За черным соболем

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ В ОДИНОЧКУ

Один соболь нас никак не устраивал. Нужно было найти скопление соболей, которые позволили бы начать массовый их отлов для расселения по другим местам. Поэтому весь следующий день был посвящен поискам новых следов. Вечером мы вернулись усталые и разочарованные. Ни одного свежего следа, хотя исходили не менее, а, пожалуй, вдвое больше вчерашнего.

- Куда же соболи делись? - недоуменно спросил я Авдеева.

- А их было, видно, не более двух,- ответил он.- Одного мы вчера взяли, а другой, наверное, поел, да и залег где-нибудь в россыпи. В мороз они не очень охочи до беготни, только голод их и гонит, а то бы из гнезда не вылезли. Зверек вроде бы с теплой шубкой и к холоду должен быть привычный, а морозу не выносит. Случалось, попадет лапкой в капкан, особого ущерба нет, а глядишь к утру околеет. Замерзает на морозе, значит. Если, как говорите, придется живьем их ловить, надо такую ловушку придумать, чтобы там ему защита от мороза была… Я давеча приглядывался к следам, они все одного размера были. Вот я и думаю, что их тут пара жила. Когда корму мало, так и один столько наследит, что за день не обойдешь. Голод не тетка, гонит…

Целую неделю безрезультатно мы искали новых следов. Все не верилось, что тут могла быть одна пара зверьков. Устав от поисков, решили переменить место лагеря. Одолев перевал, вышли в долину безыменной речушки и определили, что она течет уже не в Зею, а в Селемджу.

Здесь к нам пришла большая беда: ночью на наших оленей напали волки. Трех оленей они растерзали на месте. От бедных животных мы нашли только рога, клочья шерсти да кровавую утолоку на снегу. Даже костей не нашли, видимо, волки их растащили по сторонам. Остатков четвертого оленя не находилось, и Софронов предположил, что олень спасся.

Он до самого вечера искал его след. Испуганное животное умчалось за десяток километров. Вначале один из волков пытался его преследовать, но потом вернулся, соблазненный добычей, которую растаскивала стая. Олень был так напуган, что не подпускал к себе даже человека, и Софронову стоило больших трудов его поймать, и то с помощью кожаного аркана, который он издали набросил ему на рога. Стояла морозная ночь, когда Софронов, иззябший и голодный, вернулся в лагерь с оленем на поводу.

Положение создалось затруднительное. Один олень мог едва-едва тащить лишь наше снаряжение - палатку, шкуры, запас продуктов и боеприпасов. Нам оставалось идти пешком, и скорость нашего передвижения снижалась вчетверо против той, с какой мы ехали на нартах.

Софронов торопил и настаивал скорее покидать «волчью падь»,- как он назвал долину неизвестной реки. Волки могли появиться и загрызть последнего оленя.

Теперь мы держали путь к ближайшему колхозу на Селемдже, чтобы там пополнить свой транспорт новыми оленями.

Впереди шел Софронов на лыжах и вел в поводу оленя, тащившего за собой нарты с грузом. По их следу шли мы с Авдеевым и вместе с собаками тащили вторую нарту с более легким, не уместившимся на первой нарте снаряжением. Иначе мы могли замучить одного оленя.

Безмолвие царило в тайге. Соболиных следов не попадалось, хотя мы и осматривали по пути все места, где мог обитать этот хищник. Надежда найти на Усть-Боме скопление этих драгоценных зверьков растаяла, как льдинка у костра, и мы брели за нартой понурые и молчаливые.

- Не везет нам, паря,- вздыхал Авдеев.- Зря тайгу топчем. За четыре месяца одного соболя… Курам на смех!

Софронов не принимал участия в наших разговорах даже когда останавливались на отдых: то ли уставал, то ли занят был какими-то своими мыслями. Может быть, скучал по семье. Причин было много, и я не подходил к нему с расспросами.

Двигаясь как-то крутым берегом над речкой, он остановился и позвал нас. Мы, бросив нарту, подошли. От берега речки в лес шла четкая парная цепочка соболиных следов.

- Привал! - скомандовал повеселевший Авдеев.

Поставили палатку. Софронов выразил желание пойти за соболем, поскольку он, а не мы, нашел след. С ним пошел Авдеев, а я остался в палатке. Пора было привести в порядок свои записи.

В середине дня я вышел из палатки набить котелок снегом и нарубить дров. Снег сверкал так ярко, что я зажмурил глаза. Мороз был небольшой, градусов двадцать пять, стояла тишина и голубая зимняя дымка окутывала лес и ближние сопки.

Наконец, после темной палатки я осмотрелся. Мое внимание привлекли две черные точки - птицы, сидевшие на лиственнице почти рядом.

«Может глухари,- подумал я.- Неплохо бы подстрелить одного к ужину!..»

С этой мыслью я быстро юркнул в палатку, оделся, схватил карабин и выскочил обратно. В светлой лиственничной тайге трудно подойти к птицам незаметно. Как я ни крался к ним, они меня увидели и перелетели на следующее дерево. Я снова последовал за ними. Так повторялось несколько раз, пока они не уселись на дерево, вблизи которого находился • ельничек. Я быстро обежал вокруг, подкрался с другой стороны к птицам на выстрел и, тщательно прицелившись, сбил более крупного глухаря-петуха. Второй сразу улетел, преследовать его было бесполезно, поэтому, забросив убитого петуха за плечо, я направился к палатке, от которой незаметно удалился на приличное расстояние. Вдруг я увидел столб темного дыма, поднявшегося над лесом, над тем местом, где стояла палатка.

«Чтобы это могло быть? - подумал я.- Неужели вернулись мои проводники? Наверное, убили лося или согжоя и теперь опаливают голову над костром. Значит, вечером будем есть холодец из сохатиной губы. А может, жарят печенку… Ну и я их порадую. Суп из глухаря тоже неплохая штука!..»

С этими мыслями, очень довольный, я не спеша направился к палатке. Когда до нее оставалось не более двухсот метров, я увидел, что ни людей, ни палатки нет, а дымится черное большое пятно на снегу.

«Палатка сгорела!?» - как громом поразило меня.

Посреди черной бесформенной дымящейся кучи одиноко стояла железная печка с наклонившейся трубой.

Все пропало! Схватив остол, воткнутый в снег около нарты, я принялся разгребать и разбрасывать черные лохмотья сгоревшей одежды, в надежде спасти то, что еще уцелело. В обуглившихся остатках удалось найти жестяную коробку с сахаром, соль, жалкие крохи продовольствия, сильно отдающие дымом. Все остальное сгорело. Сгорели меха, сгорела и единственная шкурка соболя, сгорели наши боеприпасы. Как злая насмешка над нашим бедственным положением, невредимой стояла железная печка, виновница пожара, уставившись жерлом трубы в бледно-голубое небо. Я зло со всего размаху толкнул ее ногой и она с громом откатилась в снег. «Что теперь делать? Все пропало!..» Не знаю сколько я просидел в унынии над пожарищем, когда послышались голоса моих товарищей, возвращающихся с охоты. Кирька ткнулся холодным носом в мои руки. Я машинально погладил его по голове.

Подойдя к пепелищу, они остолбенели.

- Что такое! Как случилось? - воскликнул Авдеев.

- Сгорело все,- упавшим голосом ответил я.- Пока ходил за глухарем, видно от искры загорелась палатка. Что теперь делать, сам не знаю!

- Пропадем теперь в тайге,- безнадежно махнул рукой Софронов.- Мороз, где ночевать будем? Палатки нет, продукты сгорели, соболя, однако, так и не найдем. Ай, совсем плохо дело. Надо домой ходить!

- Пошто паникуешь, на парня тоску нагоняешь? - сурово остановил его Авдеев.- Как-нибудь, в лесу не без дров, переночуем. Надью делать будем на ночь, а днем на ходу не замерзнем. Ты, паря, голову-то шибко не опускай. Опло-шину допустил, что оставил печь без присмотру, ну, это дело поправимое. Достанем и палатку и припас какой нужно. Соболишку-то мы отмахнули, правда, не такой, как первый, можно сказать завалященький против первого, но за него и палатку, и оленей, и кое-какого припасу добудем. Не горюй!

Авдеева никакие испытания не могли повергнуть в уныние. Наоборот, сейчас, когда стряслась беда, он был весел, добр, деловит.

- Худо, конечно, то, что здесь соболя совсем мало. Раз-два, да и обчелся. Для твоей задачи места здесь совсем неподходящие. Погляди-ка в свою бумагу (так он называл мою карту), много ли нам до ближнего селения?

Я развернул карту. Судя по ней, до селения Стойба было около ста двадцати пяти километров. Поскольку мы не могли лететь прямо, как птицы, пришлось увеличить расстояние еще на четверть. Несколько дней пути без палатки, при январских злых морозах! Иного выхода, как только не теряя времени идти туда, не было.

Вблизи нашего лагеря не было сухой лесины, и нам пришлось коротать ночь у обычного костра. Ох и длинной же она мне показалась! Я совершенно не мог сомкнуть глаз. Все время мерзла спина. Стоило отвернуться от костра, как начинало мерзнуть лицо и стынуть грудь. Авдеев, задумавшись, молча сидел у огня и изредка пошевеливал дрова. Темная ночь давила на нас могильным холодом, мороз сковывал не только наши тела, но и огонь, у которого, несмотря на обилие пищи, едва-едва хватало сил пробиваться между поленьями. Дым не мог подняться кверху и тяжело рыжим пластом стлался над нашими головами. Изредка к огню подходил олень, и тогда свет выхватывал из тьмы его рогатую голову с выпуклыми черными глазами.

Несмотря на жалобы, Софронов всю ночь проспал. Когда у него застывал один бок, он поворачивался, что-то ворчал на своем эвенкийском языке и снова засыпал.

Все были рады, когда окончилась эта тяжелая ночь. Сварив в котелке злополучного глухаря, мы подкрепились немного едой и чаем и двинулись в путь. Шли по глубокому снегу и за день едва одолели не более пятнадцати километров. Дни стояли короткие, а устраиваться на ночлег надо было засветло, чтобы не мерзнуть больше, как в прошлую ночь.

От поисков соболей пришлось отказаться, поскольку речь шла о спасении жизни.

Облюбовав на ходу сухую лиственницу, Авдеев объявил:

- Будем ночевать. Надья будет добрая! - и он ласково похлопал по гладкой бескорой лесине, ровной, как телеграфный столб. Наверное она засохла много лет назад и за это время лишилась коры и почти всех сучьев, стала твердая, словно окостеневшая. При ударе топором дерево звенело, вздрагивало, но поддавалось с трудом и лишь подрубленное с двух сторон стало клониться и потом рухнуло на землю, взметнув сухой сыпучий снег.

Свалив этот ровный, без сучков и задоринок двадцатиметровый хлыст (столб), сухой и смолистый, Авдеев разрубил его на два бревна. Одно мы положили на землю, пристроив его между двух близко растущих деревьев, другое вкатили на него. Задача состояла в том, чтобы верхнее бревно не касалось нижнего, а как бы висело над ним. Это достигалось тем, что . концы бревен защемляли один между двумя деревьями, другой между кольями, вбитыми в мерзлый мох. В образовавшуюся между бревнами щель укладывали сухие щепки, бересту и поджигали. Бревна загорались, но пламя не охватывало их вокруг, а заполняло голубовато-желтой лентой пространство между ними.

Вокруг надьи расчистили снег, окружив ее, во избежание сквозняка, двумя снежными валами. Настелив под бок еловых веток, мы положили на них свою верхнюю меховую одежду и вытянулись возле огня вдоль надьи. Один бок грело пламя, другой - отраженное от воткнутых в снежную стену веток тепло! Скоро нас стало так пригревать, что Авдеев разделся до нижнего белья и посоветовал мне сделать то же самое. Софронов давно лежал раздевшись и сушил портянки, развесив их возле огня.

- Ты меня слушай,- не торопясь говорил Авдеев,- я, слава богу, по тайге не первый год хаживаю. Возле надьи всегда надо раздеваться. Первым делом так безопаснее, в случае искра, так белье прожжет и ты ее сразу учуешь, а в верхней одежде можно обгореть, голым останешься. Второе - теплей так. Встанешь от надьи утром, оденешься, будто из теплой хаты вышел, бодрый, свежий, отдохнувший, а когда в шубе спишь - только от огня, а тебя уже трясет…

Надья - простое по устройству сооружение-привела меня в восторг: я лежал, смотрел в морозное звездное небо и чувствовал себя, как на печке. Измученный прошлой бессонной ночью, я крепко уснул и спал до самого утра. Сквозь сон я слышал, как одевался рано утром Авдеев и поправлял надью, постукивая топором, как залаяла собака - наверное, подошел к огню олень.

Отдохнув за ночь, мы сделали днем большой переход. Мы торопились, продовольствие было на исходе. Каждый нес за собой в мешке весь свой запас. Надолго ли его хватит? Зимой убить в тайге зверя не так просто, особенно в светлой лиственничной тайге. Правда, на худой конец у нас имелся один олень, но если его зарезать и съесть, кто тогда будет тащить нарту?

Дни уходят, нанизываясь на цепочку времени, как бусы на нитку. Морозы стоят крепкие, лица у нас обветрели, почернели от дыма и загара. Я оброс первой курчавой бородкой, превратился в таежного бродягу, какие выходили в стародавние времена из тайги после долгих скитаний в поисках золота или драгоценной пушнины.

Мне все еще жаль погубленную чудесную шкурку первого черного соболя и порой начинает казаться, что такого соболя и не было, что все это, как мираж, сновидение, от которого я никак не могу пробудиться. Мое московское житье теперь так далеко от меня, что даже не верится, жил ли я там когда-то, или, наоборот, все эти искания по тайге - сон, и стоит только открыть глаза…

Мороз за тридцать градусов покалывает щеки, нос, знобит тело, заставляет поворачиваться. Это не сон - явь, и я, как о недосягаемом счастье, мечтаю о теплой хате.

Все было бы ничего, не страшны трудности, мою душу точит беспокойство - время идет, а где соболи? Как я покажусь на глаза Скалову, Мамонову, что им отвечу?..

По нашим расчетам, до селения Стойба остался один переход. Настроение приподнятое, возбужденное, и мы долго не укладываемся спать.

Ночь стоит безлунная и темная. Но вот, будто в предвидении большого города, к которому мчит тебя скорый поезд, небо на севере начало светлеть. Словно свет далекого пожара, оно напитывается багрянцем и разгорается все сильней и сильней. Яркость красок нарастает с каждой минутой. Под красным небом у самого горизонта появилось светлое пятно. Его золотистые лучи рассыпаются веером и пронизывают багряное небо. Северное сияние! Оно не похоже на те, которые мне приходилось видеть на картинках в книжках, но все равно захватывает своей чарующей красотой. В ожидании новых красок мы все трое стоим и следим за переливами света, но золотистые лучи начинают постепенно меркнуть, гаснет и красный свет, и сквозь него искорками проглянули крупные звезды. Мороз знает свое дело: щиплет за нос, уши, и мы спасаемся под защиту разгоревшейся надьи, где светло, тепло, спокойно…

С великой радостью я ввалился в теплую деревянную избу, с порога пахнувшего на меня кислой капустой, дегтем, свежеиспеченным хлебом.

- Здравствуйте! Примите нас до хаты, добрые люди!

- Проходите, пожалуйста!

Председатель колхоза - эвенк принял нас радушно. В течение двух дней я отлеживался на лавке, покрытой косматой медвежьей шкурой. В эти дни не жалели дров и печь всегда жарко топилась, а чай не сходил со стола, как и мясо, и рыба - все, что дает тайга.

Председатель колхоза послал человека за оленями для нас, и пока ожидали их, мы расспрашивали стариков о соболях, но те не могли сказать ничего определенного.

- Раньше было много, теперь давно на охоту не ходим. Однако и сейчас должен быть! - вот и все, что нам удалось узнать. Все охотники были на пастбищах и промысле, а председатель больше интересовался оленями, белкой, так как колхоз был оленеводческий и охотничий промысел служил только подспорьем основному занятию. К тому же запрет на соболя в течение последних лет снизил среди эвенков интерес к этому зверьку.

Короче говоря, ничего вразумительного я узнать не мог и обратился за советом к своим спутникам.

- На Джагды надо ходить,- заявил Софронов.- Там гора высокая, крутая, место совсем глухое. Будем еще там искать, если не будет, ты в город пойдешь, мы домой - в Чумикан.

- Сначала на хребет Турана надо сходить,- не согласился Авдеев.- Ведь говорят старики, что раньше там соболь был. Может быть, там встретим промысловиков, расспросим. Должны люди знать, где еще соболь водится. Оттуда не поздно будет и на Джагды податься.

Пришлось согласиться с доводами Авдеева, которые были мне больше по душе. К тому же и жители говорили - хребет Турана богат разным зверем, там леса густые.

Купив в колхозе оленей, палатку и кое-что из припасов, мы, вновь экипированные, отправились на хребет Турана - водораздел между реками Селемджа и Бурея.

Нас провожала целая ватага ребятишек, женщин а стариков - соседи председателя колхоза, у которого мы остановились.

Среди провожающих была восемнадцатилетняя девушка с тяжелой иссиня-черной косой и блестящими, как вишенки, глазами - дочь председателя Нюра.

Я стоял возле нарты с уложенным на нее снаряжением, когда она подошла ко мне. Улыбаясь и показывая белые, чистые, как перламутр, зубы, смуглолицая и разрумянившаяся, с непокрытой головой, она, смущаясь и краснея, сказала:

- Счастливого пути!

- До свидания, Нюра! - ответил я, пожимая ее маленькую, но сильную руку.

Софронов тронул оленей, крикнул: - Э-гей!

Пора и мне, а на память невольно пришли давние, где-то читанные или слышанные стихи:\

Взмахнув рукой на прощание, я сел на нарту и пустился догонять своих товарищей.