За огненной чертой

Окружение под Вязьмой

В Волочке, в штабе 24-й армии, суета. Враг напирает. Штаб меняет дислокацию. На машины грузят имущество. Связисты снимают телефонные линии. Во все стороны скачут верховые, мчатся мотоциклисты.

Мы только что добрались сюда, но здесь теперь не до нас. Гусев послал меня к Крижановскому в разведотдел. Здесь тоже собираются уезжать. У одного из домов майор Крижановский отдает какое-то распоряжение. Лицо усталое, под глазами синие круги, голос охрип. Дождавшись, когда он освободится, я отозвал его в сторону и спросил:

— Что происходит? Что делать дальше? Как с оружием? Какие будут задания?

Майор потер седые виски и устало ответил:

— Дела плохи: немцы рядом. Мы отступаем. Бои идут в Подмошье. Я направил в Ельнинский район Иосифа Бурдина. С ним наш опытный разведчик, есть рация. Вам советую переждать в какой-либо деревне, пока войдут фашисты, а затем возвращаться в свой район. Свяжитесь с Бурдиным. Явка у Гореликова в Старых Луках.

— Но у нас документы райкома партии и райкома комсомола. Их надо передать в обком партии.

— Помочь ничем не могу. Пусть эти вопросы решает Гусев. Он ведь с вами?

— Да.

Крижановский сообщил мне пароль на явку и, улыбнувшись, заметил:

— С ребятами, наверное, хочешь попрощаться? Беги скорей в сарай, они еще не уехали. Ну, до встречи в лучшие времена. До свидания, товарищ Юденков!

Мы крепко пожали друг другу руки. Прощай, мой первый боевой учитель! Встретимся ли?!

Побежал в сарай, где обычно находились мои друзья пограничники. Там был только Леня Юревич. Иван Бугров погнал куда-то на мотоцикле по заданию командования.

— Дрянь дела, Андрей. Отступаем. Вот-вот будут немцы. А ты куда?!

— Да я и сам, Лёнь, не знаю. Пойду к Гусеву, он решит.

— Ну прощай. — И снова, в который уже раз за эти дни: — Увидимся ли? Что будет дальше?

Обычно довольно легкомысленный, Ленька на этот раз был серьезен и строг. Мы обнялись, и я вернулся к своим товарищам.

Выслушав меня, Гусев решительно сказал:

— Идем сначала в Вязьму, а там будет видно. Оттуда вернемся в свой район. В Вязьме знают, что происходит, сумеют для нас все сделать. Развяжемся с документами. Может, там будут и наши районные работники из Замошья.

И начались дни скитаний. В одной из деревень нам повстречались два комсомольца из Шарапова, которым в свое время было поручено остаться в немецком тылу. У них были намечены явки. На вопрос, почему они здесь, а не в Шарапове, ребята ответили, что их оттуда выселили военные.

— Ну, а теперь почему не возвращаетесь обратно?

— Да мы уже пробовали, наши воинские части не пускают назад. Вот если бы нам справочку дали, мы бы сейчас же вернулись.

Гусев быстро набросал справку о том, что ребята направляются со спецзаданием в немецкий тыл и что райком партии просит воинские части оказать им в этом содействие. Справку он заверил райкомовской печатью.

У самой Вязьмы стало ясно, что попали в окружение. Несколько раз пытались перейти линию фронта, но безуспешно. Как правило, мы попадали под пулеметный и автоматный огонь и вынуждены были возвращаться обратно. Никто ничего не знал. Далеко ли продвинулись фашисты к Москве? Действительно ли враг занял Вязьму? Где удобнее всего проскочить через линию фронта? А вражеское кольцо сжималось все теснее и теснее. В окружение попало значительное количество наших войск. Некоторым, правда, удалось с боем прорваться.

Тем временем фашистская авиация беспрерывно бомбила и обстреливала из пулеметов скопления людей и автомашин. Доходили слухи, что заняты Юхнов, Медынь, Холм-Жирковский.

Однажды мы встретили старшего лейтенанта Щорса и секретаря партийной организации Шараповского колхоза Дольникова. Они так же, как и мы, испробовали все способы, чтобы вырваться из окружения. Решили идти вместе.

В тот год зима наступила рано. Подморозило уже в первых числах октября, вскоре выпал снег. Мороз крепчал с каждым днем. А мы все шли. Одна попытка — неудача, другая — тоже. И так много раз. Но мы не падали духом. Ночами, прижавшись друг к другу, вповалку лежали на снегу, промерзали до костей. Утром просыпались покрытые инеем. Зуб на зуб не попадал. Хорошо еще, что мы были довольно тепло одеты: там, в окружении, под Вязьмой, добыли ватные брюки и фуфайки. На мне была еще и новая шуба. Но это не спасало.

В небольшом лесочке нашли повозку с почтовыми посылками. Окликнули возчиков. Никто не отозвался.

Вскрыли несколько посылок. Там оказались продукты. Перекусили, взяли немного с собой. Рядом валялся патефон с набором пластинок. Щорс завел патефон, на весь лес разнеслось: «Выйду ль я на реченьку». Мы уходили, а песня все звучала вслед. Было жутко.

Вражеское кольцо все больше и больше сужалось. Артиллерийская стрельба гремит со всех сторон. Организованного сопротивления уже фактически нет. В одиночку и небольшими группами бродят отбившиеся от своих частей бойцы. Встречаются и люди в штатском. Все нестерпимей холод и голод.

И все же нам удалось оторваться от гитлеровцев и передохнуть. Борис Щорс разыскал где-то баранью тушу. Мы сварили ее и впервые за много дней поели горячей пищи. Остатки баранины положили в вещевые мешки.

В лесу, в овраге наткнулись на санитарный автобус. Заслышав шаги, кто-то позвал:

— Товарищи, зайдите, пожалуйста, к нам.

Мы зашли. На подвесных матерчатых койках лежали человек десять тяжелораненых. Они попросили воды и чего-нибудь поесть.

— А где же медицинский персонал?

Перебивая друг друга, раненые поведали свою историю. Их автобус направлялся в Вязьму. Сопровождали их медсестра, санинструктор и шофер. Стало известно, что Вязьма занята врагом. Бензин кончился. Тогда шофер, медсестра и санинструктор, забрав легкораненых, решили пробиваться из окружения. Это случилось несколько дней назад...

— Ладно, товарищи, — сказал Гусев. — Сейчас что-нибудь придумаем. Ребята, — обратился он к нам, — раскрывайте мешки.

Гусев, Щорс и я отдали раненым все свои запасы. Но этого было мало. Мы решили поискать пищи и воды, в крайнем случае поймать одну из отбившихся лошадей, прирезать ее и наварить раненым мяса. Но нас снова окликнули из автобуса:

— Товарищи, не бросайте нас, не уходите!

— Как это — не уходите? Ведь мы идем за водой и за пищей для вас!

— Не уходите: нам уже один раз тоже обещали и не вернулись.

Гусев, бывший у нас за старшего, распорядился, чтобы Дольников и Хромченков остались в автобусе. Вскоре мы вернулись с водой, мешком риса, концентратами, принесли даже махорки и все это отдали раненым. Те заметно повеселели.

Невдалеке увидели машину, нагруженную рабочей одеждой. Несколько охапок одежды мы тоже притащили в автобус.

Разыскивая продукты и одежду для раненых, мы обнаружили в чаще леса большую группу местных жителей, которые прятались от обстрела. Мы рассказали о раненых. Колхозники согласились забрать их с собою и приютить. Впоследствии в тылу врага, на территории Вяземского, Семлевского и Дорогобужского районов было создано несколько тайных госпиталей, в которых сотни людей залечили раны. В одном из таких подпольных госпиталей работал автор многих книг, статей и брошюр по истории партии Б. Волин, выдававший себя в немецком тылу за доктора медицинских наук.

Убедившись, что колхозники уносят раненых в глубь леса, мы распрощались и двинулись в путь.

И вот последняя ночь в окружении. Мы долго шли по лесу, наконец удачно перебрались через железную дорогу Смоленск — Вязьма. Теперь впереди шоссе Москва — Минск. Но до него еще далеко, а ночь на исходе. Немного подремали, сбившись кучей под елью, и снова в путь. Расчет был такой: до ночи выйти к автомагистрали, пересечь ее, а затем, забирая все правее, обогнуть Вязьму. Возможно, где-нибудь и удастся прорваться.

Шел седьмой день наших скитаний. Кажется, не так уже много, всего неделя. Но что эта была за неделя?! Сколько каждый из нас выстрадал, сколько передумал, пережил, сколько видел горя вокруг!

Пройдя несколько километров, мы очутились в довольно густом лесу. Где-то слева глухо урчали моторы. Чувствовалось: там автомагистраль. Иван Павлович подозвал всех к себе. Он предложил уничтожить документы и печати райкома партии и райкома комсомола, а личные документы зарыть. Мы согласились и тут же приступили к делу. Когда все было кончено, Иван Павлович сказал:

— Ну, а теперь пошли. Пусть каждый пожелает удачи и себе самому и всем вместе.

Осторожно, чтобы не хрустнула ни одна ветка, наша маленькая группа стала пробираться вперед, ориентируясь по звукам, долетавшим с шоссе. Было около двух часов пополудни. Шли цепочкой. Впереди Иван Павлович, за ним я, замыкающим — Щорс. Вдруг впереди, где-то совсем рядом, за деревьями, раздался резкий окрик по-немецки и сразу — выстрел. Мы с Иваном Павловичем кинулись на землю и затаились у деревьев. Щорс, Дольников, Хромченков и недавно присоединившийся к нам лейтенант бросились в сторону, ломая ветки и сучья, с шумом помчались по лесу. Это привлекло внимание гитлеровцев, прочесывавших лес. С криками: «Рус, рус, хальт, цурюк!» — они бросились в нашу сторону.

— Бежим, — тихо сказал я Гусеву.

Но в это время на него уже насели три фашиста. Меня они пока не видели. Торопливо расстегиваю крючки на шубе, стараясь выхватить из-за ремня пистолет. И вдруг сзади: «Рус, хенде хох!» Пистолет я так и не успел выхватить: тряслись руки, от волнения путался в застежках. Гусев уже стоял. Встал и я, озираясь по сторонам и втайне надеясь, что вот-вот по фашистам ударит из автомата Щорс. Ведь автоматы остались у них, а у нас только пистолеты да гранаты. Возле меня стоял немец. Это был плюгавый человечек в очках, с красным сопливым носом. Распахнув на мне шубу, он вытащил пистолет, из карманов достал гранаты.

«Какая нелепость, — мелькнуло в голове, — так глупо попались, и кому?» Этого фашиста я мог легко свалить с ног одним ударом в ухо, да так, что его потом пришлось бы водой отливать. А теперь нам крышка: мы в гражданской одежде, с оружием, примут за партизан, отведут в сторонку и расстреляют. Бежать! Но как?!

Тем временем Гусев незаметно вытащил из кармана свой пистолет и забросил его в кусты. Один из немцев тут же нашел его и, вернувшись, покрутил пистолетом перед носом у Ивана Павловича. Нас отвели на поляну, где уже было несколько десятков взятых в плен солдат и людей в штатском. Перебросились с ними несколькими отрывочными фразами и поняли, что крупная гитлеровская часть сплошь прочесывает лес, задерживая всех, кто попадется. И действительно, на поляну приводили все новых и новых людей: солдат, стариков и даже женщин. На нас уже не обращали внимания.

«А может, все обойдется, может, забудут, что мы были с оружием?»

Теплилась надежда и на Щорса. Неужели не выручит? Он ведь где-то рядом.

Вскоре нас погнали к тому самому шоссе, к которому мы так стремились несколько часов назад и которое собирались переходить предстоящей ночью. По пути встречалось много немцев. Они на ходу раздевали задержанных людей. С нас тоже сняли шубы и шапки, у Ивана Павловича отобрали часы. Гитлеровцы несколько раз перетрясали наши вещевые мешки и каждый раз что-нибудь забирали. Забрали даже раскрошившееся печенье, перемешанное с табаком. К счастью, у нас уцелело хорошее шерстяное одеяло, подобранное где-то в окружении, да и то лишь потому, что от длительного употребления в лесу, на голой земле, оно имело очень непривлекательный вид. Кроме него осталось еще порядочно трубочного табаку.

Вскоре дошли до шоссе. Остановились у большого разрушенного моста, невдалеке от Вязьмы. Здесь всех задержанных включили в общую колонну военнопленных и погнали на запад. Конвой сменился. Фамилий и званий ни у кого не спрашивали. Обстоятельства, при которых задержали людей, никому не известны. Это уже хорошо. Чтобы не выделяться из общей массы, мы с Иваном Павловичем за несколько горстей табаку тут же, в колонне военнопленных красноармейцев, выменяли себе по рваной солдатской шинели.

Только много позднее мы узнали, что произошло под Вязьмой. 4 октября были заняты Спас-Деменск и Киров, а 5 октября — Юхнов и Мосальск. Затем моторизованные корпуса немецких танковых групп вышли в тыл вяземской группировки советских войск и отрезали пути отхода соединениям четырех советских армий (19, 20, 24 и 32-й). 12 октября была занята Калуга. А мы, находясь в тылу врага, надеялись, что фронт где-то рядом и нам вот-вот удастся вырваться из окружения.

Под вечер 12 октября большую колонну военнопленных, в которой мы находились, погнали по Минскому шоссе в сторону Смоленска. Конвоиров было немного, не больше трех-четырех десятков. Зато на шоссе, в каждом населенном пункте да и прямо в лесу нам встречалось громадное количество гитлеровских солдат и офицеров, автомашин, танков, тягачей. Кто знал тогда, что для октябрьского наступления на Москву враг сосредоточил на Западном направлении половину всех своих сил и техники, имевшихся на советско-германском фронте, и добился тем самым большого численного превосходства в живой силе, танках и самолетах.

По пути колонну несколько раз останавливали на отдых. Она сильно растянулась в длину, и иногда во время остановки хвост колонны оказывался в лесу или кустарнике, через которые проходило шоссе. Без особого труда можно было бежать. Я поделился своими мыслями с Иваном Павловичем. Он подумал и ответил:

— Не стоит, Андрей: бесполезно. Посмотри, сколько кругом немцев. Не успеем отойти и двух километров, как схватят, а у нас ни оружия, ни документов. Гонят нас к Смоленску. Там войск будет поменьше. Отшагаем несколько дней и драпанем. Охрана, как видишь, не сильная. Вот и убежим. Как смотришь?

— Да, вроде ты прав, а все-таки, кто его знает, что будет впереди. Сейчас так удобно...

Побег отложили и через несколько дней горько пожалели об этом. Первую ночь провели под открытым небом, на морозе, в каком-то болоте. С рассветом пленные зашевелились. И тут мы встретили Дольникова. Он рассказал, что вчера благополучно убежал от немцев, но Щорса и его спутников потерял и больше не видел. Засветло добрался до шоссе и до темноты пролежал в кустах. Ночью стал переходить шоссе, тут и сцапали.

Соседняя деревня, возле которой нас остановили на ночевку, была полна гитлеровцев. То тут, то там виднелись их автомашины, покрашенные в серо-грязный цвет. Некоторые солдаты и офицеры с любопытством бродили среди пленных, подолгу рассматривали исхудавших, голодных людей, о чем-то переговаривались между собой, смеялись. Из толпы на них смотрели сотни колючих, ненавидящих глаз.

— Смеетесь! Подождите, еще и плакать придется. Только бы добраться до вас по-настоящему!

От тысяч человеческих ног снег в лагере подтаял и, перемешавшись с землею, превратился в грязь. Эта жижа чавкала под ногами.

За ночь находившиеся в колонне раненые и просто ослабевшие окоченели и сейчас неподвижно лежали на земле. Здоровые, как могли, помогали им.

Фашисты приказали вынести тех, кто не может идти дальше. Несчастных вынесли. Нетрудно догадаться, как была решена их участь.

Какой-то немец пристрелил двух бродивших возле колонны лошадей и знаком показал, что их можно ободрать и съесть. Через несколько минут от лошадей ничего не осталось.

И снова медленно, понурив голову, движется по шоссе серая масса. А на обочинах дороги сверкает девственно белый снег.

Гусев, Дольников и я идем вместе. Иван Павлович все время тихо гудит на ухо Дольникову:

— Чего идешь с нами? Одет ты в деревенскую шубу, старый, в бороде седина. Уходи, пока не поздно. Никто и не подумает, что ты из колонны.

— Да как уйти? Сейчас же поймают...

— «Как, как»? — сердито повторяет Гусев. — Да очень просто. У каждой деревни по обочинам шоссе стоят женщины, дети, старики, высматривают своих близких. Поравняешься с ними — и юркни в толпу.

— А вы сами почему так не поступите?

— Голова садовая, да ведь мы молодые, в шинелях, да и запаршивели уже в этой проклятой колонне. Только сунься — сразу заметят.

«Агитация» подействовала. Сначала мы перебрались из центра колонны к правому краю. Потом, пропустив конвоира и замедлив шаги, решили прикрыть Дольникова, чтобы идущий сзади конвоир ничего не заметил. В ближайшей деревне, как и говорил Гусев, у самого шоссе стояли небольшими группами местные жители и пристально вглядывались в проходящих. Поравнявшись, мы немного выдвинулись из колонны и подтолкнули к ним Дольникова. Секунда — и он оказался среди колхозников, ничем не отличимый от них. Так же, как остальные, Дольников стал внимательно смотреть на пленных, только взгляд его не обшаривал лица, а был прикован ко мне и к Гусеву. Мы встретились с ним глазами и слегка кивнули.

«Побег удался. Теперь и нам можно попробовать, хотя это будет потруднее», — подумал я.

А колонна тем временем двигалась дальше, в сторону Смоленска. Осмелев, я тоже попробовал, проходя одну из деревень, повторить то, что сделал Дольников. Но не тут-то было. Конвоир заорал благим матом и бросился ко мне с суковатой березовой палкой. Я снова юркнул в колонну и стал пробираться в середину. Немцу, видно, лень было возиться со мною, и он лишь угрожающе помахал в мою сторону палкой. Зато Иван Павлович долго отчитывал меня.

— Ты что, с ума сошел? — зудел он над ухом. — Ты ведь не Дольников, за версту видно, что за птица. Тем более, на кой черт ты остригся. Ведь тебя каждый примет за переодетого солдата. Потом, я тебя, сумасшедшего, знаю. Если бы фриц ударил палкой, ты бы дал сдачи. Ну и крышка, он тебя тут же пристрелил бы. Тоже мне — «герой»! Бежать надо, да по-умному, а не так. Не спеши. Придумаем что-нибудь. Помирать я тоже не собираюсь...

Мы стали готовиться к побегу. Положение несколько изменилось: на людей, одетых в гражданскую одежду, немцы обращали меньше внимания, чем на военных. Надо было «переобмундироваться». Нам повезло: в колонне нашелся человек, согласившийся обменять на мою рваную шинель свой еще более ветхий пиджак. Сейчас я даже не представляю, как вообще эти лохмотья держались на плечах. Где-то по дороге попалась такая же истрепанная, до ужаса грязная шапка. Остальное менять было не надо.

При обыске в первый день мне удалось сохранить нож, а Ивану Павловичу — бритву. С помощью этих «орудий» мы немного «отремонтировали» свою одежду и приобрели вид, хотя и оборванцев, но вполне «цивильных».

А время явно работало не в нашу пользу. С каждым днем мы чувствовали себя все хуже и хуже.

Костры по ночам разжигать не позволяли. Каждое утро после ночевки из временного лагеря вытаскивали несколько десятков трупов.

С каждым днем зверели конвоиры. Теперь они стреляли в пленных по любому поводу. Достаточно было попытаться разжечь костер, отстать или вырваться вперед на марше, зачерпнуть котелком грязной воды из лужи, как тут же гремел выстрел.

И все же не это было страшнее всего. Ужасно было другое: молодые и сильные, мы вынуждены были покорно брести туда, куда нас гнали...

Гусев слабел на глазах. Я знал, что у него язва желудка, и не мог ничем помочь. В наших вещевых мешках, после того как их перетрясли немцы, оставалось с десяток сухарей. Мы условились съедать каждый день только по одному. И вот кончаются сухари.

Нас пригнали в какую-то деревню, где за колючей проволокой уже находилась группа товарищей по несчастью. В зону, опоясанную проволокой, попала большая колхозная рига с необмолоченным хлебом. За каких-нибудь два часа пленные обмолотили его руками, а зерно рассовали по карманам. Зажгли костры (на этот раз охрана не запрещала их жечь), наскребли снега, стали распаривать зерно в котелках. Люди немного утолили голод и начали укладываться на ночлег. Спать можно: кругом разбросана солома. Спасаясь от холода, многие забрались в ригу. Туда же направились и мы. Я собрал несколько охапок соломы и принес Ивану Павловичу. Он стал расстилать наше одеяло. Мне показалось, что соломы маловато, решил набрать еще. Вернулся и вижу: стоит Иван Павлович, растерянный, а на щеках так и ходят желваки.

— Что случилось?

— Да вот, два каких-то паразита отобрали у меня и одеяло и солому.

Ну солома — куда ни шло, черт с нею, а вот потеря одеяла — это смерть.

— Куда они пошли?

Иван Павлович показал, а сам безнадежно махнул рукой:

— Не вяжись, ну их к черту, пусть подавятся!

— Что? А ну, пошли!

Их было трое, но меня это не смутило.

— А ну, отдавай одеяло и солому, туды твою...

— Пошел прочь.

— Что? Да я тебя...

Видя, что противники не собираются отдавать одеяло, я выхватил нож. Это произвело впечатление: все трое мгновенно исчезли.

— Нахалы, — не выдержал Иван Павлович. — А ты, Андрей, молодец: не растерялся. Теперь — спать.

Позднее, будучи в партизанском отряде, мы встретились с одним из мародеров. Он остался верен себе и грабил людей уже в роли полицейского. Но об этом я расскажу дальше.

Пока мы отбивали свое добро у грабителей, кто-то занял облюбованное нами место. В ригу набилось столько народу, что, как говорится, яблоку негде было упасть. Но кое-как мы все же пристроились.

Впервые мы укладывались спать за колючей проволокой. Но зато и впервые за много дней над головой была крыша, кругом стены и под нами не грязь и снег, а солома. Вот уже по-своему и счастлив человек. Правда, «счастье» это такое, что не приведи бог. И все же, согревшись, заснули сладко. Около полуночи нас разбудили крики и стрельба: рига горела. Обезумевшие от страха пленные бросились к воротам. Образовалась пробка. Задние напирают, передние стонут. И вдруг впереди у ворот люди стали падать: гитлеровцы били по ним из автоматов. Звери! Часть пленных бросились вперед, другие стали пятиться, а фашистские изверги все стреляли и стреляли. Мы были далеко от ворот, примерно в середине риги, и народу здесь оказалось меньше.

— Скорей ложись, убьют! — крикнул Гусев.

Мы бросились наземь, кое-кто последовал нашему примеру. А через нас помчались люди. Вот-вот затопчут.

— Павлыч, ползем в другую сторону, к стене.

Доползли. Там поблизости тоже были ворота, но и по ним били проклятые фашисты. «Беда! Или убьют, или сгорим! Что делать?»

Жара стала невыносимой. Как ни опасно у ворот, а выбираться из риги надо. Прижимаясь к земле, мы поползли навстречу пулям. Кругом падали люди, стонали раненые. Рядом горела стена, а мы упорно ползли, причем мне пришлось буквально тащить Ивана Павловича. Наконец ворота позади, мы отползли от готовой рухнуть риги и притаились среди трупов. От ужаса шевелились волосы. По тем, кто лежал неподвижно, фашисты не стреляли. Вскоре стрельба затихла. Пленные сбились тесной кучей в углу лагеря. К этой толпе пробрались и мы с Гусевым.

За колючей проволокой охранники на наших глазах добивали из автоматов раненых.

— Товарищи, помогите! — раздалось невдалеке от нас.

Мы с Иваном Павловичем, не раздумывая, бросились на голос. Следом побежали еще двое. Подобрав раненого лейтенанта, мы втащили его в толпу и наскоро перевязали. Фашисты, видимо устав от кровавой оргии, перестали стрелять по раненым. Рига сгорела. Утром из лагеря вытащили около девяноста обугленных трупов.

Лица военнопленных мрачны, сосредоточенны. В глазах — непримиримая ненависть к врагам. За что перебили столько ни в чем не повинных людей? Почему загорелась рига? Почему охрана стала стрелять по лагерю? Кто мог ответить на эти вопросы!

В тот же день, а было это 17 октября, мы твердо решили бежать. Уходить придется по одному. Встретиться договорились в Ельнинском районе. Из лагеря вырваться невозможно. Бежать попытаемся на марше.

Почти ежедневно по утрам, после того как колонна выстраивалась в походный порядок, приходил офицер с переводчиком и провозглашал: «Коммунисты, комиссары, жиды, украинцы — три шага вперед!» Люди, относившиеся к первым трем категориям, конечно, не откликались: это — смерть. А «украинцы» делали иногда три шага вперед, только большинство из них вряд ли были настоящими украинцами. Затем немцы разыгрывали хорошо подготовленную сцену: вытаскивали из колонны одного-двух пленных и тут же расстреливали их как «комиссара», «коммуниста» или «жида». По адресу же «украинцев» офицер разражался речью: «Мы уничтожаем комиссаров, коммунистов, жидов. Это они толкнули на войну, это они напали на Германию. Мы вынуждены воевать против России. С Украиной мы не воюем. Украинцы могут отправляться по домам».

Расчет был ясен: поссорить между собой военнопленных, чтобы они выдавали коммунистов, евреев, политработников, посеять неприязнь между русскими и украинцами. Вся сцена с освобождением являлась чистейшей провокацией. Никого из «украинцев» фашисты домой не отпускали. Через несколько часов «освобожденных» вылавливали, сажали на машины и отправляли на работу. Провокация была грубой, и все же некоторые попадались на нее.

Стали строить первую колонну, с которой должен был отправиться и Гусев. Я дал ему сухарь, а последний оставил себе. Мы попрощались. Вскоре, однако, подошли автомашины и пленным объявили, что все, кто вошел в состав этой колонны, будут сегодня работать. Забрав людей, машины уехали.

Я решил пристроиться ко второй колонне, которая вышла вслед за машинами. Двигались в направлении на Смоленск. «Бежать, непременно бежать, и сегодня же!» — эта мысль не покидала меня.

Не выходил из головы и Иван Павлович. Как-то у него сложатся обстоятельства?

Позднее я узнал, что Гусеву удалось совершить побег в тот же день. Вечером, после работы, их снова повезли. Иван Павлович попал на последнюю машину. Охранник сидел в кабине рядом с шофером. Ехали на большой скорости, кузова были закрыты брезентом, который голыми руками не разорвешь. В общем, гитлеровцы предприняли все, чтобы исключить возможность побега. Но Ивана Павловича это не смущало: у него была бритва. А то, что машина мчится на большой скорости — тут уж ничего не поделаешь. Риск, конечно, большой, но ведь за ним — свобода...

Когда ехали на работу, Гусев запомнил, что на одном из поворотов дороги, у Моста, высокая земляная насыпь и машины здесь замедляют ход. Как только стали приближаться к этому месту, он выхватил бритву и располосовал сверху донизу брезент.

Хотя машина и снизила скорость, Гусев кубарем полетел под откос, набил себе шишек и синяков, вывихнул ногу. Оказавшись на свободе, долго глядел вслед уходившим машинам, боясь, не остановятся ли они.

Но машины мчались вперед. Потом из кузова выпрыгнул еще кто-то и пулей бросился в сторону. Иван Павлович окликнул его. Тот замедлил бег и, увидев, что его не преследуют, осторожно пошел к Гусеву. Познакомились. Человек сказал, что в армии он был старшиной, а родом с Украины.

— До Украины тебе далеко, — заметил Иван Павлович. — Идем со мной. Я местный, из Ельнинского района.

Старшина охотно согласился, помог Гусеву вправить вывихнутую ногу, и они двинулись в путь. Шли всю ночь. Днем отдохнули и снова в дорогу. Так продолжалось несколько суток. Остановились только в деревне Крутица, Екимовичского района, где жили родственники жены Гусева. Остался в Крутице и старшина (позднее он вступил в наш партизанский отряд).

В тот же вечер, когда Иван Павлович выпрыгнул из машины, бежал и я. Мы только что прошли деревню Шишкино, Сафоновского района. Местность была мне немного знакома. Заметно темнело. Вот-вот нас остановят на ночлег. Пора бежать.

Я огляделся. Охранники шли по сторонам колонны метрах в двухстах друг от друга. «Пропущу первого, — думал я, — и брошусь в сторону лесочка (он был виден невдалеке). На пути есть копна сена, она скроет меня от пуль, хотя бы на некоторое время. Пока выстрелит задний охранник, сумею пробежать приличное расстояние».

Я замедлил шаг, рванулся в сторону и побежал. Никогда в жизни не бегал я так, как в тот раз. За спиной словно выросли крылья, а в голове одна мысль: «Вот сейчас начнут стрелять, и все будет кончено». А так хотелось жить!

Сзади действительно начали стрелять. Я еще надбавил ходу. Над головой и вокруг противно дзенькали пули. Бежал зигзагами. Может, не попадут?! Вот уже скоро копна, за которой можно укрыться, а там и до леса рукой подать.

Вдруг удар в ступню правой ноги. От резкой боли я кувырком полетел на землю. Однако успел повернуться лицом в сторону стрелявших и безжизненно раскинул руки. Пусть думают, что убит. А сам продолжаю наблюдать. Приготовил нож. Если начнется погоня, я как-нибудь доковыляю до леса. Если же прибежит один охранник... У меня есть нож. Посмотрим еще — кто кого!

Я, видимо, родился в рубашке. Немцы немного постреляли и на том успокоились. Колонна двинулась дальше и вскоре скрылась из виду.

Оглядевшись, я осторожно подполз к стогу сена, с трудом снял с раненой ноги сапог. Он был полон крови, которая текла из длинной рваной раны. В вещевом мешке чудом сохранилась чистая нательная рубаха. Разорвав ее, перевязал рану, натянул сапог и, превозмогая боль, поплелся к поселку Сафоново. Гитлеровцев там не оказалось. Добрые люди приютили, накормили, уложили спать.

Глубокой ночью в поселок прибыла какая-то немецкая часть. Солдат начали размещать по домам. Пришли и в наш дом, однако хозяйка, отчаянная молодка лет тридцати, так никого и не пустила. Старик, говорит, у меня болен, дети малые, муж ранен при бомбежке. Это я-то «муж»?!

Родные, самоотверженные русские люди! Никогда не забудут вас солдаты. Скольким из них вы, рискуя собой, спасли жизнь! Какой же памятник вам надо поставить, какие книги про вас написать!

Ранним морозным утром я двинулся в свои края. Дорогобуж обошел слева: там полно было немцев. Перебрался по льду через Днепр. Главное теперь было не попасть на глаза фашистам. И ведь дошел. Всего за двое суток! У деревни Жабье, куда решил зайти в первую очередь, чтобы узнать о семье, я увидел растянувшуюся по дороге фашистскую колонну. Прилег в кустах, подождал, пока она скроется из виду. В первой же хате выяснил: немцев в деревне нет.