Запретный мужчина

Глава 23

Садики, домики, Пилар не могла уследить, куда же ее ведут. Она только следила за черной шалью идущей впереди женщины и старалась не отстать, не отстать! Нечаянная эта гонка на какой-то миг заняла все мысли Пилар, и поймав себя на этом, она удивилась. «Горе-то казалось неизбывным, а вот вдруг взяла да забыла». Теперь ей показалось, что они уже вышли из города — иначе откуда эти палисадники и виноград?! И потом опять сообразила, что даже и не знает, в городе она остановилась или в деревеньке — так дорогой была подавлена, ехала и не видела ничего вокруг. «А обратно?» — невольно спросила она себя. И хотела окликнуть цыганку, спросить ее, но не решилась. Та сама обернулась и сказала спокойно, без улыбки:

— И обратно проведу.

Пилар, так и не вымолвив ни слова, растерянно улыбнулась. И опять она следит за плавно колышащейся шалью. Уже темнеет, темная шаль сливается с чернотой. Пилар кажется: еще миг, и шаль растворится в темноте, а Пилар останется одна в этой глухомани. Но она не ропщет, она и так одна и во тьме.

Вот, кажется, и пришли. Цыганка идет по дорожке к дому. Почему же дом-то такой мохнатый? Ах, да это плющ, что увил его до самой крыши, окошки едва-едва различишь.

Цыганка отворила дверь и ждет, пока Пилар войдет. Пилар входит. В доме еще темнее, чем на улице, и Пилар застывает, не решаясь двинуться дальше. Цыганка засветила лампу. Стол, по стенам полки с посудой, в глубине очаг — нехитрая обстановка деревенского домишки.

— Садись, — кивает цыганка. — Устала? Но знай, мука твоя позади.

Пилар садится за стол и согласно кивает в ответ цыганке. Ей тоже кажется, что все позади, после того, как она наплакалась и в нее вошла звенящая пустота. Все, все давно позади.

Цыганка достала карты, стала тасовать их и раскладывать. Необыкновенные карты — большие, с причудливыми картинками.

— Сперва погляжу твое прошлое.

Цыганка смотрит в ее прошлое, а Пилар — на цыганку. Сухое темное лицо, нос с горбинкой, а сколько лет, не скажешь, — может, двадцать, а может, сто.

— От первой любви родила ты ребенка, но любовь ушла, и ребенок не с тобой.

Пилар опять согласно кивнула: да-да, так оно и есть.

— Не твоя это была судьба, у него своя дорога, он на нее и вышел.

Да, у Альберто своя дорога, любимое дело, и с Кати ему хорошо. Вот теперь и ребенок у них будет.

— И в отцы своему ребенку его не бери, родил, и ладно. Твоему ребенку назначен особый путь. А у того еще дети будут, вот им он будет отец.

Да-да, и это правда, путь такой назначен, что и в отцы никого уже теперь не возьмешь. Особый путь у ее мальчика.

— Долго ты вокруг другого мужчины ходила, все звала его, все ждала. Но и он не твоя судьба. Запретный это мужчина.

Перед глазами Пилар сразу возникло лицо Карлоса, и ощущение тоскливой безнадежности вновь коснулось ее сердца.

— Не печалься! Отмучилась, — проговорила цыганка.

«Отмучилась!» — эхом повторила про себя Пилар.

— А теперь посмотрю я для тебя будущее, — сказала цыганка и вновь качала раскладывать карты.

— Ищешь ты своего сына и не надеешься на встречу, — проговорила она.

— Не надеюсь, — подтвердила Пилар.

— А он ждет тебя, — строго глядя на нее, сказала цыганка.

«Слава Богу», — подумала Пилар. Только сейчас она начала понимать, какую встречу пророчит ей цыганка, но не испугалась, а даже будто обрадовалась и повторила про себя:

«Отмучилась, отмучилась».

— А скоро я с ним встречусь? — осмелилась задать она вопрос.

— Скоро, скоро. Вот завтра поедешь, но не торопись. Поезжай неспешно, со встречными людьми по дороге беседуй. И ночь ночуй там, где ребенок твой ночевал, на постели его спи. Я тебе травку дам, перед сном выпьешь, а там и свидишься.

Еще отчетливее поняла Пилар, о чем толковала ей цыганка.

— Хорошо, — ответила она, — выпью. И тогда мы с ним уже не разлучимся?

— Тогда уже нет, вместе будете.

— А его мать? У него ведь есть приемная мать, и она его очень любит…

— Любит, они и сейчас вместе и вместе тебя ждут.

— А я с ней полажу? — робко спросила Пилар.

— Поладишь, поладишь, — пообещала цыганка.

«Что же это я спрашиваю такие глупости? — подумала Пилар. — Там-то ведь все друг с другом ладят. Уж они-то, наверняка, в раю. Неужели и я рай заслужила?»

— Легче тебе стало, красавица? — спросила цыганка.

— Легче, — ответила Пилар.

— А чего нерадая сидишь, ведь свидеться хотела, вот и свидишься. Или не веришь мне?

— Верю. Как такому не поверить?

— Ну то-то.

Цыганка встала и пошла в дальний угол к сундуку, зашуршала там чем-то, вернулась и подала Пилар крошечный пакетик.

— В воде теплой раствори и перед сном выпей.

Пилар взяла, подержала в руке, потом торопливо убрала в сумочку.

— Сколько я должна вам? — спросила она.

— За гадание не беру, а на бедность дай, сколько не жалко.

После того, как Пилар узнала свое будущее и даже подержала его в руках, ей ничего не было жалко, и она протянула цыганке, что подвернулось ей под руку. Подвернулось, видно, немало, потому что цыганка сказала одобрительно:

— Щедра, щедра, красавица. Но и радость у тебя будет немалая. А теперь пойдем, обратно отведу. А то, глядишь, заблудишься.

Они вышли за порог. Над зубчатыми виноградниками нежилась счастливая луна. Тянуло холодом с гор. И пахло последними осенними розами. Было тихо-тихо в этой маленькой уснувшей Вселенной, — ни звука, ни шороха. Темной тенью скользила впереди цыганка. И за ней неровными, неуверенными шагами спешила Пилар, прижимая к груди сумочку, как величайшее сокровище.

Скоро они уже шли по мощеной камнями улице. Улица вильнула раз, другой и вот — приветливо светится окошками деревенская гостиница.

А темная тень, что указывала Пилар дорогу, сгинула.

Пилар торопливо вошла, поприветствовала хозяйку, что сидела и считала выручку. Все здесь было привычно, обыденно, буднично.

— Поужинаете? — спросила хозяйка.

Пилар кивнула.

— Внизу или в номер принести?

— В номер.

— Разносолов нет. Хотите отбивную, а то творог и простоквашу принесу.

— Простоквашу, — ответила Пилар, — и отбивную, — добавила она.

— Сейчас принесу.

Пилар поднялась к себе в номер и огляделась — кровать, тумбочка, столик, ее вещи, сумка. А внизу стоит и ждет ее машина. Что за бред в конце концов?! Они же живут в двадцатом веке!

Но разве этот век избавлен от смерти?

Хозяйка постучала, внесла поднос под салфеткой, расставила на столе еду, прибор.

— Может, винца принести? У нас свое. Чудо что за вино!

— Принесите. Только простоквашу тогда не надо.

Пилар ела: мясо было сочное, вкусное, вино ароматное. Луна за окном поднялась повыше и побледнела.

«Завтра, — подумала Пилар, — нет, не завтра, еще послезавтра…»

Когда хозяйка пришла за посудой, Пилар уточнила у нее свой маршрут.

Флора сказала ей, до какой станции доехали сеньора Альварес с сыном. Оказалось, не так уж это и близко.

— А главное, дорога не слишком хорошая, — добавила хозяйка.

— Я не тороплюсь, — сказала Пилар.

— Будить вас?

— Нет-нет, я сама встану. Я не тороплюсь, — повторила она.

И уже раздевшись, сидя на кровати, взяла сумочку, раскрыла и достала пакетик. Посмотрела на свет, понюхала. Пахло чем-то пряным, острым.

— А он вас ждет, — услышала она голос цыганки.

«Отмучилась» — пронеслось в голове, и Пилар заснула.

Федерико Корхес имел все основания быть довольным собой. Мнение полицейских из Сан-Кристобаля, расследовавших дело о поджоге, сводилось к тому, что неведомые поджигатели, проникшие ночью через окно гостиной в номер Гальярдо, действовали исключительно в целях ограбления, поскольку никаких следов драгоценностей, принадлежащих Ирене Гальярдо, обнаружено не было.

Подозрение пало на одну террористическую группировку, пополнявшую свои средства за счет обыкновенного шантажа и бандитизма, которая орудовала где-то в Колумбии и имела базу неподалеку от границы; эту базу колумбийские власти до сих пор обнаружить не сумели. Ирена уверяла полицейских, что целью поджога было убийство ее мужа, Хермана Гальярдо, и те делали вид, будто отрабатывают и эту версию, хотя никто не поверил бедной женщине: ясно, в ту ночь она испытала такое потрясение, что ей могло померещиться самое невероятное. Полиция считала, что убийство не было преднамеренным: просто Херман вдруг увидел поджигателя или поджигателей, если их было несколько, ввязался с ними в драку, получил смертельный удар в висок и упал замертво, после чего убийца или убийцы, облив труп бензином, скрылись через окно гостиной.

Федерико предложил Эстеле свои услуги по организации похорон, и получил на это согласие. Более того, Эстела предложила ему некоторое время пожить в ее доме, что, собственно, и входило в его планы. Ведь Карлос Гальярдо на похороны так и не приехал, а Федерико было поручено дождаться его и проследить за дальнейшим развитием событий.

…Стоя в скорбной толпе на кладбище и следя за тем, как могильщики бережно опускают гроб в землю, Корхес, сохраняя на лице выражение глубокой и искренней печали, про себя произносил насмешливый монолог:

«Прощай, мой товарищ, незадачливый Рикардо! Ты сослужил мне хорошую службу! Напрасно будет ожидать твоего появления окружной прокурор… Тебя заклали, как тельца, во имя Хермана Гальярдо… Уж не знаю, удастся ли мне утешить его мнимую вдову. Куда охотнее, Рикардо, я бы занялся утешением дочери хозяйки, Аны Росы, удивительной, надо сказать, девушки… Итак, прощай, дорогой товарищ, пусть земля тебе будет пухом! Ты уже, должно быть, на небе, там не жалуйся ангелам на меня: каждый из нас делает то, что ему поручили, и у кого-то это получается лучше, а у кого-то похуже, и тот проигрывает».

Итак, похороны прошли успешно, не считая того, что Ирена Гальярдо все время находилась в полуобморочном состоянии, а другая женщина, некая Пелука, пыталась прыгнуть в свежевырытую яму с криком: «Закопайте нас вместе!»

Итак, Федерико мог бы быть доволен собой… В том, что он вызвал доверие у Эстелы, сомневаться не приходилось. Эстела ди Сальваторе за эти дни привыкла держать с ним совет по всякому поводу: как лучше организовать похороны, не следует ли к Ирене Гальярдо вызвать врача-психиатра, ее старинного приятеля Альберто, посылать ли детей в школу или дать им немного отдохнуть от пережитого потрясения. Она показала ему принадлежащий ей гостиничный комплекс. Федерико заявил, что в ранней молодости занимался дизайном и дал ей действительно несколько весьма ценных советов.

Добиться любви обоих детей было делом непростым, но Федерико преуспел и в этом. Он сразу взял с ними единственно верный тон. Той же ночью, когда произошла трагедия, он объяснил Мартике и Хермансито, что их святая обязанность — держаться мужественно и постараться удержать слезы в своей душе: хуже всех сейчас Ирене, и от них, детей, во многом зависит, насколько быстро она придет в себя. А кроме того, Федерико тонко почувствовал потребность детей в частых разговорах об их отце Хермане, и сам охотно расспрашивал Мартику и Хермансито об их папе, выслушивал воспоминания, ласково утешая детей. В их обществе он проводил в основном свое свободное время, облегчая Эстеле задачу по уходу за Иреной, которая после похорон продолжала находиться в очень тяжелом душевном состоянии.

Привязалась к Федерико и Милагритос. Он сумел найти подход к этой некрасивой девушке, для чего ему понадобился всего один-единственный доверительный разговор с глазу на глаз: Корхес сумел убедить девушку в том, что на ней теперь лежит огромная ответственность за Мартику и Хермансито. Эстела занята гостиничными делами и Иреной, а дети предоставлены сами себе…

— Я чувствую, — сказал Федерико, — ты, Милагритос, много пережила в этой жизни такого, о чем лучше не вспоминать. Я тоже знал горе, а те, кто однажды познал горе, — люди сильные, закаленные бедою, и они должны помогать другим. Ведь мы с тобой не покинем детей, заключил он, пожимая Милагритос руку. — Ведь мы сделаем все, чтобы они скорее забыли те страшные минуты?

— Да, — преданно глядя на него, прошептала Милагритос.

Ничего не стоило завоевать доверие парализованной старухи Фьореллы. Сначала, увидев перед собою Корхеса, которого представила ей невестка, Фьорелла вдруг отпрянула и некоторое время, наморщив лоб, пристально вглядывалась в гостя, точно пытаясь припомнить, где она могла видеть его раньше… Но Федерико, заметив разбросанные на ее постели пластинки, тут же заговорил о музыке, и спустя час Эстела, отлучившаяся по хозяйственным делам, нашла их оживленно беседующими о Верди, причем старуха утверждала, что самое выдающееся произведение композитора — это опера «Силы судьбы», а Федерико бескомпромиссно заявлял, что по методическому богатству «Трубадур» и «Аида» превосходят «Силы судьбы». Зато оба сошлись на том, что глубочайшая часть «Реквиема» — это «Dies irae» («День гнева»).

Даниэля Корхес разгадал сразу, с первой же минуты знакомства.

Он сразу увидел, что этот человек испытывает мучительное раздвоение личности, и заговорил с ним о себе, о своей юности. Федерико, осененный наитием свыше, поведал Даниэлю о том, что в юности его преследовали многочисленные комплексы, в том числе он был уверен, что никогда не сможет быть близким с женщиной…

— И вы преодолели этот комплекс? — с жадностью спросил его Даниэль.

— Я влюбился. Мне было двадцать пять лет, когда я впервые увидел свою жену, ныне, к несчастью, покойную. Влюбившись, я позабыл обо всем. Любовь вылечила меня.

Впоследствии они часто возвращались к этому разговору. Федерико обладал даром убеждения, и спустя несколько дней Даниэль считал его своим лучшим другом.

Ана Роса… Ее Федерико разгадал не сразу. Но он верно почувствовал, что самое главное — не только не навязываться этой девушке, но и пореже попадаться ей на глаза. Ана Роса, безусловно, сложная штучка. Она очень хороша собой и умна. И ее тоже что-то все время мучает, угнетает. Но самое верное средство пробудить в ней любопытство к себе — это нарочно избегать ее. Он замечал, что с каждым днем Ана Роса при встрече останавливает на Федерико все более пытливый взгляд, точно хочет спросить его о чем-то, но гордость не позволяет ей первой вступить в беседу.

От матери она уже узнала, что Корхес два года назад потерял горячо любимую жену. При всем своем критическом уме Ана Роса не могла не почувствовать ореол романтичности, окружающий этого сдержанного, но явно симпатизирующего ей человека — недаром, когда она устремляла на него свой взор, он смущался и отводил глаза…

И только Ирена, одна Ирена, смутно догадывался Федерико, не доверяет ему. Что это — интуиция или он где-то ошибся? Ирена устраивала все так, что им ни разу не пришлось поговорить наедине, иначе он сумел бы заставить ее поверить ему. Ирена избегала Федерико. Она почти не выходила из своей комнаты. Он понимал: во что бы то ни стало ему надо взять эту Бастилию, но не знал, впервые не знал, как к ней подступиться.

«Ладно, — говорил себе Федерико, — подождем. Мне некуда торопиться, и время работает на меня…»

…Позже Даниэль так и не смог припомнить, что понадобилось ему на кухне в ту судьбоносную для него ночь, когда он спустился вниз, почти на ощупь добрался до темного помещения и щелкнул выключателем.

— Что ты тут делаешь, Милагритос? — тут же вырвалось у него.

В углу кухни, скорчившись на какой-то тряпке, и в самом деле лежала Милагритос.

Она медленно приподнялась и, скрестив ноги, села по-турецки. Глядя на Даниэля из-под ладони, она жмурилась от света.

— Выключи свет — скажу, — попросила девушка.

— Пожалуйста, — удивленно сказал Даниэль, и комната погрузилась в темноту.

— Не удивляйся, — продолжала Милагритос, — ведь тьма — моя стихия. Я в ней родилась, как рыба рождается в море, и долгое время не ведала, что такое свет. Лучше бы я вовеки этого не знала!

— Почему? — прозвучал голос Даниэля.

— На этот вопрос я отвечу позже, — прозвучал голос из темноты, — а сейчас я объясню тебе свое присутствие здесь, в этом углу. Ведь тебя оно удивило?

— Даже испугало, — признался Даниэль.

— Прости. Ты ведь знаешь, что я долгое время жила в лачуге у двух прохвостов, Ласары и Тоньеко. Ночью я так же спала на лохмотьях в углу, а днем просила подаяние…

— Неужели? — голос Даниэля дрогнул.

— Да. Невидимые люди совали мне в руку деньги, а потом я их приносила своим хозяевам, за это они давали мне кров и пищу. В те времена, Даниэль, как ни странно, я не чувствовала себя несчастной.

— Не может быть, — усомнился Даниэль.

— Может. Тому, кто находится на самом дне мыслимой человеческой беды, ниже падать некуда… Мне некогда было думать о себе. Да и незачем. За меня думали те, Тоньеко и Ласара. Я только выполняла их волю.

— Неужели в этом можно находить отраду? — пробормотал Даниэль.

— Не знаю. Говорю тебе, я чувств своих прошлых не помню. Помню одни только ощущения: голод, холод, унижения, побои…

— Унижение, — прозвучал возглас Даниэля, — о да, это и мне знакомо. Продолжай, прошу тебя.

— А потом со мной произошло чудо. Меня как будто изъяли из темноты, из унижения, из нищеты, возвратили мне свет, любовь, даже богатство, все то, чего я не стоила и к чему не привыкла, — и вот тут-то я ощутила себя несчастной. Но ты, наверняка, не поймешь.

— Послушай, — запинаясь, сказал Даниэль, — нет, кажется, понимаю. Когда я учился в Италии, мне было плохо, невыносимо в казарме и на учениях. И я страстно мечтал о своем родном доме, о любви, о свободе…

— …И вот ты вырвался на свободу, — продолжила за него Милагритос, — и стал несчастнее прежнего…

— Да, — согласился Даниэль. — Я не должен говорить тебе это. Мужчине, — он усмехнулся, — не следует признаваться в таких вещах…

— Сейчас мы с тобой не мужчина и женщина, а два голоса в темноте, — уточнила Милагритос.

— Две души, — поправил ее Даниэль.

— Две души, бредущие на ощупь… Спасибо, ты меня понимаешь. Я увидела свет. Я впервые увидела небо, деревья, людей, но вместе с ними увидела и свое отражение в зеркале… Вокруг меня было столько красивых, ясных лиц… Ирены, Хермана, Эстелы, твоей сестры, твое лицо, Даниэль… Я поняла, что я некрасива. Мне захотелось стать невидимкой, Даниэль!

— Ты… ты вовсе не так некрасива, как полагаешь, — голос Даниэля прозвучал искренне, — у тебя неправильные черты лица, но в них есть свое очарование, Милагритос, и я не раз замечал это, когда вы все, с Херманом и детьми, приезжали к нам. Ты просто убедила себя в том, что некрасива!

Милагритос долго не отвечала, а потом произнесла:

— Спасибо. Но дело даже не в этом. Я чувствую, что никому не нужна, что меня здесь терпят из сострадания.

Даниэль, натыкаясь на какие-то предметы, подошел к ней и сел рядом, привалившись спиной к стене.

— То же самое я могу сказать о себе, — проговорил он, — меня здесь никто, кроме мамы, не любит. Даже хуже — меня презирают…

— Как можно презирать тебя! — вырвалось у Милагритос. — Нет, это невозможно! Ты стоишь самых лучших чувств, Даниэль!

— Неужели тебе и в самом деле так кажется?

— Нет, не кажется! Я в этом уверена.

— Спасибо. Но поскольку мы сейчас — два голоса в темноте, я скажу тебе то же самое: ты достойна любви, Милагритос, как достоин ее любой человек, имеющий глубокую душу и чуткое сердце.

— А если я включу свет? — взволнованно спросила Милагритос.

— Нам не нужен свет. Если ты его включишь, ничего не изменится. Этот разговор уже не повернуть вспять…

— Как реку, — тихо проронила Милагритос.

— Да, как реку, — подтвердил Даниэль.

Прокурор Фернандо Темес только что наконец взял отпуск, чтобы немного прийти в себя от свалившейся на него работы, когда ему позвонила из Майами его дочь Клаудия и сообщила, что она выходит замуж за журналиста Хуана Сильву.

Имя это ничего не говорило Темесу, но Клаудия заверила его, что в Майами это человек известный.

— Ты его давно знаешь? — с тревогой спросил отец, хорошо зная свое взбалмошное дитя, способное на любые, даже самые сумасбродные выходки.

— Да, мы встречаемся больше года, — без особого вдохновения заговорила Клаудия, — он глубоко порядочный человек, на этот счет можешь быть спокоен. И он сумеет обеспечить своей жене достойную жизнь.

«Порядочный человек не женился бы на тебе», — хотелось возразить Темесу, но он вовремя прикусил язык.

— Одним словом, я жду тебя, папа, — вновь заговорила Клаудия, — ты должен приехать на мою свадьбу.

— Но ты любишь его?

Клаудия рассмеялась. Темесу показалось, этот смех прозвучал безрадостно.

— Достаточно того, что он без ума от меня, папочка, — ответила она. — Хуан понравится тебе. Вы с ним принадлежите к одному и тому же типу ревностных служак, — ироническим тоном закончила она разговор и повесила трубку.

…Хуан Сильва действительно понравился Темесу. Перед тем как познакомиться с женихом дочери, он взял в библиотеке подшивку газеты, в которой работал Сильва, и ознакомился с его статьями. Это были экономические обзоры и, насколько мог судить Темес, они принадлежали перу умного, дельного и вдумчивого человека, который даже обладал способностью строить прогнозы экономического будущего страны.

После этого Темес позволил дочери представить ему своего жениха.

Хуана Сильву нельзя было назвать красавцем, но весь его облик дышал внутренней силой и достоинством. Он держался любезно, хотя и был немногословен, а Темес очень ценил в мужчинах отсутствие болтливости.

«Но сумеет ли он справиться с Клаудией?» — думал Темес, всматриваясь в претендента на руку дочери, без пяти минут ее мужа.

Что он влюблен в Клаудию, это ясно как дважды два. Но она… Что испытывает она к жениху?.. Он еще раз спросил об этом дочь, когда они остались одни.

— Уважение, — был ответ.

— Этого мало, — поколебавшись, объявил Темес.

— Что поделать… Я не могу забыть Карлоса Гальярдо. Долгое время мне казалось, что это легкое увлечение; но нет, теперь я понимаю, это была любовь, — задумчиво проговорила Клаудия. — Но Карлос далек от мысли соединить мою жизнь со своей…

— Карлос, — проворчал Темес, — что может быть хорошего в сыне Хермана Гальярдо? Конечно, он пока ни в чем не замешан, мне это хорошо известно, но все же Херман воспитал его… И я уверен, воспитание это еще проявится в будущем… А его отца Хермана я еще посажу в тюрьму. Долго не удавалось схватить этого типа за руку, но теперь у меня есть кое-что против него… Впрочем, давай не вспоминать больше Гальярдо накануне такого торжественного дня… Итак, завтра твоя свадьба…

Но Гальярдо как будто специально не давал Фернандо Темесу забыть о себе.

В разгар свадьбы Темеса позвали к телефону. Звонил капитан Портас.

— Вы, конечно, не читали вчерашних газет, — заговорил он. — Позавчера ночью при весьма странных обстоятельствах погиб Херман Гальярдо.

— Значит, Карлос сейчас в Каракасе? — был первый вопрос, который задала отцу Клаудия, как только тот рассказал ей о своем разговоре с Портасом.

Темес, погруженный в свои мысли, отмахнулся от нее.

— При чем тут Карлос? — пробормотал он. — Карлос меня не интересует.

— Зато меня — очень, — дочь круто повернулась на каблучках и отошла к гостям.

Темес проследил за ней рассеянным взглядом. Плохи дела, подумалось ему… Она присутствует на собственной свадьбе с таким видом, точно все происходящее мало ее касается… Первым его движением было сказать дочери, что он сейчас же вылетает в Каракас… Но поступить таким образом — значит нанести ей тяжелое оскорбление. Клаудия и так часто упрекает его в том, что работа мешает ему как следует выполнять отцовские обязанности. Нет, он должен задержаться, хотя бы еще на несколько дней.

И снова мысли Темеса вернулись к тому, о чем ему только что рассказали.

Значит, змея укусила саму себя за хвост. Мафиози Гальярдо наверняка убила мафия, а не какие-то там мифические террористы. Вернувшись, он проведет расследование. Эти местные профаны ни на что не способны. Им лишь бы поскорее закрыть дело. Даже Ирену Гальярдо им не удалось допросить, а она наверняка что-то знает. Херман пытался удрать в Колумбию, а они его выследили и прихлопнули. Проклятая мафия! Темес не был слишком большим идеалистом, и в то же время не верил в непобедимость мафии. Конечно, она обвила собою государственные структуры, как лиана-душительница в тропических лесах обвивает деревья. Кольца этой лианы все глубже внедряются в кору дерева и способны даже перерезать его. Тогда нарушается нормальное сокодвижение, и дерево засыхает. Но он подсечет эту лиану под корень, чего бы это ему ни стоило.

Шум свадьбы мешал Темесу сосредоточиться на какой-то мысли, которая никак не проявлялась у него в голове.

Неясное ощущение говорило ему: что-то здесь не так. Труп, по утверждению Портаса, обгорел так сильно, что Хермана нельзя было узнать… нельзя было узнать… Вот оно! Итак, никто не смог опознать труп.

Черт возьми, да сделали они вскрытие, установили ли хотя бы группу крови погибшего, перед тем, как сунуть его в землю? Осмотрели ли челюсть? Кажется, у Гальярдо были на редкость здоровые зубы, Темес даже несколько завидовал его широкой ухмылке. Вдова, видите ли, была в шоке, ее никто толком не допросил. На все вопросы о происшествии отвечал случайный свидетель… Пожарные затоптали все следы, которые могли быть, конечно, не говоря о том, что главные следы уничтожил огонь… Надо будет проверить всех, кто останавливался в этой гостинице в роковую для Хермана Гальярдо ночь.

А главное, необходимо провести эксгумацию трупа. Конечно, родные подымут вой. Неврастеничка Ирена теперь в Каракасе, у Эстелы ди Сальваторе… Разговор об эксгумации надо вести не с ней, а с сыном Хермана Гальярдо Карлосом.

И он, как только что Клаудия, спросил самого себя:

— А вернулся ли Карлос Гальярдо из Мадрида в Каракас?