Юность нового века

РЕЗИНОВЫЙ МЯЧ

Димка иногда считал и себя виноватым, но больше винил барина: навернул его черт в это лето не к добру!

Только замыслят ребята какое-нибудь дело поживей да похитрей, непременно наскочат на барина. А уж тот придумает такую каверзу, что без слез и не обойдешься. И все потому, что занедужила старая генеральша.

Она прикатила к Николе вешнему на вороной тройке. Но ни разу не показалась под зонтиком на широком балконе. А потом прошел слух, что подалась она куда-то на теплые воды.

Молодой барин так развернулся без маменьки, что жизнь в селе пошла кувырком.

С утра до вечера мотался он по улицам то в сером пиджаке до колен с разрезом сзади, то в легкой шелковой рубахе, расшитой черными петухами: строил!

— Нашла, значит, на него такая планида! Теперь не удержишь! — говорил дед Семен, обжигаясь щами за ужином после тяжелой работы от зари до зари.

В Обмерике жгли кирпич и известь. По дорогам везли камни, бревна, гравий, сосновые доски и листовую жесть. Только в полдень да ночью затихал шум стройки и прекращался гомон работников.

Возле кладбища и рядом с тем местом, где играли пьесу про горячую любовь древних греков, строилась школа в честь дома Романовых — длинное здание из красного кирпича. Коридор выходил на солнце, классы — на север.

— И как это можно строить без всякого понятия! — кипятился дядя Иван. — Говорил я Булгакову: поверните классы к солнцу, не калечьте ребят. У них почти поголовно куриная слепота! Как они будут сидеть в потемках? Так барин — дуб дубом: ни в какую!.. На одно доброе дело решился человек, и то без ума!

— Говорил и я с ним: не слушается! — Отец махал рукой. — Подбоченится и твердит: «Благодетель я! В ножки кланяйтесь, в ножки! И не учите меня. Строю красиво, фасадом на улицу. Отгрохаю такую школу, что сам Глухарь пришлет мне благодарность».

— Это что еще за Глухарь? — спросила мать.

— Его превосходительство, старик Абросимов, предводитель дворянства всей губернии, — усмехнулся дядя Иван. — Тот самый, что вместо генерала Булгакова был выбран. Глух он как пробка, вот в пятом году и нарисовали его в газете: глухарь во фраке. Алексей помнит, при нем это было!..

Димка не очень прислушивался к таким разговорам, хотя Глухарь ему и запомнился: сидит себе на толстой сосновой ветке, в очках и с бакенбардами, как у Лукьяна Аршавского, когда встречает он праздник.

А то, что в школе делали подвал с плитой, где барин обещал кормить ребят пшенной кашей, было заманчиво. Но всего интересней было то, что в школьном притворе возле парадной двери выкладывали теплый нужник с кафельной печкой. Диковинка! Да про такую штуку даже благочинный не знал! А про мужиков и говорить нечего: они бегали по нужде куда придется. Обычно в хлев, где прошлой весной под пасху подвидел. Колька лохматого и веселого домового.

Рядом со школой рубили из бревен дома для учителей. А тому домику, которым дед Семен утер нос американцам, суждено было стать школьной сторожкой.

На другом конце села ладили мост через Лазинку. Шесть плотников под «Дубинушку» три недели забивали высокие сваи толстой дубовой бабой, перехваченной понизу железным обручем, а потом клали настил.

Бородатые грабари рыли дорогу в крутом берегу оврага. А чуть выше, на широком и ровном поле, где чаще всего сеяли клевер для выездных лошадей генеральши, каменщики и печники выкладывали в два длинных ряда лабазы, лавки, трактир и постоялый двор.

Замыкал всю эту стройку высокий каменный фундамент нового дома, куда пожелал перебраться барин со своей Варькой: знать, надоело ему сидеть бедным родственником в деревянном флигеле бок о бок с оранжереей, конным двором и каретником.

Барин строил и мотался по двору и по селу из конца в конец. И как было разминуться с ним, когда площадь и улица — самые желанные места для встреч, озорных игрищ, шального крика и неугомонной беготни!

Первый раз наскочили на барина в разгар весны, в тот самый день, когда прилетели звонкие стрижи. Они падали к земле из-под крыши на колокольне, взмывали вверх, со свистом резали воздух.

Генеральша уехала, совсем опустел старый барский дом. Перед этим домом, на зеленой лужайке, где в другие лета играть воспрещалось, и завязалась шумная лапта: в семь пар.

Волан был тряпочный, в десять одежек, как большая луковица. А внутри него лежал круглый камень-голыш: для веса. И когда по такому мячу били палкой, он — сырой от травы — летел в небо, раскидывая брызги, и на землю падал тяжело и мягко, как лягушка. Но не прыгал.

Димка стоял в «городе» и в очередь с Филькой бил по мячу, а Колька гили́л, ловко подкидывая для удара самодельный кругляш из тряпья.

Витька бегал в поле, но никак не мог поймать волан с лету. И ругал долговязого Силу, что тот не может засалить противника.

После очередного удара Филька в шестой раз отмахал на рысях до черты в поле и удачно вернулся: его не зачакали.

Димка занес лапту сплеча. Но вдруг к его ногам упал из-за барской ограды и запрыгал маленький черный шарик: резиновый, круглый, как ядро, и чуть седой — словно его присыпали порошком.

— Во! — закричал Димка, держа шарик в руке.

И к нему, в город, сбежались все игроки. Сила сдавил шарик в руке, он только спружинил. Витька попробовал на зуб — даже следа не осталось. Колька ударил шариком об землю, он зазвенел и подпрыгнул. Все бросились к нему, и на лужайке сбилась бестолковая куча мала, когда всех давят и никто не виноват.

— Начали! Этим шариком я тебе сейчас врежу! — Витька отдал мяч Димке и побежал в поле.

Но игроки не успели занять места: из калитки барского сада вышла младшая дочка барина Оля, в розовом платьице, в белых туфельках, с бантом на голове и такая чистенькая, будто прямо из корыта.

— Чего тебе? — насупился Димка, когда черноокая фея зыркнула на его босые ноги и уставилась на поперечную прореху под правой коленкой.

Оля опасливо оглянулась в сторону флигеля и сказала:

— Мальчики! Дайте я с вами поиграю.

— Возьмем? — крикнул Витька и молодцевато поддернул штаны.

— Жиляка она, — Колька глядел в землю и ковырял ногой в траве. — Димка ей зимой ножку подставил, так она пошла жалиться!

Но ребята не поддержали Кольку, и Витька подал команду:

— Становись!

— Только я не хочу в город, там Димка, а он такой драчун! — Оля дернула плечом.

— Давай сюда! — опять крикнул Витька.

Оля показала Димке язык и помчалась в поле. Игра началась.

Видно, не зря был у этой девчонки ладный резиновый мяч. Филька крепко ударил по нему, а она ловко взяла его с лету. Город был продан при первом ударе, и Димка повел своих игроков в поле.

Витька дал пробить девчонке, и она хорошо навесила мяч. Черный резиновый шарик ткнулся в Колькин затылок и отлетел к Димке. Ему и пришлось салить бегунью. И он, почти не целясь, запустил мяч, как из пращи.

— Есть! — крикнул Колька: он видел, как вздрогнула Оля.

Но мяч откатился далеко, и Витька сказал добродушно:

— Мазила!

— Мимо! Чего там говорить! — Сила взялся за лапту.

— Ой! — завизжала Оля. Она прикрыла ладонью левое ухо, недобро взглянула на Димку и тряхнула головой.

И все увидели, как стало багроветь, пухнуть и отдавать синевой ее ухо.

— Она почакана, что я говорил!.. Право слово! — подбежал к городу Колька.

Но его никто не слушал. Витька сорвал лист подорожника и приложил к Олиному уху. Сила подал комок сырой земли. Девочка — удивленная и испуганная, совсем чужая среди босоногих игроков — села на траву и заревела.

Тут-то и навернулся барин.

— Ай-ай-ай! — он наклонился над Олей. — И зачем ты вышла к этим гадким мальчишкам?.. И кто это газбил ей ухо? — грозно спросил он.

Ребята переминались с ноги на ногу и молчали.

— Это он, он! — девочка показала пальцем на Димку.

— Ну, я! — набычился Димка. — Она нарывалась, а я кинул в нее мячом.

Барин шагнул к нему, прищурился и больно схватил за левое ухо тонкими сильными пальцами: с вывертом, как чужой, недобрый человек. И вытер пальцы духовитым носовым платком.

— За что, Вадим Николаич? Ненароком же вышло. Игра ведь! — с обидой сказал Витька и прикрыл Димку спиной.

— Я тебе покажу иггу, шельмец!

Барин сунул в карман мяч, подхватил плачущую Олю и понес ее во флигель.

— Ну погоди, Вадя-дурачок, мы с тобой посчитаемся! — прошептал Витька и сжал кулаки.

А Димка плакал на его груди, зажимая рукой горевшее ухо.

И в этот весенний день впервые он затаил обиду на барина.

ОШЕЙНИК ИЗ КАРТОФЕЛЬНОЙ БОТВЫ

Ухо болело два дня. И когда Димка бегал, то поддерживал его рукой: стало оно тяжелое, как живая речная ракушка, и словно хотело отпасть.

А потом дело пошло на поправку. Но обида не проходила: ни дать ни взять — завелся сверчок в голове. И только забудет Димка про него, а он — ножкой об крылышко: «Ва-дя-ду-ра-чок! Ва-дя-ду-ра-чок!»

Да и дома подогревали Димку, особенно дядя Иван.

— Ну и мерзавец этот Булгаков! Здоровый чертила, а в ребячьи дела полез.

Он усаживал Димку к себе на колено — жилистое и длинное — и прикладывал к его уху влажный холодный бинт со свинцовой примочкой. По телу пробегал озноб, и почему-то хотелось смеяться.

— Дай волю Булгакову, так он и свою маменьку заткнет за пояс! А уж на что крутая старуха: деда Семена в лоск отделала за четыре бревна!.. Ну, резвись, друг сердечный, таракан запечный! Только в другой раз барину ухо не подставляй: лучше ему пятки показывай!..

В барском лесу ребята приловчились тайком драть лыко. На молодых лозинках делали ножом надрез у второго сучка и снимали горьковатую липкую кожу до самой земли. Лавочник Олимпий Саввич платил по пятаку за пуд сырого лыка. И ребята в полдень, когда работники за артельным столом набивали брюхо хлебным квасом, кислыми щами и пшенной кашей, а барин небось пил кофей и заедал его персиком, забегали с товаром в лавку. А Димка с Колькой воровато пробирались к дому и сдавали припас деду Лукьяну. Он все дни плел лапти и обещал выдать к покрову по гривеннику — на ярмарку, которую хотел открыть барин перед своим новым домом за Лазинкой.

Как-то Витька собрал «разбойников» на берегу Омжеренки, против барского огорода, что разбивал для генеральши черноусый агроном Кидалов.

— Навернулось дельце! — Витька решительно поддернул штаны. — Огородники сейчас пойдут щи хлебать, а мы сделаем налет на редиску.

— А что это? — спросил Филька.

— В земле растет, как редька. Рубаха красная, а в середине бело, как сахар. Скусная, и на зубах: хруп-хруп-хруп! Надысь я ухватил три штуки, а съел бы полную пазуху. Барин ест, ну и нам надо спробовать.

Ребята зашлись слюной.

— У меня и подкоп сделан. — Глаза у Витьки заблестели. — Прямо из крапивы. Кусается, чертяка, зато ползешь, как мышь, никому не видно. И бежать сподручно — прямо в лес.

Огородники оставили в сторожке древнего старика и пошли по шатким лавам в барскую усадьбу, где только что прозвенел колокол на обед. Они что-то несли. И Димке показалось, что в руках у них ветки с крупной малиной.

— Вот она самая — редисочка! — знающе сказал Витька. — Ну, давайте помалу за мной. Только тихо. А Филька пускай сидит на горушке, в ельнике. Не промахнись, паря. Коли чего не так, свистни в сбою дудку!

Глядеть Фильке было страшно и весело, как цепочкой ползли ребята за Витькой среди грядок и запихивали в колышку красные ягоды с длинной зеленой ботвой.

Налет прошел удачно. И скоро все сидели на упругом зеленом мхе под высокой прямой елкой, как на большом разбойничьем кружале, вытирали редиску подолом рубах, совали ее в рот без соли и нахваливали вполголоса:

— Эх, и редька! И впрямь скусна!

— И в носу першит!

— Ну, что твое яблочко!

Вот уж поблаженствовали в этот день! Словно и не было на свете вкуснее этой штуки! А все потому, что редиска была добыта тайком, как завещал Кудеяр, а главное, на барской земле. А украсть у барина — это подвиг! Да и не каждому он по плечу!..

После ильина дня купаться не полагалось, и многие летние радости ушли напрочь.

Миновали веселые дни сенокоса: сено давно лежало в сараях, а заводить на нем возню не разрешалось. Хлеб обмолотили, и из первой муки выпекли ароматную новину — с грибами, с капустой, с рыбой и даже с мясом, смотря по достатку.

Лето помаленьку отходило, и по ночам холодный туман молоком разливался над лугами. Улетели стрижи. На барских липах, среди старых толстых ветвей, стали проглядывать желтые бляшки, точно пуговицы на мундире у почтмейстера.

Яблони ломились от сочных плодов, но до первого спаса, когда благочинный на глазах у всех съедал первое румяное яблоко в церкви и разрешал снимать урожай, было еще далеко.

Ребята без всякой охоты лакомились падалицами. Да свои яблоки — будь то антоновка, скрут, боровинка, апорт, даже самая сочная грушовка — ничто не шло в сравнение с яблоками у благочинного, у лавочника и особенно у барина!

Дней за десять до первого спаса Витька предложил дерзкий план. У ребят голова пошла кругом: сделать подкоп под высокую ограду в барском саду, в двух шагах от флигеля, навалиться миром на ветвистую коробо́вку — сладкую как мед, — и ночью отрясти ее до последнего яблока.

— Барина кондрашка хватит, провалиться на этом месте! — божился Витька. — А главное — не прозевать! Сдаст Вадя козельским мещанам все яблони на корню, а у тех горлохватов и падалицу не выпросишь.

Дело было заманчивое, но Сила заколебался. Он долго ковырял в длинном горбатом носу и поеживался, будто его знобило.

— Благочинный в прошлом году пшеном под зад угостил. А у этого Вади и дроби схватишь. Садовник больно старательный. Прямо как брат родной Булгакову.

Витька решил взять своего дружка хитростью.

— Не годишься ты, Силантий, в разбойники: много у тебя мякины в башке! Знаете што? — обратился он к ребятам. — Я вам загадку дам, вы мне шепнете на ухо, а кто не отгадает, того не возьмем. Сила ни в жисть не разгадает! Куда ему! Эх, Сила, Сила, зря тебя мать на двор носила!

— Давай! — сказал Димка. Он понаторел в этой штуке с дедом Семеном и приготовился слушать.

Витька сказал:

— В брюхе — баня, в носу — решето, на голове — пупок, всего одна рука, и та — на спине.

Димка переговорил тайком с Колькой, и они первые шепнули Витьке. Даже Филька догадался. А Сила старательно скреб большим пальцем левой руки в затылке и сопел. Но без толку.

— У барина есть? — спросил он.

— У барина все есть. И у тебя был, да велел кланяться. И, видать, до покрова не будет. На что ты деньги собирал за лыко?

— Чайник! И как я не скумекал, вот пустая башка! Ну как, возьмешь, а? — Сила стал упрашивать Витьку. — Я тоже согласный по яблоки лезть.

Решили так: сделать налет, когда барин поведет молодого садовника к Аниске Афониной, красивой девке, и начнет там разводить турусы на колесах.

Ходили они по субботам, когда стемнеет, а суббота была не за горами.

Со своей пегой сукой и бок о бок с молодым садовником барин отправился к Афониным — на край поместья, рядом с Обмерикой.

Витька подглядел в оконце: барин принес бутылку водки, и ее уже начали. Вадя сидел в красном углу — рыжий, с бородкой, как у царя. Рядом — и еще рыжей барина — примостился возле угла садовник с козлиной рожей, которая казалась непомерно длинной из-за жидкой бородки, чуть раздвоенной на конце, как рыбий хвост.

Старики примостились с другого узкого края стола, и на их лицах застыла какая-то виноватая улыбка, будто никогда они не умели хмуриться. Аниска поставила самовар возле отца и пристально поглядела на барина. Тот скосил глаза на садовника. И девка прошлась по хате, как в хороводе, — повела и дернула крутыми плечами. Садовник уставился на нее и все глядел, глядел не моргая.

Барин налил всем по стопке и подмигнул старикам.

— У вас товар, у нас купец! Ходим, ходим, не пора ли и по рукам бить?!

Витька отскочил от оконца и зашептал:

— Сватает барин за садовника. Айда, разбойники! Самое время!

Разбежались по домам за мешками и скоро сошлись в лопухах, возле церкви. Филька припас ржавый обломок косаря. И подкоп начался!

Колотилось у Димки сердце и отдавало стуком в висках, когда он залез на яблоню следом за Витькой, уперся ногой в ствол и дернул ветку на себя. В ночной тишине словно буря прошла, и крупным градом затарахтели по сухой земле зрелые яблоки. Трясанул Витька на вершине: гулом наполнилась земля!

Сила и Филька кинулись собирать, на спину им сыпались яблоки: ударялись гулко и звонко прыгали к ногам.

Веселая пошла работа! А вышло не ладно!

В этот ночной час тащился вдоль ограды дед Лукьян с колотушкой: выгадывал свой пятак от барина. Шел тихо: не хотелось ему нарушать тишину, когда люди добрые только ткнулись головой в подушку, а парни с девками еще шушукались у плетня.

Нехотя переставлял ноги дед Лукьян и думал вслух:

— Надо-ть лыко замачивать липовое. Ярманка начнется, снесу-ка я лаптей — дюжины две. По двугривенному возьму — и то, почитай, пять целковых! А это деньги! Антон воротится из пастухов, а у меня: пшена пуд припасен — шестьдесят копеек, гречки пуд — рублишко уйдет, сахару фунтов семь — опять же целковый, махорки десять пачек — три гривенника. А еще что?

Дед Лукьян стал пересчитывать будущие расходы, сбился, вспомнил про керосин и про спички, про бутылку водки. Махнул рукой с досады и решил скрутить цигарку.

Тут-то он и услыхал, как подшумели жулики в барском саду, и по старой солдатской привычке зычно подал голое на все село:

— Караул!

Ребята попались в ловушку и заметались по просторному саду, натыкались впотьмах на ветки, ломая кусты.

Димка птицей долетел до барской лодки, вдруг вспомнил про старый подкоп возле нее, свистнул Кольке. Вырвались они на волю, добежали до кладбища, совсем забыли, что надо бояться мертвецов в этот поздний час, и пролежали в канаве, пока не пропели первые петухи.

Баринова пегая сука прижала Витьку в смородине, а Силу с Филькой нашла под сараем. Трех разбойников отвели за решетку в старый курятник, где до утра грызли их блохи.

А утром картавый Вадя распорядился:

— Надеть на этих жуликов ошейник из кагтофельной ботвы и пговести с бубном по площади. И пусть нагот поглядит на вогишек, когда пойдет от заутгени.

Как только начали бить в колокола, Витьку, Силу и Фильку вывели с барского двора: мешки под мышкой, на шее — по большому венку из ботвы.

Генеральшин кучер — Борис Антоныч — в красной рубахе, на которую до пояса падала могучая черная борода, и в плисовых шароварах — шел впереди и неумело лупил в бубен. Вся барская челядь — с малышами — сгрудилась полукольцом. От церкви бежали парни, девки, наперегонки мчались ребятишки: им почудилось, что в село приехал цыган с медведем. И чей-то мальчишка, из соседней деревни, уже кричал загадку про медведя:

— «Заинька, милый, где был? — «У Тули». — «Что видел?» — «Алхирея». — «В чем он?» — «В черной шубе и кольцо у губи!»

На крыльце флигеля стоял барин со своей Варькой, с девчонками, курил и смеялся.

А толпа, что сбилась смотреть на позорное шествие, молчала. И никто не кидал в воришек комья земли, никто не порывался щипнуть или поддеть их пинком.

Димка с Колькой сразу поняли, на чьей стороне правда. Им страшно захотелось действовать, но идти к толпе они побоялись. И тогда зародилась озорная мысль: запустить чем-нибудь в барина, который так нахально ржал на крыльце.

— Камнем не докинешь! — с сожалением сказал Колька.

— Картошка! — Димка хлопнул себя ладонью по лбу.

Они залезли на крышу, насадили по картошке на тонкий конец хлыста, запустили снаряд сплеча и спрятались за трубу.

Зазвенело разбитое стекло справа от барина. Господа кинулись в комнаты. Борис Антоныч перестал бить в бубен. В толпе раздался резкий свист.

Из церкви показались деды — Лукьян и Семен. Они на скорую руку поклонились старым церковным воротам и подошли к толпе.

— Твоя забота, Лукьян? — круто спросил дед Семен, когда увидел пунцовых от стыда ребят. — Таких-то воров ты выследил? А еще хвастался!

— Дык трясли, Семен Васильевич, ночью. Хоть и у барина в саду, а не положено.

— У барина, у барина! — передразнил дед Семен. — Сам-то не озорничал? Такой был ворюга отпетый, избави боже!

В толпе засмеялись.

— Как теперь ребят выручить: ведь наши, деревенские. И самая последняя гольтяпа! — вздохнул дед Семен.

К дедам придвинулся Гриша — балалаечник, певец и самый свежий кавалер на селе.

— Дал ты промашку, дядя Лукьян! Вишь, что получилось! А по правде сказать, кабы-ть у мужика украли, вот бы этот ошейник и кстати: позор! А у барина?.. Не может барин деревенским обычаем пользоваться! И не позор это, а вовсе глупая забава. Только к чему она? Семен Васильевич правильно сказал: кончать надо! А как ребят домой увести? Рыжему сейчас кто-то стекло высадил, того и гляди прибежит он сюда зло чинить.

— Надо-ть благочинного кликнуть. Он этот артикул мигом прикроет, — сказал дед Лукьян и засеменил к церковной ограде.

Благочинный — без шляпы, в светло-сером подряснике — широким шагом подошел к толпе и сказал властно:

— Кто это в час моления задумал беса тешить?

— Не сами, батюшка, не сами! Вадим Николаич распорядился, — Борис Антоныч припал бородой к пухлой руке отца Алексея.

— Тэк-с! Опять непочтение к храму! — Благочинный кинул взгляд на флигель и быстро провел тыльной стороной ладони под сивой бородой. — Расходитесь-ка, православные, с миром! А вы, — он подошел к «разбойникам» и сбросил с них ошейники, — завтра утром явитесь ко мне в церковь. Я с вами по-го-во-рю!

И от того, как сказал эти слова благочинный, затряслись у ребят колени, а у деда Лукьяна — от затылка к пояснице — галопом промчалась стайка мурашей.

Вечером все «разбойники» встретились на площадке у пожарного сарая, где девки и парни под балалайку плясали «Барыню» и, выхваляясь друг перед другом, пели озорные частушки.

Витька вошел в круг, подбоченился, топнул ногой и бойко выкрикнул:

Весь вечер он был героем. А с утра — и всю долгую неделю — ходил с Филькой и с Силой в летний притвор церкви, стоял на коленях и по десять раз бубнил заповеди.

Благочинный особенно напирал на восьмую — «Не укради!». У него в саду был хороший урожай, и он хотел и себя защитить от шустрых, неутомимых налетчиков.

Но Витька не сдался. В самый канун спаса он собрал «разбойников» и сказал:

— Нынче огляделся, зря мы в ту ночь попались! Вишь, как угораздило: трясли-то не коробовку, а какой-то скрут, леший его дери! Надо опять налет делать!

И — небывалый случай — отказались «разбойники» служить своему Кудеяру.

Коробовку отряс Гриша с парнями. А деда Лукьяна предупредили за время: поднесли ему к носу и дали понюхать здоровенный кулак.

ДИМКА ВЫХОДИТ ИЗ РАЗБОЙНИКОВ

Барин делал все не по-людски. Дом не достроил, окна забил щитами, школу сбыл с рук кое-как: не стал штукатурить по фасаду. И была она белая со двора, красная — с проезжей дороги к сельскому кладбищу.

В просторном коридоре, где был сделан временный помост, благочинный торжественно отслужил молебен: с горластым дьяконом и тихим, глухим псаломщиком.

Дьякон ревел басом: «Мно-га-я лета!» И у ребят захватывало дух, потому что дребезжали окна, качалась под потолком лампа-«молния», белой крошкой сыпалась штукатурка. А псаломщик носил за благочинным тяжелую медную чашу, из которой брызгали святой водой на сырые, в потеках стены.

А потом благочинный поклонился до пояса портрету государя императора в парадном синем мундире с эполетами и пошел с барином, со своим причтом и с учителями пить чай в подвале. «Чай» был крепкий: после него долго пахло водкой и солеными грибками.

На другой день ученики расселись по классам. Урок начался с молитвы. Настя, стоя за партой, громко прочитала «Отче наш» и кивнула в сторону богоматери, что висела за стеклом в углу, в светлой ризе, и держала на руках румяного мальчугана.

Димка решал задачку про два чана, из которых весь урок перекачивалась вода по трубе. Писал: «Лето красное прошло». И «Поздняя осень, грачи улетели». Благочинный весело рассказывал, как плыл Ной в своем ковчеге и с ним — «семь пар чистых и семь пар нечистых».

И Колька был рядом, и сидели свободно — по двое на новых партах без крышек. И Поля с Настей привычно занимали место у самого столика Анны Егоровны. А на шкафу стоял голубенький глобус. А было неуютно и скучно: в старой церковной сторожке дела шли куда веселей. Главное, не было Витьки и Силы. Они кое-как одолели премудрость за три класса, и с весны открывалась им торная дорога — в подпаски. И Димка вспомнил слова деда Семена: «Выйдет из школы пастух — и коровы у него на счету, и про свой заработок имеет он ясное понятие!» Только заработки не велики: пришел недавно Антон, принес Кольке одни лишь полсапожки, погулял три дня и снова за дело — определился жечь уголь для лавочника.

Но в новой школе была и радость: теплый нужник. На перемене запирались там большой кучей и поднимали возню. Подслеповатый Евсеич дён пять ходил звонить перед дверью. А потом сорвал крючок, и все очарование нужника пошло насмарку.

На большой перемене мчались в подвал: ели пшенную кашу от барина и пили жидкий чай с маленьким кусочком сахару.

Да скоро и это кончилось. Повариха выпила с дедом Лукьяном весь запас барской водки из шкафчика и так загуляла в своем подвале, что гонялась с метлой за школьниками, задирала подол и показывала им круглое, дряблое место ниже поясницы.

Ее выгнали, а другой поварихи не взяли. И про кашу скоро забыли. Стали ребята приносить в холщовых сумках ломоть ржаного хлеба с солью, картошку и соленые огурцы. И вечно гремели кружкой, прихваченной на толстую цепь к бачку с сырой колодезной водой.

А барину было не до каши: у него нашлась новая забава — он торопил с ярмаркой.

Через мост над Лазинкой протянулся плакат. На длинном белом полотнище красиво стояли рыжие буквы: «Добро пожаловать!»

Подвода за подводой въезжала под эти буквы на громыхающий помост и выбиралась по новой дороге на ярмарку, где громко перекликались люди, тревожно ржали кони и протяжно, тоскливо мычали коровы.

В лавках и на лотках лежал ходовой товар — от деревянной ложки и сладких петушков на лучинке до хромовых вытяжек, хомутов, ведер, шалей, ластика и тульских гармоней с малиновыми разводами.

Барин — в русской поддевке, опоясанный красным кушаком, в смазных сапогах и в синем картузе с бархатным околышем — прискакал на дрожках.

Расталкивая народ, он поднялся на чью-то телегу в яблочном ряду, расправил рыжую бородку. Борис Антоныч — кучер — поставил ладони на ребро вокруг волосатого рта:

— Барин хочет говорить! Слушайте все!

Надрываясь, чтоб слышно было всей ярмарке, Булгаков картаво закричал, что он и во сне радеет мужикам. По рядам прокатился несмелый смешок.

— Две сотни лет ездят наши люди на базаг в Плохино. Ггязь, непогода, а тащатся, словно нельзя тогговать на месте. И не бывать этому боле! Я пгизываю вас: забудем пго Плохино! У нас не хуже! Видите, как я постагался! Тоггуйте и веселитесь в любой воскгесный день, делайте всякий полезный обогот. Веселитесь и тоггуйте, но не забывайте и выпить за своего багина! С добгым почином, господа мужики!

Барин тяпнул на глазах у всех малый ковш холодной водки, закусил соленым огурцом. Выставил бочку хмельного для мужиков, пустил ковш вкруговую и повязался спорить с дюжим купцом, с прасолом о каком-то жеребце.

Мужики навалились на бочку, и на ярмарке все пошло ходуном!

Дед Лукьян после доброго ковша стал игриво закликать баб и мужиков на свои липовые лапти с двойной подошвой, и дела у него пошли неплохо. Только с первого ковша потянуло его на второй. И когда солнце поднялось в гору, он уже не мог вязать лыко. Колька с Димкой и дед Семен еле-еле перевалили отяжелевшее тело его на телегу, где жевал сено распряженный Красавчик. Там и уткнулся старый солдат сивыми бакенбардами в толстую и грубую дерюгу. И проспал в телеге под навесом у Шумилиных до самой ночной побудки, когда пришло время идти в обход с колотушкой.

Дед Семен — мерой и полумерком — бойко продавал яблоки. Он был румян и возбужден от барского ковша, но держался, как купец, которому еще не приспичило завалиться в шинок.

Работник благочинного — длиннорукий и молчаливый парень с коричневой родинкой на кирпатом носу — вел коммерцию на две руки. Слева от него сочились пчелиные соты на подносе и искрился янтарный мед вразлив — в трех больших бутылях и в новом ночном горшке. Справа — толстыми бабами стояли в два ряда развязанные мешки с рожью и с гречкой.

Барин выбросил на ярмарку добрую половину своих запасов: ячмень, овес, пшено, муку, яблоки, голенастых белых кохинхинов, грузных индюков, уток, гусей, целый загон откормленных свиней, двух жеребцов в серых яблоках и одного тяжеловоза, владимирца, с гривой более длинной, чем борода у Бориса Антоныча.

И всех барских торгашей время от времени обходил управитель — коренастый чех Франт Франтыч, с узкими длинными усами и маленькой трубочкой-носогрейкой.

Даже языкастый ярославец, который прошлым летом дразнил ребят «асиновым щаглом» и которого потом накрыли с товаром в Брынском лесу, суетился со своим лотком в людской каше, пробивал дорогу локтями и кричал во весь голос:

— Ленты, бантики! Гребешки! Помада! Зеркала! Кольца!

Все что-то покупали, почти все что-то продавали, торговались, клялись и гулко били по рукам.

Димка с Колькой оглянуться не успели, как спустили все свои капиталы. И купили-то ерунду: по горсти леденцов, по сладкой пампушке, папиросы «Дядя Костя» — десять штук за шесть копеек, коробок спичек и дюжину кузнечных гвоздей для самострела.

На высоком помосте в ситцевом ряду сидел, поджав ноги калачиком, грузный, в меховой лисьей шапке татарин. Перед ним стояла пара чая. Он отхлебывал чай с блюдца и ловко кидал в рот то кусочек сахара, то маленькую дольку баранки. А к прилавку нажимали девки и бабы. И когда одна из них приказывала отрезать от штуки, татарин бросал по-своему два-три слова мальчонке, а тот шустро и сильно натягивал ситец на аршин.

А ярмарка гудела, горланила и властно тащила Димку и Кольку в свой водоворот.

С пустым карманом еще горше было глядеть на грецкие орехи, переводные картинки, на сладкие заморские рожки и особенно на сморщенный и липкий инжир, который выставил перед их носом Олимпий Саввич на деревянном лотке.

И запел у Димки с Колькой в сердце льстивую песню старый, верный Кудеяр:

«Денег на ярмарке — хоть лопатой греби! А вы ходите да облизываетесь! Будто не знаете, как их взять!»

Слушать льстивую песню было не плохо, да с какого боку зайти?

Подвернулся случай.

После обеда окликнул Димку с Колькой дед Семен:

— Вы того… Постойте тут, ребята! А я в шинок сбегаю. Что-то в горле першит: по погоде, а может, и нужда приспичила. Я мигом!

Димка с Колькой понуро стояли в яблочном ряду и нехотя отвечали покупателям, что скоро вернется дед Семен.

На дерюге завозился Лукьян, а в кармане у него что-то звякнуло: негромко, маняще. Колька протянул руку к карману и вместе с зелеными и желтыми крошками самосада выволок на ладони пять медяков.

Димка виновато опустил глаза и заметил под холстинкой, где лежали отборные яблоки деда Семена, какую-то мелочь. Отвернулся, вздохнул. А потом решился и, словно ненароком, смахнул эту мелочь в кулак. И стало на душе гадко, точно плюнули ему в глаза. Но стало и дерзко, потому что Кудеяр, давясь смехом, шептал в ухо:

«Да не узнает дед Семен! Не узнает дед Семен!»

Он и не узнал, когда явился к своему торговому месту — навеселе, с заметным блеском в живых серых глазах и с хлебными крошками в седой бороде.

Димка с Колькой купили картуз грецких орехов, кулек инжира, леденцов в красивой жестяной коробке и побежали к своей заветной липе над Лазинкой славить доброго разбойника Кудеяра.

Погрызли орехов, набили ими карманы, спрятали коробку с леденцами и распечатали пачку папирос, на которой улыбался толстый и бритый артист Константин Варламов.

Колька затянулся, и пошла у него голова кругом: едва в овраг не упал, хорошо, что успел ухватиться за ветку. Попробовал Димка и не заметил, как крошка горячего пепла с табаком упала на новую ластиковую рубаху и сделала на ней круглую маленькую дырку над пояском.

По дороге домой открыто щелкали орехи и сговорились пойти к тайнику завтра, после школы.

Отец еще не вернулся с охоты. Мать кормила Сережку овсяной кашей, навесив ему на грудь резиновую слюнявку. Он перемазался и грязным пальцем указал на Димку, когда увидел его на пороге:

— Н-на!

Дед пил чай и пригласил внука к столу.

— Батюшки! — взмахнула руками мать. — Да где ж ты рубашку прожег?

С этого и началось.

— Курил? — Дед Семен уставился на круглую дырочку с оранжевыми краями.

Димка молчал, но это было еще хуже.

— Дыхни, поганец!

Пришлось дыхнуть деду в бороду.

Дед вскочил, выбежал на улицу и скоро вернулся с начатой пачкой папирос, с леденцовой коробкой и грецкими орехами.

— Нашел. Следы до самой липы довели. У них тайник там!.. Ты ему давала деньги, Анна?

— Пятачок.

— Ну, на эти деньги не разгуляешься!

— Дед Лукьян дал по гривеннику за лыко, — без всякой надежды сказал Димка.

— Да у вас припасу почти на целковый! Воровал? То-то я гляжу, вроде пропала у меня мелочь под холстинкой!

— Взял немного.

— Ну, парень, коли уж ты от барина на своих перекинулся и всякую совесть потерял, вышибу я из твоей башки разбойника Кудеяра! Выдь-ка, Анна, с мальцом в горницу: у нас сейчас мужской разговор состоится!

Крестясь и вздыхая, мать подхватила на руки Сережку и вышла.

— Ну-ка, ложись на коник, раб божий Димитрий! — Дед Семен плюнул на руки и снял с деревянного колка у входной двери тонкий сыромятный ремешок.

— Дедушка! — Со страхом и с мольбой в глазах Димка глянул на деда.

— Знаю, что дедушка! Оттого и выволочку даю. Ложись да заголи зад, поганец! По голому-то месту скорей до мозгов дойдет!

Димка покорно расстегнул пуговицу и лег голым животом на твердый холодный коник. И сыромятный ремешок, будто отдирая кожу, раз за разом прилип к голому заду.

Хотелось реветь, успокоить себя криком, но сдержался: было и стыдно и страшно, и все перепуталось в голове. Однако и молчать не мог. И, упершись подбородком в согнутые руки, он мычал протяжно и тоскливо, как корова на ярмарке.

— И мычать не след, получил за дело! — уже с болью в голосе сказал дед Семен и повесил ремешок на место. — Я бы тебе и еще прибавил, да не могу: самого себя виню за недогляд! Мать с Сережкой день-деньской мается: пеленки, каша. Глаз с него не сводит: долго ли мальцу до беды. Отец — то в школе, то на охоте. А тут еще дядя Иван — вот смутьян, прости господи! — что-то про войну болтает: не зря, говорит, господин Пуанкаре золотишко царю дал, купил нашего государя! Ну, отец и задумывается. Я кажин день копейку топором рублю, фуганком строгаю. Вот и получилась безотцовщина!.. Эх-хо-хо!.. Ну, иди на печь, бедолага. Отойди душой. Не со зла ведь, а для науки я тебя отделал! И пора, Димушка, за ум браться. Не дурак. Во второй класс ходишь!

Дед Семен перекрестился и сел допивать чай.

— Анна! — крикнул он. — Подкинь угольков, самовар остыл.

И когда мать вошла, сказал с хитрецой:

— А мы с Димкой твердо поговорили. Он все понял: Шумилин, мужчина! И теперь отдыхает от своих забав на печке. Вот так!

Димка зла против деда не затаил: правильный человек дед Семен, только не в меру строгий. Да и Сережка напросился к нему — ласковый, веселый, сдобный, пропахший молоком и овсянкой. И пошла на печке возня.

— Вот, брат, и все! С Кудеяром покончено! Да и какой я разбойник, если у деда у родного стащил мелочь! У своего деда! — шептал он Сережке, ласкаясь. — Хватит! Побаловались! — И загибал салазки малышу, а тот урчал, как медвежонок, и отбивался.

Все добрее становилось сердце, и Димка уже любовался дедом Семеном, который выставил на волю широкую волосатую грудь, обтирался рушником и приговаривал:

— Вот и почаевали!..