За черным соболем

ОХОТА ЗА КАБАНАМИ

Дорога была нелегкой. Восемь собак, впряженных по четыре, с трудом тащили две маленькие, груженные вещами нарты. На подъемах приходилось помогать собакам - протаптывать дорогу, подталкивать нарты. Только на спусках мы иногда присаживались на сани и то больше затем, чтобы они не разбились о дерево при разгоне.

Заболоченные пойменные леса и мари уступили место горным смешанным кедрово-широколиственным лесам. В.се чаще и чаще среди всхолмленного моря тайги стали появляться темные вершины корейских кедров. Это очень толстое дерево с ровным, как свеча, стволом поднималось до сорока метров в вышину. Ствол с красноватой корой только ближе к вершине давал отростки - сучья. От сибирского кедра корейский отличается многовершинностью и как бы подстриженной столообразной кроной. Кедр имеет легкую золотистую древесину хорошего качества. Темная хвоя с длинными иглами делает его мохнатым и сразу выделяет среди других древесных пород. Лесной великан-красавец!

Кое-где на кедрах еще виднелись золотистые шишки с орехами. Основная масса урожая была сбита ветрами, обобрана белками, но отдельные шишки могут держаться до весны.

Кедрово-широколиственные леса прежде всего поразили меня своим разнообразием: вперемежку с лиственницей, елью, осиной росли дубы, липа, пихта, черная береза и много других пород. Мощная древесная растительность становилась особенно разноликой по горным распадкам и ключам. Богат был и подлесок из кустарников: лещины, рододендрона, калины; он создавал дополнительные трудности для нашего продвижения. Местами мы с трудом, обдирая руки и лицо, продирались сквозь эту дикую смесь кустарников. Это было, пожалуй, тоже немаловажной особенностью кедрово-широколиственного леса. Царство тайги кончилось.

Когда мы выбирались в полосу более редкого леса или на мари, перед нами вырастала снежная гряда Буреинского хребта. Хребет тянулся с севера на юг, и его конусообразные вершины с полосами ветровального леса служили нам ориентирами. В зимние дни воздух отличался изумительной прозрачностью, и мы могли видеть сопки, отстоявшие от нас на семьдесят пять и на сто километров. Очертания их были столь ясными, что мы порой не доверяли своим глазам и ошибочно уменьшали расстояние.

С каждым днем мы одолевали десятка по два километров, а хребет все шел параллельно нашему пути. Но вот он, словно не желая выпустить нас из снежного плена, повернул с востока на запад, преграждая путь. Однако чем дальше, тем он становился менее величественным, сопки теряли остроту вершин, словно сглаживались, теряли свою крутизну и неприступность. Даже самые высокие вершины теперь не уходили в небесную синь. Интересно, что вместе со сменой восточносибирской флоры на маньчжурскую менялся и облик обитателей тайги. На смену согжою, белой куропатке, каменному глухарю пришли другие обитатели лесов.

То и дело на нашем пути попадались следы изюбрей, кабанов, колонков, а то и сибирской козы, которая любит в зимние снежные времена придерживаться дубового мелколесья, выдувов, где снег не такой глубокий. В отличие от европейского дуба здесь, на востоке, маньчжурский дуб и лещина не сбрасывают охристо-желтой листвы до самой весны, и козы ощипывают эти сухие, сморщенные листья.

В истоках Тырмы, как и предсказывал нам Логинов, соболей не оказалось, и мы, не отвлекаясь на обследование ельников, упорно продвигались вперед. Весна подгоняла нас: днем ослепительно сиявшее солнце начинало пригревать, и пригорки, пеньки и валежники начинали парить, а снег из мелкого становился крупнозернистым и по вечерам звонко похрустывал под ногами. Лес был полон таинственных шорохов, и я то и дело замечал в нем оживление. Постукивали более звонко, чем зимой, дятлы: маленькие серые и ярко окрашенные - большие. Уцепившись за кору, они старательно обрабатывали пораженные личинками деревья. С тонким, как писк комара, посвистыванием перелетали синицы-гаечки - серенькие пташки в палец величиной; ярко-красные клесты сновали в ельниках.

Лес просыпался от зимней спячки. День заметно прибавлялся, и мы в светлое время успевали проходить по двадцати и больше километров, хотя дорога была тяжелой. Собаки с нартами глубоко проваливались в снег, и мы попеременно прокладывали им дорогу. Чаще всего впереди шли Софронов и Авдеев на широких охотничьих лыжах, а я замыкал шествие. Они вернее держались нужного направления и находили проходы в чаще и среди буреломов.

По Тырме когда-то пролегала древняя тропа охотников, которой они выходили к Амуру. Мы решили держаться этого еле заметного пунктира, который облегчал нам задачу. Тропа шла через самую низкую седловину Буреинского хребта и далее на юг по реке Сагды-Бира до станции Бира.

Заплывшие затески на деревьях обозначали ее, и не будь со мной опытных таежников, я бы поминутно сбивался с тропы, так как в сущности ее и не было, а остались только обозначения, что здесь проходили люди десятки лет назад.

Однако Софронов, как и эвенки, что радовались «дороге» на мари, тоже звал ее «дорогой».

Ничего не поделаешь: кто к чему привык! Не знаю, чем именовал бы он тогда наше московское шоссе?

Авдееву эти места тоже были знакомы по дням его молодости, когда он охотился на Малом Хингане. Было это тридцать лет назад, но поскольку раз побывал в этих местах, он уже их знал в полном смысле этого слова.

Перед самым хребтом, вставшим на нашем пути, река Тырма повернула на запад, и мы оставили ее в стороне.

Подъем на перевал был не трудным: ни крутых осыпей, ни скалистых круч. Дорога плавно шла в гору, и вскоре мы благополучно добрались до того места, откуда можно было обозреть всю местность. Северные склоны хребта были более дики и суровы.

Смешанный лес здесь уступил место хвойному. Темные ельники чередовались с березово-осиновыми порослями. Исчезли следы зверей. Они не любили темный голодный лес в весеннее время.

Переход через хребет занял у нас два дня.

Запасы нашего продовольствия иссякли. Этому «помогли»-наши собаки. И не удивительно! Труд их очень тяжел и требовал большого расхода энергии.

Днем они тащили нарты, перегревались, а ночью мерзли от холода, хотя Авдеев каждый вечер и рубил им на подстилку ветки пихтача.

От тяжелой работы ездовые собаки становятся менее проворными и малопригодными для охоты. У них притупляется чутье, они и живут гораздо меньше собак, не знающих лямки. Телосложение у них тоже становится некрасивым, лапы - короткими, толстыми, живот большим, в то время, как охотничья собака всегда поджарая. Они бегают не быстро и с трудом догоняют зверя. Задержав его, нападают молча, как волки.

Если подъем был пологим, то спуск оказался крутым, и мы. то и дело тормозили нарты, чтобы не разбить их о камни или деревья.

Спустившись в ключ Сагды-Биры, стали на отдых.

- Надо кабана стрелять,- сказал Софронов.- А то совсем отощал, идти без мяса не могу! Дорога теперь пойдет все время вниз, можно мясо грузить на нарты, собаки потащат, ничего будет!

Надо было позаботиться и о собаках, этих прожорливых ртах, без которых нам пока не обойтись.

Рано утром, взяв с собой еды, мы отправились за кабанами. Софронов, как всегда, пошел один, а я с Авдеевым. С собой мы вели на сворках своих собак - Кирьку и Верного.

Шли могучим кедрово-широколиственным лесом. Кроны деревьев терялись в высоте, сплетались там, над нашими головами в сплошной шатер. Наверное, летом солнечные лучи с трудом пробиваются через эту преграду, но в зимнее время снег мерцал, покрытый пятнами голубых теней.

Среди белокорых, будто заплесневевших пихт, прямоствольных дубов с рубчатой темной корой и светлокорых ясеней выделялись мощные золотисто-розовые стволы кедров. Гиганты среди великанов. Под шатром этого леса прекрасно уживались густые кустарники, травы.

- Хорошие пастбища для кабанов,- заметил мне Авдеев.- Смотри, паря, сколько хвоща!

Он выдернул из снега пучок зеленых трубочек, как бы составленных из отдельных колен.

- Где хвощ, там и кабан, это его основная пища зимой, когда нет ореха и желудя. Каждый зверь держится около своего корма.

Вскоре кабаньих следов стало так много, словно около какой-то лесной свинофермы. Звери ходили в разных направлениях и разобраться откуда и когда они проходили и куда ушли было мне не под силу.

- Зачем они топтались тут на одном месте? - спросил я Авдеева.

- Должно, берлоги у них тут неподалеку!

До этого я знал только о медвежьих берлогах и мне было очень любопытно узнать, что представляют собой кабаньи «квартиры». Остановившись, мы стали пристально осматриваться по сторонам.

- А это что там желтеет на снегу? - указал я Авдееву на разворошенный снег между тремя близко стоявшими на крутом косогоре кедрами.

- Вот это и есть их берлога!

Подошли поближе. На пространстве четырех квадратных метров снег был прибит и устлан опавшей сухой хвоей, листвой, а посредине в мягкой подстилке виднелось углубление - дежка.

По краям оно было выстлано ветками лещины, бересклета, пихты. Это и было, гайно - берлога.

К гайну вела выбитая в снегу до земли тропа.

В стороне виднелась вторая такая же «берлога», но гораздо меньшего размера, выстланная ветошью более тщательно.

- Вот тут и ночует табун! Чушка с подсвинками и поросятами вместе, а секач в отдельной берлоге,- объяснил Авдеев.- Сейчас они недалеко; снег глубокий, корм добывать трудно!

Мы осторожно пошли дальше. Вскоре увидели взрытый до земли снег. На его поверхности темнела выброшенная рылом прошлогодняя листва, дерн, куски валежника. Свиньи кормились, искали корневища трав, затерявшиеся в подстилке орехи.

Авдеев снял с плеча карабин и отвел предохранитель. Шел он теперь пружинисто, мягко, зорко вглядываясь в каждый темневший на снегу предмет, в просветы между деревьями, прислушиваясь к лесным шорохам.

Вот он остановился. Его внимание привлекла темная коряжина, показавшаяся мне обгорелым пнем.

Я стоял возле Авдеева, не отрывая глаз от пня. Вдруг форма пня изменилась, он стал низким, продолговатым. Я понял, что это кабан, и хотел уже пустить в него пулю, когда услышал шепот Авдеева:

- Не стреляй, это поросенок!

Тем временем кабан, стоявший на валежнике, прыгнул с него и потонул в снегу. Был он размером невелик - около метра в длину и сантиметров 60 в холке.

- Тут крупные должны быть,- шептал Авдеев.- Сейчас определим, откуда ветер и подойдем ближе.

Он сделал резкий выдох и по движению пара определил, откуда дует ветер. Мы стали заходить с подветренной стороны, так как ясно было, что один поросенок не мог отбиться далеко от табуна.

Вскоре среди мелкого кустарника показался черный силуэт кабана, пасшегося отдельно от стада. Он рылся в снегу. Мне очень хотелось выстрелить по кабану первому, но как я ни старался прицелиться - мешали ветки кустарников. Я боялся, что пуля срикошетит и тогда кабан уйдет. Пришлось отклониться в сторону. Кирька чуял зверя, с нетерпением натягивал поводок, привязанный у меня к поясу, но отпускать его до выстрела Авдеев запретил. Секач с его острыми загнутыми клыками легко может распороть любую собаку. Несмотря на кажущуюся величину и неповоротливость, кабан очень проворный зверь.

Стараясь обойти поваленное дерево, я наступил на ветку и она звонко хрустнула под лыжей.

Кабан, спокойно рывшийся в снегу, в мгновение, словно подброшенный пружиной, отскочил в сторону и, задирая кверху длинное рыло, с шумом стал втягивать воздух. Громкое сопение послышалось со всех сторон.

Видно было, что стадо, невидимое нами из-за снега, уже всполошилось и старается определить, откуда и какая угрожает ему опасность.

Я проклинал заросли, мешавшие мне послать пулю в зверя, эту чащу, где нельзя прицелиться в убойное место.

Авдеев сделал рукой знак стоять и не двигаться. Но как было устоять, когда в каких-нибудь тридцати метрах за елью стоял и сопел кабан. Сделать шаг в сторону - и он мой! Тихо наклоняюсь, чтобы передвинуть ногу, и вспугиваю кабана.

Рявкнув, словно медведь, он бросился под косогор, и все стадо кинулось вслед за ним. Забыв обо всем, я изо всех сил побежал вслед.

Глубокий снег мешал коротконогим зверям бежать, но они не меняли направления и, не снижая скорости, неслись за старой свиньей - вожаком стада. Поросята и подсвинки, утопая в снегу, вспарывали его и уходили под снегом, как рыбы в воде. Лишь снежные волны вздымались над их бурыми спинами и указывали путь, по которому уносились клинообразные туши. Я даже выстрелить не успел, как кабаны скрылись.

Огорчению моему не было предела: «Дурак,- проклинал я себя,- почему не послушался, побежал за ними!» Я готов был оттрепать себя за уши, но Авдеев подошел и стал меня успокаивать:

- Ничего, паря, не горюй. Попьем чайку и снова догоним. Они сейчас выйдут на солнцепек, где снегу поменьше, и будут там рыться. Кабан долгой памяти не имеет; испугай его -он бежит; стал - забыл обо всем! Только теперь не горячись, не торопись, а то уйдем домой без кабана, нас Софронов застыдит. Будешь стрелять - выбирай чушку, которая пожирнее, да не забудь, что у нее щетины на хребте на четверть, целиться пониже надо!

Мы развели огонек и стали подкрепляться чаем. Авдеев пошутил:

- Такая жизнь охотницкая: утром - чай, не убил зверя, так и днем чаек, а пустой придешь - и вечером чаишко!

Чаек был горьковат от снега, на котором оседала пыльца с деревьев, но мы уже привыкли к этому привкусу талого снега и не обращали на него внимания.

Предположения Авдеева оправдались: мы скоро нагнали стадо. Звери паслись на южном склоне сопки, и мы смогли подойти к ним довольно близко.

- Ты стой здесь,- сказал мне Авдеев,- а я попробую их обойти.

С этими словами он углубился в лесную чащу, стараясь зайти с подветренной стороны. Не успел он скрыться как следует, я услышал треск валежника, и прямо на меня выскочили чем-то напуганные четыре кабана. Заметив меня, они остановились и тревожно засопели. Я видел их злобные маленькие глазки, пену на клыках, раздувавшиеся ноздри.

Я выстрелил по переднему кабану. Кирька, привязанный у меня к поясу, так сильно рванулся, что я не устоял на ногах и бухнулся в снег. Хотя я тут же проворно вскочил на ноги, но кабанов и след простыл.

Пришлось спустить с поводка собаку, и она унеслась по следу. Через минуту послышался лай. Я бросился сквозь чащу, но, пока продирался в кустарниках, раздался выстрел Авдеева: он раньше меня подоспел к зверю.

Убита была жирная свинья весом около ста двадцати килограммов. Мы сняли с себя сумки, все лишнее и принялись свежевать зверя.

Авдеев первым долгом вспорол живот, освободив тушу от внутренностей. Затем вырезал два окорока и положил их в мешок. Кирьке и Верному досталась печенка. Остальное мясо присыпали снегом и накрыли целой копной еловых веток, придавив их сверху бревном. Так обычно прячут охотники добычу от назойливых ворон.

Эти черные хищники уже расселись по деревьям, каркали, дожидаясь, когда мы уйдем. Ворона - очень зоркая птица!

Не раз я поражался, как они с высоты замечали малейшее пятно крови на снегу. Вот и теперь они перекликались, созывая на пиршество птичью братию:

- Карр! (Сюда, дескать,- добыча!)

- К-р-ры!

Поглядывая на нас, они переговаривались, видно не терпелось, чтобы мы ушли побыстрее.

- Ну как, мол, не ушли еще?

- Нет, толкутся, окаянные!

- Ну, ничего, подождем братцы!..

Они как бы догадывались, что всего мы не заберем и им хоть кровавый снег, а то и внутренности останутся. Вот и горланили:

- К-ры-ры! Кар-р!..

- Не накрой кабана, так к завтрашнему дню от него одни кости останутся. Враз управятся,- заметил Авдеев.- Мало того, что сами расклюют, растащат, так и другого зверя наведут на это место.

Черная дальневосточная ворона и зиму и лето проводит в лесах, в поисках корма летит иногда за десятки и сотню километров, кормится даже на помойках городов, но гнездится всегда в лесу.

За мясом решили приехать на другой день с нартами, а пока предоставили воронам лакомиться остатками внутренностей.

Поздно вечером возвратились в лагерь.

Софронов уже поджидал нас у костра. Ему не повезло: он стрелял большого секача, ранил его, и тот, ободрав клыками одну из собак, ушел.

Софронов долго преследовал его по Сагды-Бире, но догнать не мог. С тем и вернулся, голодный, злой и усталый. Я знал, что стрелок он хороший, хотя и уступает немного Авдееву; следопыт он был отменный и неудачу надо было отнести за счет его плохонького слабого карабина.