За Кубанью

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вот где отдыхает душа Ильяса. Он срывает с высокого стебля колосок и, подняв его на уровень глаз, разглядывает. Солнце сделало все, что требовалось, Ильяс это подмечает сразу: колосок приобрел стойкий серовато-золотистый оттенок, в его одежках должно находиться спелое зерно. Ильяс трет колосок меж ладоней точно так, как когда-то делал отец: легко, но настойчиво. Зерно быстро отделяется от половы.

— Пф-ф… — Дуть слишком сильно нельзя, вместе с половой может улететь и зерно, оно ведь еще легкое.

Ильяс выбирает одно зернышко — овальное, пухлое, с глубокой продольной ложбинкой из конца в конец, слегка приминает его между большим и указательным пальцами. Не поддается. Тогда он ногтем рассекает зернышко поперек: под тонкой золотистой кожурой обнажается белая мякоть; Ильяс отправляет одну половинку в рот, осторожно ощупывает ее кончиком языка, медленно сдавливает зубами. Удовлетворенно улыбается: да, это уже хлеб!

Невелико его поле, двадцать шагов влево — межа, столько же вправо — другая. Впереди — еще одна межа, ее нетрудно заметить: на ней золотистый ковер обрывается. За межой — черные пары Измаила.

Ильяс делает двадцать шагов влево и ступает на узкую, поросшую репейником и горошком межу, отделяющую его полосу от земель Салеха. Здесь пшеничка погуще и колос покрупнее. Ничего удивительного: земля хорошо обработана, семена пропущены через триер. Его же полоска была засеяна перед самыми заморозками. Спасибо Умару и Гучипсу, сами вспахали и засеяли собственным зерном, а то бы стояла его земля в ожидании кормильца. Что сталось бы с детишками, Дарихан и матерью? Набегает ветерок. Нива колышется так, словно ее с двух сторон раскачивают. Пахнет чем-то сладковатым, дурманящим, словно дыню с медом смешали. Дойдя до межи, за которой разлеглись пары Измаила, Ильяс сбрасывает рубашку и растягивается на покрытой травой впадине. Прохладно, веет спокойствием и миром. Сонная истома охватывает его, он закрывает глаза. Вот где душа отдыхает!

Отдыхает? Нет, Ильяс, себя не обманешь: не отдыхает, а прячется, пытается ускользнуть от чего-то тяжелого, неотвратимого и потому забирается в мир грез.

А почему бы не помечтать? О чем? Да все о том же, о чем мечтал семьсот дней в седле. Вот бы прирезали пустующую по соседству землю Измаила — семь десятин! — и зажил бы лучше не надо. Десять десятин! Тут тебе и пшеница, и просо, и люцерна, и кукуруза, и подсолнечник, и табак… Пшеницу можно двух сортов сеять: озимую скороспелку и твердую яровую — арнаутку. Полдесятины овса и ячменя, четверть бахча займет. Ильяс знает сорт арбузов — в руках не удержишь. И совсем немного ржи — для себя, и солома у нее как железный прут, можно будет перекрыть крышу, подновить хлев. Всю бы весну, все лето и осень — на своем поле. Придет домой — веселые лица дочурок, помолодевшая Дарихан. И больше ему ничего не нужно. И ведь Измаил нисколько не пострадает. Ртов у него в семье вдвое меньше, чем у Ильяса, а земли почти вдесятеро больше. Вполне оставшейся обойдется, да и тот клин не сумеет своими руками возделать — отвык, разъелся, забыл, как и плуг держать. А жена его и вовсе никогда в поле не выходила.

Интересно, как будут делить? Нарежут участки наново или начнут отбирать излишки? Хорошо бы ему остаться на старом месте — межи тут мелкие, в один пласт пароконного плуга. И земля как масло. Далековато, правда, да ничего, кони, подаренные полком, уже вошли в тело, даже застоялись, им, как и ему, только подавай работы. Но что-то не торопится Салех с переделом.

«После уборки! — рявкнул он, когда Ильяс особенно настойчиво пытался выяснить его намерения. — Дай людям урожай собрать».

«Дай…» Он бы и часу не медлил. В ленинском декрете ясно написано: передел проводить немедля. А урожай и бедняку пригодится, на то и революция. Заводы у капиталистов отобрали, не ожидая, пока они еще один урожай снимут.

Вот и отдыхай. Мысли о земле душу выворачивают. Ильяс вскакивает, натягивает рубаху и выходит на дорогу. Справа, из лесу, доносится резкий гулкий крик кукушки. Вслед за тем раздается отрывистый треск — будто обломился крепкий сук.

«Постреливаете, собаки, — ругается про себя Ильяс. — Всех бы вас к стенке».

Он уже усвоил: не будь этих выстрелов, не гуляй по лесу Алхас, межа между его пшеницей и черным паром Измаила была бы давно перепахана. Прав Умар, надеяться не на кого, надо самим брать винтовки в руки и кончать с бандой. Хлеб уберем, а тогда… Это немного успокаивает Ильяса, и к дому он подходит в хорошем настроении.

Во дворе — мать, Дарихан, дочери и соседка Биба. Его ждут, но не показывают этого, каждый чем-то занят. Вот народ, ведь никому не сказал, что уходит в поле. Определенно Нуриет подглядела. Ах ты, плутовка. Ильяс треплет дочурку за жиденькую косичку, она робко жмется к отцу. Ее примеру тотчас следуют другие. А Зейнаб мало обычной ласки, она тянет к отцу ручонки. Конечно, ни один уважающий себя адыг не сделал бы то, что делает Ильяс, тем более на виду у соседей: он берет на руки дочь и крепко прижимает к груди. Даже Дарихан неловко становится. Она оглядывается — не смотрит ли на них кто, спрашивает:

— Как там?

Ильяс опускает Зейнаб и, достав из кармана горстку зерен, высыпает их на маленькую, темно-коричневую, с бугорками серых мозолей ладонь жены. Одно зерно она пробует на зуб. Смотри, не пролежало в кармане и часа, а уже подсохло, отвердело.

Дарихан нажимает ногтем на ложбинку — зернышко делится на две дольки… Разглядывает, снова пробует на зуб. Их мнения сходятся: завтра! В снопах дозреет.

Биба убегает домой сообщить новость отцу.

Во дворе Ильяса поднимается невообразимая возня. Он выносит из сарая косу, достает брусок, пристраивается в тени под орехом. А это что? Дарихан достает серпы — аж четыре! Как будто в доме нет мужчины.

— Спрячь эти штуки! — хмурится Ильяс. — Я уже дома.

Дарихан кротко улыбается и тотчас уносит серпы. Адыгейке и в голову не взбредет спорить с мужем. Сказано — отрезано. Возвратившись, прислоняется к серой чешуйчатой коре ореха.

Брусок уверенно отбивает косу. Длинный тусклый нож сверкает под лучиком, пробивающимся сквозь зеленую крону ореха. Вдруг становится пасмурно.

— Нана сказала, — тихо произносит Дарихан, — что скоро начнутся дожди.

Ильяс и бровью не ведет.

— Я еще скажу, а ты не обижайся, — уже совсем чуть слышно говорит Дарихан. — Не обижайся и не обижай нас, Мы хотим косить с тобой. — По имени она мужа не называет, это у адыгов не принято. — Пойдут дожди, хлеб пропасть может.

— Это не женское дело…

— Ты забываешь… — Дарихан вот-вот расплачется. — Ты забываешь… Ты не спрашивал, как мы тут жили без тебя.

Будто острием косы задело. Разве не о них он думал, когда поднимался в атаку на белогвардейскую свору? Не спрашивал… Разве сам не понимал? Разве не собирается он сейчас искупить вину перед ними, освободить их от тяжелого труда?

— Такое время, — не сдается Дарихан. — Все женщины будут в поле. Ты хочешь, чтобы люди думали, будто мы белоручки?

Ильяс в сердцах швыряет брусок и поднимается: черт побери, с ней не договоришься!

— Покончим с хлебом за три дня! — кричит он. — А потом?

— А потом поможем жене Нуха: Куляц никак не придет в себя. Да и Умар нуждается в помощи, его старшенькой еще и двенадцати нет. И Гучипсу хорошо бы помочь. Если бы не они… — Дарихан опускает глаза. Конечно, этого не следовало говорить, но если Ильяс что-то позабыл, то уж лучше напомнить.

Ильяс тяжело опускается на скамью. Дарихан подает ему брусок. Какая она тоненькая, его жена. Совсем как девочка.

Чирк-чирк — продолжает брусок свою въедливую песню.

«Хорошо бы получить землю рядом с Умаром, Гучипсом и Нухом… Ну в общем, с его семьей. Тогда бы мы всегда помогали Куляц». Так думает Ильяс. А что, Совет обязан учесть, ведь Нух погиб на посту. Ильяс подсмотрел недавно: мальчишки играли в войну и передрались — каждому хотелось быть Нухом. Надо будет поговорить о переделе с Умаром.

А вот и он сам.

Дарихан оставляет мужчин. Впрочем, она свое дело сделала, теперь можно помочь матери на кухне, завтра не до того будет.

Умар достает из кармана нож с круглой деревянной ручкой, кривым лезвием поднимает с земли щепку и начинает строгать ее. Щепка становится круглой и тонкой, как вязальная спица. Нож, лязгнув, захлопывается.

— Вчера в соседнем ауле убили коммуниста, — с трудом выговаривает Умар. — Днем потребовал, чтобы землю поделили, ночью нашли с пулей в сердце.

Ильяс пробует косу на ноготь — хоть брейся.

— Возле Горячего ключа, — продолжает Умар, — почту ограбили, все дотла сожгли.

— Откуда у тебя эти новости? — наконец открывает рот Ильяс.

— Еще не все. В станице пропала учительница, рассказывала о ленинском земельном декрете. Говорят, утащили в лес и там издеваются.

Ильяс относит косу в сарай и возвращается.

— А сведения у меня самые достоверные, — уверяет Умар. — Ночью к Нурбию заскочил его сынок Аюб. Парня лихорадка трясет, а уйти боится. Чуть что — пуля в рот.

— Аюб трусишка, — качает головой Ильяс.

— Неужели жизнь тебя еще не научила? У нас один выход! — Умар начинает горячиться. — Надо браться за оружие.

— Создавать свою банду? — грустно шутит Ильяс. Он прекрасно понимает, что без своего отряда не обойтись, но что-то в душе противится этому. Хочется сперва убрать хлеб. Ведь отряд — это бой, а в бою всякое бывает. Вот и хорошо бы сперва хлеб убрать.

Но Умару не до шуток.

— Мне все равно, как нас назовут, — упрямо твердит он. — Пусть это будет красная банда, если хочешь. Мы дадим отпор всем, кто сунется в аул, кто против новой власти, против передела земли.

— А как на это посмотрит власть?

— Салех? — Вдоль шрама на лице Умара возникает бордовая каемка, — Я этого Салеха не признавал и признавать не собираюсь. Когда мы создадим отряд, он поймет, где власть. Он говорит, будто начальники в Екатеринодаре не разрешают создавать в аулах отряды. Черкесам, мол, нельзя доверять оружие. А мы сами себе доверим!

— Он и мне это говорил. Но у нас другого выхода нет. Вот уберем хлеб и возьмемся. Мы завтра начинаем косить. Нана говорит, пойдут дожди.

Умар вздыхает: только дождей ему не хватало.

— Через пару деньков мои женщины подсобят тебе…

— Надо сперва у Куляц… — возражает Умар. — Пожалуй, и я завтра начну. Вот что, Ильяс… — Умар мнется. — Думаю, нам нельзя оставлять хлеб в поле без присмотра, лучше ночевать там. Что-то наши кулаки очень оживились.

— Снопы надо свозить домой, — предлагает Ильяс. — Все лето в поле не проведешь.

— Ладно, — соглашается Умар. — А потом соберем собрание и выберем людей в отряд. Пусть Салех попробует перечить всему аулу.

В этот вечер аул ложится спать рано — многие решили утром начать жатву. Но просыпается первым Ильяс. Еще не совсем рассвело, а он на ногах. Спал ли? Выводит из конюшни лошадей, поит их, дает сено, укладывает на повозку разную мелочь. Незаметно небо начинает бледнеть. Просыпаются птицы. Они пока еще щебечут в гнездах — видимо, рассказывают друг дружке сны.

Жаль Ильясу будить Дарихан и детей, он медленно прогуливается по двору. Но Дарихан будить не нужно, она уже тут как тут. Через минуту весело шумит в плите пламя.

А вот и вся орава, спит только маленькая Зейнаб. Так ее и увозят спящей. Не просыпается она и в поле. Ильяс втыкает между досками повозки кнут и устраивает нечто похожее на навес: теперь малютку не потревожат и первые лучи солнца.

Четверо с серпами начинают. Ильясу не приходилось видеть свою семью на жатве: в эту лямку жена и дети втянулись без него. Ловко орудуют. Но любоваться некогда. Обойдя участок, он делает поперек первый прокос. Немного зудит левое плечо, ноет простреленная нога… Но скоро все забывается — перед глазами только сочная прозелень стеблей.

После обеда наплывают тучи, и женщины начинают споро вязать снопы. Ильяс продолжает косить. Все облегченно вздыхают, когда гроза проходит стороной.

На пшенице Салеха — ни души. У него сноповязалка и десяток лошадей, можно не волноваться.

К концу третьего дня весь хлеб законней. На двух подводах — своей и Умара — они перевозят снопы во двор. Потом выходят на полоску Куляц, тут дел немного. Наступает очередь Умара, Гучипса. И вот все снопы свезены.

Как-то вечером у плетня Ильяса остановился Измаил.

— Салам, фронтовик! — приветствует Измаил хозяина. — Давно не виделись. Как управился о пшеницей?

«Что-то он слишком приветлив, — думает Ильяс. — Послушаем дальше: шакал не может долго петь соловьем».

— Когда-то в дни жатвы ты приходил мне на помощь. И не оставался в накладе. Может, и теперь столкуемся?

Ильяс едва сдержался. Батрачить? Нет, не то время… Он заламывает буденовку, подобно папахе, набекрень и лихо бросает:

— Поищи дураков в другом месте.

Измаила этим не смутишь.

— Поищем, — говорит он, — и найдем. А ты напрасно надеешься на милости Советской власти. Не глупый ты человек, Ильяс, а все никак не поймешь: висит эта власть на ниточке.

— Врешь, собака! — срывается Ильяс.

Грязно выругавшись, Измаил уходит.

Почти сразу покидает свой двор и Ильяс. Опираясь на палку, направляется в дальний конец аула — к Умару.

Давненько не бывал он в этих местах, с тех пор как ушел на фронт, но ничего не изменилось. Все та же босоногая детвора в дорожной пыли, все тот же журавль глядит в небо у колодца посреди широкой улицы, над крохотными оконцами нависают всё те же изъеденные дождями и вспоротые временем соломенные стрехи.

Умар словно ждал его. Усадил за стол, поставил кувшин бахсмы, тарелку круто сваренной пшенной каши.

— Будешь командиром отряда, — говорит Умар. — Я уже кое с кем успел договориться. Почти у каждого припрятана винтовка.

Он начал перечислять имена и фамилии. Набиралось около тридцати человек. Имея такую силу, можно приступать к переделу.

Условились встретиться утром у сельсовета, объявить свое решение Салеху. С его согласия или без него— собрать митинг. Беднота только и ждет создания отряда. Все обрадуются. А там пусть Салех жалуется в город. Приедут — разберутся, не дураки же там.

Разошлись, уверенные в успехе. А утром пошел дождь. Хлесткий, обильный, с неведомо откуда примчавшимся ледяным ветром. Раненая нога Ильяса распухла, становиться на нее было мучительно. Опираясь на палку, он с трудом доковылял до сельсовета.

Умара еще не было. В передней сидел единственный аульный милиционер Тембот, назначенный на эту должность две недели назад. Зажав коленями винтовку, Тембот завтракал. На холстине лежали лепешки, куски холодной баранины.

— Жизнь, — проворчал Тембот с набитым ртом. — Дежурь тут круглые сутки напролет. А кому это нужно? Давным-давно известно: один в поле не вояка.

— Салех здесь?

— Еще не провалился сквозь землю.

Ильяс проходит в следующую комнату. Здесь царство Магомета. Все свободные от дверей и окон стены заставлены массивными черными шкафами. В каждом — полно бумаг, на все у него имеются оправдательные документы. Появлению посетителя Магомет обрадовался — не часто теперь сюда заходят люди.

— Прибыла директива, — сразу же сообщил Магомет, — касающаяся лично тебя. Участники гражданской войны, ставшие инвалидами, имеют право на пенсию. Можно подать ходатайство.

— Какой я инвалид! — обижается Ильяс. — Все у меня на месте.

— Не думай, дурачок, что ты знаешь больше старого Магомета. — Магомет снисходительно, улыбается. — Ранен, хромаешь, значит, инвалид. А деньги никому не мешают.

— Что деньги, Магомет? Я, дорогой, за землю воевал.

— Знаю, — соглашается Магомет. — Только ты, — он вдруг переходит на шепот, — ее не скоро получить. А деньги — хоть завтра.

— Почему это? — набрасывается на старика Ильяс.

Но Магомет уже ничего не слышит. Он как будто даже и не видит Ильяса. А Умара все нет и нет. Ильясу надоедает ждать, он решает пройти к Салеху один. Старик решительно преграждает ему дорогу.

— О человек! — громко провозглашает он. — Если есть начальник и есть подчиненный, то что должен делать подчиненный? О человек, погоди, я узнаю у начальника, может ли он принять тебя.

— Не суетись, Магомет, я на минутку, — успокаивает его Ильяс. — Войду и выйду, всего делов-то.

Салех сидит за столом. В руках у него газета.

— Чего тебе? — Председатель нехотя отводит глава от газеты. — Живее… — Во взгляде Салеха самодовольство и презрение. Самодовольства, пожалуй, больше.

Ильяс пододвигает стул, садится напротив Салеха.

— Ну? — Салех откладывает газету.

— Я хочу узнать, думаешь ли ты заняться землей? — напрямую спрашивает Ильяс. — Только скажи: думаешь или нет?

Ильяс уверен: сейчас Салех начнет объяснять что-то насчет обстановки, Алхаса, Врангеля. Вот тогда-то он и выложит ему идею о создании отряда. Как-то председатель будет изворачиваться? Но Салех ничего подобного не делает. Он глядит на посетителя так, будто ему неведомо, что означает даже само слово «земля». Теперь на первый план выступает презрение. И откровенная ненависть.

— Что ты имеешь в виду? — не скрывая иронии, спрашивает он.

— Передел земли. Как в ленинском декрете написано.

— Все, что написано в декрете, у нас сделано, — ухмыляется Салех. — Там сказано: крестьянские земли конфискации не подлежат. Как же я могу конфисковать землю у твоего соседа и отдать тебе? Ты воображаешь, будто Советская власть только для тебя. Для других она тоже власть, это говорю тебе я, представитель Советской власти, говорю человеку, которому собрание этот пост не доверило. Все понял?

Ильяс понимает лишь одно: его бессовестно надувают. Он достает из кармана сверток, разворачивает его, выравнивает ладонью загнувшиеся уголки. Это газета, которую ему подарил когда-то Мос Шовгенов. Правая ее сторона в желто-бурых разводах — с того дня, когда Ильяс получил пулю в плечо, — но текст, отлично сохранился.

— Читай! — тычет Ильяс газету председателю.

— Читай сам, — прищурившись, будто прицеливаясь, отражает натиск Салех. — Меня старые газеты не интересуют, читаю свежие.

— Я за этот декрет два года воевал! — вспыхивает Ильяс.

Во взгляде Салеха уже нет ни самодовольства, ни презрения — одна ненависть, лютая, невыразимая ненависть.

— Еще не известно, где ты воевал, сейчас выясняем. Может, у своего дружка Алхаса служил? Он ведь тоже воюет. Может, и ему рядом с тобой землицы нарезать? Братишка ведь…

Ильяс сжимает кулаки.

— Буржуйский прислужник! Кулак! — Ильяс вскакивает со стула.

— За оскорбление ответишь — оскорблять власть не разрешается. А этой своей газеткой, — Салех брезгливо, двумя пальцами приподнимает «Известия», этой бумажкой можешь подтереться.

Буденовка чуть не валится с головы Ильяса — его словно ножом пырнули. Удар был рассчитан точно и нанесен в самое больное место. Нет, такого издевательства он не потерпит. Прыжок — и он возле Салеха.

— Эй, ты там!.. Тембот!.. — неистово орет Салех, но тут его настигает сучковатая палка Ильяса.

— Получай, гад проклятый! Будешь знать, с кем я воевал. Будешь знать, что такое ленинский декрет!.. Получай!..

Кто-то ловит на лету и мертвой хваткой сжимает его руку.

— Садись, садись, — слышит Ильяс ворчливый голос Тембота. — Позавтракать человеку не дадут, обязательно сцепятся!..

— В подвал его! — визжит Салех, почувствовавший себя в безопасности. — Пусть сидит, пока не приедет милиция из города. Я находился при исполнении служебных обязанностей, ты видел, как он меня избивал.

Милиционер не уверен в необходимости подобной меры пресечения.

— Ничего я не видел, — возражает он.

— В подвал! — орет Салех. — В подвал! В холодную!

— Пошли, — вздохнув, обращается к Ильясу Тембот. — Ничего не поделаешь, очень ты горячий человек, Ильяс. Пошли.

Ильяс не сопротивляется — в подвал так в подвал. Что ж, представителей из города можно и там подождать. Зато душу отвел — наверное, не одна вмятина осталась на спине негодяя.

Щелкает замок. Из-за двери раздается голос Тембота:

— Пошлю Магомета, пусть позовет Умара. Не нравится мне эта история, Ильяс, с Салехом тебе лучше бы не связываться.

Пошарив рукой по стене, Ильяс опускается на землю. Опухшая нога полностью онемела от боли.

Магомет отправляется за Умаром. На дороге сообщает ошеломляющую новость каждому встречному:

— Ильяс арестован. Какой? Разве не ясно? Да, тот, что ходит летом в суконной шапке с верхом, устремленным в небо, подобно персту неверного. Ильяс, брат Алхаса.