За Кубанью

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Было время, когда ворота этого дома не запирались даже на ночь — гости приходили, когда им вздумается. Теперь накрепко заколочены ворота. Калитка всегда на запоре. Старый Осман не ждет больше гостей. Да и кого ждать? Сын Камболет пал в боях с красными где-то в соленых астраханских песках, родной брат расстрелян, как уверяет Осман, по ошибке Чрезвычайной комиссии, а все остальные члены семьи дома. Их немного — жена Фатимет и сын Казбек. Соседям и в голову не взбредет невзначай завернуть к Осману — это исключено.

Был когда-то Осман большим дельцом, поставлял лошадей лучшим конным заводам, участвовал в бегах и скачках, держал деньги в крупных банках Петербурга и Екатеринодара. Сильно изменился Осман за годы революции. Конечно, дело не только в том, что он, мягко говоря, подурнел, что ли, — его и в молодости нельзя было назвать красавцем. Теперь в свои семьдесят пять лет он скорее смахивает на бабу-ягу, чем на мужчину. Весь как-то сжался, усох, лицо покрылось желтыми морщинами, нос каким-то образом загнулся, стал крючковатым, волосы, словно взбунтовавшись, все до единого покинули голову. Проблема бритья головы, столь важная для местных стариков, для Османа отпала раз и навсегда.

Изменился и характер Османа. Раньше его называли «скряга Осман», или «проклятый скопидом», или просто «жила» — все зависело от того, кто пускал в ход эти эпитеты: посторонние, домочадцы или батраки. Теперь Осман считался самым щедрым человеком в ауле Новый Бжегокай. Без преувеличения. Как только белых выбили из аула и создали ревком, Осман стал его первым посетителем. Он принес заявление, в котором добровольно отказывался от всех своих земель, лугов и пастбищ. Отдал все народу. Он просил оставить за ним лишь участок в пять десятин, на котором мог бы кое-что посеять, да небольшой виноградник.

Прошел месяц — и Осман еще больше поразил аульчан. Произошло это на митинге, где выступал комдив Елисей Михайлович Воронов. Комдив рассказывал о подвигах адыгейца Махмуда Хатита. Осман стоял рядом с белым вороновским конем, не пропустил из рассказа комдива ни единого слова, у всех на виду вытирал крючковатый нос широким рукавом старого бешмета. Комдив то и дело бросал любопытные взгляды в сторону расчувствовавшегося старика.

— Кто ты такой? — спросил Воронов, закончив рассказ о героической смерти Махмуда Хатита. — Может, ты его брат?

— Я недостоин даже ногтя этого героя, — тихо ответил Осман. — Мне в моем возрасте врать не пристало — стою на краю могилы. Когда-то Махмуд батрачил у меня, у меня же стал известным табунщиком. Что говорить, в жизни бывало всякое. Бывало, что и недоплачивал Махмуду, обижал сироту. Поздно понял свою неправоту, стараюсь теперь замолить грехи перед аллахом. Землю и табуны я уже отдал аулу, теперь хочу пожертвовать на общие нужды свои сбережения. Вот, Елисей, держи…

Он передал комдиву пачку денег. Воронов крепко обнял Османа.

— Золотой старик! — растроганно молвил он. — Вот, братцы, сила революции: был эксплуататором, а стал своим, что называется, в стельку.

Это последнее слово Елисей Михайлович употребил для того, чтобы присутствующие вспомнили, что он, комдив, — человек простой, в недалеком прошлом самый обыкновенный сапожник, и в этом факте тоже увидели силу революции.

Что же касается «золотого старика», то он сразу же после митинга заперся в комнате, чтобы — в который уже раз — пересчитать оставшиеся у него ценности. Брось комдив взгляд на золото, драгоценные камни и иностранную валюту, понял бы, что был дважды прав, дав Осману столь лестное прозвище. Восприимчивые к шутке аульчане, не верившие ни одному слову Османа, между собой уже иначе и не называли его как «золотой старик». Изменилась за эти годы и Фатимет, на которой Осман женился в начале века. К глубокому сожалению Османа, время оказало на нее обратное воздействие. Из семнадцатилетней девушки с заплаканными глазами она превратилась в тридцатилетнюю красавицу. Лицо ее, озаренное застенчивой, грустной улыбкой, всегда было приветливым, а при виде сына светилось нерастраченной нежностью. Осман, несмотря на годы, обладал острым зрением. Не заблуждаясь относительно чувств Фатимет к нему самому, он ревниво приглядывался — кому же принадлежит ее сердце? И с радостью убеждался: никому. Что ж, никому, значит — ему. Фатимет холодна, равнодушна. Пусть. Но ведь и остальные сокровища его бесстрастны, а все принадлежат ему. Осман скорее, согласился бы лишиться жизни, чем хоть какой-нибудь части сокровищ.

А сегодня «золотого старика» не узнать. Возвратился с виноградника раньше обычного и уже в воротах Окликнул Казбека. Мальчик сидел, склонившись над медными и серебряными бляшками. Немой Ханашх Хатит показал ему, как делать наборный пояс, и дал материал, и вот Казбек комбинировал теперь различные узоры орнамента. Не хочется бросать это. занятие, но раз зовет отец…

Старик проходит в большую кунацкую, настоящую гостиницу, осматривает ее. Быть может, вспоминаются ему в этот момент все те шикарные господа, которые останавливались здесь: князья, дворяне, чиновники, помещики, прокуроры. Впрочем, тени прошлого ненадолго занимают воображение Османа, столь же скупое, как и душа. Его волнует: где принять гостей? Ни большая, ни малая кунацкая не подойдут — кто-нибудь да заметит свет в чужом окне, потом начнется — кто, да когда, да зачем?

Заперев кунацкую, Осман направляется в сарай, достает большую лампу, велит Казбеку заправить ее керосином. Пока Казбек откручивает горелку, Осман снимает с полки скатанную в плотный валик кошму. С этими трофеями они входят в дом. Фатимет поднимает на мужа грустные глаза: ей все ясно без слов. Старик отнесет кошму на свою половину, отправится в курятник или овечку зарежет, а если гость деловой, достанет из погреба бутылку французского вина.

Так и есть. Через несколько минут на кухне у Фатимет дымится, распространяя приторный запах, овечья тушка, а Казбек поливает шкурку кислым молоком. Фатимет подтаскивает к очагу дрова.

«Хитрый старик, — думает она. — Когда только успел узнать о приезде гостей? Утром не приходил никто, днем на винограднике тоже как будто никого не встретили». Фатимет незаметно приглядывается к Осману, но понять ничего не может.

— Казбек, — слышится вдруг голос Османа, — посади Медведя на цепь.

Медведь, огромный звероподобный лохматый пес, не подозревая подвоха, радостно мчится к молодому хозяину. И вдруг — щелк! Это уже сущее свинство. Медведь начинает остервенело носиться по проволоке. Свернув морду набок, пытается перегрызть цепь. Напрасные усилия, дружище: Осман хоть и скуп, но вещи у него самого высшего сорта — цепь так цепь, защелка так защелка.

После ужина Осман отправляет Казбека на чердак конюшни, где свалена свежая люцерна. Мальчик долго ворочается, но сон побеждает. Потерпеть бы ему еще с полчасика, и он бы увидел, как в услужливо распахнутые Османом ворота вкатилась бричка, крытая легким брезентовым верхом. Если бы Казбек высунул голову в окно на чердаке, наверняка запомнил бы и короткий разговор между отцом и гостями. Он состоялся, разумеется, после того, как ворота снова, захлопнулись.

— Салам алейкум! Доехали, слава аллаху! — сказал высокий человек в чалме и бурке.

На что Осман ответил:

— Я ждал вас раньше. Кебляг, прошу располагаться.

Тем временем второй гость, не ожидая особого приглашения и не теряя времени на разговоры, распряг лошадей и повел их в дальний угол двора, к кормушке. Похоже, он тут не впервой.

Они входят в дом, построенный лет пятнадцать назад, незадолго до женитьбы на Фатимет, по европейскому образцу. Хозяин проводит гостей на свою половину — она состоит из двух комнат. В первой — письменный стол, стулья, на полу — кошма, во второй — спальня.

— Располагайтесь, — приглашает Осман. — Ибрагим, покажешь… гм… своему господину, где умывальник.

Человек в чалме приходит на помощь хозяину.

— Зови меня хаджи, ведь я в дни молодости побывал в Мекке.

Фатимет хлопочет на кухне. Казбек спит. Самое подходящее время для беседы. Но хаджи не торопится. Раздевшись до пояса, он фыркает, плещется, пыхтит. «Ишь разыгрался, — неприязненно думает о нем Осман. — Нет страха в его душе. А я одним страхом живу, только им». Осман всего боится. Ведь не могут люди не знать, что у него есть золото. А вдруг ворвутся, начнут искать… Или покажется кому-нибудь, что слишком стар он для красавицы Фатимет.

От неприятных размышлений Османа отвлекает гость. Он уже в синем бешмете, на коротко стриженных темнокаштановых волосах сверкают водяные блестки. Узкие глаза его кажутся прищуренными. На чисто выбритом надменном лице — выражение довольства.

— Осман, у меня к тебе дело, — начинает разговор гость, усаживаясь в кресло. — Поэтому-то хотел бы я знать, как ты настроен. Если новая власть тебе по душе, наш разговор на этом закончится.

Осман пытается угадать, что нужно этому «хаджи». Если он из тех, что не раз уже приходили к нему с просьбой дать денег «на правое дело», то пускай побыстрее убирается. Осман уже давно решил, что самое правое дело — держать деньги в надежном месте.

— Ты знаешь, Кучук, э-э, хаджи, — быстро поправляется он, — ведь я коммерсант и потому никогда не впутывался в чужие дела.

— Если они не приносили выгоды, — уточняет Кучук.

Входит Ибрагим. В руках у него потрепанный саквояж из крокодиловой кожи. Он бросает его на кошму и снова выходит.

— Не будем тратить времени;—говорит гость. — Хочешь помочь восстановлению старых порядков? Говори: да? нет?

— Старые порядки — это было бы здорово! — Верхняя губа Османа чуть заметно дергается. Быть может, он намеревался улыбнуться, но позабыл, как это делается. О, он, разумеется, хочет помочь. Но в его возрасте браться за оружие…

Гостю ясно, что Осман хитрит.

— Это тебе не будет стоить ни гроша, — поясняет он. — Будешь сидеть дома, как и всегда. Больше того, если захочешь, я в порядке благодарности смогу через некоторое время переправить тебя вместе с семьей в Турцию.

— Куда мне, — отмахивается Осман. Он знает, как это делается — человека принимают на пароходик, очищают от денег и вещей, привязывают к ногам камень и пускают в самостоятельное плавание. Сколько черкесов нашли себе приют на дне морском…

— Дело твое, — соглашается гость. — Однако могу ли я рассчитывать на тебя?

Осман нерешительно кивает.

— Я оставлю у тебя бумажные свертки. Ты их понадежнее спрячь и выдавай Ибрагиму. Будешь давать ему столько, сколько он скажет. Иногда я буду присылать к тебе других людей, у каждого будет записка с моей подписью. Согласен?

Дело несложное. Но что в этих пачках? Где их хранить? Не взорвутся ли они в один прекрасный час без ведома аллаха?

Гость пристально смотрит на хозяина. Кажется, он все читает в его тусклых глазах.

— Они не взорвутся, не бойся. Это деньги. Мне нужен казначей.

Деньги! Впервые на лице Османа появляется подлинная заинтересованность. Может ли быть, чтобы у них завелись деньги? Скорее всего, какая-нибудь мелочь. Впрочем, Кучук не из тех, кто считает деньгами какую-нибудь тысячу. Похоже, им действительно нужен надежный казначей. Уж лучшего им вовек не найти!

— Ладно, — говорит Осман. — Мой сейф пуст, я ведь теперь ничего не имею. Пусть там полежит что-нибудь. Выдам, кому скажешь. Оставь образец своей подписи.

— Ибрагим! — зовет гость.

Никто не откликается.

Осман меняется в лице: пока они тут толкут воду в ступе, Ибрагим жмется к его жене. «О старый олух, поделом тебе», — клянет себя Осман.

Выдержка, присущая адыгейским старикам, оставляет его.

— Сейчас мы его найдем, — срывающимся от волнение голосом объявляет Осман и выбегает из комнаты.

В столовой полутемно, но старик сразу чувствует, что тут кто-то есть. Он подскакивает к дивану — оттуда доносится ровное дыхание. Теперь и его слабые глаза замечают распростертое на диване тело. Заснул, сын гяура. Старик облегченно вздыхает.

— Ибрагим! — Осман сильно толкает его в плечо.

Ибрагим вскакивает, в руках у него что-то сверкает. О аллах, спросонья еще палить начнет.

— Опомнись, человек! — отступает Осман. — Тебя хозяин зовет.

Ибрагим прячет револьвер и покорно следует за Османом.

— Отдай деньги Осману, — говорит гость.

Ибрагим поднимает с кошмы саквояж. Щелкает замок, и саквояж раскрывает широкую беззубую пасть. Над столом Ибрагим опрокидывает его — на скатерть падают аккуратно перевязанные небольшие пачки.

— Для удобства мы все приготовили заранее, — обращается гость к Осману. — Тебе ничего не придется считать. Выдал одну-две пачки, и все. Расписок не нужно, храни мои записки.

— Сколько же тут? — не выдерживает Осман.

— Сто пачек.

— А в пачке? — В глазах Османа появляется нездоровый блеск.

— В каждой пачке одинаковая сумма — иностранная валюта.

— Казначей, — говорит Осман, — должность довольно опасная.

Страх перед именитым гостем борется в нем с алчностью, он явно что-то недоговаривает. Улагай понимает: это явный намек на комиссионные. Он багровеет. В другое время отсчитал бы ему комиссионные нагайкой. А сейчас… Он считает про себя: «Раз, два, три, четыре, пять…» Лицо его снова бесстрастно, он готов на уступки. И в душе гордится собой — воспитание и выдержка, как говорится, на улице не валяются.

— Разумеется, — небрежно роняет гость, — и ты кое- что получишь. Обычный куртаж — два процента, две пачки. Они все одинаковы, можешь выбрать любые. Пожалуйста, выбирай.

— Я свои буду держать отдельно, — торопливо бормочет Осман.

Он протягивает руки к деньгам, выбирает два тугих прямоугольничка. Ловко согнув один из них, срывает белую обертку. Под ней играют радугой иностранные кредитки. Теперь остановить его невозможно. Послюнив палец, он лихорадочно шелестит деньгами. Кажется, одной бумажки не хватает… Он начинает считать снова…

На благородной физиономии гостя — брезгливость, отвращение. Опора старого режима! Запойная жадность… Забрать все и плюнуть ему в глаза? Заберешь, как же, положение безвыходное. Лучше места не найти, он выяснил: старик вне всякого подозрения. Да и аул, хоть и на отшибе, но неподалеку от магистрали, связывающей Екатеринодар с Новороссийском.

Сунув деньги в ящик стола, Осман без стеснения запирает его и прячет ключ в карман.

— Сейчас будем ужинать! — Осман направляется к двери.

— Подожди, — останавливает его Улагай. — Я хотел тебе напомнить, просто так: ты ведь меня знаешь не один день — кто попытается обмануть меня, долго не протянет.

Осман вздрагивает, будто застигнутый на месте преступления.

— Что ты, Кучук!

— Ладно, будем ужинать, — обрывает его Улагай. — Только помни, что я шутить не люблю.

Осман исчезает за дверью.

— Адыгейская финансовая олигархия! — мрачно бросает ему вслед Улагай.

— Не нравится он мне, — признается Ибрагим. — Сумасшедший какой-то. Зато жена… ищи — не найдешь.

Осман вызывает их в столовую. Ставни плотно притворены, над столом, уставленным бутылками и блюдами, — большая лампа. Рядом анэ — маленький столик. Гости могут располагаться где им вздумается.

Улагай садится за большой стол. Его примеру следует Осман.

— Садись, — кивает Улагай Ибрагиму.

Вдруг лицо его преображается. Уж не заснул ли он? Такое может только присниться. В дверях, в тени — женщина. Невысокая, худощавая, в черном закрытом платье. Словно призрак. На овальном лице — миндалевидные глаза, приветливая улыбка. Сквозь длинные полуопущенные ресницы плещет жаром, как из приоткрытой дверцы печи. Сдержанность. Спокойствие. Черт побери, вдова Джумальдина годится ей разве что в горничные.

Улагай замечает торжествующий взгляд Ибрагима и досадливо опускает глаза.

Фатимет делает легкий поклон, на лице ее вспыхивает румянец, теперь она и вовсе походит на девушку.

— Иди, — роняет Осман.

Женщина бесшумно скрывается за дверью.

Улагай размышляет об обычаях. Будь они неладны, из-за них не удастся посидеть за столом в обществе такой красотки. Но и без них не обойтись. Шариат и обычай — вот две руки, которыми удобнее всего держать народ за глотку.

Наконец-то удовлетворен и Ибрагим — он еще никогда не видел своего хозяина в таком приподнятом настроении. Впрочем, удивляться нечему. А ему все равно, лишь бы постройнее, да поподатливее, да помоложе. Любопытно, однако, что сейчас отколет полковник? Ноздри его раздуваются, значит, нужно быть начеку.

Ибрагим переводит взгляд на Османа. У, старый скряга, чуешь, где таится опасность. Пора бы уже поделиться с кем-нибудь своим кладом. Что ж, Кучук неплохой компаньон, по крайней мере, бедная Сурет расставалась с ним очень неохотно.

А Улагай все наливает и наливает. Пьет молча, зрачки его расширяются, он все чаще поворачивается к двери, за которой скрылась Фатимет. Так недалеко и до скандала. Ибрагим склоняется над ним, что-то шепчет.

— Ты прав, болван, — выдавливает Улагай. — Пошли.

Осман провожает их в спальню. Ибрагим помогает полковнику раздеться и укладывает его. В постели Улагай порывается произнести речь, но вдруг затихает.

Ибрагим располагается в соседней комнате на кошме.

Осман уходит в комнату жены, но уснуть никак не может. На рассвете он на всякий случай отправляет Фатимет с Казбеком в поле, а сам готовит четлибж: пусть волки будут сыты и овцы целы. А когда «овцы» вернулись, повозки с брезентовым верхом во дворе уже не было.