Запретный мужчина

Глава 47

Слово «любовь» всегда вызывало у Рамона Галарраги глухое неприятие. С ранней юности он привык считать, что любовь — это то, что можно купить за деньги. А то, за что можно заплатить, — не любовь, а товар. Девушки, с которыми он привык иметь дело, клевали на деньги и на подарки.

Ане Росе не нужны были ни деньги, ни подарки — у нее всего вдоволь, так что Галарраге нечего было ей предложить. Напротив, размышляя над их отношениями, он пришел к выводу, что она сумела купить его. Товаром являлось его сильное, мускулистое тело. О наличии души в этом теле Ана Роса не подозревала. Впрочем, даже если б она признавала, что душа у Галарраги все-таки есть, то отнеслась бы к ней, как к какому-то ненужному довеску, вроде докучливого родственника любовника, которого надлежит терпеть, но не принимать всерьез.

Любовь — игрушка богатых, независимых, праздных людей, у которых все есть, но им этого «всего» мало. В материальном мире они завладели всем, чем только можно, но пытаются раздвинуть его рамки и сочиняют себе какие-то необыкновенные духовные переживания, которым на деле — грош цена.

Так называемая «любовь» возможна, когда у людей общие экономические интересы плюс взаимная симпатия. Она также возникает тогда, когда человеку в силу каких-то причин не удалось «присвоить» себе, как вещь, другого человека — тогда его начинает грызть изнутри оскорбленное самолюбие. Есть еще одно объяснение «любви» — семья, люди просто хотят обрести тихую пристань и сочиняют себе чувство, которое призвано выстелить изнутри их гнездышко, чтобы в нем было тепло.

«Любовь возможна тогда, когда ты уважаешь женщину, — думал Галаррага, — но разве можно уважать женщину, существо ветреное, капризное, плоское, как набросок на листе ватмана, которое за всякими высокими разговорами скрывает одну-единственную цель — завоевать как можно больше мужчин, собрать из них коллекцию, чтобы было чем хвастаться перед подругами?»

Единственной женщиной, которая вызывала у Галарраги уважение, была Эстела ди Сальваторе. Это из-за нее, а не из-за непокорной ее дочери Аны Росы, он не стал искать себе другого, более тихого, места и не убежал из этого беспокойного дома. Эстела ди Сальваторе была исключительно умна и вместе с тем простодушна, открыта для любого человека; она была мужественна, сдержанна, но в то же время добра. Она единственная в доме не накручивала вокруг себя каких-то взрывоопасных ситуаций, не заимствовала слов и поступков из второсортных романов, а просто жила — скромно и достойно.

Когда-то давно точно такое же глубокое почтение вызывал в Галарраге Херман Гальярдо. Но после того, как Херман отверг Эстелу, он перестал существовать для Галарраги. Рамон не мог представить себе, что человек, имеющий глаза и уши, знающий Эстелу ди Сальваторе, может отдать предпочтение другой женщине, будь она хоть на двадцать лет моложе.

Галаррага считал себя вконец испорченным, циничным человеком, но его цинизм не простирался до того, чтобы не понимать значения старинного слова «благородство».

Эстела была благородна. Во всем, в каждом жесте, в каждом поступке, в каждой мелочи. Ему нравилась прямота ее нрава и аромат ее духов, ее спокойный, навевающий на душу уют и тепло голос, и жест, которым она поправляла волосы. В ней не было ничего искусственного, надуманного — Эстела была сама естественность. Но Рамон знал — эта женщина для него недосягаема как далекая звезда, и он тайно поклонялся ей, стараясь никоим образом не обнаружить свои чувства.

С Аной Росой его связывала исключительно постель, ничего больше.

Иногда он чувствовал, что взяв его в любовники, она унизила его еще больше, чем унижала до этого открытым пренебрежением к нему, как к плебею, и постоянными насмешками.

Но и она сама не могла не чувствовать себя униженной от того, что нуждалась в нем, в плебее, в прислуге. Она презирала его, не видела в нем человека, но тем большим было ее унижение.

Сначала Галаррага спокойно мирился с тем, что ему приходится делиться любовницей с Гонсало Каррьего, но постепенно это обстоятельство стало его задевать, затем — всерьез мучить.

Он подозревал, что как мужчина превосходит Каррьего, но чувствовал, что несмотря на это Ана Роса уважает Гонсало, а его, Рамона, и в грош не ставит.

Конечно, Каррьего ей ровня, человек ее круга, благородный сеньор.

Следовательно, Ане Росе для осуществления ее любовных желаний необходимо не только тело, но и душа. Тело — он, Галаррага, душа — Гонсало. Одно тело она в любую минуту готова поменять на другое тело: Галаррагу на Корхеса; зато душу хочет сохранить в любом случае — конечно, то, что она смогла присвоить себе такую незаурядную душу, не могло не льстить ее самолюбию.

Галаррага, видя весь этот цинизм, не мог не почувствовать себя уязвленным.

И он решил отомстить Ане Росе самым изощренным способом — рассказать о своей связи с ней Гонсало. Ана Роса не допускала в своей самонадеянности и мысли, что Каррьего когда-нибудь сможет оставить ее. Но Галаррага хорошо разбирался в людях. Он знал, что Гонсало порядочный и чистоплотный, для которого самое невыносимое — узнать о циничных поступках любимого им существа.

И Галаррага, рассказав Гонсало все об Ане Росе, нанес этим ей удар в самое сердце.

После разговора с Каррьего он почувствовал, будто камень свалился с его души. Теперь он свободен. Хорошо бы все-таки уйти из этого дома. Но оставался небольшой должок, который он хотел во что бы то ни стало вернуть Федерико Корхесу…

…Фьорелла ди Сальваторе, сама о том не подозревая, пришла Галарраге на помощь.

Сначала Фьорелла решила поговорить о возникших у нее подозрениях с Иреной Гальярдо. Но что сказать ей? Разве сон, который приснился Фьорелле накануне гибели Хермана, может быть веским основанием для того, чтобы подозревать Корхеса в том, что он ведет какую-то игру в этом доме?

Разве то, что он пытается всячески завоевать благосклонность обитателей этого дома, в том числе ублажая и ее, старуху, свидетельствует о нечестности его намерений? Нет, все это слишком эфемерно…

Можно было использовать одну фразу ее сына Тонино, врезавшуюся в память: «Бойся людей, которые всем нравятся…» Но Ирена все же истеричка, она может выдать себя раньше времени.

Потом Фьорелла решила поговорить о Корхесе с Карлосом Гальярдо. Однако поразмыслив, отвергла и этот вариант. Конечно, Карлос — мужчина, он умеет владеть собой, но опять-таки ничего конкретного о Корхесе она сообщить ему не сумеет — разговор пойдет насмарку.

Тогда мысли Фьореллы приняли новый оборот. Нужны доказательства того, что Федерико Корхес не так уж бескорыстен, как он это демонстрирует. Каким образом раздобыть их ей, беспомощной старухе?

И она велела пригласить к себе Галаррагу.

Не то, чтобы она слишком уж доверяла Галарраге, но всегда считала, что за деньги он сделает все, что от него потребуется. Если ему как следует заплатить, он землю рыть будет, такой уж это человек.

— Вот что, Рамон, — начала она, указав Галарраге на кресло, — я хочу дать тебе очень важное поручение, но об этом не должна знать ни одна живая душа.

— Слушаю вас, сеньора, — отозвался Галаррага.

— Возможно, тебя удивит моя просьба. Она удивила бы всякого на твоем месте… Но я прошу не задавать мне лишних вопросов.

— Какое длинное вступление, — позволил себе заметить Галаррага, слегка усмехнувшись.

— Речь пойдет о Федерико Корхесе.

Галаррага насторожился.

— Он прекрасный человек, — продолжала Фьорелла, не заметив, как изменилось лицо Галарраги, — я ничего не имею против него… Но, еще раз прошу тебя не удивляться, его появление, а главное — укоренение в нашем доме кажется мне по меньшей мере странным.

— Я совершенно не удивлен, сеньора, — возразил Галаррага, — дело в том, что мысль об этом сеньоре не дает покоя и мне…

Лицо Фьореллы выразило крайнюю степень удивления.

— Вот как? Тебе он не нравится? Да говори же, в чем дело…

Галаррага, сделав вид, что он колеблется, ответил:

— Не знаю, стоит ли…

— Говори, — сердито продолжала Фьорелла.

— Видите ли, сеньора, — как бы нерешительно протянул Галаррага, — его поведение кажется мне странным…

— Ты что-то заметил? — быстро спросила Фьорелла.

— Да, но я тогда не придал этому значения… А вот сейчас вы сказали, и я… Словом, однажды я увидел его в саду, крадущимся к окну гостиной. Мне показалось, он хочет подслушать какой-то разговор… Я в это время был в саду, разыскивал вашу внучку, чтобы сообщить ей… не помню, что именно мне нужно было сообщить сеньорите Ане Росе… Итак, я нарочно обошел дом, вошел в дверь с улицы и заглянул в гостиную: там были сеньора Ирена и сеньор Карлос; мне показалось, они вели очень важную беседу…

— Та-ак, — Фьорелла задумалась. — Ты уверен, что Федерико пробрался в сад, чтобы подслушать их разговор?

— По крайней мере, мне так показалось, сеньора. Он ступал очень осторожно, все время озирался. Если у человека добрые намерения, он не будет на цыпочках пробираться к раскрытому настежь окну… Но это еще не все…

— Дальше! — повелительно бросила Фьорелла.

— Вчера мы все слышали рассказ о том, как он наткнулся на Мартику и Пелуку в «Кассандре». Перед этим сеньор Федерико сказал, что до того, как повернул машину в квартал Пуэрто-Эсперанса, он объезжал улицы Каракаса…

— И что? — нетерпеливо воскликнула Фьорелла.

— Дело в том, что в тот момент, когда сеньор Корхес заводил свой автомобиль, чтобы поставить его в гараж… я еще не знал о похищении сеньориты Мартики. Но поспешность, с которой он прыгнул за руль, несколько удивила меня…

— Дальше!

— Я подумал: какое у сеньора Корхеса может быть дело глубоким вечером; куда он торопится?.. И тронулся следом за ним. Увидев, что он направил машину в кварталы Пуэрто-Эсперанса, я повернул назад. Я решил, что он… извините, сеньора… что он хочет снять девочку в ночном баре…

— Значит, Корхес солгал! — пробормотала Фьорелла.

— Да, он вовсе не колесил по улицам Каракаса. Он заранее знал, куда надо ехать…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что он принимал участие в похищении нашей девочки?..

— Делать выводы мне не хотелось бы, — покачал головой Галаррага. — Я только изложил вам факты.

— Все это странно, — Фьорелла пристально посмотрела на Галаррагу. — Послушай, у тебя нет никаких причин ненавидеть этого человека, а?

Галаррага попытался принять самый простодушный вид.

— Ну что вы, сеньора? С какой это стати? — с деланным изумлением произнес он.

— Вот что, — Фьорелла, казалось, решила, что надо делать. — Найми от моего имени для моей невестки Эстелы другого водителя. Объяснишь ей это тем, что ты нужен мне для прогулок… А сам не спускай глаз с Корхеса. Куда он — туда и ты… Сообщай мне обо всем: где он бывает, с кем встречается, не упускай ни одной подробности. И еще: он не должен заметить слежки…

— Не беспокойтесь, сеньора Фьорелла, — отозвался Галаррага. — Этот человек уверен, что всех в доме обаял, ему и в голову не придет, что его в чем-то подозревают.

Хермансито называл Хермана Гальярдо папой и был по-своему к нему привязан, но в глубине души истинным своим отцом считал Карлоса.

Казалось бы, Херман никогда не делал различия между ним и Мартикой, но Хермансито чувствовал, что к дочери он привязан куда больше, чем к нему. Эта приязнь была не просто родительская, душевная. В Мартике Херман как бы видел самого себя, свое продолжение, узнавал себя в ее поступках, а Хермансито он любил просто как ребенка, о котором надо заботиться и которого надо воспитывать. С ним Хермансито и чувствовал себя ребенком — слабым, беспомощным, который изо всех сил пытается подстроиться под своего мужественного покровителя; с Карлосом же он ощущал себя как с равным. Карлос не давил на него, был более мягким и терпимым, часто — таким же ребячливым и простым…

Больших радостей для Хермансито не было, чем встречи с первым своим папой, то есть с Карлосом… Они вместе ездили на пляж, выбирались за город, ходили в кино, уплетали засахаренные орехи, которые оба обожали, а главное — их разговорам не было конца.

Карлос рассказывал о себе, о своем детстве.

Рядом со своим отцом Херманом Карлос всегда чувствовал себя скованным, застенчивым юнцом, — Хермансито его хорошо понимал: он сам рос как бы в тени Хермана Гальярдо, сильного и мужественного человека, которого не только любили, но и боялись.

Карлоса же никто не боялся. Он не был слабаком, но в то же время ни в ком не вызывал страха. Он был снисходителен к чужим слабостям, так как хорошо сознавал свои собственные. Умел подбодрить человека, понять его до конца, был тактичен и внимателен ко всем, кто его окружал. Все в нем нравилось Хермансито, все было по сердцу, даже запах волос Карлоса казался ему родным. И если бы не мама, он бы с радостью уехал с Карлосом в Испанию. Но это было невозможно. Хермансито знал, что Ирена обожает его и он сам тоже любит маму, но для полного счастья ему все же не хватало Карлоса, — так, чтобы тот находился где-то рядом и с ним можно было видеться каждый день.

Теперь Карлос приехал в Каракас, но они еще не успели досыта наговориться. Все им кто-то мешал: сначала Карлосом завладела мама, потом Эстела, потом эта противная кривляка Клаудия, потом он улетел в Италию, а вернувшись, снова заперся с Эстелой и адвокатом Оливейрой для обсуждения какого-то важного дела. К тому же главной героиней в доме сейчас была Мартика, которой так повезло, что ее похитили — любая другая девчонка после такого приключения задрала бы нос. Но не Мартика! На тревожные расспросы Карлоса она отвечала вяло и односложно, точно уже позабыла о том, что с нею произошло. Карлос поручил Хермансито теперь совсем не разлучаться с Мартикой — ведь полиции не удалось поймать похитителей, и они могли повторить свою попытку.

Хермансито, скрепя сердце, согласился…