За Кубанью

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Каждому — свое. Один носится ветрам наперерез во главе отряда по следам банды, другой воюет с бандитами в теплой кунацкой. И, быть может, не менее успешно: чем больше людей поймут политику новой власти, тем больше будет у нее сторонников.

Максим и Ильяс — на конях, Рамазан — в кунацкой. Здесь он — как дома. Задавай любые вопросы, он на все даст прямой, правдивый ответ. Вот и сейчас Рамазан восседает на почетном месте в одной из кунацких. Народу набилось очень много. Рамазан оглядывает собравшихся, пытаясь понять, как все они сюда втиснулись. Да еще и предоставили скамью старикам. Они сидят, прямые и строгие, словно судьи. Впрочем, так оно и есть — судьи. Не одобрят его старики — и большинство адыгов отвернется от него. И потому Рамазан старается говорить о политике Советской власти так, чтобы ее уразумели даже самые пристрастные слушатели. Беседа течет плавно, медленно, как зимний вечер, застывший за окном. О земле, об уразе[7], о дожде, о браке, о школе, о громе и молнии… Рамазан умело гнет свое, люди помоложе мотают на ус, старшие недоверчиво переглядываются, а старики даже вопросы задают.

В общем Рамазан доволен настроением аульчан. Третий вечер идут эти разговоры, и польза их несомненна.

Время приближается к полуночи, Рамазана начинает клонить ко сну — денек был не легкий. Горская секция начала кампанию, которую назвала: «Пальто горянке». Он обходил саклю за саклей, беседовал с мужчинами. Во всем ауле пальто имели пять или шесть наиболее богатых женщин, остальные всю зиму ходили в платьицах и платках. Многие простуживались, болели: туберкулез, плеврит… Умерла жена или дочь — такова воля аллаха. Уговаривать трудно, на все доводы один ответ — так жили наши отцы и деды, так и мы жить будем. Разумеется, были и отклонения влево или вправо. Отклонением влево Рамазан считал обещание призадуматься, отклонением вправо — короткую фразу: «Не суй, сынок, нос в наши кухни, можешь напороться на клинок». Но все эти слова ничего не значили — Рамазан знал, что перемены будут. Уж коль адыг призадумается, то взвесит все до конца и сделает нужные выводы. Стоит начать одному, и другие не отстанут. Беспокоила беседа с хозяином, состоявшаяся за обедом. Рамазан говорил, Аскербий молчал и думал о чем-то своем. Сидел какой-то потерянный, опустив глаза, будто кем-то или чем-то напуган. А ведь Рамазан остановился у него не случайно — этим своим поступком он как бы опровергал выдумки врагов о том, что к бело-зеленым, сдавшимся по призыву властей, относятся с подозрением. Что это так встревожило Аскербия? Но с вопросами надо поосторожнее — излишнее любопытство может обидеть хозяина.

Заметив, что Рамазан устал, старики поднялись и распрощались, люди помоложе проводили его к дому Аскербия. Хозяин ждал. На столе — обильный ужин. Уплетая Четлибж, Рамазан приметил, что приветливый, радушный Аскербий все еще словно бы не в своей тарелке.

Сразу же после ужина хозяин попрощался и ушел, и это тоже не могло не удивить — обычно они засиживались до рассвета. Явившись с повинной, Аскербий беспокоился о судьбе своей семьи, о своем будущем. Рамазан разделся, погасил свет и улегся. В сознании мелькнула было тревожная мысль о грозящей ему опасности, но ее тут же заволокло туманом. И вдруг сквозь туман прорвался настораживающий звук. «Снится», — сквозь дрему решил Рамазан.

Но со двора донесся чей-то голос. Чужой голос. Чужой, но знакомый. «Странно, — удивился Рамазан, — в калитку как будто никто не стучался, я сам видел, как хозяин запирал ее».

Послышались шаги в передней. Рамазан нащупал револьвер. Если это хозяин, он успеет спрятать оружие. Но по аулам бродят и чужаки, тоже агитируют. Впрочем, аульчане уже давно хотят заниматься делом. По крайней мере, так заявляли Рамазану все, с кем он разговаривал. Быть может, не все были искренними?

— Ты еще не спишь? — раздается за дверью голос Аскербия. Странный голос, виноватый какой-то. Рамазан облегченно вздыхает: все ж таки обычаи остаются обычаями — для хозяина нет ничего выше интересов гостя.

За его жизнь он будет сражаться, как за свою собственную. Очевидно, за Рамазаном кто-то приехал, а он, заснув, не услышал стука в ворота. — Тут люди хотят с тобой поговорить. Пустить их к тебе?

— Пусть заходят…

Хозяин исчезает, на пороге кунацкой возникают два силуэта. Разглядеть их в темноте трудно. Раздается щелканье, и комната озаряется ярким светом. Белый луч вырывает из темноты лицо Рамазана, его руку с наганом, топчан; луч прыгает влево, задерживается на скамье и гаснет. Рамазан чувствует себя так, будто его застали за чем-то некрасивым. Еще бы — встретить друзей хозяина с оружием в руках. Позор.

Один из гостей садится на скамью.

— У вас есть спички? — спрашивает Рамазан. — Лампа на столе.

— Обойдемся, — произносит человек, усевшийся на скамье.

Голос звучит властно, начальственно, и Рамазан начинает догадываться, что попал в ловушку. Нужно обязательно увидеть собеседников. Он шарит по карманам в поисках спичек. Мешает дурацкий револьвер.

— Не суетись, — произносит все тот же голос, по- прежнему твердый, властный, но уже не начальственный, а скорее немного насмешливый. — И положи на топчан свою игрушку — она не даст тебе сосредоточиться на предмете нашего разговора.

Рамазан пытается засунуть револьвер в карман. Но тут к нему подходит человек, оставшийся у двери, берет из его руки оружие. Надо же так растеряться — теперь он полностью во власти неизвестных. Впрочем, почему неизвестных? Уж друзья-то так не поступают. Но как мог выдать гостя Аскербий? Запугали.

Что же ему сейчас предпринять? Прежде всего — натянуть сапоги: босые ноги начинают примерзать к полу. Это решение, простое и по существу не имеющее отношения к деду, неожиданно успокаивает его.

— Посвети-ка, приятель, — роняет он.

Щелк — и свет электрического фонарика бьет в глаза, потом падает на сапоги.

Рамазан не спеша накручивает портянку, втискивает ногу в сапог, пристукивает каблуком о глиняный пол и берется за вторую. Теперь, когда ноги в тепле, Рамазан чувствует себя уже совсем уверенно. Он готов ко всему, даже к самому худшему.

— Каков же предмет нашего разговора? — осведомляется он, постучав вторым каблуком о пол. Слово «предмет» выделяется иронической интонацией.

— Выйди, Аскер, — приказывает человек на скамье.

Они остаются вдвоем.

— Я — Улагай! — вдруг произносит собеседник таким тоном, будто хочет сказать: «Я — бог!»

Рамазан невольно вздрагивает: уж с Улагаем он никак не рассчитывал встретиться в этой кунацкой. Но сомнений не оставалось, перед ним сидел именно Улагай. Рамазан несколько лет назад участвовал в одном из любительских спектаклей, которые тогда частенько устраивали черкесские аристократы. Среди гостей был и Улагай Кучук, блестящий офицер, поглядывавший на всех прищуренными глазами. Он почти все время молчал. А когда все же вступал в разговор, голос его звучал так же самоуверенно, отрывисто и безапелляционно. Пауза затягивается, и Улагай вправе считать, что первый раунд выигран им.

— Не верю, — наконец выговаривает Рамазан.

Что-то снова щелкает в руках Улагая, на его лицо сбоку падает яркий луч: та же высокомерная физиономия, тот же прищуренный взгляд.

— А кто тебя знает, кто ты, — пытается оттянуть разговор Рамазан. — На лице фамилия не написана.

— Не крути, Рамазан, — неожиданно тихо произносит Улагай. — Ты прекрасно знаешь, с кем говоришь. Я ведь еще тогда, на спектакле, заметил, что артист из тебя не получится. А офицер мог бы выйти. Или министр — ведь у тебя есть главное: ты мужественный человек и любишь свою родину.

Улагай говорит, Рамазан слушает. «Ой, спасибо, Кучук, — думает он, — что напомнил. Ведь я действительно мужественный человек. Сколько раз шел в атаку на пулеметы белых. А растерялся от неожиданности. Ну, ничего, уже все прошло». Рамазан думает, Улагай говорит:

— Никогда, Рамазан, не поздно исправить ошибку.

Эту фразу вылавливает Рамазан в потоке тихих слов и от нее отталкивается.

— Какую же ошибку я, по-твоему, совершил?

— Оторвался от своего народа, пошел на службу к гяурам, к кровожадным большевикам, забыл о своей родине. А она нуждается в тебе, ждет тебя.

— О какой родине ты говоришь? Это требует уточнения.

— О наших адыгейских аулах, неужели не ясно? Нужно спасать их от иностранного владычества. Для этого всем, кто ее любит, нужно объединиться. Всем! А уж потом разберемся с бедными и богатыми, все в наших руках будет. Мы все — одна семья, у нас нет пролетариев и капиталистов, мы — единое целое. Адыги доверчивы и просты, как дети, из поколения в поколение передают свою самобытность, сохраняют свои обычаи и нравы.

— Обычаи… — Рамазан прошелся по комнате. — Уж лучше бы ты не вспоминал о них, Кучук. Да, адыги доверчивы, да, обычаи наш народ свято хранит. И контрреволюция во главе с такими, как ты, ловко пользуется этим, чтобы обманывать народ, совершать свои мерзкие преступления.

— Глупости говоришь, Рамазан! — В голосе Улагай — раздражение. — А независимость? Почему ты забываешь о независимости? — восклицает он с наигранным пафосом.

— Независимость? И это слово произносишь ты, Улагай Кучук? — Рамазан горько усмехается.

— А почему бы мне не говорить о независимости?

— Потому, что именно тебе она не нужна, даже наоборот, тебе нужна зависимость! — торжествующе рубит Рамазан. — Мы захватили купюры, которыми ты расплачивался с атаманами банд, они иностранного происхождения. Ты спекулируешь на вражде, которую питает наш народ к царским поработителям, понятие «красный» и «белый» подменяешь словом «русский». К счастью, наши люди уже знают, что есть русский Деникин и есть русский Максим. Ленин дал бедному адыгу землю, и он от нее добровольно не откажется. Ленин сказал Полуяну, что черкесы получат и автономию, и они верят ему.

— Ленину, Рамазан, сейчас не до черкесов, у него страна от голода пухнет. Неужели тебе не хочется, чтобы мы сами управляли собой, были полностью независимы? Не верю, Рамазан!

— Хочется, Кучук. И верю: так будет! Закрываю глаза и вижу будущее своей родины. Вижу свободных людей, которым плевать на князей и дворян, которым доступны школы и университеты, которые не только говорят о своем достоинстве, по и имеют право защищать его, которые отрешились от национальной ограниченности и уважают все нации, учатся лучшему и взамен отдают свою накопленную веками мудрость. А что такое родина в твоем представлении? Думаешь, не знаю? Родина для тебя — это место, где бы ты всегда мог вкусно жрать, подкармливать со своего стола свору льстецов и прислужников, которые поддерживали бы твою власть, не задумываясь, расстреливали бы всякого, кто посмеет заикнуться о справедливости. Народу на твоей родине отведено место рабочей скотины. Ты намерен держать его в темноте, со связанными руками. Потому и рубишь учителей, потому и не даешь бедноте землю. Разрешить ученье — значит снять повязку с людских глаз. Дать землю — значит развязать людям руки. А если народ будет видеть своими глазами и управлять своими руками, он в два счета раздавит тебя вместе с твоими прислужниками, как тараканов.

Хорошо, что в комнате темно. Узкие глаза Улагая наливаются кровью, он тяжело дышит. Рука тянется к оружию. Но после короткой паузы рассудок берет верх над чувствами.

«В чужом доме напасть на гостя! Да еще на зятя своего верного соратника! Так можно лишиться большинства сторонников». Улагай уже давно понял — с Рамазаном ему не столковаться, это не деловой человек, а фанатик. Но последнее слово должно остаться за ним, кое-что у него припасено и на такой Случай.

— Думаю, что дискуссия наша не бесполезна. В будущем мы, надеюсь, сможем продолжить ее в более подходящей обстановке. А сейчас слушай и запоминай: через некоторое время наш народ сбросит большевистское иго. Ты еще можешь быть с ним. К тебе явится мой человек, даст поручение. Не выполнишь — пеняй на себя. Не посчитаюсь и с просьбами Адиль-Гирея. Кстати, передай жене: отец ее жив, уже здоров, выполняет свой долг перед родиной.

— Угрозы — оружие слабых, — замечает Рамазан. — Советую, пока не поздно, явиться с повинной. Сейчас самый подходящий момент, могу проводить в ЧК.

— Рамазан, не болтай лишнего! — уже не сдерживаясь, выкрикивает Улагай. — Это не угроза, а предупреждение. Мы будем наказывать тех, кто отказывается с нами сотрудничать. Оружие оставлю, надеюсь, что ты повернешь его против наших общих врагов. Аскер!

В дверях появляется черная тень.

— Отдай ему наган.

Что-то шлепается на постель. Хлопает дверь.

Рамазан прислушивается. Во дворе скрипит снег, слышны приглушенные голоса. Один из них очень знакомый. Рамазан подбегает к окошку, видит темные фигуры, направляющиеся к калитке. В груди закипает ненависть, какой не испытывал никогда в жизни. Хватает наган, выскакивает во двор и сталкивается с Аскербием.

— Что случилось, Рамазан? Неужели они тебя обидели?

Рамазан уже у калитки, возится с замысловатым запором.

— Что делаешь? — Аскербий бежит за ним. — Не выходи, на улице они убьют тебя. Да, впрочем, и нет их уже, унеслись.

Хозяин прав. Рамазан возвращается вместе с ним в кунацкую.

— Спи, Рамазан, и не обижайся на меня. Аскер сказал: не пустишь к нему, войдем сами и порешим его в твоем доме.

Аскербий пытается сохранить нейтралитет. Потом, быть может, поймет, что нейтралитет в такой обстановке — то же предательство.

— Скажи откровенно, — обращается к нему Рамазан. — Даю слово, что это тебе не пойдет во вред. Ты вернешься в банду?

— Не хочу возвращаться туда! — наконец выдыхает Аскербий. И, подумав, добавляет: — А пойду ли — не от меня зависит.

Рамазану нечего возразить. Да, теперь этот человек как бы несется на утлой, неуправляемой лодчонке посреди бурной реки. К какому берегу ее прибьет? Видно, он рад бы выбраться на левый. Но сумеет ли противостоять течению? Человеку надоела война, волчья жизнь, он видит, что с новой властью можно столковаться. Рад столковаться. Но бандиты размахивают перед носом оружием, угрожают семье. И он против своей воли плетется за ними. Да, прежде всего надо выловить Улагая и его подручных.

Хозяин еще раз извиняется и направляется к двери. Вдруг, что-то вспомнив, останавливается, шарит в кармане галифе.

— На, — говорит он. — Эти велели передать. — На широкой, бугристой ладони перекатываются наганные патроны.

Рамазан рассматривает свое оружие — барабан пуст.

— Спасибо, — сконфуженно бормочет он.

— Не всегда идешь, куда хочется, — уже в дверях, тихо, словно про себя выговаривает Аскербий.

Рамазан с ожесточением загоняет патроны в барабан. Что ж, бандиты хитры и наглы, они идут на все. Пусть же и получают все! Уж больше он не растеряется. Рамазан гасит свет, укладывается, но уснуть не может. В голове роятся планы поимки улагаевской шайки. И вдруг вспоминает то, что Улагай бросил как бы между прочим: Адиль-Гирей жив и здоров. Черт бы побрал этого проклятого князя! Неужели опять станет между ним и Мерем? Под утро решает: необходимо поговорить с Мерем напрямик, объяснить, чем занят ее отец. Пусть она внутренне подготовится к необходимости жестокого, но неизбежного выбора.

Злому давно надоело стоять в полутемной конюшне, он призывно ржет, почувствовав приближение хозяина, нетерпеливо бьет копытом. Левый глаз его выкатывается из орбиты, наливается кровью — конь пытается заглянуть в лицо Рамазану: неужели и на этот раз он ограничится коротким разговором да похлопыванием по крупу? Рамазан достает скребницу, старательно утюжит Злого. Конь подрагивает от нетерпения. Затем в ход пускается щетка. Не удовлетворившись этим, Рамазан обтирает лошадь суконкой. «Ехать? Оставаться?» — колеблется он.

И вдруг бросает суконку в сторону, выводит коня во двор. Хозяин вопросительно поглядывает на Рамазана.

— Обиделся?..

— Что ты! — возмущается Рамазан. — Неужели я не понимаю? Даю тебе слово — вернусь в аул, к тебе заеду. Верю тебе, как себе.

Лицо хозяина проясняется.

— Подожди минутку, — просит он.

Возвращается со свертком.

— Угости друзей шашлыком, — говорит, приторачивая сверток к седлу Злого. — И приезжай. Когда ты тут, как-то спокойнее.

Никогда, ни в одном ауле, даже у очень знакомых людей не принимал Рамазан никаких «свертков», или, как. именовал про себя эти подношения, подачек. «Если ты коммунист, живи, как все, не пользуйся своим положением» — таков был его принцип. Первым порывом было вернуть Аскербию баранину. К счастью, вовремя сдержался: в данном случае это было бы расценено как открытое недоверие, как разрыв: у таких, мол, как ты, и подарки принимать не могу…

Прощаясь с председателем сельсовета, Рамазан приглядывается к нему, пытаясь узнать — известно ли ему о том, что ночью аул навещали незваные гости? Нет, не известно. Он так же весел и беспечен, как всегда. Что ж, пожалуй, тогда и говорить с ним об этом не стоит. Надо думать, что осторожный Улагай уже не скоро появится в этих местах.

Не опасно одному? — спрашивает председатель, прощаясь.

— Кому я нужен? — улыбается Рамазан.

— Не скажи, — качает головой председатель. — Многим нужен. Как думаешь, зачем белые с Мосом Шевгеновым разделались?

Не ожидавший такого поворота, Рамазан промолчал.

— Хотели народ обезглавить, — продолжал председатель. — А вернее, глаза выколоть. Но у народа много глаз. Постепенно они станут такими же зоркими, как глаза Моса. Вот эти глаза и страшны врагам нашим. Понял? Береги себя.

Рамазан подумал: знал бы председатель о ночных визитерах, не сладко бы им пришлось. Достал из кармана наган, положил за борт шинели. И поскакал. Мягкая, будто творогом посыпанная дорога, кажется бесконечной. Заснеженные поля, раскинувшиеся по обе ее стороны, тянутся слепящей лентой до самого горизонта. Вокруг ни деревца, ни кустика.

«Скорей бы», — думает Рамазан. Злой с иноходи бросается в карьер. «Неужели чувствует?» — поражается Рамазан. И догадывается: когда мозг отстукивает «скорее», ноги его инстинктивно сжимаются. Почувствовав нажим шенкелей, конь меняет аллюр. Рамазан торопится. Но даже самая быстрая скачка не может заглушить разливающейся по всему телу, проникающей в сердце тревоги.

«Неужели и там что-то случилось?» — стучится одна и та же мысль. Злой переходит на рысь. Упарился. Время от времени конь пытается схватить зубами снег. Нет уж, дорогой, теперь придется потерпеть, ничего не поделаешь. Впрочем, вот и город.

Куда поворачивать? Рамазан заезжает во двор исполкома: надо поставить на место коня. Теперь бы в секцию, а еще лучше в ЧК — сообщить о встрече с Улагаем, но Рамазан спешит в отдел народного образования. Осторожно приоткрывает дверь и сразу же встречается взглядом с Мерем. На сердце становится легко — лицо Мерем не затуманено сомнениями, в глазах — откровенная радость, которую невозможно скрыть.

Она выходит в коридор, оглянувшись по сторонам, целует его.

— Приехал? Вот молодец. Ты как чувствовал — сегодня мы сдаем адыгейский букварь в типографию. Там есть и моя капелька.

— По этому случаю неплохо бы что-нибудь устроить, — говорит Рамазан. — Возьми этот сверток, а я приглашу друзей.

— О! — Мерем счастлива — она давно не принимала гостей. — Зови, все будет в порядке. Рамазан, теперь я верю в себя!

Сейчас можно и в ЧК. И тут удача — Геннадий и Максим на месте. Они выслушивают рассказ Рамазана с исключительным вниманием.

— То, что Адиль-Гирей жив, — говорит Геннадий, — мы знали. Но узнали слишком поздно — после ареста человека, у которого он должен был остановиться. На допросе как раз и сообщил, что ждет сановного гостя. К счастью, перед арестом успел отправить донесение, в котором указывалось, что у него все в порядке, теперь в его квартире засада. Но могло статься и так, что арест заметил кто-либо из них. Предупрежденный Адиль-Гирей может нагрянуть к тебе. Возможно, князь попросту не пожелает воспользоваться явкой и сразу отправится к жене. Не обижайся, но твоя квартира — отличнейшая крыша.

— И чего старый бес шныряет между белыми и красными, — раздраженно заметил Рамазан. — Пора бы и угомониться.

— Такие не угомонятся, — возразил Максим. — Ты должен знать: Адиль-Гирей — опытный, ценный сотрудник разведки; он, по-видимому, везет задания резидентам и агентуре в связи с резким изменением обстановки.

— Спасибо, товарищи, — подытожил Рамазан. — Картина ясна, выводы сделаю. А пока прошу сегодня вечером ко мне на шашлык: сдан в типографию первый адыгейский букварь. Я рад, что к его созданию в какой-то степени причастна и Мерем. А баранина — от того самого человека, в доме которого я беседовал с Улагаем.

Оба обещали заглянуть вечерком.

В секции, как обычно, никого, кроме новичка, нет. Рамазан приглашает и его на шашлычок по случаю рождения адыгейской письменности, раскрывает папку с письмами, инструкциями, распоряжениями. Но мысли его — там, в типографии, где идет набор букваря. Сколько раз, столкнувшись с очередной трудностью, Мерем готова была бросить начатое дело. Без нажима, убедительно втолковывал Мерем Рамазан, что ей по плечу и более сложные задачи. Постоянная поддержка мужа придавала сил.

Надвигаются сумерки. По дороге домой Рамазан непроизвольно улыбается. Много ли человеку надо — увидел радость в глазах любимой, и мир милее стал. Но, войдя в дом, не узнает жены. Мерем словно подменили. Она встречает его настороженным взглядом. Рамазан приходит к выводу: Адиль-Гирей в их доме, уже беседовал с дочерью. Быть может, даже попросил Мерем предварительно поговорить с мужем. Бедняжка, ей не позавидуешь.

— Как ужин? — Рамазан делает вид, будто не замечает перемены в настроении Мерем, но выдает срывающийся на хрип голос. Натянутые нервы Мерем быстро улавливают это.

— Ты уже знаешь? — подбегает к нему Мерем. — Откуда?

— Прочитал в твоих глазах, дорогая.

— Он сегодня же уйдет. Он ничего плохого не делает, просто выжидает. Очевидно, завтра утром пойдет сдаваться властям.

— Ты ничего не знаешь, Мерем, — старается не сорваться Рамазан. — Он обманывает тебя, прячется за твоей спиной. Это недостойно мужчины. Это лютый враг, Мерем.

— А ты? Что ты знаешь? Ты должен верить ему, как мне.

— Мерем, неужели ты все забыла?

— Я ничего не забыла, все помню. Но это мой отец, он дал мне жизнь, он любит меня, ради меня пришел сюда. Ты должен понять: перед сдачей он хочет пробыть хотя бы один день с нами.

Рамазан подходит к шинели, достает из кармана наган, проверяет барабан.

— Что ты собираешься делать? — ужасается Мерем. — Опомнись!

— То, что нужно. — Голос Рамазана сух и холоден. — Выйди-ка на улицу, Мерем, прогуляйся, поостынь…

Внутренняя дверь тихо открывается — и в дверях возникает статная фигура в защитном костюме и сапогах. Адиль-Гирей почти не изменился с тех пор, как Рамазан видел его в последний раз. Горделивая осанка, самоуверенный взгляд. Он чем-то напоминает Улагая. Внешне они очень разные, сближает их манера держаться в обществе, презрение к окружающим.

— Приходится иногда нарушать обычаи, — произносит Адиль-Гирей. — Здравствуй, зятек. Ты, Мерем, оставь нас, он прав, так мы скорее поладим. — Говоря это, он напряженно следит за Рамазаном.

— У тебя дело к Рамазану? — Глаза Мерем расширяются от ужаса. — Я не уйду, я не оставлю вас… Какие еще секреты? Отец, чего ждать, сдавайся сейчас, кончай с враждой. Я провожу тебя.

— Несмотря на различие во взглядах, мы все же родственники, — словно не расслышав Мерем, произносит Адиль-Гирей. — И довольно близкие: нас связывает дорогое нам обоим существо. И ей мы оба одинаково дороги. Рамазан, дай мне возможность сейчас уйти, и наши дороги никогда больше не пересекутся.

Рамазан понимает: пришло время действовать. Сейчас, именно сейчас нужно отвести его в ЧК. А Мерем? Впрочем, это уже неважно.

Раздумья Рамазана Адиль-Гирей истолковывает в свою пользу: он полагает, что зять колеблется. Князь делает шаг вперед.

— Я тебе, Рамазан, всегда доверял, — вкрадчиво замечает он. — И сейчас вышел без оружия — на, бери, веди в ЧК! Но ведь нам делить нечего, все мы — адыги. Кто знает, как повернется жизнь? Быть может, мы еще рядом послужим своему народу. Дай мне возможность уйти, и даю слово, что явлюсь утром с повинной.

— Папа, зачем тянуть? — вырывается у Мерем. — Лучше всего сделать это сейчас. Большевики отпускают всех, кто явился добровольно, ты еще сегодня успеешь вернуться домой.

Адиль-Гирей бросает на дочь взгляд, исполненный ненависти.

— Молчи, дура! Я лучше знаю, когда мне что делать…

— Он прав, Мерем, — облегченно произносит Рамазан. Позиция жены облегчила его задачу. — Ему виднее…

— Я могу считать себя свободным? — оживился князь.

— Вы меня не так поняли, — уточнил Рамазан. — Вы лучше знаете, что вам делать, а я лучше знаю, что мне делать. Сейчас отправимся в ЧК. Действительно, зачем откладывать на завтра?

Адиль-Гирей криво усмехнулся и двинулся было к двери.

— Стой! — выдохнул Рамазан. — Стой! Стрелять буду!

Этот крик прозвучал в уютной комнатке настолько нелепо, что Мерем показалось, будто Рамазан шутит.

— Брось ты! — пророкотал Адиль-Гирей. — Я твой тесть!

— Руки вверх! — снова выкрикнул Рамазан. — Быстрее…

Глядя на направленный на него наган, Адиль-Гирей начал медленно поднимать руки. Они повисли рядом с его папахой.

— Рамазан! — Мерем бросилась к мужу. — Не губи наше счастье.

— Эх, Мерем… — Рамазан бросил укоризненный взгляд на жену. Вдруг рука Адиль-Гирея дотронулась до папахи, что-то блеснуло.

— Стой! — успел крикнуть Рамазан. — Стой! Получай же…

От выстрела качнулась лампочка. Адиль-Гирей выронил револьвер и, ухватившись за косяк двери, стал медленно оседать на пол. К нему одновременно подбежали Рамазан и Мерем. Рамазан поднял браунинг Адиль-Гирея и спрятал его в карман.

— Рана не опасная, — сказал он, взглянув на тестя.

В комнату вбежала княгиня — красивая женщина с матовым полным лицом, с большими перепуганными глазами. Мгновенно оценив обстановку, потянула мужа в свою комнату.

— Не нужно, — отстранил ее Рамазан. — Адиль-Гирей арестован.

Эти слова вывели из оцепенения Мерем. С ненавистью взглянув на Рамазана, она выбежала вон.

Рамазан расстегнул гимнастерку Адиль-Гирея — из небольшой раны на правом плече обильно шла кровь.

— Принесите белую тряпку, — приказал он теще. — Или бинт…

Хлопнула входная дверь: явился первый гость.

— А ну-ка, пусти меня, — раздался голос Исхака. — Я ведь когда-то в фельдшерской школе учился. — Разорвав принесенную княгиней простыню, сделал перевязку.

В это время на пороге появились Максим и Геннадий.

— Знакомьтесь, — проговорил Рамазан, стараясь казаться спокойным. — Адиль-Гирей, собственной персоной.

— Дойдет или пойти за экипажем? — осведомился Геннадий.

— Дойду, — послышался голос Адиль-Гирея.

— Вот что, — засуетился Рамазан. — Шашлыку-то зачем пропадать… Я сейчас узнаю…

Товарищи не. успели и рта. раскрыть, как он исчез за дверью. В передней Мерем не было. Наугад толкнул одну из дверей и очутился в комнате княгини. Мерем стояла у стены, словно ожидая его.

— Мерем, пойми, я иначе не мог, — тихо проговорил он. — Не мог, понимаешь… Твой отец — один из главарей белого подполья, иностранный агент…

— Уйди! — крикнула Мерем. — Уйди! Я тебя ненавижу!

Рамазан вышел, огляделся, словно вспоминая, что ему здесь нужно, но, ничего не вспомнив, вернулся в свою комнату.

Княгиня попыталась было помочь мужу подняться, но Адиль-Гирей раздраженно крикнул:

— Не до тебя!..

— Что делать с твоим?.. — начала она, но закончить вопрос ей не удалось — князь уставился на нее таким свирепым взглядом, что она тут же умолкла.

— Пойду за понятыми, — нарушил молчание Геннадий. — Перед арестом полагается произвести обыск.

— И я пошел, — произнес Рамазан, направляясь к выходу. Голос его прозвучал вяло, равнодушно, и товарищи поняли: этот роковой выстрел вызвал крупную перемену в его личной жизни.