За черным соболем

ПО ГОРНОЙ РЕКЕ НА БАТЕ

По горным рекам ходят на лодках с шестами. Скатывающаяся с гор вода стремительно течет к морю укатанным галечным руслом, и самые лучшие гребцы, даже на легкой лодке, не смогут выгрести веслом против течения. Для горных рек Дальнего Востока выработался особый тип лодки-узкой, длинной, с расчетом на минимальное встречное сопротивление воды. Обычно это либо долбленный из цельного круглого ствола бат, или плоскодонная низкобортная лодка из досок, но тоже узкая, длинная. Несмотря на кажущуюся неустойчивость, бат обладает грузоподъемностью и благодаря своей длине хорошо сохраняет заданное направление на быстрине и водоворотах у перекатов. Передвигаются на батах при помощи длинных шестов, упираясь ими в дно реки. Батчиков обычно на лодке двое-трое, и работают они стоя. Труд этот чрезвычайно тяжел, требует большой сноровки, хорошего знания реки и крепких натренированных мускулов. В этом я убедился в первый же день.

Авдеев и Софронов, ритмично взмахивая шестами, играючи, гнали бат вблизи берега. Авдеев, расставив ноги, скупым и точным движением погружал шест перед собой в воду, какое-то мгновение он скользил вдоль борта - и снова взмах…

Лодка двигалась с такой скоростью, что идущий берегом человек не поспевал бы за ней. Вода звонко журчала под острым носом лодки, блестели мокрые шесты, и алмазная срывающаяся с них капель веером разлеталась в стороны.

Лицо Авдеева раскраснелось от работы, глаза весело щурились не то по случаю чудесной солнечной погоды, не то потому, что ему смешно было смотреть на меня. Поселок скрылся из виду, и я рискнул взяться за шест. Лодка резко, толчками колыхалась, и мне стоило труда удержаться на ногах.

Я взмахнул шестом, сунул его в воду. Глубина была порядочная, и замах пропал впустую: пока шест дошел до дна, уперся, толкаться было уже поздно. Снова взмах! Шест понесло под лодку, вывертывая из рук. Я едва не вывалился из бата за борт. Авдеев понимающе усмехнулся:

- Давай, паря, жми! Со временем пойдет.

- Казалось, чего проще: сунул шест в воду, уперся им и двигай лодку вперед. Все так и было бы, да проклятая вода прямо-таки рвала его из рук, он соскальзывал с гальки, не находя опоры. Кое-как я приноровился, стал попадать в общий ритм работы. Я понимал, что проку от моего махания шестом в воду никакого, но я надеялся со временем освоить это несложное с виду и такое трудное на самом деле ремесло. Через полчаса у меня заныли мускулы рук, потом заболел от напряжения живот, а часа через полтора я уже еле держался на ногах от усталости. На руках саднили содранные волдыри мозолей.

- Нич-че,- посмеивался Авдеев, как ни в чем не бывало продолжая проталкивать бат против течения,- нажимай, паря, дело не хитрое - привыкнешь!

- Силы нет, работать не можешь, зачем тайгу пошел? - ворчал сзади Софронов.- Сиди в городе, бумагу пиши… Как зимой соболя искать будешь? Заблудишься один в тайге, сразу пропадешь!

Он стоял на корме и работал вовсю, толкая и направляя бат, вцепившись в шест сухонькими крепкими руками. На лице ни поту, ни признаков усталости, только челюсти были стиснуты да грудь поднималась вроде чаще и выше.

Мне стало совестно, и я незаметно спрятал значок ГТО в карман ковбойки вместе с клапаном, к которому он был привинчен. Называется «Готов к труду и обороне», а сам слабее стариков! Физкультурник! Я решил не давать себе пощады.

В первый день мы прошли совсем немного. Софронов подвел бат к широкой песчаной косе. Привал!

Мы с Авдеевым занялись палаткой, а Софронов приготовлением чая. Кругом было полно плавника, но он не стал собирать сучки, а взял топор и срубил облюбованную им еще с лодки сушину-прямую, как свеча, бескорую лиственницу, склонившуюся над косой у табора.

- Че, ветки,- сказал он, презрительно пнув ногой валежину,- не успеешь чай сварить, опять иди собирай!

Не будь в тайге со мной этих опытных людей, я бы, наверное, поставил палатку в чаще леса, прельстившись мягкостью мхов, толстым слоем застилавших землю в сумрачном ельнике.

- В лес забиваться не следует,- между делом объяснял мне Авдеев,- там сейчас же комаров налетит пропасть, не отобьешься, а тут место открытое, обдувает…

Желая выгадать время для отдыха, они не копались, а все делали основательно, чтобы при любой погоде ночью не вставать и ничего не поправлять. Я сел к костру и что называется прикипел, все тело ныло от усталости, не хотелось ни чаю, ни еды…

Меж тем Софронов достал к чаю юколу, обжарил ее над огнем и порезал на куски. Авдеев разломил на три части большую домашнюю лепешку, разлил по кружкам горячий, круто заваренный чай.

- Чай не пьешь, какая сила,- пошутил он.- Пей! Дорога большая, еще ден двадцать толкаться придется, не меньше. Мая против Уды совсем дурная река будет…

- Легче берегом груз волочить вместе с лодкой, чем на шестах,- угрюмо ответил я.

- Э-э, паря, зря так говоришь! Летом берегом вовсе ходу нет. В иных местах на олешках и то не пробьешься, а ты говоришь- волоком… С непривычки все это! Известно, городская жизнь легкая, балует человека, вот и показалось небо .с овчинку. Не-ет, бат для здешних рек - отменная штука!..

У меня было одно преимущество перед старыми таежниками: молодой организм быстрее стряхивал с себя усталость. Стоило мне выпить кружку горячего чаю и на душе становилось легко. Не будь мозолей на руках, я готов был бы ехать дальше. Но проводники полулежа продолжали не торопясь чаевничать у огонька.

С реки донесся какой-то всплеск. Собаки подняли головы, я было насторожился, потянулся к ружью.

- Кета идет,- объяснил Софронов, заметив мое движение.- Нынче, однако, много рыбы должно пройти. Скоро всякий зверь придет к реке рыбу кушать, ворона прилетит, коршун, другая птица…

- А медведь?

- О, он самый первый! Другой зверь собирает рыбу, которая померла, а медведь живую ловит. Брюхо у него большое, кушать много хочет, ждать, пока рыба сама помрет, некогда…

- А что, правду говорят, будто здешний медведь очень пугливый и от людей бегает?

Мне было интересно узнать из уст старого охотника про повадки уже знакомого мне зверя, и я подсел к Софронову поближе.

- Кто так говорит? Медведь самый сильный зверь в тайге. Летом он сытый, маленько на него покричать, всегда дорогу уступит. А зимой, когда голодный по тайге ходит, он человека не боится. В прошлом году меня хотел задавить…

- Как же это случилось? Расскажи, Никифор Гаврилович!

Пока мы пили чай, незаметно подкрались сумерки. Голубые сопки сделались нежно-сиреневыми, потом потемнели, налились густой синевой. С реки потянуло прохладой, и веселый огонек костра властно манил к себе живительным теплом, причудливой игрой пламени. Дрова были сухие и не стреляли по сторонам горячими угольками; можно было слушать, не беспокоясь за одежду.

Софронов пошевелил палкой дрова. Золотистые искры оторвались от желтых кисточек пламени и в завитушках дыма блуждающими звездочками унеслись в небо. Бесплотной серой тенью скользнула вблизи костра сова…

- Как было? В ноябре я рыбачил в устье Шевли, там старый колхозный барачек есть. Зимой в нем никто не живет, я вместо дверей кусок брезента повесил… Кончил рыбалку, стал собираться в поселок уходить, вдруг собаки залаяли. Думаю, кто может быть? Посмотрел в окошко, а это медведь прямо к барачку идет.

Схватил я мешок, развязал, давай патроны искать, никак с пулей не попадается, одни дробовые на рябчиков. Нашел один, а медведь уже под самым окном. Выстрелил я в него прямо через стекло, ухо ему прострелил. Он рассердился, бросился на собаку, которая была у дверей привязана, задавил ее, думал, наверное, что это она его за ухо укусила. В углу гида стояла, я схватил ее, выскочил наружу, ударил медведя под лопатку. Маленько промахнулся, в кость попал. Медведь лапой махнул, меня вместе с копьем в снег опрокинул. Теперь, думаю, совсем пропал!..

Были у меня еще две собаки, я их не привязывал, вот они и выручили. Как увидели, что он меня повалил, вцепились в него, теребят… Медведь меня бросил, давай их ловить. Я вскочил, копье поднял, со всей силы ударил его в бок. Так сильно ударил, насквозь пробил, даже назад вытащить копье нельзя. Медведь еле живой, а все за мной ползет. До самой избушки дополз, на пороге сдох. Худой был, старый. Пятьдесят лет на охоту хожу, такой случай со мной первый был…

- Из карабина бы его в голову, сразу бы наповал,- сказал я.

- Не знаю,- задумчиво сказал Софронов.- Старая берданка дома есть, карабина нету… Однако совсем холодно стало, надо в палатку лезть…- Он палкой сгреб в кучу уголья, потом поднялся и, сгорбившись, тяжелой усталой походкой побрел в палатку.

- Пойдем и мы, паря, отдыхать,- сказал Авдеев.- Завтра дорога еще трудней будет.

Костер еле курился. Крупные звезды дрожали в холодном небе. По низинам пробирался туман. В темной воде всплескивали лососи, поднимавшиеся в верховья рек, к своим нерестилищам. Палатка уже напиталась сыростью от росы.

Зябко поеживаясь, я разулся и залез в спальный меховой мешок. С непривычки долго не мог уснуть, прислушивался. Лес стоял безмолвный, и только вода глухо ворчала возле затонувших коряг.

Все было ново и необычайно для меня в этом чудесном мире. Мне казалось, что я еще не жил и только здесь, на реке, среди природы впервые познакомился с суровой и настоящей жизнью, а все, что было до этого, лишь подделка под жизнь для слабых людей, которые тешат себя тем, что будто и они живут, а на самом деле лишь прячутся от жизни в каменные душные норы городов…

И еще меня беспокоило дело, ради которого я пустился в далекий путь. В тайге я был как в незнакомом большом городе, с той лишь разницей, что там я мог обо всем расспросить встречных, а тайга была пуста на сотни километров, и единственные, на кого я мог положиться,- проводники.

Захотят ли они помочь мне отыскать соболей, как если бы мое дело было их родным, кровным делом? Авдеев еще куда ни шло, на него, кажется, можно положиться, а вот Софронов - хитрый. Ворчливый, на вид мало симпатичный человек, он пошел в экспедицию только из-за заработка: Захочет ли он показать нам места, где водится соболь, если не пожелал рассказать, где ловил соболей в прошлый сезон? Может быть, он еще не понимает ради чего это делается?

«Надо при удобном случае поговорить с ним, разъяснить,- решил я.- Он же лучший соболятник в районе, должен знать!»

Столкнувшись с настоящими трудностями, я понял, что в одиночку мне ничего не сделать, и самоуверенность, с которой я выезжал из Москвы, улетучилась. Очутившись в бескрайной, безмолвной тайге, подавлявшей меня своей необъятностью, я почувствовал себя слабым существом. А впереди еще много трудностей: горы, леса, мари, бурные студеные реки, ветры, морозы, ненастье и, главное, большие расстояния. При почти полном безлюдье этого края расстояния были, пожалуй, самой страшной силой.

Сразу же со студенческой скамьи я окунулся в жизнь со всеми ее трудностями и опасностями. И пока я в ней не освоюсь, буду целиком зависеть от Авдеева, Софронова, других. Для пользы дела мне необходимо как можно быстрее стать на ноги, обрести самостоятельность. Значит, надо не ныть, не пищать, никакой поблажки! С этой мыслью я и уснул молодым здоровым сном, крепким, без всяких сновидений.

Несмотря на такие благие намерения, проснулся я позже всех.

За палаткой уже кто-то стучал топором - рубил дрова. Я вылез из мешка и побежал умываться. Над зеленоватой галькой струилась прозрачная и студеная до ломоты в зубах вода. Розовый туман, редкий как кисея, поднимался над рекой, и огромное раскаленное солнце, наполовину показавшееся над тальниками, готовилось оторваться от земли. По нежноголубому небу плыли румяные утренние облака. В росной, сверкавшей тысячами алмазных искр шубе стояли молодые стройные лиственицы. Паук-кудесник, подобрав под себя лапы, еще мирно спал в центре подвешенной между двумя деревцами бисерной сети. Светлобрюхий кругленький куличок-перевозчик, кивая, шел на тонких высоких ножках по самой кромке галечной косы. Я брызнул на него, и он, часто взмахивая крылышками, полетел над самой водой к другому берегу. Так же, как и вчера, всплескивала кое-где рыба, но круги не расходились по воде, а тут же затухали, забиваемые стремительным течением.

Авдеев сидел на корточках у костра и, дуя на ложку, пробовал на вкус похлебку.

- А где же Никифор Гаврилович? - спросил я.

- Куда-то ушел, вроде за ягодой. Надо полагать, скоро вернется.

Действительно, вскоре появился Софронов, мокрый по пояс от росы и с ведерком черной смородины в руках.

- Кушай, вкусно! - сказал он, поставив ведро с ягодой возле меня. Блестящие, как агат, ягоды были вдвое крупней красной смородины и на вкус сладкие, прохладные, еще припахивающие еле уловимым багульником.

- Наша северная фрукта! - усмехнулся Авдеев.- «Алданский виноград». Пока оскому не набьешь, есть можно.

- Где ты его набрал? - спросил я Софронова.

- Деньги плати, покажу,- с усмешкой ответил Софронов и стал развешивать мокрую одежду и олочи возле костра,- Кто летом в тайге спит долго?..- у него была привычка высказывать осуждение в форме вопросов.

На свежем чистом воздухе у костра похлебка показалась удивительно вкусной. После нее вволю напились чаю, закусывая подсушенной соленой кетовой икрой: - «Чтоб не потеть во время работы!» - объяснил Авдеев.

Солнце поднялось высоко, согнало росу, подсушило нашу палатку. Мы погрузили все вещи в лодку, залили костер и тронулись в путь

Чем дальше, тем стремительней становилась река. Стали попадаться перекаты и заломы - нагромождения мертвого леса в тех местах, где течение ударяло в берег. Вода глухо бурлила и клокотала возле заломов, ощерившихся острыми сучьями, кореньями и верхушками сухих елок, с которых вода успела снять кору. Ветки затопленных деревьев, как живые, раскачивались под напором воды, то погружаясь в нее, то выныривая на поверхность. С подмытых крутых берегов клонились, готовые вот-вот упасть зеленые лиственницы, ели, пихты, тополи.

- В большую воду лучше подальше от них держаться, а то прихлопнет ненароком,- советовал Авдеев.- Когда вода с гор идет, так прямо грызет берега, лес на глазах валится. Сейчас ничего, смирная река.

На отмелях тоже громоздится сухой плавник, вынесенный туда во время наводнения. Река принимала все более дикий и необжитый вид. От сопок по ключам языками спускались к реке темные сумрачные ельники, увешанные, будто карнавальными лентами серпантина, гирляндами седых зеленоватых лишайников. Понизу лес был затянут изумрудно-зелеными и янтарными мхами, сквозь которые пробивались глянцевитые листочки брусничника и вороньего глаза - растения, названного так за блестящие ярко-синие ягоды, собранные на верхушке высокого стебелька в обрамлении узорных глянцевых темно-зеленых листьев.

Солнечные лучи никогда не пробивались сквозь густую зелень елок, сомкнувшихся в тесном строю, и поваленные лесные великаны прели в сырости, обрастали подушками мхов, делая лес труднопроходимым для пешехода. В ельниках царствовало безмолвие: изредка вспорхнет выводок молодых, только поднявшихся на крыло рябчиков или случайно залетевшая рыжая, похожая на сойку, кукша испуганно вскрикнет и, перелетая от дерева к дереву, улетит в глубь леса.

Черные диковатые вороны опасливо наблюдали за нами издали, с высоких, обособленно стоящих деревьев.

Мы с трудом проталкивали бат против бешеного течения. Иногда, не в силах сдвинуть его с места, стояли на месте, упираясь изо всех сил шестами, потом перегоняли бат к другому берегу, где течение было спокойнее. Время от времени я улавливал какой-то глухой гул, похожий на отдаленные раскаты грома. Я думал, что где-то далеко начинается гроза, и посматривал на небо, но оно было чисто, прозрачно, и даже на горизонте сквозь ветви деревьев просвечивала все та же небесная голубизна.

- Неужели где-то гроза? - не вытерпел я.- Слышите, гремит?

- Это не гроза,- ответил мне Авдеев.- Тут нерестовые места, кета на дне гнезда делает икру метать. Сильная рыба, хвостом большие камни сдвигает, а вода их дальше катит, вот они и гремят. Выроют углубление, самка икру вымечет, самец молокой ее польет и опять закроют икру камнями. Чистой водой ее промоет, а к весне вылупятся из икринок мальки и начнут спускаться в море. Так и идет…

- А взрослая рыба?

- Взрослая, которая из моря пришла, возле гнезда остается, икру караулит от ленка, хариуса, а к зиме пропадает. Только от нее проку уже мало: тощая становится, бока почернеют, челюсть на челюсть загнется, зубы, как у собаки, вырастут. На корм для собак можно собирать, да зверь ею отъедается. Зубатка, одним словом… «Какое же количество рыбы здесь должно было быть, чтобы производить подобный шум,- подумал я.- Какая сильная рыба!»

Рыба выбирала места пониже перекатов, где между галькой, видимо, пробивалась в виде ключей вода. На мелких местах показывались рыбьи хвосты и головы. Присмотревшись, я заметил, как под лодкой мелькали тени рыбы.

Мы шли до позднего вечера, все были очень утомлены, хотя Авдеев и считал, что за день одолели не больше двадцати километров пути. Разгрузив бат и оставив собак стеречь имущество, мы порожняком прошли еще около километра.

В лодке у нас лежала острога - железный трезубец с плоскими тупыми концами, насаженный на тонкий шест. Делать концы остроги острыми нельзя - затупятся или поломаются при ударе о камень.

Софронов поменялся местом с Авдеевым, стал на нос бата, взял в руки острогу. Мы пустили лодку по течению. Мне интересно было увидеть, как он станет колоть рыбу. Под лодкой, как под колесами быстро идущего поезда, серо-зеленоватой лентой заструилось галечное дно. На такой скорости невозможно увидеть рыбу, которая тоже не стоит на месте. Тем более, попасть в нее острогой! Софронов ткнул острогой вправо от лодки и выбросил трепыхавшуюся кетину. Рывком выдернул из нее острогу и снова нацелился. Крупный серебристый самец разевал зубастую розовую пасть. Снова удар. Теперь у моих ног билась пятнистая, как щука, но незнакомая мне рыба.

- Ленок! - сказал Авдеев.- Ишь как объелся, раздулся прямо…

Снимая его с остроги, я надавил на живот, и из пасти у него показалась красная, как мелкая смородина, кетовая икра. Софронов заколол пять кетин. Две оказались икрянками.

- Однако хватит,- сказал он.- Хочешь, попробуй ты!

Я с удовольствием и некоторым волнением взялся за острогу. В первую мелькнувшую рыбину не успел даже прицелиться, по второй промазал, и острога заскрежетала при ударе о камни.

- Бери пониже,- сказал Авдеев.- Вода обманывает, целишь вроде в рыбу, а острога идет выше ее. Ты опусти конец остроги в воду, сразу увидишь в чем дело.

В самом деле, я не учитывал преломления света в воде. После нескольких попыток мне удалось заколоть одну кетину. Я был рад, а Софронов скептически кривил губы и, поблескивая глазом, ворчал:

- Как в тайгу идешь, ничего не умеешь? Пропадешь от голода. Чему учился в городе, если ничего не умеешь? Большой уже, а рыбу поймать не можешь, на лодке ходить не умеешь, лепешку себе не испечешь, в тайге не понимаешь.

Я молчал: старик был прав.

На привале я взялся разводить костер. Софронов иронически посматривал на мое старание, Авдеев занялся палаткой. Когда костер запылал, Софронов упрекнул:

- Однако замерзнешь в тайге зимой. Долго работаешь. Почему сам молодой, а руки ленивые? Так надо!..

Ему можно было только позавидовать, все горело у него в руках. Видно прошел суровую школу. Повесив над огнем ведра с водой, он принялся свежевать рыбу. Одним точным движением узкого охотничьего ножа он вскрыл рыбу от хвоста до головы. Одну кетину порезал на куски и опустил в ведро, остальные развесил подвялить. Бруски кетовой икры освободил от пленки и опустил в тузлук - крепкий соленый раствор. Помешивая икру лопаточкой, держал ее в тузлуке минут пять.

- Можно кушать,- сказал он, отцеживая икру.- Когда на зиму солить, десять минут хватит!

Мы запаслись свежей рыбой на несколько дней.

- Через порог перевалить бы еще, и мы на Мае,- сказал за ужином Авдеев.- Трудное это место, дурная река. В большую воду и не подойдешь.к нему…

- Однако как-нибудь пройдем,- промолвил Софронов.- Хорошо смотреть надо, потом идти!

Я еще не знал, что это за порог, но, судя по тому, что беспокоились бывалые люди, нам предстояло одолеть серьезное препятствие.