За русский народ!

«УЗАКОНЕННАЯ НЕНАВИСТЬ»

Одним из столпов советской национальной политики была «дружба народов», однако в отношении немецкого народа в период Великой Отечественной войны происходил обратный процесс. Антигерманские мотивы, которые появились в закрытых пропагандистских материалах с осени 1940 г.276, с началом войны были многократно усилены. В июле 1941 г. ЦК ВКП(б) поставил задачу «воспитывать лютую ненависть к врагу», при этом образ врага был перенесен с аморфных «германских империалистов» на немцев — «захватчиков», «разбойников», «насильников», «грабителей», «извергов». Выражалась уверенность, что достигнуть этой цели удастся при обращении к истории многовекового противоборства русских и немцев.

Сталин в речи б ноября 1941 г. призвал «истребить всех немецких оккупантов до единого, пробравшихся на нашу Родину». Речь на параде 7 ноября 1941 г. он закончил словами: «Смерть немецким оккупантам!». 10 декабря 1941 г. Главное политическое управление РККА издало приказ о замене на всех армейских печатных изданиях лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на лозунг «Смерть немецким оккупантам!» (уже с 11 декабря 1941 г. лозунг был заменен на главной армейской газете «Красная звезда»). С 20 декабря 1941 г. лозунг был заменен на знаменах воинских частей Красной Армии. Характерно, что по отношению к народам стран, воевав- Плакат «Папа, убей немца!» ШИХ на стороне Германии (финнам, румынам, итальянцам, венграм и др.), такой политики не проводилось. Они рассматривались «второстепенными оккупантами», к помощи которых гитлеровцы прибегли с целью «разбавить» свою армию.

Идеология ненависти по отношению к немцам распространялась средствами литературы и публицистики военного периода: «Я призываю к ненависти!» (Алексей Толстой); «Убей его! / Если немца убил твой брат, / Если немца убил сосед, — / Это брат и сосед твой мстят, / А тебе оправданья нет» (Константин Симонов). Пропагандистские материалы указывали на поголовную виновность немецкого народа. На собраниях колхозников, проведенных в январе 1942 г. в Московской области, приводились факты того, как «немцы насиловали женщин, пытали детей, грабили мирное население», на основании чего внушалось, что «немецкие фашисты — это звери, их нужно уничтожить всех».

Таким образом, с началом войны важнейшей задачей пропаганды стало изображение «страшного и отталкивающего образа врага». Следует согласиться с мнением, что максимализм подобного рода был необходим для достижения цели победить врага любой ценой. Гитлеровцы, немцы должны были вызывать чувство ненависти, презрения и исключать чувства жалости и страха277. Утверждения обратной направленности, что «война советского народа против фашистских захватчиков есть вместе с тем и война за лучшее будущее немецкого народа, за вновь обретенную честь, за свободную Германию», подвергались жесткой критике как «крупная политическая ошибка»278.

Тем не менее, чтобы не допустить чрезмерного отхода от принципов интернационализма, в этом вопросе советскому руководству приходилось балансировать. В речи 23 февраля 1942 г. Сталин уточнил, что у Красной Армии «нет и не может быть расовой ненависти к другим народам, в том числе и к немецкому народу», так как «гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается». В речи 1 мая 1942 г. Сталин отметил, что «для германского народа все яснее становится, что единственным выходом из создавшегося положения является освобождение Германии от авантюристической клики Гитлера — Геринга».

В 1942–1943 гг. произошло усиление накала узаконенной ненависти по отношению к немцам как вражеской нации. «Благодушное» отношение к захватчикам первых недель войны рассматривалось теперь, по выражению Ильи Эренбурга, как «наивность человека, разбуженного среди ночи бомбами». Пропаганда делала упор на широкое распространение информации о «зверствах немцев над пленными и на оккупированной территории», воспитание «гнева народа, жажды мести и расплаты с врагом». Публицистические материалы оперировали такими определениями немцев, как «скоты», «грязные животные», которых «нельзя переубедить, их можно только перебить». Апофеозом этой политики стала статья Ильи Эренбурга «Убей!», в которой автор писал: «Немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Убей немца! — это просит старуха — мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!». Аналогичные призывы проходят красной нитью через другие публикации этого автора: «Плюнь, убей и снова плюнь!»; «Поклянемся: они не уйдут живыми — ни один, ни один!»; «Скота нет. Навоза тоже нет. Есть только немцы. Ими мы удобрим нашу многострадальную землю»; «Не медли, убей немца!». Этот же призыв («Хочешь победы — убей немца!») был лейтмотивом выступления секретаря ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлова на Всесоюзном митинге молодежи

7 ноября 1942 г. Он постоянно звучал в призывах советских государственных и общественных деятелей на разного рода официальных митингах и собраниях.

На воспитание ненависти к немцам, которая оправдывалась как отмщение за их зверства на оккупированной территории, была нацелена публикация материалов об уничтожении гитлеровцами мирного населения оккупированных советских областей, о массовом угоне на работу в Германию мирных советских граждан. Согласно директиве Главного политуправления РККА, в апреле — мае

1943 г. в войсках были проведены митинги о зверствах гитлеровских оккупантов и организованы выставки на эту тему. На митингах воины Красной Армии давали клятву «мстить». Пропаганда разоблачала планы гитлеровцев по уничтожению славянских, прибалтийских народов, еврейского народа. Неприязнь к немцам и всему немецкому выразилась в переименовании ряда населенных пунктов с прежними «немецкими» названиями (Шлиссельбург, Петергоф и Дудергоф в Ленинградской области).

Пропаганда среди населения оккупированных территорий также была направлена на усиление ненависти по отношению к немцам: «Разве вы забыли, что немцы всегда были злейшими врагами нашего смелого и свободолюбивого народа?», «Эстонец, если ты хочешь жить — то ты должен убить немца!»279.

Однако ближе к концу войны происходит охлаждение пыла антигерманской пропаганды и перевод ее с национальных на «классовые» рельсы. Сталин подчеркивал, что «советские люди ненавидят немецких захватчиков не потому, что они люди чужой нации, а потому, что они принесли нашему народу и всем свободолюбивым народам неисчислимые бедствия и страдания». Особенно ярко изменение политики по отношению к немецкой нации проявилось в «осаждении» Ильи Эренбурга — главного апологета антинемецкой пропаганды. В опубликованной 11 апреля 1945 г. статье «Хватит!» Эренбург в привычном стиле писал о том, что «Германии нет: есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности», а также дал ряд других суждений, в которых фактически призывал к поголовной ответственности всех немцев за преступления гитлеровского режима. В ответ 14 апреля 1945 г. начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров опубликовал статью под красноречивым названием «Товарищ Эренбург упрощает», в которой подверг жесткой критике тезис Эренбурга о том, что «все немцы одинаковы и что все они в одинаковой мере будут отвечать за преступления гитлеровцев». Также неправильной была признана точка зрения Эренбурга, «что все население Германии должно разделить судьбу гитлеровской клики». Александров подчеркнул, что «Красная Армия никогда не ставила и не ставит своей целью истребить немецкий народ».

Характерно, что гитлеровцы пытались обратить антинемецкую риторику советской пропаганды в своих целях. В приказе Гитлера от 1 января 1945 г. говорилось, что «сталинский придворный лакей Илья Эренбург заявляет, что германский народ должен быть уничтожен»280. Гитлеровские пропагандисты разжигали слухи о том, что «Красная Армия будет всех поголовно истреблять». Эти слухи инспирировали самоубийства среди мирного населения Германии, в том числе целыми семьями281.

Приглушение антигерманской и антинемецкой пропаганды в конце войны было основано на понимании того, что, во — первых, нагнетание ненависти и мстительности по отношению к вражеской нации становилось нецелесообразным, поскольку могло привести к усилению сопротивления наступающим советским войскам. Во — вторых, советское руководство понимало необходимость иметь дело с немецким народом после войны. Поэтому важно было сохранить взвешенный и гуманный подход к немецкой нации с целью более гладкого вхождения восточной части Германии в советскую сферу влияния.

В то же время советское руководство не могло допустить никакого германофильства, которое немедленно осуждалось как «низкопоклонство». В 1944 г. сам Александров был подвергнут жесткой критике за чрезмерное восхищение немецкими философами, в том числе Гегелем и Фихте, обнаруженное в подготовленном с участием Александрова 3–м томе «Истории философии».

Что касается отношения к немцам в народе, то лишь в самые первые дни войны реакция населения на агрессию Германии в целом соответствовала Плакат «Бей немецких зверей!» настроениям, Основанным на «пролетарском интернационализме». Затем наивные надежды на сознательность «братьев по классу» рассыпались. Хотя в фольклоре времен войны слово «немец» («фриц», «ганс») было синонимом фашистского агрессора, и фольклор не оперировал отрицательными образами немецкого крестьянина и рабочего, не обвинял в злодеяниях гитлеровцев немецкий народ, образ «врага — фашиста» со временем все сильнее принимал национальную окраску, превращаясь в массовом сознании в образ «врага- немца»282. Те люди, которые близко столкнулись с жестокостью оккупантов, в частности партизаны, напрямую сравнивали их с «животными», «шакалами», «сатаной», «вшами», называли их «уроды»283.

В тылу же, наоборот, интернационалистические настроения, «классовая солидарность» были еще долго живы: вплоть до конца 1942 г. люди спрашивали, что делает компартия Германии, почему немецкие рабочие до сих пор подчиняются Гитлеру и не поднимают против него восстания284. Отношение к немцам, солдатам вермахта, характеризовалось жалостью к «покорным и одураченным исполнителям безумных планов бесноватого фюрера». Многие народные песни времен войны описывали «крушение иллюзий и бесславную гибель легковерного солдата на чужой земле»285.

Ненависть к немцам особенно сильно возросла после Сталинградской битвы, когда были освобождены большие районы страны, и воины Красной Армии увидели ужасы оккупации. На втором этапе войны слова «фриц», «ганс», «немец» в солдатской речи стали уже синонимами терминов «захватчик», «мародер», «фашист». Во время войны в повседневной речи термины «фашист» и «гитлеровец» использовались реже, чем просто «немец»286. Слово «немец» получило ругательный, негативный оттенок, причем как в тылу, так и на оккупированной территории. В качестве примера можно привести листовку, изданную в 1943 г. для оккупированной территории, в которой негативный облик известного генерала Власова подчеркивался такими эпитетами (хотя первый из них явно абсурден): «Власов — немец. Власов — кровожадный гитлеровский бандит»287. Большинство людей стало видеть войну как войну между «русскими и немцами». Вплоть до 1990–х годов советские дети играли в «войну», где врагами были «русские» и «немцы». Образ врага надолго стал той призмой, через которую в российском народном сознании воспринималась не только Германия, но и немецкая нация в целом288.

На завершающем этапе войны произошло некоторое изменение в отношении населения тыла СССР к немецкому народу. Из‑за особенностей национальной психологии нередким было проявление чувства жалости к поверженному врагу, которое вытесняло угнездившуюся ненависть. Во время шествия пленных немцев по улицам Москвы и Киева в июле 1944 г., в то время как одни горожане кричали: «Сволочи, чтобы они подохли!» и «Расстрелять их всех надо», другие молча провожали взглядами темные, сгорбленные фигуры, некоторые женщины и дети со слезами на глазах протягивали им хлеб, кое‑кто кидал в толпу пленных яблоки, табак и хлеб289. Во фронтовом фольклоре все более ощущались нотки сочувствия к «обманутому немецкому солдату». В сатирических песнях последнего периода войны немецкий солдат изображался человеком, начавшим осознавать лживость фашистской пропаганды. Сама жизнь давала материал для такого толкования (переход на советскую сторону, сдача в плен гитлеровцев)290.