Зари. Мне удалось убежать

1. Моя история

Рассказ беженки

Раньше я верила, что, когда буду жить в Лондоне, забуду обо всех своих проблемах и буду самым счастливым человеком на земле. Какой же наивной я была! Да, я пережила ужасы войны, потеряла свой дом и родину, но даже теперь, слыша о войне в новостях, я понимаю, что не забыла ничего — эти воспоминания надежно спрятаны в глубинах моей памяти, но готовы всплыть в любой момент. Вспоминать об ужасах прошлого легче в кругу семьи, но так как мой брак сложно было назвать счастливым, я не могла забыть о прошлом и начать жизнь с чистого листа.

Женщине из Афганистана нелегко выжить в Лондоне. Иногда я просто сижу в своей маленькой комнатке в южной части города и думаю о том, как непредсказуема жизнь. Воспоминания о детских годах вызывают у меня улыбку, а вот то, что происходило со мной в подростковом возрасте, заставляет мое сердце сжиматься от жалости к самой себе. А когда я думаю о войне… когда я думаю о том, что было тогда, мне становится страшно. Что, если это случится снова? Сможем ли я и моя семья выжить, если это повторится? Когда я пытаюсь отогнать эти мысли, картины прошлого встают перед моими глазами, хотя с тех пор моя жизнь сильно изменилась.

Конечно, в моей жизни были и светлые моменты. Я была дочерью министра афганского правительства и ни в чем не знала отказа, но потом стала беженкой, одной из тысяч, ищущих приюта в чужой стране. Удача то улыбалась мне, то ускользала, оставив после себя горечь отчаяния.

У моих родителей было четыре дочери, я была второй. Я получила прекрасное образование в современной школе в Кабуле, построенной русскими. Мой отец был политиком, а мать — домохозяйкой. Благодаря высокому положению отца мы жили в доме, построенном еще во времена Советского Союза, где было электричество, горячая и холодная вода, отопление и канализация — удобства, о которых многие мои соотечественники могли только мечтать.

Жизнь тогда казалась прекрасной. Отец много работал. Будучи главой национальной радиостанции, он отслеживал выход программ. Моя мать вместе со служанкой вели хозяйство и воспитывали нас, девочек. Утром я шла в школу вместе с двумя узбекскими девочками, Фрештой и Зайнаб, которые жили по соседству и были моими подругами. Иногда мне хочется вернуться в то беспечное время. Но даже тогда я понимала, как тяжело приходится моей матери. Нам было хорошо вместе, но все же я и мои сестры чувствовали, что без брата мы не можем считаться полноценной семьей. То, что мы хорошо вели себя и прилежно учились, не могло изменить того факта, что мы девочки. Мой отец был образованным человеком без предрассудков, и его не волновало мнение других относительно того, что сын намного важнее дочери, но общество, в котором мы жили, не могло не наложить на нас своего отпечатка.

Это было в конце восьмидесятых. Моджахеды — афганские националисты — становились все сильнее и грозились свергнуть правительство, возглавляемое президентом Наджибуллой, которому русские помогли прийти к власти. Тогда я была еще ребенком и не понимала, что происходит в нашей стране. Меня не волновало, кто с кем воюет, какая партия захватила власть и что творится в отдаленных провинциях и деревнях. Я думала о моджахедах, как о диких животных, ведь они, вероятно, считали членов нашей семьи неверными из-за того, что мы поддерживали немусульманское правительство. Я была дочерью человека, который для них был предателем, за это его хотели убить. Однако, хотя истории, которые мои друзья рассказывали об ашрарах (так правительство называло моджахедов, это значило «люди, которые поддерживают насилие») и пугали меня, я не думала о войне. Все, чего мне хотелось, — это ходить в хорошую школу, красиво одеваться и жить счастливо со своей семьей. И дети других политиков, учившиеся со мной, хотели того же. Большинство наших учителей тоже тем или иным образом были связаны с правительством. Мы были элитой, которую до поры до времени не беспокоили проблемы простых людей. Но вскоре все изменилось.

Тогда моджахеды почти каждый день взрывали снаряды в районе Кабула. Они хотели свергнуть нынешний парламент и захватить власть, поэтому пытались посеять панику и чаще всего подрывали базары, больницы и школы — те места, где количество жертв среди гражданских могло быть наибольшим.

Вскоре мы, дети, привыкли к этому, и когда неподалеку раздавался взрыв, мы следовали за учителем в коридор, так как считалось, что там более безопасно.

Но летом 1989 года один из таких снарядов навсегда изменил мою жизнь. Бомба попала в коридор нашей школы, взрыв был очень мощным. Я находилась неподалеку и чуть не оглохла от грохота. Я до сих пор помню этот звук. Все было заполнено черным дымом и пылью, я задыхалась от запаха паленой резины. Дети и учителя в панике метались, не зная, что делать. Я увидела кровь и испугалась, но вскоре поняла, что это кровь другой девочки. Моя одноклассница лежала без сознания в луже крови.

Я навсегда запомнила этот взрыв. После того как подруга умерла у меня на глазах, я впала в депрессию. Мой отец заплатил одному из самых лучших докторов в Кабуле за мое лечение, и каждый четверг я должна была ездить в его клинику. Вскоре я стала ненавидеть четверг, потому что на этот день мне назначили электрошоковую терапию. За кабинетом доктора была комната с кроватью и электрошоковой аппаратурой. Я ложилась на кровать, и к моим вискам прикрепляли провода с ватой на концах, холодной и мокрой. Когда аппарат включали, острая боль пронзала мое тело.

Первое время я не могла заставить себя пойти в школу и пропускала занятия. Я училась все хуже и стала избегать друзей — я боялась привязаться к ним, ведь однажды они тоже могли погибнуть. Постепенно я полностью замкнулась в себе. Я уже не была той веселой и подвижной девочкой, которую знали мои одноклассники, и они стали сторониться меня, называя меня «девана», что значит «сумасшедшая». Я так боялась, что вторая бомба наверняка убьет нас всех, что, когда играла на улице с сестрами и другие дети начинали шуметь, меня охватывала паника. Я даже боялась играть с Фрештой и Зайнаб, а вскоре узнала, что они сами не хотят играть со мной, считая меня ненормальной.

Я не могла забыть того, что пережила, не могла избавиться от страха, что это повторится, но когда я обратилась к своим друзьям за помощью, они оттолкнули меня. Такое отношение ранило меня, из-за этого я слишком быстро повзрослела, но чувство одиночества осталось со мной. Мне до сих пор больно вспоминать о том, как мои подруги поступили со мной, хотя я понимаю, что, будучи детьми, они не понимали, как мне нужна их поддержка.

В тот период своей жизни я проводила большую часть времени с матерью и очень сблизилась с ней. Мы часто ходили вдвоем на свадьбы и праздники, и вскоре я привыкла к обществу взрослых. Как раз тогда моя мать снова забеременела и родила мальчика — моего любимого братика. С его рождением жизнь стала налаживаться. Я немного успокоилась, а моя мать была на седьмом небе от счастья — ведь наконец-то родился долгожданный сын! Два года спустя, в 1993 году, родилась моя младшая сестра. Это случилось в самый разгар гражданской войны в Кабуле, поэтому, хотя мои родители и надеялись на рождение второго мальчика, на этот раз пол ребенка был не так важен.

В то время разные террористические группировки сражались друг с другом, надеясь получить контроль над Кабулом. Районы города были захвачены повстанцами разных национальностей. Пуштуны были самыми многочисленными и входили в состав Исламской партии Афганистана, возглавляемой Гульбеддином Хекматияром. Северный альянс состоял в основном из таджиков, которые были второй по величине этнической группой. Его лидерами были Бурхануддин Рабани и Ахмад Шах Масуд. Хазары создали группировку, называвшуюся Хезби вахдат, а руководил ею Абдул Али Мазари. Узбекскую группировку под названием Джунбиш возглавлял Абдул Рашид Достам. Все эти организации когда-то участвовали в джихаде, в результате чего было свергнуто прокоммунистическое правительство Афганистана. После вмешательства США ситуация изменилась — повстанцы разбились на небольшие группы, которые вели между собой ожесточенную борьбу за власть. Тот район Кабула, где я жила, был разделен между узбекскими повстанцами и Северным альянсом. После развала Советского Союза снова вспыхнули межрасовые конфликты. Каждая группировка хотела захватить власть, и их лидеры специально разжигали у своих людей неприязнь к другим народностям, населявшим нашу страну. Стычки между враждебно настроенными группировками участились, и бомбежки были уже делом привычным.

Когда в городе стало немного спокойнее, мы оделись во все черное, покрыли головы шалями и пошли в школу. Мы испугались, увидев там бородатых мужчин с автоматами. Бюсты Ленина, которые раньше стояли в классах, теперь были подвешены к веткам дерева. Мужчины с автоматами сказали, что такая судьба ожидает всех коммунистов. Через некоторое время стало ясно, что девочки могут быть изнасилованы и даже убиты лишь за то, что они ходят в школу. Среди лидеров различных группировок стало модным похитить любую приглянувшуюся ученицу. Я и мои сестры были тогда еще маленькими и избежали этой участи, но понимали, какая угроза нависла над старшими девочками. К примеру, один из моджахедов попытался изнасиловать девочку по имени Нахид, жившую неподалеку от нас. Он вломился в квартиру на шестом этаже, где жила ее семья, и Нахид, пытаясь спастись, выпрыгнула из окна и разбилась насмерть. На следующий день ее соседи в знак протеста устроили шествие с ее телом. Мы с сестрами были ужасно напуганы, но жизнь продолжалась, женщины по-прежнему выходили на улицу, однако теперь — всегда в сопровождении мужчины. Все меньше девочек ходило в школу, а женщин — на работу.

Постепенно жизнь изменилась. Школьницы стали одеваться в черное, сменив короткие юбки и платья на длинные свободные одежды; не только учительницы, но и ученицы должны были покрывать голову шалью, хотя хиджаб был обязательной частью одежды женщины лишь после достижения ею половой зрелости.

Расписание уроков тоже изменилось. У нас появились учителя-арабы, мы изучали ислам и начали учить английский язык вместо русского. Некоторым девочкам, в том числе и мне, повезло больше — родители были в состоянии нанять нам репетиторов, которые рассказывали о нашей религии, но другим было сложно заучить отрывки из Корана, и они не могли произнести ни одного слова на арабском. Нам постоянно устраивали проверки и тех, кто не знал калама — дисциплины, объясняющей догмы ислама, наказывали и высмеивали, называя коммунистами, которые не знают своей религии и не уважают традиций своего народа. Но менялась не только система образования — вся страна была разделена между разными группировками.

Кабул также был поделен на части. К примеру, наш район контролировали люди генерала Рашида Достама, а в соседнем властвовал Северный альянс, там командовал Ахмад Шах Масуд. Восточную часть Кабула в то время контролировала Исламская партия Афганистана под предводительством Гульбеддина Хекматияра, еще один район был захвачен хазарской группировкой Хезби вахдат.

И снова жизнь моего отца изменилась не в лучшую сторону — он ведь раньше был сторонником всеми презираемого теперь Наджибуллы, поэтому все группировки считали его предателем. Большинство его друзей уже бежали из Кабула, у него не было работы, а его четыре дочери быстро росли. В то время семьям с дочерьми было нелегко. Я помню, что когда моей младшей сестре было несколько месяцев, я заботилась о ней, и моя мать часто говорила мне, чтобы я хорошо следила за ней, тепло одевала, иначе она может заболеть, но на самом деле она гораздо больше переживала за своих старших дочек. Все мы слышали истории о женщинах, которых насиловали или похищали, и мои родители боялись за нас. Война разгоралась все сильнее и сильнее, а мы становились все беднее. Мой отец больше не мог ждать и покинул страну. Как раз наступила зима, похолодало, а стычки между группировками участились.

В то время мне было десять лет, я помню, что мы жили на верхнем этаже пятиэтажного здания. В мирное время наша квартира считалась престижной, потому что из окон открывался прекрасный вид и летом у нас было прохладнее, чем на нижних этажах, но в военное время месторасположение нашего жилища делало его опасным. Теперь мы постоянно находились дома. Мы больше не ходили в школу, потому что там разместили беженцев из окрестностей Кабула. Хотя война заставила людей находиться вместе, они далеко не всегда были готовы помочь ближнему. В нашем доме жили еще десять семей. Когда начиналась бомбежка, мы все собирались на третьем этаже. Я и остальные дети садились на пол в коридоре, закрыв перед этим все двери, находившиеся поблизости, чтобы, если в здание попадет бомба, осколки стекла и обломки мебели не могли вылететь из квартир и ранить нас. Этому нас научили мужчины, которые время от времени выбирались из здания, чтобы узнать о ситуации в городе. Они рассказали нам, что большинство серьезных ранений были получены осколками стекла.

У наших соседей тоже были дочери нашего возраста, и мы с сестрами часто садились рядом с ними и обменивались историями, чтобы скоротать время. Мазган, девочка с третьего этажа, была самой храброй из нас и лучше всех рассказывала страшные истории. Она пугала нас привидениями, хотя теперь я понимаю, что это был ее способ забыть о страшной реальности и не думать о том, что она в любой момент может погибнуть. Как и у Шахерезады, истории Мазган не заканчивались. Мы ловили каждое ее слово и просили рассказать нам, что случилось дальше, но она всегда останавливалась на самом интересном месте.

Дети слушали истории Мазган, а мужчины каждый вечер собирались у радио, чтобы узнать новости, которые передавала Би-би-си. Из-за того, что электричество отключили и у нас был лишь один приемник, работавший на батарейках, все должны были молчать, пока слушали новости. Ведущий рассказывал о том, сколько бомб было сброшено в тот день, куда они попали, какие группировки моджахедов над какими районами захватили власть. Мы часто слышали знакомые названия улиц, пострадавших от бомбежки, но не могли выйти и увидеть все это своими глазами — мы были пленниками наших собственных домов. Когда новости заканчивались, Мазган всегда хватала приемник и переключала его на другую волну, на которой транслировалась веселая музыка. Пока мы, девочки, танцевали, мужчины обсуждали ситуацию в стране. Ни у кого из них не было работы, а деньги и съестные припасы быстро подходили к концу.

Для моей матери этот период был очень тяжелым, ведь моего отца уже не было с нами — он бежал в Пакистан после того, как некоторые из его бывших коллег были убиты или похищены. Еще до того, как он уехал, однажды ночью мы услышали стук в дверь. Моя мать посмотрела в дверной глазок и увидела мужчину с автоматом. Его лицо было закрыто платком. Она спросила, что ему нужно.

— Открой дверь. Я хочу поговорить с Акбаром Каргаром, — ответил он.

Мать не открыла дверь и не позволила отцу поговорить с мужчиной. Мы так и не узнали, кто это был. Возможно, он был обычным вором, но с тех пор, если кто-то приходил, чтобы поговорить с моим отцом, мы сильно пугались. Мы жили в постоянном страхе, не зная, переживем этот день или нет.

Вскоре после того, как мой отец уехал из Кабула, он написал нам, что благополучно добрался до Пешавара, но после этого мы некоторое время не получали от него вестей. Он должен был написать нам, как к нему добраться, и моя мать не знала, что ей делать. Нам, детям, было гораздо проще — мы делали то, что говорила нам Мазган. Она включала музыку, а мы все хлопали в ладоши. Сейчас я понимаю, что наше поведение, скорее всего, раздражало взрослых, которые размышляли о более серьезных вещах. Я помню, как мама Мазган ругала ее.

— Мазган, у тебя нет совести! Разве ты не понимаешь, в каком мы положении? У нас почти не осталось еды. Мы можем погибнуть. Ты должна учить девочек молиться о том, чтобы война побыстрее закончилась, — упрекала она дочь.

Но Мазган не слушала ее.

— Мне все равно, и к тому же я не хочу умереть в печали. Кто знает, может быть, мы все погибнем этим вечером, но я хочу умереть, танцуя. Я хочу умереть счастливой. А ты умрешь, сетуя на жизнь.

После таких заявлений мать Мазган отбирала у нее радио, не обращая внимания на наши мольбы.

— У твоего брата больше нет батареек, а нам нужно знать последние новости, — говорила она.

В то время как родные люди выясняли отношения, в городе велись бои. В конце концов нам пришлось оставить наш дом, потому что район, в котором он находился, стал полем битвы двух враждующих группировок. Мы переехали в другую часть Кабула, шахри-нав — новый город. Шахри-нав располагается в центре Кабула. В то время он считался более безопасным местом, чем старый район, где мы жили. Мы переехали вместе с тремя семьями, не взяв с собой ничего, кроме того, что было на нас, — на сборы не было времени. Мы остановились в доме друга нашей семьи, который уже покинул страну, оставив дом таким беженцам, как мы. Жизнь там была тяжелой. Все женщины и дети спали вповалку в одной комнате, у нас не было ни горячей воды, чтобы вымыться, ни запасной одежды. Запасы еды заканчивались, мы не знали, целы ли наши дома. Позднее сосед рассказал, что в наши квартиры заселились моджахеды. Это сильно опечалило мою мать, которая продолжала ждать весточку от мужа. Мой отец — очень интеллигентный человек, и коллекция книг, которую он собрал за годы жизни в Кабуле, была его гордостью. Стены одной из комнат в нашей квартире были полностью заставлены книжными стеллажами. Там были самые разные книги по философии, истории, о политике. Также там можно было увидеть романы и сборники стихов, в основном написанные на персидском и пушту, хотя было и несколько произведений на русском языке. Наши друзья и соседи называли это «библиотека Каргара» и часто брали у нас книги на какое-то время.

В конце 1994 года, перед приходом талибов к власти, наша жизнь в шахри-нав стала совсем невыносимой — сильно похолодало, выпал снег. По вечерам девочки должны были носить воду с улицы — это было нашей работой, и когда мы заходили в дом, наши руки были синими от холода и совсем нечувствительными. Моя мама заметила, что я и мои сестры постоянно чешемся. Она спросила у матери Мазган, как можно вывести вшей, и та посоветовала ей просто обрезать нам волосы. Но мы и думать об этом не хотели. А между тем насекомые стали одолевать нас. У меня были только одни штаны и свитер, черные от грязи, поскольку мне приходилось носить их каждый день. К тому времени мы прожили в шахри-нав почти две недели, и всем стало ясно, что пришло время уезжать.

Моему отцу удалось передать через нашего родственника записку, в которой говорилось, что мы должны взять напрокат какой-нибудь транспорт и ехать сначала в Джелалабад, город на востоке Афганистана. До него было два с половиной часа езды от Кабула. Моя мать и наша соседка решили нанять микроавтобус, но в день, когда мы собрались ехать, пакистанское правительство закрыло проход через границу в городе Торкхам, пытаясь остановить поток беженцев из Афганистана. Нам пришлось изменить маршрут.

Когда пришло время уезжать, моя мать и наша соседка, тетя Несфиса, плакали. Я тоже начала плакать, но лишь потому, что моя мама была расстроена. Тогда я еще не понимала, что покидаю свою родину. Моя мать сказала нам, что мы должны попрощаться со страной, в которой родились, и мы так и сделали, но я осознала в полной мере, что происходило с нами тогда, лишь спустя время. Из Кабула мы уезжали ранним утром, было еще темно и холодно. Мы взяли с собой только самые необходимые вещи, а также хлеб, питьевую воду и молоко для моей маленькой сестренки. Мы приехали в Джелалабад уже после наступления темноты и остановились на ночь в доме двоюродной сестры матери, которая выделила нам комнату. Моя мать задала сестре два вопроса: может ли она помочь нам добраться до Пешавара и нет ли у нее средства от вшей? К счастью, сестра нашла бутылочку с какой-то серой жидкостью с резким медицинским запахом, который я помню до сих пор, и моя мать сразу же стала обрабатывать ею наши головы. До этого у нас никогда не было вшей, и мы смутились, когда дети двоюродной сестры нашей матери стали смеяться и тыкать в нас пальцами. А они, должно быть, были в шоке, увидев, сколько насекомых копошится у нас в головах. Моей матери было очень стыдно, и она без конца извинялась перед сестрой за то, что мы принесли в ее дом вшей.

На следующий день мы снова встали рано и отправились на нашем микроавтобусе к границе с Пакистаном. Официальный пропускной пункт, располагавшийся в городе Торкхам, был закрыт, поэтому нам предстояло перебраться через границу нелегально, через горы. По этому маршруту люди, живущие в приграничном районе, за плату переправляли беженцев в Пакистан. Мы переплыли через узкую реку в деревянной лодке, а достигнув другого берега, поехали дальше в армейском грузовике. В кузове было очень тесно, и нам приходилось сидеть друг у друга на коленях. Не считая водителей и двух его помощников, в грузовике ехали только женщины, и если бы кто-то напал на нас, мы не смогли бы защититься.

Кроме этого, моей маленькой сестре требовалась молочная смесь, и матери нужно было всегда иметь с собой чистую теплую воду, чтобы разводить сухое молоко. Мы все по очереди держали сестру на руках, пока она спала. Я помню, как мы ехали через горы по каменистой дороге, и я кричала, потому что меня швыряло из стороны в сторону. Машина поднимала облако пыли, и я иногда не могла разглядеть даже сидящих рядом людей. Пыль въелась в нашу одежду, нашу кожу. Мне иногда казалось, что эта пыль осела даже на наших душах.

Мы доверили свои жизни незнакомому водителю и двум его помощникам, и в то время как я переживала, что мы можем упасть с утеса и разбиться, моя мать, вне сомнения, боялась, что эти мужчины могут убить, ограбить или изнасиловать нас. Мы раньше слышали истории о том, как афганских женщин и девушек продавали арабским шейхам.

С приходом ночи моя мать и остальные женщины стали нервничать еще больше. Нам сказали, что мы приедем в Пешавар до наступления темноты, тем не менее мы все еще были в горах. Мы рисковали своими жизнями, надеясь встретиться с отцом, которого не видели уже много недель. Этой холодной ночью я коротала время, вспоминая, как мы слушали новости, собравшись вокруг радиоприемника, как Мазган рассказывала нам истории и как ругалась ее мать. Я скучала по Мазган. Покидая Кабул, я пообещала, что напишу ей. Я сказала ей тогда, что хочу узнать окончание истории про маленькую девочку в красной шапочке, бабушку которой съел волк, а она ответила, что это займет слишком много времени. Мы пообещали друг другу, что обязательно встретимся, если останемся живы, но мы больше никогда не виделись. Кто-то рассказывал мне, что она вышла замуж и родила детей, но я не знаю, где она сейчас живет. Меня поражало, как война сводит людей, а потом разводит. В конце концов привыкаешь терять друзей, переезжая с места на место.

Как выяснилось, нам повезло — водитель и его помощники оказались честными людьми. Когда начало светать, водитель прочитал утренние молитвы, которые назывались Салят Уль Фейр, и громко объявил, что мы спустимся с горы, потому что та дорога лучше.

— Иншаллах (если на то будет Божья воля), эта дорога будет легче, и мы доберемся до Пешавара к полудню, — сказал он.

Радуясь, что все обошлось хорошо, мама велела нам поблагодарить Аллаха за то, что он позаботился о нас. Теперь дорога была менее пыльной. Вскоре мы доехали до маленького пакистанского городка, за ним была ровная дорога. Мне уже не нужно было держаться за борт грузовика, чтобы не выпасть из кузова. Моя кожа стала сухой от ветра, а волосы все еще воняли отвратительным лекарством от вшей, но я чувствовала себя лучше. Дорожная пыль больше не беспокоила меня — за долгие сутки в горах я привыкла к ней, и свежий воздух, как и гладкая асфальтированная дорога, казались чем-то непривычным.

Наконец-то мы добрались до автобусной остановки, где местные жители продавали хлеб, но пыль, которой я наглоталась, заглушила мой аппетит. Там мы сменили наш российский грузовик на меньший, японский, на котором должны были проделать остаток пути до нашей цели — Пешавара. Пакистанские военные, охранявшие границу, знали, что мы беженцы, незаконно приехавшие в Пакистан, но между ними и водителями была договоренность. Наш водитель заплатил им, и мы продолжили путь. У нас был номер телефона друга моего отца, который жил в Пешаваре, и когда мы позвонили ему, он сообщил нам, где остановился отец. Когда мы приехали на место, отец уже ждал нас.

Я привыкла видеть его гладко выбритым, пахнущим лосьоном после бритья и одетым в современный костюм. Раньше он всегда улыбался, но сейчас выглядел постаревшим и осунувшимся. На нем была традиционная темно-зеленая одежда — шаровары и туника. Мои родители обнялись и долго так стояли, не в силах сдержать слезы. Мы, девочки, тоже плакали и прижимались к отцу. Наш братик тогда был еще слишком маленьким, чтобы понять смысл происходящего, а младшая сестра даже не проснулась. После этого отец несколько часов просидел, держа ее на руках. Она долго не просыпалась, мы заволновались, но мать сказала, что долгая дорога утомила ее и она должна отдохнуть. Отец в присутствии остальных женщин поблагодарил мою мать за то, что она сумела благополучно вывезти детей, и назвал ее настоящей героиней.

Наконец я получила возможность принять горячий душ и сменить одежду. Запах лекарства от вшей пропал, как и сами паразиты. Думаю, пыльная дорога убила их вернее всяких лосьонов. Вечером моя маленькая сестра проснулась, мама выкупала ее и накормила, а потом мы поужинали традиционным пловом с ягненком и шпинатом. Еда показалась мне невероятно вкусной, я была на седьмом небе от счастья после встречи с отцом, но, вспоминая тот вечер, я понимаю, что не могла вполне осознать, как мы рисковали, чтобы добраться туда. Сейчас я часто благодарю Аллаха за то, что он оберегал нас во время нашей долгой поездки в старом грузовике.

После ужина жена друга моего отца подошла к моей матери.

— Дорогая сестра, ты понимаешь, что теперь ты в Пешаваре?

Моя мать ответила, что она, конечно же, понимает это.

— Сестра, ты должна знать, что наша жизнь сильно отличается от той, которую вы вели в Кабуле, — сказала эта женщина.

Моя мать не поняла, что она имела в виду, и попросила объяснить.

— Наши обычаи очень строгие, а твои дочки одеты неподобающим образом. Им нужно носить хиджаб и закрывать лицо.

Когда моя мать начала протестовать, говоря, что мы еще дети, хозяйка ответила, что в Пешаваре мы считаемся взрослыми женщинами и нам опасно появляться на людях в той одежде, в которой мы ходили в Кабуле.

На следующий день, пока отец искал квартиру, которую мы могли бы снять, мать пошла на базар и купила нам традиционную одежду. Первый раз в жизни я ощутила, что такое неравенство. В Кабуле правила, налагаемые на женскую одежду, не сильно ограничивали нас. Я вынуждена была покрывать голову шалью, когда выходила на улицу, а когда шла в школу, то одевала длинный черный хиджаб, но мне все же позволяли носить джинсы, брюки, а также блузки и свитера. Я привыкла к брюкам, а теперь мне приходилось носить шаровары. Хоть я не имела ничего против них, сама мысль о том, что я обязана делать что-то, была мне противна. Я спросила, могу ли я носить джинсы с традиционной туникой, но мне сказали, что это невозможно. Самым ужасным было то, что я должна была носить шаль, которая называлась чадра и полностью скрывала мою голову и лицо так, что видны были только глаза. Для одиннадцатилетней девочки это было слишком. Такая одежда была привычной для пакистанских женщин и девочек, но не для меня. Во времена коммунистического режима в Афганистане, в моем раннем детстве, женщины не должны были следовать строгим правилам в одежде. Потом пришли моджахеды и заставили женщин носить хиджаб черного цвета — это относилось даже к беженкам. Я замечала, что моджахеды по-разному относятся к афганским и пакистанским женщинам. Они презирали афганок, называя их «кабулис», имея в виду, что те были жительницами страны, не придерживавшейся всех законов ислама и не налагавшей на женщин строгих ограничений. Любой, кто видел нас, сразу понимал, что мы беженки — нам приходилось носить черный хиджаб, в то время как местные жительницы могли носить одежду любого цвета при условии, что их головы покрыты.

Пешавар расположен в северо-восточной части Пакистана, у границы с Афганистаном. Это одна из наиболее традиционных провинций страны, где следуют заветам ислама. Женщины и мужчины не общаются между собой, если они не принадлежат к одной семье. Мальчики и девочки ходят в разные школы, на празднике мужчины и женщины находятся в разных комнатах. По сравнению с другими городами Пакистана, такими как Исламабад, Карачи и Лахор, в Пешаваре проповедуют наиболее традиционную форму ислама.

Через какое-то время я и мои сестры заметили, что местные мужчины в упор рассматривают нас, и мы, испугавшись, решили измениться и вести себя как взрослые женщины. В то время мы делили дом с другой афганской семьей, и все мы размещались в двух комнатах. Теперь у меня не было собственной комнаты и даже кровати — мы стали жить, как простые люди. Моя жизнь дочери министра осталась в прошлом. Мы были бедны, и мой отец по-прежнему искал работу. В том возрасте я еще не понимала, что мои родители делают все возможное, чтобы улучшить нашу жизнь. Мы с сестрами часто жаловались, что еда здесь невкусная, что мы не привыкли спать на полу. Мать требовала, чтобы мы перестали ныть, напоминая, что мы должны благодарить Всевышнего за то, что остались живы. Когда я вспоминаю о том, через что она прошла, сохранив всех своих детей живыми и здоровыми в военное время, то думаю, что, если бы мне довелось снова оказаться в подобной ситуации, я постаралась бы поддержать ее. Сейчас я понимаю, что она сильная женщина, и вижу в ней пример для подражания.

Вскоре мы с сестрами начали ходить в школу для беженцев, и хотя я скучала по нашему дому в Кабуле, жизнь в Пешеваре была намного лучше, чем в последнее время в Афганистане, когда мы не знали, переживем очередную бомбежку или нет. Постепенно я привыкала к жизни пешаварской школьницы, и мои вкусы стали меняться. Я старалась выглядеть лучше и, несмотря на то что была вынуждена все время носить традиционную одежду, я выбирала ту, что была сшита из тканей ярких расцветок и более современную. Но в школе мне приходилось постоянно ходить в черном. Наша школа финансировалась Саудовской Аравией, страной, поддерживавшей моджахедов и строго следующей законам традиционной формы ислама. Мне было очень сложно учить арабский язык, несмотря на то что я могла читать на нем. Я знала, как правильно произносить арабские слова, благодаря чтению Корана, но понятия не имела о грамматике и значении слов. Когда приходило время экзамена по арабскому языку, я всегда плакала, потому что мне было очень тяжело выучить его.

Мой отец все же нашел работу — стал участвовать в образовательной программе, запущенной британской вещательной корпорацией Би-би-си. Он писал пьесы, которые звучали в эфире на радио для беженцев, и ему хорошо платили, поэтому нам удалось снять отдельный дом в хорошем районе Пешавара. После этого мой отец решил, что мы с сестрами должны учить английский, так как был уверен, что он пригодится нам в будущем. Теперь мы не только в школе изучали английский язык, но и занимались с репетитором. Это стоило нашему отцу больших денег, но он решил сделать все от него зависящее, чтобы мы получили хорошее образование.

Закончив в возрасте семнадцати лет пешаварскую школу, я поступила в университет для афганских беженцев на факультет журналистики. Я выбрала эту профессию, потому что давно мечтала выступать на радио или телевидении как певица или ведущая. В этом возрасте девочки обычно не поступали в университеты, но я сумела сдать выпускные экзамены раньше срока. Мне хотелось поступить в Кабульский университет, ведь там учился мой отец, и мать часто говорила, что было бы хорошо, если бы их дети смогли пойти по его стопам. Отец гордился своим университетским образованием и часто рассказывал нам о том, как хорошо там обучали, но, к сожалению, моя мечта учиться в этом университете так и осталась мечтой по сей день. Распад Советского Союза, захват власти моджахедами, а затем талибами, сделали это невозможным.

До начала военного переворота в Афганистане мой отец и слышать не хотел о том, чтобы выдать своих дочерей замуж не по любви, но война изменила его взгляды. Такие вещи, как безопасность, еда и крыша над головой взяли верх над идеей равенства и свободы выбора. Наши жизни, как и жизни многих сотен беженцев, изменились навсегда, к тому же моему отцу было сложно заботиться о четырех дочерях. Он считал, что обязан обеспечить нам достойную жизнь. Многие отцы, которые столкнулись с подобными проблемами, выдавали дочерей за мужчин, живущих в Европе, которые могли предоставить жене лучшую жизнь, чем здесь. Тем временем афганские мужчины, поселившиеся на Западе, стали приезжать в Пакистан в поисках невест среди беженцев. Я считаю, что мне очень повезло — ведь мне удалось получить высшее образование до свадьбы.

Когда наша жизнь в Пакистане наладилась, я начала планировать свою карьеру журналиста. Когда-то давно я мечтала стать певицей, но так как в афганской культуре эта профессия не в почете, то я решила стать диктором на радио. Когда я училась в университете, Би-би-си объявила набор на бесплатные пятидневные курсы журналистики для афганских беженцев, проживающих в Пешаваре. Я тут же записалась на них вместе с двумя своими друзьями из университета. Когда курсы закончились, я начала работать в образовательной передаче для афганцев. Эта программа была международным проектом, который организовала компания Би-би-си в помощь беженцам. Кроме всего прочего, во время программы транслировался цикл передач под названием «Новый дом, новая жизнь», который стал очень популярным. Часть каждой передачи была посвящена афганским женщинам, и я начала встречаться с беженками, чтобы узнать, о чем им будет интересно услышать. Многие хотели получить консультацию по здоровью и контрацепции. Некоторые из женщин обладали каким-либо талантом, к примеру, замечательно ткали ковры. Я брала у них интервью, и они делились секретами своего мастерства. После записи этих интервью в лагерях беженцев я добавляла информацию от экспертов по тому или иному вопросу, затрагиваемому в передаче, а потом создавала радиопрограмму, которая затем транслировалась из лондонской студии Би-би-си.

Мне было приятно слышать по радио передачи, над которыми я работала. Я любила свою работу, хотя когда первый раз услышала свой голос по радио, мне стало стыдно — он казался по-детски тоненьким, словно чириканье маленькой птички. Но, несмотря на это, мой отец гордился мной. Мои сестры в то время учились, а брат занимался в частной школе. У моего отца тоже была хорошая работа — он писал сценарии для цикла передач «Новый дом, новая жизнь», который имел образовательную цель и напоминал цикл передач «Лучники», выходивший на Радио-4. Эти передачи Би-би-си транслировались более десяти лет и стали самыми популярными в Афганистане.

Несмотря на то что наша жизнь наладилась, нам небезопасно было оставаться в Пакистане. Для моего отца было большим риском жить в городе, где и моджахеды, и талибы могли делать все, что хотели. Пакистан не гарантировал безопасности беженцами. Несколько политиков, работавших с моим отцом, были убиты террористами, поставившими себе цель разделаться с афганскими государственными деятелями советского периода. Талибы медленно, но уверенно захватывали власть в Пакистане, и мы понимали, что нам нужно поскорее уезжать из страны. Мы переживали каждый раз, когда отец уходил на работу, и не могли успокоиться, пока он не возвращался. В те дни мобильные телефоны были редкостью, и он не мог позвонить нам и сказать, что у него все хорошо. Пакистан был для нас лишь временным пристанищем, мы всегда знали, что рано или поздно нам нужно будет уехать оттуда. Мы надеялись, что через какое-то время сможем вернуться домой в Афганистан, но в конце концов поняли, что это невозможно.

Когда талибы пришли к власти, другие страны словно забыли о существовании Афганистана. Мы прожили в Пакистане уже больше шести лет, и многие наши родственники начали просить моего отца отдать одну из его дочерей в жены одному из их сыновей. Мы были еще очень юными, но в Пакистане считалось абсолютно нормальным жениться или выходить замуж в возрасте шестнадцати-семнадцати лет. Мои родители согласились выдать замуж меня и одну из моих сестер. Тогда мне было всего семнадцать, и я полностью доверяла родителям в таких серьезных вопросах. В то время я с головой ушла в работу — писала статьи и редактировала детскую радиопрограмму Би-би-си, так что мне некогда было подумать над тем, на что я согласилась.

К концу 1999 года брат моего отца помог ему получить политическое убежище в Великобритании. Моя мать отправилась в Афганистан со своим братом, чтобы продать нашу квартиру в Кабуле. Жене бывшего министра было небезопасно появляться там, но, к счастью, ее мало кто знал, а мой дядя был, с точки зрения талибов, мохарамом моей матери — родственником женщины: мужем, братом, отцом или дядей, который сопровождает ее на законных основаниях. Они пробыли в Кабуле всего четыре дня. Тогда недвижимость сильно упала в цене, потому что люди не верили в то, что Афганистан снова станет безопасной страной. Уровень безработицы был очень высоким, люди жили на грани нищеты, и моей матери не удалось получить большую сумму за нашу квартиру. Когда она наконец вернулась в Пакистан, мы поняли, что оборвали последнюю нить, связывавшую нас с родиной.

Через два года моему отцу, жившему отдельно от нас в Великобритании, удалось получить визу и забрать нас к себе. В день отъезда я оделась так же, как одевалась в Кабуле. Я купила себе новые джинсы и выбросила шаль. Я чувствовала себя птицей, выпущенной из клетки, и решила, что больше никто не сможет заставить меня носить хиджаб. Раньше я часто жаловалась на принятые в Пакистане строгие правила, касающиеся женской одежды, и то и дело грозилась, что выброшу хиджаб и надену мини-юбку. Моя старшая сестра ругала меня и говорила, что если я сделаю это, то окружающие будут думать, что я пренебрегаю традициями.

— Но эта одежда — часть пакистанской культуры, она не имеет никакого отношения к афганским традициям! — каждый раз отвечала я.

Мать ругала меня за упрямство, но обычно не указывала мне, как одеваться.

Когда 14 августа 2001 года мы прилетели в лондонский аэропорт Хитроу, я сразу отметила, насколько чище там воздух по сравнению с вечной духотой Пешавара. Но у меня не было возможности насладиться свободой, потому что меня встречал мой жених. Я не знала даже, как он выглядит, мне было известно только, что он сын одного из друзей семьи. Когда я впервые увидела Джаведа, то наконец осознала, что мне действительно придется выйти замуж и я уже не смогу жить как раньше. Я была разочарована, увидев, что он не высокий красавец, каким я представляла его в мечтах, и злилась на родителей, которые уговорили меня выйти за него. Джавед не понравился мне, я не хотела разговаривать с ним и плакала почти все время. Конечно, я понимала, что внешняя привлекательность мужчины — вовсе не гарантия счастливой семейной жизни, но, тем не менее, мечтала о чем-то большем. Однако то, что я думала по этому поводу, уже не имело значения. В нашей культуре, если девушка обещана кому-то в жены, то разорвать помолвку фактически невозможно, и если ее все-таки расторгают, то это влечет за собой серьезные проблемы. Моя мать часто рассказывала мне истории о том, как родители невесты решали не выдавать ее замуж за того, кому она была обещана, а потом одного из мужчин их семьи находили убитым. Мама напоминала мне, что у нее только один сын и она не хочет, чтобы ему пришлось расплачиваться за ссору с чужой семьей.

Раньше я считала нормальным, что мужа не выбирают. Когда я была маленькой, мне казалось, что нужно просто принять все, как есть. Поэтому когда родители нашли мне мужа, я не спорила.

— Зархуна, ты пуштунка и должна стать женой того мужчины, которого выбрали твои родители, — говорила я себе.

Я напоминала себе поговорку, из которой следовало, что девушка, которая слушается родителей, всегда будет счастлива. Когда я сказала отцу и матери, что сомневаюсь в правильности этого решения, они заявили, что я должна быть хорошей дочерью и выйти за Джаведа. Они пригрозили мне, что если я не соглашусь, то они откажутся от меня и я стану для них чужим человеком. Сколько я ни плакала и ни говорила, что Джавед не нравится мне и я не хочу выходить за него замуж, они в ответ всегда твердили одно и то же:

— Тихо! Пуштунская девушка не выбирает себе мужа. В нашей семье все женщины так выходили замуж. Если кто-нибудь узнает, что ты говорила такие вещи, мы не сможем больше показаться в приличном обществе.

Я была еще очень молодой, не знала страны, в которую мы переехали, и местных обычаев и поэтому понятия не имела, как мне поступить. У меня была хорошая работа, но мне приходилось общаться с афганцами, большинство из которых хорошо знали мою семью, к тому же я часто посещала афганские семьи, и все эти люди, конечно же, не захотели бы даже разговаривать с девушкой, которая пошла против воли своих родителей. Я решила, что будет лучше, если я соглашусь выйти замуж. Тогда я не знала, что через несколько лет буду сожалеть об этом и найду в себе силы противостоять решению своей семьи и традициям нашего общества. Тогда был июль 2003 года. Мне исполнился двадцать один год.

***

Как и у большинства афганских невест, день моей свадьбы начался с посещения салона красоты. В семь часов утра мы пришли в салон, где мне накрутили волосы, подкорректировали форму бровей, сделали маникюр и впервые в моей жизни нанесли макияж. Когда косметолог закончила свою работу, она взяла зеркало и поднесла его к моему лицу, чтобы я могла взглянуть на себя. Она попросила меня встать и посмотреть на себя в полный рост, сказав, что я очень красивая невеста и что мой жених — счастливчик. В зеркале я увидела красивое белое свадебное платье, а также то, что карандаш для глаз и тушь зрительно увеличили мои глаза. Я уже была не маленькой темнокожей Зархуной с самым заурядным лицом, а весьма утонченной и привлекательной женщиной. Косметолог сказала, что я настоящая красавица, но я не поверила ей. Кожа у меня была темней, чем у моих сестер, и я всегда считалась самой несимпатичной в семье. Когда косметолог убрала зеркало, я опустила глаза.

— Ты очень красивая невеста, но слишком уж печальная. В день свадьбы нужно быть веселее.

Я ничего не ответила и стала ждать прибытия Джаведа, который должен был приехать и отвезти меня к месту проведения свадебной церемонии в специально украшенной машине, которая называлась «гульпош».

На свадьбу пришло около двухсот пятидесяти гостей. Мы с Джаведом сидели на специальном возвышении. Это был самый ужасный день в моей жизни. Я сидела на украшенном диване у всех на виду, не в состоянии повлиять на свое будущее — и все потому, что я была афганской женщиной.