Сенной площади — забота привела, поспрошали о заказанных поделках, да и с разговором пошли наверх в крепость.

Сальников совета просил:

— Подрядился я сало едовое в Петербург доставить на корабельные нужды да свечи. Там наш Серебряков обжился, посредничать согласен — надёжен ли, честен?

Масленков не думал.

— У нас в городу с Серебряковыми Мясниковы в свойстве, да и торговлишкой повязаны. Серебряков-то и дал в Петербурге ход коже Мясниковых, нашёл постоянного скупщика. Будь в надёже! А насчёт сала для свеч… Я бы на твоём месте сам свечным заводиком обзавёлся. Куда как выгоднее — свечи и в уезде раскупят.

Сальников к Петербургу относился с подозрением, и не умолчал:

— Город на болоте ставить! Ну, царская головушка: каменщиков, топорников повсюду забрал. Питербурх… Не хватило ума по-русски назвать!

Масленков первым свернул начатый было разговор, который не кончался в эти годы ни в барских хоромах, ни в церковных кругах, ни в купеческих палатах — всю Россию неуёмный царь взметнул на дыбу своих крутых новин. И куда он во всём торопится? Ох, уж эти верховные помазанники… Всё-то хотят управить за дни владычества своего. Только разойдутся, только разохотятся, а тут и безносая с косой. Бог наказует коли великие деяния-то вершатся на великой людской крови — остановить в назидание другому… Да разве прозревают правители!

— Тебя воевода не звал? А не звал, так покличет.

Сальников вскинул плечи.

— По какой нужде?

— Наш Иоанн из Введенского начинает монастырь у Тамбовской грани…

— Так, ведь запрет царский на новые храмы и монастыри!

Масленков усмехнулся.

— Указы — указами, а народ живёт по произволению Божьему, и спокон веку люди, не в пример царям, творят волю Всевышнего. Добился Иоанн вместо часовни церковь поставить, а Казанский приказ ему земельку выделил. И кому как не нам раскошелиться…

— А я и без воеводы, в первой, что ли! — проворчал Сальников.

— Я тож без тычков в спину раздаю направо-налево.

Сальников торопился. Изрёк своё, давно обдуманное:

— Куда они, дворяне, чиновные, без нас. На купцах мир держится. Девять церквей в городу — чьим иждивением подняты? То-то и оно, что нами заведено!

…Село Кремёнки с давних лет принадлежало частью князьям Долгоруким, а частью помещикам Леонтьевым. Долженствовало идти к селянам, чтобы объявить о грамоте на постройку церкви.

Иоанн знал, что Старое Городище и ближние к нему урочища не приписаны к хозяевам села, но крестьяне издавна самовольно рубят тут лес, пользуются другими угодьями, и потому разговор с ними нужен, разговор непростой.

Так и вышло. Едва только он прочёл собравшимся у церкви указ о земле, как поднялся такой шум, хоть уши затыкай. Особенно надрывались в рёве леонтьевские мужики, заранее науськанные своим помещиком. Долгоруковские-то особо не роптали, даже вызвались помочь в построе храма.

Иоанн спокойно переждал крики.

— Пошто шумство, такой неуём? Давно ли вы сказывали мне о колокольных звонах, что слышались из недр городищенской горы, о чудном свете, что сиял тут задолго до моево поселения. Знамения Божьи не напрасно людям показуются. Ужели станем противиться произволению Господа?! Но давайте по-мирски заглянем наперёд. Отныне всегда можете подработать в обители, не лишне однако? Встанет монастырь — завяжется в вашем селе Торжок, опять же кому худо? Вы ж на базары долгие вёрсты меряете до тово же Темникова. Постоялые дворы откроете для богомольцев, а какие бобыли у вас — призреем, спадёт о них мирская забота. Ну и деток ваших научать грамоте обещаем…

Попритихли мужики, зачесали затылки. Смолкли ярые голоса — правду монах глаголет!

Тут же объявился и ревнитель о пустынском храме — староста села Андрей Долин. Он-то и крикнул охотников лес ронить.

— Нам дело сие свышное…

— Добро, приходите завтра на ряду — сговоримся!

…Ехал из Кремёнок тихий, уставший. Дорогу переметала лёгкая позёмка, а как въехал в лес — такая стылая, глухая тишина — всё в белом, искристом — волшебство, да и только! Скорее бы уж лето — устал он, уходился за эту зиму, а впереди-то хлопот-забот короб непочатый…

Валить лес начали в конце февраля.

Не чаяли, а пришли монахи из Темниковского Санаксарского монастыря, из родного Введенского, арзамасцев-мирян четверо…

Каждый день слышался из бора весёлый, радующий перестук топоров. А Иоанн в очередной заботе: где же стоять храму, завтра-послезавтра вывозить лес — куда его сваливать? Не без того — давно два места углядел. Первое-то отринул, уверился, что просится церковь на горушку.

Третьего числа марта приехал из села Ездакова Фёдор Васильевич Головачёв. Да не один, а с мужиками, а мужики-то с лошадьми.

Приезд помещика для Иоанна нечаянной радостью.

— Ты аки сюда самим Господом направлен. Вот уж ко времени подгадал!

— Так, земля слухом полна. Слышу: рубят лес монахи, стало быть, и мне засучать рукава. А ты что хмурен, отче. Ай, недужится?

Иоанн рассказал о запинке с выбором места для храма.

— Давай вместе приглядимся!

Вышли из кельи Иоанна. Солнце слепило по-мартовски. На пригревах тихо осаживались задышавшие, уже тающие снега. Сосны сбрасывали зимнюю дрёму, в ростепели расправляли свои вершинные сучья. Ели стряхивали с кончиков низко опущенных лап стеклянную бахромку последних сосулек.

Головачёв — большой, грузный, в чёрной шубе нараспах жмурил глаза, шагал тяжело, уминая снег. Они остановились на вершинной части горы, испятнанной чьими-то следами и палой хвоей. Фёдор Васильевич растирал ладонями тугие красные щёки, поглядывал на ровный скат горы к Сатису и Сарове с поределым тут сосняком. Этот скат замыкали внизу монашеские кельи.

— Сюда, сюда, ближе к нам, и где-то на серёдочке — самое место! — чуть не прокричал Головачёв.

— Сог-ла-сен! — Иоанн радовался тому, что и он приглядел указанное помещиком место. Но не признался сейчас в этом, надо уважить Фёдора Васильевича — пусть всегда после помнит, что саровский храм по его указке тут поставлен. — А колокольню поставим высокую, чтобы над лесом она… — невольно вырвалось у Иоанна. Он с грустью вспомнил, что давно уже не ощущал высоты с её святостью…

Головачёв остался на целый день. Сбросил шубу, в лёгком кафтане возил вместе со своими мужиками сваленные лесины, задорил возчиков. Вывезли к вечеру двадцать три сосновых ствола. Намаялись страшенно, притомили лошадей. На другой день приехали на свежих лошадях мужики из Кремёнок, догадливо уложили гладкие покаты из тех же лесин и по ним, волосяными веревками, что привязывались к хомутам лошадей, — скоро наладились таскать лесины вверх по склону горы. Петли из вервия накидывались на концы брёвен, и две лошади без труда подвозили толстые стволы.

…Тихо раскисали, источались в тепле слежалые за долгую зиму снега, весело сбегали с отложья горы к Сатису и Сарове говорливые ручьи, зависла над бескрайними лесами мягкая весенняя теплынь, нарастал в зарослях лозняка и ветел по берегам речек разноголосый птичий песнопев.

Иоанн опять ходил озабоченным.

Плотников нанимать пора, а сребреца нет.

…Подчищали рвы под основание подцерковья. Клеть нужна будет под всякие добрые нужды — клеть и поднимет, возвеселит храм!

Споро работал лопатой Паисий — ровнял место для углового камня. Лопата неожиданно качнулась в сторону, тонко звякнула, с искринкой чиркнула о железное. Монах наклонился, пошарил пятерней в рыхлой земле, пальцы уперлись во что-то твёрдое. Осторожно окопал — какой-то брусок железный. Потянул — не идёт. Копнул в боковины лопатой раз, другой — а вот и всё показалось…

Иоанн неподалёку бревно шкурил скобелем. Паисий подошёл, подал покрытую ржой, сломанную едва ли не по середине лезвия саблю. Медная рукоять сохранилась хорошо, заканчивалась она головой хищной птицы — выгнутый нос, два глаза с зелёными стёклышками…

Подошли другие монахи, разглядывали, ахали.

— Сараклычская татаровя свои зубы кажет…

— Глина тут красна…

— Не от православной ли кровушки!

Иоанн вспомнил:

— Тут, в горе, каменные кресты прежде находили. Клады татарских владык искали. В тех же Кремёнках баяли, да и в Санаксарском, когда я там живал… Только не дались людям клады!

— Клады по счастью в руки даются, по заговорному слову…

27 апреля к радости монахов приехали два священника из ближнего Темникова и арзамасцы — дьякон с мирянами, служить службу при закладке храма.

Поздно, уже ночь желанной прохладой опустилась на землю, Иоанн записывал в свое «Сказание» тех, кому выпало строить церковь в Сарове. Надо же оставить память о первых трудниках монастырских, а что быть-стать обители Божьей на Старом Городище игумен пока Арзамасского Введенского уже не сомневался.

…Скрипит гусиное перо по твёрдой толстой бумаге.

Два года назад братии проживало тут больше числом. Ириней и Севастиан скончались в третьем году нового века. Любимый Афиноген взят на иеромонашество в Введенский. Ипполит и Геласий — Бог им судья! — уклонились в прежний мирской образ жизни. Вот и выходит, что из самых-то первых пустынножителей только Паисий, Иоасаф и Серафим остались. Но есть, есть и новоприбылые: Феолог — это дядя-то Ивана Васильевича Масленкова, и Фома. Год назад пришёл Дмитрий Онисимович Замятин — крестьянский сын из села Савватьмы Тамбовской губернии, отпущенник князя Волконского. Двадцать семь лет, в самой силе мужик. Недавно Иоанн постриг его под именем Дорофея. На днях попросился на пустынножитие Борис сын Иванов Ржевитин. Он и прежде тут обретался, ещё при Иринее. Перво-то раскольником, а Ириней обратил его к церкви. Прослышал Борис, что монахи храм строят, и вот поспешил приложить свои руки. Но мало того, привёл с собой подруга — девятнадцатилетнего Федота…

Морил сон. Загасил свечу, лёг на свое жёсткое монашеское ложе и уснул поистине сном праведника.

Ночью встал квасу испить, выглянул в окно — небо плотно облаками затянуто, опечалился: завтра молебен на улице, торжество, солнышка бы, солнышка!

А он хорошим выдался, денёк 28 апреля. После рассвета заморочало и даже дождиком влажно пахнуло, но потом разъяснилось, ветерок разнёс плотную облачную синь, и открылась сверкающая голубизна небес.

Чистые лица, счастливые глаза монахов, священники в блестящих ризах — пустыня огласилась славословием Господу Спасителю и Пречистой Его Матери. Закончили молебное пение по чиноположению монахи, и все прибывшие начали работу. Уложены угловые державные камни и камни под перерубы, уложили нижний венец стен и по обычаю сели за приготовленные столы на братчину.

Нежадно ели и пили, и не умолкал в застолье приличный случаю разговор:

— Господь — напервый строитель!

— Да, не каждому выпадает счастие начать Божие строение…

Иоанн прислушивается к мужицким голосам — люб ему неторопливый переговор:

— И душу свою выстраиваем…

— Церковь, она, робя, не только в брёвнах, но и в рёбрах…

— Топор всю Русь украсил!

Рядом сидящий Дорофей — молодой, весёлый, потянул свой рассказ:

— Мне, малому, батюшка, бывало, все мудрости сказывал — ум мой пытал. Помню, загадку загадал. Стоит древо, цветом зелено, а в этом древе четыре для человека угодья: перво — больным исцеление, второе — от теми свет, третье — дряхлых пеленанье, а четвертое — людям колодец… Уж я думал-гадал: для ково ж пеленанье… Так и не извернулся мой ум…

— Да ведь сразу-те на всё и не сдогадаешься!

— Иные умеют говорить загадчиво.

Кто-то из кременских мужиков через стол почти кричал:

— На исцеление-то веник!

— Лучина — свет…

Иоанн знал загадку, ещё в мальстве далёком родитель же пытал. Тоже затруднился на счёт пелен, да отец недолго мучил: мать-то горшки битые берестой пеленала, ай забыл?

Опять вечером у себя в келье Иоанн записал:

«И тако руками пустынных иноков и прочими христолюбивыми человеки начася та святая церковь».

Храм поднимался быстро. Иоанн не ожидал столько доброхотов, а они, прознав про строительство храма, шли и ехали со всех сторон. Большая часть топорников «ничтоже не взъемлюше» работали и даже приезжали со своим хлебом, другим платили самую малость «по единой цате»,[40] по две, по три за день. Скоро опустела кубышка братии, но тут грянул из Арзамаса Иван Васильевич Масленков. Привёз купец два мешка муки.

Бережно перенёс мешки на крылечко поварни и, оправляя спутанную бороду, весело объявил:

— Мука — издалека! Хоть на затирушки, хоть на ватрушки!

Иоанн признался о своём безденежье:

— Выдохся я… Люди из разных мест, и денежка каждый день нужна для награды.

— Набрал бы одну дружину…

— Не-ет, давно заведено: и тому, и другому православному приложить руки к Божьему храму хочется. То и идёт народ отовсюду.

Прошлись к церкви, где мужики без устали стучали топорами, поодаль присели под сосной.

— А недаром ты это место возлюбил, — разводя руками восхищался Иван Васильевич. — На-ка доброхотную дачу! — и подал снова тугой холщовый кошелёк. — Вот и взыграло в глазах у строителя!

— Иване, друже… Да я сейчас к мужикам — кременских порадую…

— Погодь, отдохни. О твои мозоли на руках хоть яйца бей… Я тебя ещё и словом повеселю. И ты не перечь, я к тебе вона куда лошадку гнал… В Гурьев день подьячий, а был он худогласен, пел на правом клиросе так жалобно, что как начнёт возглашать, так пастух близстоящий принимался плакать. Приметил сие подьячий и подумал, что приятность его голоса трогает сердце простака и так его прослезает. Кончилась обедня, решил он спросить у пастуха, что он так слезился? «Ах, батюшка, — отвечал пастух, — как же мне, бедняге, не плакать, у меня недавно волки съели козла голосистого. И вот, как услышу, как запевал ты, так мне и чудится, что блеет моя животина. Такой козлетон!»

Иоанн посмеялся — церковное пение знает сызмалу, знает, как слышима бывает фальшь того певца, кто глух к песенному согласию.

Пригрелись у сосны, однако надо было вставать — купец торопился в обрат. Иоанн проводил друга до дороги в Дивеево. Подавая на прощанье руку, Масленков пообещал:

— Во всех потребах, игумен, я тебя не оставлю.

— Поезжай, муж честен. И Бог те встречу!

…Клеть подняли, уже и церкви несколько венцов положили.

И вдруг — всполох!

Оказывается, господа Леонтьевы из Кремёнок не дремали. И вот пришёл в пустынь дворовой человек помещика с подьячим из города Кадома, и явился он не с пустыми руками, а с указом о возвращении помещику некоторых пустошей, отписанных прежде в казну. Короче, вышло так, что Старое Городище, согласно объявленному указу, входило в собственность господ Леонтьевых. И вот он, Трофимов с подьячим, заявляет о законном господском повелении: церковь ломать!

Ярился Трофимов с подручными: несколько дюжих мужиков начали наседать на монахов, задирать и доброхотных строителей.

Иоанн в это время находился в своей келье. Услыхал крики и бросился к мужикам — не беда ли, ай, кого придавило?!

К нему подскочил рыжий растрёпанный мужичонка со вскинутыми кулаками.

— Вот он всё тут начал!

Задергались вокруг другие.

Иоанн спокойно отвёл кулаки рыжего, спокойно спросил:

— Чево вскипели, лаетесь пошто? И о своём ли кровном шумство подняли. Ах, о господском… Что ж сами-то господа в нетях? Ишь, мирян науськали. Кто тут головной?

Трофимов отозвался: его барин послал…

— Я же был у вас в Кремёнках, читал указ Казанского приказа. Ты не слышал… Пойдём, я этот указ покажу. Мужики, вы чего взыскались? Неуж за Москвой власть не признаёте… И сором вас не берёт…[41] Бросьте лаяться, не в кружале!

— Разме-етывай! — вдруг дико закричал высокий черный мужик из леонтьевских и кинулся к срубу.

Тут и выступил Дорофей. Заступил дорогу чёрному, ухватил его за руку.

— Охолони, хульник, а то мы тебе скоро укорот дадим! В Сибирь захотели?!

Леонтьевские посланцы тут же приостыли. Иоанн, увидевши замешательство пришлых, сказал Трофимову:

— Пойдём-ка в келью. Я прочитаю твою бумагу, а ты мою. Ты, оказывается, грамотный. Давай отпишем твоим господам, они теперь, как я слышал, в Москве… Дождёмся их присылки…

Разумный совет усмирил Трофимова. Он тут же спровадил своих с горы:

— Ступайте к мельнице.

В келье Трофимов вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный лист бумаги. Иоанн внимательно его прочитал.

— Ну вот… Эта твоя бумага за мзду постыдную в Кадоме писана. А вот мою чти, московскую с печатью. Отпиши барину, что ты тут вычитал. Земля князю Кугушеву передана, как ничейная, о том обыск князь Дябринский учинил, Кугушев же нам, монахам, Старое Городище уступил…

Трофимов скоро прочитал указы Иоанна: усмирил глаза.

— Подклонил ты меня отче сразу — прости!

— Живи незлобием и не подстрекай мужиков к мятежу. Негоже, наказуемо!

Трофимов ушёл с миром в душе. Он отписал барину, более Леонтьевы не поднимали затеянного было дела. Как-то, не через год ли, Иоанн встретил Трофимова у мельницы и спросил, что молчит барин?

— На чужой каравай рот не разевай! — с поклоном отозвался мужик и машисто пошёл к лошади, чтобы подтянуть супонь.

— То-то и оно! — засмеялся вслед Иоанн.

Он просыпался и ещё лёжа ощущал не то прежнее, годами настороженное, почасту гнетущее одиночество отшельника, но радость наполненности близкими людьми возлюбленной пустыни.

Теперешняя населенность Старого Городища, оказывается, особо заботила, и потому Иоанн поднимался рано, наскоро умывался, коротко молился и спешил за двери — ему хотелось побыть и одному возле поднимающейся церкви.

Поварня, что стояла подальше от келий, ещё не курилась дымком — монахи и плотники спали. В тишине едва слышно лопотал на деревянном сливе источник, в сырых лозняках у Саровы сонно попискивала ранняя птаха, сосны — слева, на покатом оплечье горы, ещё не освещённые солнцем, вздымались чёрными великанами, что сцепились вытянутыми руками, да так и застыли по чьей-то воле в своей ночной немоте.

Нахоженной тропой поднялся к церкви. Она открылась сразу на круглой поляне. «На красе ставим!» — порадовался Иоанн и присел у завали щепы и брёвен.

Он с детства любил острый дух сосновой смолки, прелый, сладковатый запах сохнущего корья и ошкуренного луба, белизну глазастого среза дерева с его годовыми разводами по кругу, крепкие шершавые наросты комлевой коры и нежную желтизну сосновых вершин. Вот и сейчас по-мальчишески обострённо вбирал в себя то, что открывалось ему в обнажённом дереве — он жалел его, но и бодрил остатнюю жизнь в нём: церкви, на службу Богу посвящена ты, сосёнушка…

Иоанн давно определил, каким будет храм в его пустыни. Такой же, как в родном Красном. Только поменьше.

Красносельская церковь… Любовно срубленная, стоит она лепотная, на пригорке. И никому, наверное, так не близка, как отчему роду. Служили в ней прадед, потом дед Степан, а теперь дядя Михаил, определённый также на служение миром, завершает свой черёд. И родитель с юности причетником. Поговаривали, помнится, на селе, что быть в попех и Иваше — с мальства всё церковное приял. Иоанн вздыхает: догорает в болезни матушка, братец отошёл от родного дома, Катенька замуж выдана… Уйдёт по обещанию родитель в Введенский и прервётся там, в Красном, служба Поповых Господу. Тому, знать, быть. Но радуйся, монах, что ты не оставлен Всевышним, определён-таки к престолу Его — служи непорочно! А в Красном пусть приступает к службе чей-то другой род — это славно!

Запопискивала какая-то пичуга совсем рядом. Это она с наличника церкви… Напомнила, малая, как в недавнем апреле сидели вот тут на свезённых брёвнах и он бодрил монахов:

— Ну, чёрная братия, сим объявляю: четверик на клети, а выше восьмерик, верх на нём луковицей. Шейка и главица на оной — чешуйчаты. Прирубим и трапезную. Что ещё… Внизу, на выпусках срубных изладим крытую галерею: дождь, скажем, богомольцам переждать после службы. Паперть на стрелах, под сенью…

Паисий, а его главным на строительстве определили, подал голос:

— А колокольня?

— Отдельно-то ставить не надо — чуток трапезную протянем и уж над ней вознимем. Сень — шатровая. Колокола-то — у нас, покамест, будут небольши.

Спросил Дорофей:

— Как рубить-то?

— А обло, пожалуй, решайте сами.

…Всходило солнце. Иоанн молодо взошёл на колокольню. Подняли её, по его желанию, повыше, так что хорошо виден вершинный скат боровины на полуденную сторону. Там, вдали, лесные дали терялись в серой, ещё не растаявшей ночной наволочи, и только низкие облака над дымчатой мглой нежно румянились и открывалась над ними лёгкая синева высокого неба.

А на востоке солнце слепило — длинными сверкающими стрелами пробивалось сквозь чёрную навесь хвои, — Иоанн по-мальчишески подставлял лицо ласковым, ещё прохладным лучам и замирал, как в далёком детстве на колокольне Красного. Любил, любил он в такую вот летнюю рань вбегать на колокольню — знать, сам Бог поднимал его с постели полюбоваться на утреннюю красоту родной сторонки с возвышенным, чистым порывом к небу…

Он наконец спустился вниз и пошёл к келиям. Пахнуло дымком — строители уже встали.

Арзамасцы точили топоры, открыто похвалялись перед сидевшими тут же на скамье монахами:

— Наш брат и думает топором.

— С топором весь свет обойдешь!

— Да, не чаяли мы, что у тамбовской грани будем тупить лезвы.

— Уж где как, а у нас от топора щепки летят — подати платят!

За утренней трапезой сидел Иоанн рядышком со Степаном Фёдоровым из села Елизарьева, кровельщиком. Степан молод, жилист, с коротко подстриженной бородой и веселыми карими глазами. Говорит неспешно, обдуманно, будто сам себя слушает. Ему охота высказаться перед учёным монахом, и он исповедутся по-своему:

— В нашем ремесле… Небоязливое сердце иметь надо и крепкий постав ноги — по краю ходим наверху-то. И думать приходится. Вон, в Арзамасе, в Спасском монастыре, помню. Там пять куполов на соборе. Для них железо кроить непросто, с оглядкой…

Иоанн подвинул к Степану ковш с квасом, напомнил:

— Ныне крест ставить!

— Знаю. — Степан сразу посерьёзнел. — Я вчера баньку топил, сегодня в чистом хостовье выходим. Крест ставить — завсегда праздник!

Крест водружали где-то в середине дня после молебного пения. Иоанн помогал Степану осадить крест в гнездо. Вечером, когда работу кончили, заботно ещё раз обошли храм, пригляделись — прямо, нерушимо стоит крест!

В ночь на семнадцатое мая, когда уже все спали, над Старым Городищем вдруг раздался хорошо слышимый колокольный звон. Голосистая медь мягко скатилась с горы, тронула дрёмные окна келий, монахи и плотники вскочили на ноги и принялись креститься, вспоминать Господа — все разом уверовали, что удостоились слышать знамение Божие. Все знали, что никаких привозных колоколов в Сарове ещё нет!

Иоанн едва ли не первым услышал звон — сон давнего пустынника всегда чуток, отзывчив на все стороннее. Монах встал на колени перед иконой и в своей святой простоте и вере возблагодарил Всевышнего за явленное благоволение к избранному месту и возведённому храму.

Семнадцатого мая Степан Фёдоров одевал шейку и главку храма деревянными чешуйками — троеплечными лемехами. Иоанн опять помогал ему.

Большая часть топорников укладывала в церкви пол из колотых надвое деревин, монахи убирали щепу из трапезной, деревянными долотцами подбивали висячий мох в пазах.

И опять, теперь в полдень, строители удостоились знамения свыше. На церковь разом пролился сверху необыкновенный свет — свет много ярче дневного, и каждый тотчас ощутил необычную легкость в теле, рабочей устали как не бывало! И тут же раздался вполне слышимый мягкий звон согласных колоколов. Монахи и плотники побросали инструменты и молчали, не нашлись что и сказать — так потрясло их случившееся. Явленный свет опал как-то незаметно, как радуга растворился в дневном, обычном, но звон ещё продолжался, и строители наконец заозирались — откуда он исходил? Он слышался «повсюду того места, аки во многие колокола звонящий» — взволнованно записал ночью в свое «Сказание» Иоанн.

Он ходил преисполненный радости. Четырнадцатого июня церковное строение окончили. Даже строительные леса убрали.

Феолог — дядя-то Ивана Васильевича Масленкова, первым объявил:

— Лепота-а-а…

Не отмолчался Дорофей:

— Баско срубили. И поставлена церковь скоро, одним находом!

Степану Фёдорову вспомнилось:

— Во-от, глаза боятся, а руки делают. Сделали!

Хорошо смотрелся храм. Ешё не потемнело дерево, ещё не тронул её летний загар, не хлестали осенние дожди и зимние метели. Вся жёлто-розовая, белая крышей, с бело-розовой маковицей, с большим золотистым шатром над колокольней, с двумя крылами галерей и бочковым украсом покрытия над папертью…

…Сидели на лавочках, что врыли чуток в сторонке от церкви для прибылых молящихся, и любовались на дело своих рук. Иоанн чувствовал, что люди ждут его слова. Встал, оправил свою густую русую бороду, оглядел мужиков и монахов.

— Храм новоявленный — он радостью всего русскова монашескова братства… Строили мы и всякою мыслию были на небе. Священное возглашалось здесь и топорами… Правильно, мы и души свои выстраивали… Низкий поклон всем вам! Через два дня освятим храм — оставайтесь! Ну, а сейчас все в трапезную — уха ждёт. А потом кременцы и пивца хмелевого наварили — просим, просим!

Накануне дня освящения церкви Иоанн едва успевал принимать прибылых. Архимандрит Спасского Павел приехал с несколькими монахами и возом всякого добра. Как и всегда, неторопливый в движениях — сановитый даже, обласкал своими мудрыми глазами, попросил вести к храму. Поднялись тропой на Старое Городище. Увидев открывшуюся церковь, а за ней плотное полукружье сосен, покачал головой, повернул улыбчивое лицо.

— Так вот какова она, твоя палестина! Теперь понимаю, отчево ты всегда торопился в свою пустынь. Сосны-то каки высоки! Благоуханными главами возносятся к небесам… Да, не ложно молвится: среди берёз веселиться, а в бору молиться. Духовито тут, легко…

Зашли в церковь. Несколько чернецов у дверей шоркали дресвой плотно сплочённый пол. Невольно замолчали у порога. Внутренность храма — обнажённое дерево, открыто сияло нежной, ещё влажной медовой желтизной. Невысокий иконостас добавлял тепла стенам — вспыхивал искорками позолоты нимбов святых, начищенной медью окладов икон и венчающего креста в сиянии. Широкие золотые полосы солнечного света косо падали на жёлтый чистый пол и тоже добавляли праздничной чистоты и весёлости храму. Пахло в нём сосновой смолкой, воском и можжевельником.

— Свято тут! — не сдержал себя архимандрит.

У правого клироса дьякон пробовал голос.

— Горазд гласом, кто сей?

— Из Санаксарского…

С узлом подошёл незнакомый Иоанну монах. Павел поманил чернеца к себе.

— Это — мой. Клади сюда!

На длинном столе, что стоял у окна, чернец развязал узел. Павел принялся показывать.

— Даруем храму напрестольное Евангелие, облачение, иконы и свечи.

— Не знаю, как и благодарить…

— Бога благодари, игумен!

Павел ещё раз оглядел внутренность церкви и буднично, с ленцой объявил:

— Определи меня на покой — натрясло за дорогу.

— В мою келью пожалуйте!

Только Иоанн отвёл архимандрита отдохнуть, как, почти вместе подъехали из Арзамаса свои родненькие из Введенского с Афиногеном и Фёдор Головачёв из села Ездакова. На двух телегах помещика желтели медные колокола.

Введенских отослал к Дорофею.

— Афиноген, друже, братья… Ступайте к моему келарю, уж он вам работки задаст!

Широко распахнув руки — на этот раз Иоанн в приличной по случаю рясе, шагнул встречь Головачёву.

— Фёдор Васили-ич! Колокола для нас — это же…

Головачёв подошёл под благословение, после смял улыбку.

— Я у арзамасского соборного протопопа сведал о чине благословения колокола. В том чине сказано: «Яко да вси слышащие его, или во дни или нощи, возбудятся к славословию имени Святого Твоего».

— Тако, тако, Фёдор Васильевич! Ну, везите к церкви.

— Сами на звонницу взнесём и укрепим — у меня мужики дюжие. Большой — вервием поднимем. Запаслись, как же!

Только на поварне квасу выпил, подъехал Иван Васильевич Масленков.

— Ждал, ждал тебя, дорогой! — радовался Иоанн.

Иван Васильевич сбрасывал с себя длиннополую хламиду, что накидывал на себя в дорогу от пыли. Увесистый узел он внес в церковь сам. Купец развернул холст, в глаза плеснули яркие краски.

— Вот, как и обещал. Прими…

Храмовый образ Пресвятые Богородицы Живоносного Ее Источника, обложенный позолоченным серебром, восхитил Иоанна.

Масленков поддакнул:

— Да, есть и в нашем Арзамасе пресловущие изографы!

Далее Иван Васильевич разложил напрестольную одежду: пелены, церковную посуду.

Подошёл званый Дорофей.

— Прими икону и уверди на месте. Коробья есть?

— В ризнице два больших сундука приготовлены. А спицы для облачений сам набил.

— Улаживай тут…

Вышли из церкви. Ещё на паперти увидели поднимающийся к кельям воз от темниковской дороги. На телеге были привязаны два больших плетёных короба.

— А это кто таковы?

Купец улыбался.

— Мои! Красное щепье везём. Завтра народ за столы пригласишь — чашки, ложки, стаканы, блюда, братины — всё буде нужно. Я даже чарки кленовые красные и ковши кленовые же закупил, — по-детски радовался Масленков. — У Артюшки Кондратьева из Выездной слободы целый воз отстегнул, а он уж со своим товаром в Москву наладился…

— Ну, ухарь-купец… Снял ты с меня заботу…

Внизу, у Сатиса, собирались прибылые люди на освящение церкви. Вздымались вверх оглобли телег, задымились костры.

— Ты смотри-ка… — удивлялся Масленков. — Пробудился запустелый Сараклыч. Не на ратную брань собираются сюда, не в доспехах, мечами опоясанные, а в праздничных одеждах под сень храма Господня…

— Для вечери любви сходятся православные, — согласился Иоанн.

— Ну, муж честен, оставляю тебя — отдыхай, а мне поклоны бить приезжим. Гляди-и, кто-то ещё пылит… А ты, друже, к Дорофею в келью напросись, у меня Павел на постое…

Подъехали арзамасские купцы Иван Сальников, Михаил Милютин и Иван Курочкин. Широко разложили свои дары: покровы, красивую завесу к царским дверям, одежду на жертвенник, стихарь, тафтяные покровцы на сосуды…[42]

— Это вот монахиня Никольского монастыря Анфиса Аргамакова с подношением. Тут — ризы луданные, оплечья золотом затканы… — кучер Милютина выкладывал и выкладывал из лубяного короба. — Кажись, всё…

— Красоты души оказали… Узнаю работу арзамасских мастериц! Купцы честные! Передайте Анфисе братский поклон!

Подъехал дворовой Фёдора Яковлевича Улыбышева. Дворянин с матерью Анисьею дарили две тафтяные епитрахили.

Послал киндяк красный арзамасский подьячий из дворян Жуков.[43]

Священник села Юсупова Алексей Иосифов несколько дней помогал строить церковь, а теперь вот принёс покровы…

Ближе к вечеру подъехали обозом крестьяне Кремёнок. Они, оказывается, миром наварили пива и привезли его в бочках. А каждый порознь привёз хлеба, круп, масла, яиц и разную посуду.

И уж совсем неожиданно объявился на монастырском дворе управляющий господ Леонтьевых — Андрей Трофимов, тот самый, что весной приводил мужиков изгнать монахов из пустыни.

— Ещё раз с повинной головой, святой отец, — смущался Трофимов. — Привёз вот брашное, а також вино и пиво. Коли благословите, то приму распоряд завтра за столами.

— Не таю обиды человек ты подневольный… Будь завтра кравчим, согласен. С Дорофеем всё согласи!

…Из Кремёнок встречали крестный ход.

Селяне принесли два колокола, аналой, служебные книги, церковную утварь.

Настал ясный тихий вечер, какой обычно и бывает в лесной таёжине. Иоанн с колокольни оглядел сотни и сотни мирян подходящих к храму и в радости подумал: вот собрались они, как древний Израиль в пустыне вокруг Скинии Свидения. Благодарение Всевышнему!

В первый раз раздался на Старом Городище первых звон церковных колоколов, призывающих православный люд на славословие Божие.

Строго по уставу совершили всенощное бдение.

Церковь, конечно, не вместила всех желающих войти в неё — плотное кольцо мужиков и баб в белых чистых холстах окружало храм — окна и двери открыты, а вечер долог и светел, июньская же ночь была полна особого святого таинства…

Иоанн почти не сомкнул глаз в эту ночь. А и до сна ли!

Вся пустыня — вокруг церкви и до Сатиса — наполнена народом и все ждут нового дня, праздника, ещё одного торжества православия!

На другой день архимандрит Арзамасского Спасского мужского монастыря Павел произвел торжественное освящение новозданного храма.

…Отпели Божественную литургию, принесли первую бескровную жертву о здравии всех тайных и явных благотворителей и о упокоении душ всех усопших о Господе…

Как весело, зовуще звонили колокола!

И как у всех душа радовалась: ещё одним святым домом усердствующих, молящихся стало больше на отчей земле!

После освящения Иоанн пригласил всех собравшихся на общую трапезу.

После он записал, всё ещё полный торжества в душе:

«Разумно бо бысть зде всем, яко все строися Божиим Промыслом о той Святой Церкви и яко мощно о ней всем глаголати со Апостолом: о глубина и богатства, и премудрости и разума Божия! Яко не испытани судове Божии и не исследовани пути Его! Кто бо разуме ум Господень? Или кто советник Ему бысть? Во истину убо сказание чудно есть! Освятил есть селение Свое Вышний!»

Душа так высоко сказала…

А летописец в нём написал:

«Так совершилось освящение святого храма Пречистыя Богородицы Живоносного Ея Источника в Саровской пустыни в лето от Рождества Христова 1706-е, индикта 14, круг солнца В, вруцелета А, литера азбучная В, месяца Июния в 16 день…»

Проводили гостей, и таёжная тишина опять объяла Старое Городище. Только по утрам и вечерам её мягко колебал колокольный благовест, зовущий монахов к молитве, чтобы не впасть в духовное усыпление.

Иоанн ходил задумчивым, внутренне притихшим — в нём избывалась усталость последнего времени. Потом опять захватило беспокойство, позыв к делу. И вспомнилось, что после освящения храма архимандрит Павел, как бы невзначай, обронил:

— Я тебе, вместе с книгами, две стопы бумаги привёз — Дорофею передал. Мыслю, бумага скоро понадобится.

Так скоро оказалась нужной бумага! Приказно сказал себе: садись, монах, писать устав монастыря, пора!

В келье на столе книги и книги. Покрытые кожей, холстами, медные фигурные застёжки откинуты, в толще сухих страниц множество закладок из шелка, простого льна и даже тиснёной кожи…

Иоанн медленно ходит по келье, перебирает в памяти наставления отцов церкви.

Предостерегал некогда Ефрем Сирин: «Велика пагуба душам, иде-же правила и управление душ не жительствует…»

Святой Василий Великий основу иноческого общежития поставляет тако: в содружестве совершеннейшем!

Иоанн Златоуст говорил мудро: в общежитии кто будет мал или велик — не зрить на того и другого… Велик в монастыре тот, кто и худейшее дело ускоряет делати. Там едина трапеза всем, едина пища, одинаково одеяние, селение и питие, несть тамо мое и твое, тамо изгнан глагол: виновный…

Советно изрекал святой авва Дорофей: чем кажутся общежития? Не суть ли оне одно тело… Правящий и наставляющий суть глава… И далее, как умно определил Дорофей единство всех, содействие глаз, ушей, рук, ног и уст монашьих в одно целое.

Иоанн подошёл к столу, пошелестел толстыми страницами труда Иоанна Златоуста, прочёл для себя вслух: «Настоятель, аще и свое житие добре устроит, а сущих же под властию опасно не радить с лукавыми, в геену отходит!»

Иоанн присаживается к столу и берёт в руки гусиное перо. Он напишет устав строгим, как и все уставы древлеотеческих монастырей, поскольку слава тех обителей на камне строгости и основана.

Не забыл Иоанн и о приведении в исполнение апостольского заповедания: «Братия, страннолюбия и общения не забывайте: таковыми бо жертвами благоугождается Бог».

В уставе Иоанн особо оговорил, что всех приходящих в обитель богомольцев всякого звания и состояния довольствовать общею трапезой, не взирая на число их и «не бояся никакой скудости».

В июле собрал своих чернецов. Они все ещё были полны праздником освящения церкви.

Начал медленно, обдумывая каждое слово:

— Братья, строили мы храм и думали, что строим и обитель нашу, наше общежитие духовное. Растет и славится та семья, которая устрояется ладом, любовью. На служение Богу собрались мы здесь братством… Иисус Христос навечно оставил миру и каждому заповеди чистого жития. Положим и мы правила, устав обитания в пустыни нашей на времена нынешние и предбудущие. Будем памятовать, что только добродетель может твердо ручаться за жизнь обители… Сперва спрошу совета о именовании нашего общежительства, как нам объявиться миру?

— Так, давно место меж нами названо: саровские мы, — осторожно начал Паисий.

— Уж коли не храм выносим, то одново Сарова мало, — добавил Иосаф. — Також и Сатис рядом…

Напомнил о себе кашлем Феолог.

Иоанн кивнул: говори!

— Ежели из мест здешних исходим, то забыли мы, что в указе о земле Казанского приказа сказано и о Старом Городище…

— А ведь и это надо вместить! — согласился Иоанн и тут же сложилось для него. — Значится, так: Сатисо-Градо-Саровская пустынь! Сатис на первое место ставлю, как там у источника житие наше начиналось… Согласны ли?

— Пиши тако!

— Реки почтили — хорошо…

— Да и город тож!

Иоанн зачитал первую часть устава — общие основания обшежительства, и монахи одобрили его, составили письменный приговор:

«…в сей Сатисо-Градо-Саровской пустыни, у святой церкви Пресвятым Богородицы Живоносного Ея Источника быть общежительному пребыванию монахов… И положихом, по свидетельству и преданию Святых Апостол и Святых Отец, чин-устав общего жития. И отныне нам зде всем живущим монахам и сущим по нас настоятелем и братиям держать и хранить безотложно дондеже (доколе, пока, до тех пор) благоволением Божиим обитель сия будет стоять».

Через неделю братия опять собралась на совет, чтобы обсудить вторую часть устава, которую Иоанн написал. Эта часть содержала правила важнейшей основы монашеской жизни — порядок совершения Божественных служб и келейных молитв на основе общежительного устава.

Свои обязанности и суть монашеского жития Иоанн изложил в третьем «наказании»: «Елика Богови любезна, да промышляет и печётся настоятель Праведного бо истинного пастыря дело есть, ещё промышляти и пешися о всех, пасомых же дело есть, еже повиноватися во всем наставнику и учителю, немало ропчуще, ниже преслушающе, но вседушно и усердно послушание имети и всяко благоговение и повиновение и благоразумие».

И ещё сказал Иоанн о сущности иноческого жития. Святые Отцы учили, что не в одном совместном жительстве или в общей одежде и трапезе эта суть заключается, но в том по преимуществу, что будет сердце у всех едино, и воля едина, и желание едино, как законополагает Святый Апостол: да будет вся целость общества едино тело, из разных частей состявленное…

Собрались монахи и в третий раз, чтобы составить приговор: просить духовные власти утвердить поданный устав «Государевым и благословением архирейским».

Местоблюститель патриаршего престола митрополит Рязанский и Муромский Стефан[44] повелел дать грамоту «во утверждении: да работают Госповеди во страсе и радуются в трепете, присно спасение свое соделывающе».

Знать не просто, не легко и далеко не сразу далось первосвященному иерарху православной церкви добиться у царя согласия на открытие нового монастыря в России — не жаловал явно Пётр I чернецов… Каким случаем было получено его согласие на появление Саровской обители — знал об этом, наверное, только сам высокий ходатай. Грамота подписана, обрела силу только 15 марта 1711 года!

Вот уж чего не ожидали монахи от «патриарша блюстителя между патриаршеством смиренного Стефана», так это — виршей…

Торжественно прочитал Иоанн грамоту и вирши митрополита Стефана и его приписку: «Во окончании же сего моего завещания мир и благословение вам оставляю».

Возвратясь в свою келью из храма в тихой задумчивости, первоначальник Саровского монастыря невольно озаботился: «Падает на меня новый ярём Господень, как же понесу его перед Всевышним?!»

Поставили монахи церковь и тут же приступили к Иоанну.

— Всё здесь устроено твоими трудами — бери бразды правления! Дорофей напомнил:

— В Введенском-то чернецов меньше, чем у нас…

Феолог вершил разговор:

— Желаем видеть тебя настоятелем!

Иоанн благодарно оглядел своих пасомых. Только и сказал:

— Просите, христолюбцы, об этом духовные власти. Зело благодарен за оказанную честь!

5 февраля 1709 года из Патриаршего приказа пришла особая грамота, утверждавшая иеромонаха Иоанна игуменом Саровского монастыря. Введенский монастырь вверялся в ведение иеромонаху Афиногену.

Вскоре получил присылку от игумена Николаевского мужского монастыря из Переяславля-Залесского Питирима. Порадовался Питирим тому, что воссияла слава Божия и в саровских дебрях, что Иоанн зачал новую обитель в России. Не забыл игумен поделиться словом и о своих трудах. Съездил он за Волгу к Филарету — исполнил духовные нужды новообращенных: построена церковь, к церкви присоединено немало других раскольников. А еще, среди прочего, Питирим сообщал, что он свидетельствовал о достойных трудах Иоанна царевнам Марии и Феодосии — дочерям покойного Алексея Михайловича.

Иоанн отписал Питириму, что и он не теряет добрых связей с раскольниками.

В начале 1711 года он писал митрополиту Стефану Яворскому в своем доношении «… и ныне приходят в пустыню Саровскую самоходные, прельщенные раскольники и раскольницы для разговора и рассуждения. Иные желают монашеского пострижения…»

В марте этого года из Патриаршего приказа пришла грамота, которая советовала: «…обращающихся из раскола монахов отдавать в монастыри, а бельцов на смотрение отцов духовных. А как раскольники и самовольники монахи впредь в тех ваших сторонах буде объявяться и блазнятся и тебе в обращение их в Православную Христианскую веру — чинить разговор с ними с прилежанием от Божественного писания со всяким тщанием…»

…Опять в Сарове стучали топоры.

Перенесли кельи ближе к храму, обнесли монастырь деревянной оградой, по углам поднялись сурового облика башни. Срубили гостинический дом для приходящих богомольцев. Затем объявились Святые ворота с церковью над ними во имя архистратига Михаила. Далее начата была постройка церкви Преображения Господня с приделами св. Николая-чудотворца и преподобных Зосимы и Савватия соловецких чудотворцев — помнился Иоанну Тимолай из знаменитой северной обители, что приходил к нему в Санаксарский и предрек о славе будущего монастыря в дебрях Саровских…

На всё нужна денежка. Строитель почасту уезжал из пустыни: взывал к прежним вкладчикам, искал новых — перепадало монахам, не без того. Но хотелось постоянной мирской помощи, и за нею-то отправился в родной Арзамас — куда же боле!

Откликнулся Павел из Спасского, с ним и пошли к воеводе города Алексею Авраамовичу Пестову.

Воевода поздравил Иоанна с игуменством, не удержался, с лёгкой усмешкой заговорил:

— Раз уж пришли святые отцы вместе — будут что-то просить. А поелику тут Иоанн, то челобитная, провижу, от нево быть имеет. Так ли?

— Гораздо догадливы, ваше высокое благородие!

— В чём же нужда?

Говорил Иоанн:

— Не мне вам сказывать… Ведомо: монастырь — это люди, храмы, всякие там службы и нужды, постоянные нужды… Такова братии просьба: поставить часовню нашей обители с подворьем в Арзамасе. Пришлым, приезжим — тепло и удобство, а нам какая-никакая лепта. Два угодья!

Молчавший доселе архимандрит Павел уточнил:

— Поставить бы часовню близко Настасьинских ворот — бойконькое место при въезде в город с Московской дороги. Там, внизу — Сенная площадь, заезжие дворы… Благочестивым угодно будет останавливаться, конечно, на монастырском подворье — надёжнее…

— Дивлюсь, отцы честные, как это Спасский место сие не просит, — не скрыл своего удивления Пестов.

— Спасскому нет нужды! — быстро нашёлся Павел.

Иоанн перед воеводой руками развёл.

— Знать, для саровцев Бог место хранил!

— Раз уж так — перечить не стану, — Алексей Авраамович встал, да тут же и озаботился: — Надо созвать сословия, писать челобитную миром.

Вскоре Пестов пригласил «сословия» и пятьдесят горожан подписали прошение в Москву, оговорив, что землю отдают Саровской пустыни «безмездно».

Указ из Москвы разрешил Саровской пустыни поставить в Арзамасе часовню. Вкладчики обители купили у Николаевского женского монастыря — это под Воскресенской горой, под стенами крепости, двор с огородом. На купленной земле и появилось подворье саровцев, здесь и поднялась часовня.

…Сидели в трапезной, хлебали постный суп с грибами. На столе в больших деревянных чашках остывал ягодный кисель. Густо несло свежеиспеченным чёрным хлебом. Сытный дух охотил к разговору.

Начал Паисий:

— Кельи перенесли вверх, к храму поближе.

— В четыредесятницу ищем безмолвия. Ты, Иоанн, преж прилежал к оному…

— Пещера в горе ископана твоими руками…

— В храме пещерном душа о посте радуется…

— Молитвенно под землей…

Иоанн кивал головой, соглашался. Вдруг вспомнилось ему видение во сне. Когда ж это было… Это в девяносто втором году, пришли они из Санаксарского с Андреем, потом белец ушёл и ушёл навсегда… Да, тогда-то он и начал копать пещеру как символ гроба, а потом и зверья ещё пугался… Вот в ту пору Господь и укрепил его видением: он стоит близ Киева около Печерской обители преподобных Антония и Феодосия… Слышит голос о приходе архирея Илариона. В облачении архирейском подошёл Иларион и благословил его. И в этом благословении Иоанн увидел тогда одобрение своим трудам, ибо Иларион некогда первым выкопал около Киева первую пещеру в две сажени, в которой после и страдовал по прибытии с Афонской горы преподобный Антоний…

Иоанн отодвинул от себя чашку и ложку.

— Да, братия, копал, две сажени земли выбросал — спасался в пещере. Да нешто я против, отцы честные! Добрый помысел — берем в руки лопаты и почнем…

В Саровской пустыни числилось уже двадцать монашествующих — споро пошла работа. Расширили две кельи, отрытые Иоанном, выкопали ещё несколько, а с ними и большую с тем, чтобы устроить в ней церковь во имя преподобных Антония, Феодосия и всех Киевско-Печерских чудотворцев.

Следовало вновь писать челобитье в Москву. Не дожидаясь ответа, Иоанн выехал в первопрестольную, чтобы поклониться высоким особам.

…У дочерей царя Алексея Михайловича, а он был женат дважды, сложилась печальная судьба. В 1704 году 3 июля скончала земные дни свои Софья, которую насильно постригли на второй день казни стрельцов 11 октября 1698 года в Новодевичий монастырь. Ей исполнилось всего сорок шесть лет.

Марфу, тоже заподозренную Петром I в заговоре со стрельцами, также насильно постригли в 1698 году в Успенский монастырь Александровской слободы. Там она и умерла в 1707 году в возрасте пятидесяти четырех лет. Евдокия — самая старшая скончалась в 1712 году. И эта царевна жила в немилости: царствующий брат считал, что она сочувствовала Софье Алексеевне. В 1718 году скоропостижно ушла из жизни царевна Екатерина, а раньше её, в 1713 году, умерла Феодосия.

Царский дворец пустел. Долее других царевен жила Мария Алексеевна. Её земные дни кончились в марте будущего 1723 года в Петербурге. Эту царевну держали в особом доме под надзором в связи с тем, что она симпатизировала племяннику Алексею Петровичу, замученному в 1718 году.

…Царевны Мария и Феодосия жили «на Верху»[45] тихо, опасаясь крутого братца, который оказывал мало чести и этим своим сёстрам. Их быт затворниц стал схожим с монастырским, единственное, что связывало их с людьми, миром — это невидимый подвиг милосердия к соотичам и молитва к Богу.

Несмотря на традиционный затвор царевен, они вполне знали и следили за жизнью вне кремлёвских стен. Главную связь с этой жизнью затворницы поддерживали через духовных лиц. Раскол в стране, разделивший православных, обострил внимание и царевен к происходящему в отеческой церкви. Питирим, вхожий в царскую семью, вызвал несомненный интерес как умелый помощник Петра в деле обращения раскольников. Тем более, что один из главных центров раскола — Нижегородское Поволжье — стало полем деятельности неукротимого Питирима. Так он, приняв под своё попечение обращённых Иоанном, не мог не рассказать царевнам об искусном монахе, который вернул в церковь три скита заволжских страообрядцев.

…Мария Алексеевна сидела за столом — шила золотом по бархату. Диковинные цветы и травы раскидались по тяжелой ткани, кроёной для священнического облачения.

Каждый новый человек, что являлся пред очами царевны, оказывался в свете большого окна.

Она оглядела вошедшего. Рослый, темнорус, в плотной бороде протянулись уже заметные седые нити. Прямые брови, цвет глаз царевна не разглядела сразу — их притеняли густые ресницы. Что отметила царская дочь, так это то, как легко вошёл в светлицу красивый монах.

Единственное, что поначалу успел увидеть Иоанн — царевна одета в одеяние «смирных вдовьих цветов».

Мария Алексеевна бодрила ласковым взглядом.

— Так ты, отче, как сказывали, по примеру киевских преподобных, пещеры копать в своей пустыни начал. И церковь подземную посвящаеши во имя Антония и Феодосия Печерских…

— Обитель наша на горушке, недра велики… Близ исток из тех недр…

— О челобитье твоём знаю, душа наша отзывается. Получишь ты указ на освящение подземной церкви. Прими от нас с Феодосией иконостас железный с царскими вратами, икону Пресвятой Девы Марии, облачения, сосуды и книги. А деньги — внизу подьячий выдаст. И по всему прочему обращайся к нему. Я скажу, чтобы привечал…

До прихода к царевне Иоанн сведал в Москве, что дочери Алексея Михайловича особо благоволят к церкви теперь, когда венценосный братец так ожесточился противу духовных. Потому Иоанн и понял цену поистине царских щедрот для своей пустыни. Он кланялся «большим обычаем» — до полу и благодарил царевну.

Мария Алексеевна кротко просила:

— Молитесь за нас, грешных! Питирим из Залесского сказывал, с твоих слов, одначе… Знамения были на месте твоей пустыни?

Иоанн рассказал о колокольных звонах, что были явлены из-под земли, о нездешнем свете, падавшем с небес на Старое Городище. Да он и сам слышал и видел, как храм-то строили… Сподобил Господь…

Мария Алексеевна и о шитье своём забыла, её красивое бледное лицо напряглось.

— Коли точию так, то велика будет слава твоей обители, святой отец! Да, а раскольники нижегородские — они, что… В святом заблуждении или прямые ослушники царю?

— Наши оне, наши! Их бы любовью, терпением в церковь приводите. Доброе добром живо…

— Вежество мне твоё любо, Иоанн! — светлела лицом царевна. И перед тем, как отпустить, наказала: — Нужда какая или что ещё озаботит — доводи до нас, а то и сам на очеса показывайся. Знаю архимандрита вашева Спасскова, Павла. Достойный молитвенник наш. Наслышаны мы, что по ево желанию с братией игумен Костромского Кривоозерного монастыря Корнилий списал древнюю икону Иерусалимской Божией Матери… — Мария Алексеевна внезапно прервала свой рассказ — Иоанн понял запинку царевны как её забывчивость и заспешил со своим:

— Написан образ был святыми апостолами в пятнадцатом году по вознесению Господа нашева Иисуса Христа… А Корнилий — искусный, можно сказать, пресловущий изограф, видел я икону — чтима она в Арзамасе…

— Передай Павлу наше благословение! — Мария Алексеевна была благодарна, что Иоанн поддержал её разговор об иконе. — Да, вот ещё что… Ведом нам иеродиакон Иосия, что теперь в Симоновом монастыре. Рождён он в Елатьме, тамо близко от твоей пустыни. Очень желает жити поближе к своей отчине — возьми его за нашим ручательством. Он сыщет тебя, ты ведь постоем в Новоспасском. Ну, будь твоя братия нищелюбива! И благослови меня…

Счастливым возвращался Иоанн в Саров. Пещерную церковь освятили 30 мая 1711 года.