За Кубанью

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Конь пошел шагом, и одеревеневшее тело перестало беспокоить Максима. Улеглось, что ли? Или совсем потеряло чувствительность? Но, перестав ощущать свое тело, Максим с особой остротой воспринимал происходящее. Хлясь, хлясь… — то и дело доносится сверху. Максим знает, что это Аслан отбрасывает нагайкой ветви: тропка, видать, неширокая.

«Тук-тук-тук!» — долетает сбоку: это бедняга дятел в поте лица добывает хлеб насущный. Максим слышит, как шумит заплутавший в кронах ветерок, как испуганно вскрикивает какой-то зверек. А может, птица? Не знает этого Максим, редко доводилось ему просто так, для собственного удовольствия, по лесу расхаживать, приглядываться, прислушиваться, впитывать чужую жизнь.

Конь останавливается. Толчок — и Максим летит вниз, инстинктивно дергая головой, пытаясь предохранить ее от удара. Полет недолог, он шлепается на что-то мягкое. «На телегу швырнул, — соображает Максим. — С травой…» Часто и сильно моргая, трет слипшиеся глаза. Поворот головы, и он видит спешившегося Аслана, справляющего у повозки малую нужду. Конский топот. Максим слышит резкий голос Ибрагима. Слов разобрать не может. Почти тотчас защелкали винтовочные выстрелы.

«Появился Петро, — догадывается Максим. — Не дай бог в лес сунется, весь отряд погубит». Но перестрелка очень быстро прекращается, Максима снова приподнимают и поворачивается на бок. Приоткрыв глаза, он видит встревоженную физиономию Ибрагима.

— Ты меня не пугай, дорогой, — произносит Ибрагим, поймав взгляд пленника. — К Улагаю едем, а перед ним надо предстать в лучшем виде.

Он достал носовой платок, полил его чем-то острым, по-видимому спиртом из фляги, и обтер Максиму глаза, губы, все лицо, волосы. Резкий запах вызвал приступ — кашля, и Ибрагим, придержав Максима за голову, помог ему усесться. Откуда-то взявшийся парень вскочил на передок.

Подойдя к своей лошади, Ибрагим достал что-то из- под седла. Максим разглядел свою буденовку. «Подобрал, черт», — удивился он. Ибрагим натянул буденовку на слипшиеся волосы пленника.

— Вот теперь ты на комиссара похож. Командующий любит, чтобы во всем порядок был. Комиссар так комиссар.

— Глаза завяжи ему, — напомнил Аслан.

— Э… — махнул рукой Ибрагим. — Пусть смотрит, назад другой дорогой отправим.

Аслан тронул коня. Вслед за ним идет подвода. Ибрагим, держа коня в поводу, не отстает от нее ни на шаг.

— Что бы ты со мной сделал, если бы поймал? — вдруг спрашивает Ибрагим.

Максим слышит звук голоса, но смысл вопроса до него не доходит. Он пытается мысленно проследить свой жизненный путь. От начала до конца. Да, именно до конца, в этом уже можно себе признаться. Максим думает о Фатимет. Вдруг все же приедет женщина в город. А там что?

Максим чувствует себя виноватым перед Фатимет. Встреча с ней позволяет ему и сейчас, перед смертью, чувствовать себя счастливым.

— Ты что, заснул? — Максим приходит в себя от толчка в грудь. — Интересно мне, что бы ты сделал со мной, если бы поймал?

Дурацкий вопрос. Максим морщится.

— Отвез бы в город, на допрос.

— А потом? — допытывается Ибрагим. — Ведь я бы молчал.

— Это еще неизвестно, — вдруг оживляется Максим. — Может статься, и заговорил бы.

— Думаешь, иголок испугаюсь? — Ибрагим надменно фыркает.

— Чего? — не сразу соображает Максим. — Иголок? Ты-то хорошо знаешь, что мы этим не пользуемся. Сам бы заговорил.

— Врешь! — Ибрагим вскакивает на коня. — Перед смертью грех врать. — Он догоняет Аслана.

Повозка трясется по лесной дороге.

— Стой! — раздается все чаще.

— Ибрагим! — кричит Ибрагим. Его имя равнозначно паролю. Но вот, кажется, прибыли. Ибрагим соскакивает с коня, к ним подходят черкесы.

— Аслан, — просит Ибрагим, — развяжи его.

Скулы Аслана расходятся в улыбке, он принимается за Максима. Ворочая пленника, как бревно, освобождает от пут.

— Эй, человек! — кричит Аслан. — Это ты, Кемаль? Помоги поставить его на ноги.

Кемаль осторожно снимает Максима с повозки, пытается поставить на землю. Максим тотчас валится: ноги затекли, все тело пронизывает острая боль.

— Вставай, быдло! — Аслан бьет Максима сапогом в бок.

Максим пытается подняться, но снова падает.

— Подожди, — вмешивается Ибрагим. — Пусть отойдет.

— Придется нести его к Улагаю на руках, — хохочет Аслан.

— Полковник вернется через два дня, к тому времени наш комиссар поумнеет. Пошли, Максим. Кемаль, помоги ему.

Кемаль втаскивает Максима в хибарку, которую до ранения занимал Крым-Гирей Шеретлуков. Здесь до сих пор пахнет духами.

— Чувствуешь, куда тебя поместили? — смеется Ибрагим. — Скажи правду, куда бы ты поместил меня?

— В ЧК найдут подходящее местечко, — отмахивается Максим. — Чего гадать, поживешь — увидишь.

Спокойствие Максима выводит Ибрагима из себя.

— Уж тебе-то до этого не дожить. Пусть только Улагай полюбуется на тебя, потом сам вздерну. Мы с большевиками долго не возимся, это тебе исключение делаем. Эй, Кемаль! Позови Аслана и возвращайся на пост.

Аслан появляется.

— Пришли кого-нибудь, пусть заколотит досками окна. Все-таки он не князь.

Через несколько минут раздается характерный звук — кто-то сбрасывает наземь доски. Подходит к дверям, равнодушно спрашивает:

— Забивать ровно или наискосок?

Неужели? Не может же он не узнать голос Ильяса. «Растрясет… — звучит в его ушах. — Давай уж лучше я тебя завтра сам довезу». Вот ты где, дружище.

— Забивай ровно, — откликается Максим. — А то вдруг перед смертью еще раз солнышко увижу — не дело.

Ильяс замирает на месте. Выдержки у него куда меньше, чем у Максима. «Максим! — едва не срывается с его уст. — Максимка, брат!» К горлу подкатывает ком, джигит готов заплакать. К счастью, подает голос Ибрагим:

— Можешь наискосок заколачивать, я его все равно свяжу.

Максим прислушивается: ему хочется снова услышать голос Ильяса. Пусть хоть слово скажет, и Максим поймет, узнал его Ильяс или нет. Тишину нарушает глубокий вздох. Затем раздается неуверенный удар молотка. Узнал!

От этого становится веселее. «Теперь умирать легче будет. Можно будет сказать ему, чтоб спокойно возвращался домой. И попрошу его помочь Фатимет. Пусть отвезет ее с Казбеком в город. Там товарищи ее устроят. Может, еще встретит хорошего человека». Это предположение заставляет его сморщиться, словно от боли.

Ильяс не спеша вколачивает гвозди в оконный переплет.

— Что ты копаешься! — ругается Ибрагим. — Не на века.

— Темно, по пальцам бью, — бурчит Ильяс.

Он все еще никак не может прийти в себя. Конечно, Максим его узнал. Надо поговорить. Теперь уж не до «языка», припасенные кони могут сослужить куда лучшую службу. Кряк. Опять по пальцу! Ильяс громко, сочно ругается. Ибрагим хохочет:

— Подержим героя тут два дня, покажем зиусхану и вздернем. Я уже и сучок подходящий присмотрел. Послушай, Максим, — вдруг вспоминает он, — ты почему не стрелял в меня? Растерялся?

— Сказал бы, да не поймешь, — возразил Максим.

— А вдруг да и пойму! Тебя-то сумел перехитрить.

— Сумел. Только разговаривать нам не о чем. Ты — цепной пес Улагая, его лакей. Если бы ты был самим собой, мы бы еще поговорили, а так только зря время потеряем.

— Врешь! — хрипит Ибрагим. — Нарочно оскорбить хочешь за то, что умнее тебя. Злой человек. Эй, часовой! Осмотри замок, окна, все углы. Ходи тут, охраняй, за арестованного головой ответишь. А ты чего тут торчишь? — напускается он на Ильяса. — Сделал дело — и проваливай ко всем чертям.

Ильяс уходит. Появляется, когда на пост заступает Кемаль. Они успели переговорить. Ильяс подползает к окну.

— Максимка… — шепчет он.

— Ильяс… — так же тихо откликается Максим. Он рад: сумеет передать другу все, что нужно. — Ильяс, смело возвращайся в аул. Был там. Дарихан трудно с детьми…

— Зачем так говоришь? — обижается Ильяс. — Совсем нехорошо говоришь. — Выходит, ты мне не веришь? Я к тебе в город ехал, за правдой, наскочил на Зачерия. Ты в Хакурин уезжал. Теперь мы вместе. И будем вместе. Теперь молчи и жди.

Максим пристыженно умолкает.

«Ловко работает этот Зачерий, — думает он. — Знает, на чем играть. Больше всех хлеба давал, а это сейчас — основная мерка. Вернется сегодня с обозом, состроит горестную мину и скажет: хлеб привез, Максима потерял. Судите. И снова прав будет. Ведь весь отряд видел, как я погнался за бандитом».

А что же делать? Не доверять? Тогда, выходит, никому доверять нельзя. Вон бывший корнет Махмуд в военкомате работает, государственные секреты ему доверены. Выходит, и его на подозрении держать надо? Или того же Рамазана? Но у каждого большая, самостоятельная работа, люди непрерывно разъезжают по аулам, с сотнями мужчин и женщин встречаются, за каждым их шагом все равно не уследишь. Если уж захочет человек вильнуть в сторону, то улучит подходящий момент, как за ним ни приглядывай.

Что ж, на месте Петра Ивановича и он бы, пожалуй, верил только фактам.

Ибрагим, имевший все основания быть довольным собой, был, как ни странно, не в своей тарелке. «Лакей, ничтожество! — гневно повторял он. — Это я — лакей?» Стал вспоминать, какие сложные дела проворачивал, и во взгляде вспыхнуло искреннее негодование. «Унизить меня хочешь? Обидно, что попался, как воробей на мои крошки», — бормотал про себя.

Странным, непостижимым образом получается так, что мысли о Максиме тотчас же вызывают воспоминание о Бибе. Почему-то эти два имени в его сознании связаны неразрывно. Засела девчонка в сердце шрапнельным осколком, вспоминается такой, какой видел ее в последний раз, — в изодранном на ленточки платьице, с голыми, дрожащими ногами, с лицом, искаженным ненавистью. «А девка — не найдешь больше такой, не было и не будет…» Вздохнув, идет к Аслану. Тот чистит маузер.

— Выпьем? Аллах простит — такая удача. Бывали успехи, чего скрывать, но захватить живьем грозу бандитов…

— А то? — по-лошадиному вскидывает голову Аслан.

Лишний, мол, вопрос: они всегда напиваются, когда отлучается Улагай. По случаю поимки такого крупного зверя открывают коньяк Шустова. Ибрагим справедлив: первый бокал выпивает за Зачерия — ведь это он заманил птичку в силки.

За окном раздаются чьи-то шаги. Ибрагим, вздрогнув, едва не роняет бутылку: показалось, будто возвратился Улагай. И вдруг ловит себя на мысли, что точно так же испугался бы нежданного появления господина и лакей, шарящий по господским кладовкам. Что-то сегодня не пьется. Аслан хлещет стакан за стаканом, а Ибрагим только угощает: пей, мол, у нас этого добра хватает.

— Смотри, как бы Кучук не заметил утечку, — по-дружески советует Аслан. Раньше Ибрагим только хмыкнул бы в ответ, теперь же разражается бранью.

— Ты что, воображаешь, будто я лакей?! — орет он. — Ошибаешься! Я человек самостоятельный, мне Улагай — вот что…

Ибрагим смачно плюет и растирает плевок ногой.

— Ну ты не разоряйся, — начинает сердиться Аслан. — Что-то ты в последнее время на хозяина лаять начал. Вспомни, что делают с собакой, когда она бесится.

А, он собака! Ибрагим бросается на Аслана: получай, сволочь… Но выполнить намерение не удается. Длинная рука Аслана оказывается перед лицом Ибрагима. Лицо и кулак встречаются. Ибрагиму становится больно.

Аслан укладывает собутыльника на топчан, в одиночестве допивает остатки и уходит спать. Просыпается от дикого вопля:

— Аслан, русский сбежал!

Вместе с Ибрагимом осматривают злополучный домик. Запор выломан, дверь аккуратно прикрыта.

— Кто стоял на посту?

— Кемаль. Его нет нигде.

— Кого еще нет? — уточняет Аслан.

Лагерь поднимается по тревоге: выстраиваются все, включая поваров: поверка. Нет Ильяса.

— У, собаки! — скрежещет зубами Ибрагим. — Догнать!

Но где искать беглецов, если они ни через один пост не проходили? У леса сторон много. Ибрагим лихорадочно соображает, дороги секунды.

— Из какого аула Ильяс? — спрашивает он.

— Оба из Адыгехабля, — отвечает кто-то.

Ибрагим снаряжает в погоню две группы, направляет их напрямик через лес в ту сторону, где предположительно должен быть Адыгехабль.

— Заметите, не выпускайте живыми, — предупреждает он.

Преследователи скрываются в темноте.

— А я возьму несколько всадников и попытаюсь перехватить их при выходе из леса, — говорит Ибрагим Аслану. — Если недавно ушли, то нескоро дойдут до дороги.

Только ночью в лесу не разгонишься. Сколько ни тереби повод, конь плетется шагом. А до опушки не близко. Покачивается в седле Ибрагим и думает: «Как это Максиму убежать удалось? Не может быть, чтобы за час обработал Кемаля или Ильяса — у человека от Алхаса оружие за храбрость». Ибрагим останавливается у часовых, расспрашивает, не слышал ли кто подозрительного звука? Да кто признается!..

«Эх, какая досада, — думает он. — Хотел преподнести Кучуку подарок, а что вышло… Лучше бы прикончил его там, в лесу».

Рассветает, а до опушки еще далеко. Теперь можно пришпорить лошадей. Во время скачки мысли в голове не плывут, а прыгают, как мячи. Всадники влетают на опушку и берут влево. Но поздно. Тихо кругом. Ибрагим возвратился в лагерь, когда солнце уже стояло над лесом. И сразу увидел — случилось что-то чрезвычайное. Лошади оседланы, подводы нагружены всяким барахлом, люди стоят у пулеметов.

— К Улагаю! — кричит кто-то Ибрагиму.

Улагай стоит на крыльце своего дома, за ним, у дверей, Аскер. А Улагай насуплен, по лицу мечутся желваки.

— Упустил, мерзавец! — выкрикивает Улагай.

— Не удалось догнать.

— Не удалось? Пропьянствовал, мерзавец! И меня не предупредил! Никого не выслал навстречу! Ведь тут уже могли быть красные! Чудо, что их еще нет! Предатель!

Улагай делает шаг вперед, щеку Ибрагима обжигает удар.

Ибрагим закусывает губу, опускает глаза. Виноват.

— На первый раз прощаю, — бросает Улагай. — Останешься при мне. Разбиваемся на группы, занимаем до ночи круговую оборону в лесу. Ночью перебазируемся. Маршруты сообщу командирам групп.

Ибрагим не знает, что делать. Он чувствует на себе насмешливые взгляды людей, которые еще вчера глядели на него с завистью. Впрочем, вчера и он не почувствовал бы всего позора этой пощечины, но сегодня… В ушах звучит брань Максима: «Лакей».

«Пожалуй, даже не лакей, а просто ничтожество, — думает Ибрагим, следуя за Улагаем. — Смелый, отважный Ибрагим! — издевается он над собой. — Смел перед беззащитной девчонкой».

— Ибрагим, — бросает Улагай. — Я буду на своем месте. Проверь всю оборону. Начни с наблюдателей.

— Есть! — едва слышно отвечает Ибрагим. Голос его дрожит.

«Погорячился, — думает Улагай, глядя ему вслед. — Перехватил. Теперь смотри, как бы нож в спину не всадил». Да, момент критический, сейчас все смотрят на командующего. Нужна выдержка. Да где ее наберешься, этой выдержки, если все летит ко всем чертям. Агент Врангеля, с которым он встречался на побережье, показал ему копию телеграммы на имя Ленина. «Ни одного солдата Врангеля на Кубани нет. Банды генералов Фостикова, Крыжановского частью истреблены, частью прижаты к горам. Серго Орджоникидзе».

Улагай чувствует — и его вина есть в этом большом поражении. «Вина… — твердит он себе. — Вина или беда?» Нужно наконец разобраться в этом. Разве мог он подумать, что бойцы его охраны способны освободить большевистского комиссара? Что-то происходит с черкесами. Они начинают забывать слова пророка Магомета, отступают от шариата. Пропасть между ними и большевиками исчезает словно бы сама собой. По мосту, переброшенному русскими, с каждым днем валит все больше народу.

— Ну что ж! — На побелевшем лице Улагая появляются красные пятна. — Пусть пеняют на себя: «главарь» свое слово скажет.