Зарубежная литература средних веков. Хрестоматия

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так вождь щитоносцев простился с дружиной

Покинул палату и пир повелитель,

И к милой супруге направился Хротгар[661],

Народов правитель. И люди узнали,

Кому достается на долю деянье, —

Кому повелел властелинов властитель

От Гренделя датчан в палате стеречь.

Тот витязь геатский великою верой

Исполнен в создателем данную силу:

Желает железную снять он кольчугу

И шлем свой широкий, и меч исполинский —

Дары драгоценные. Дал он доспехи

Немедленно слугам своим на храненье.

Но, прежде чем лечь на широкое ложе,

Соратникам слово сказал Беовульф:

«Я силой себя не слабее считаю,

Чем Грендель, во всех боевых состязаньях.

Мечом в смертный сон погрузить его было б

Мне вовсе не трудно. Но я не желаю

Лишить его жизни оружьем: хитер он

И, щит ко щиту, избегает сражаться.

Так будем и мы безоружны, когда он

На нас, безоружный, в ночи нападет.

Создатель премудрый пускай предоставит

Победу и славу из нас одному,

Которого он, всеблагой, избирает».

На ложе улегшись, лицо прислонил он

Удобно к подушке бок о бок с друзьями.

Участники многих сражений на море

Уснули. Но верилось только немногим,

Что снова увидят народ свой и город:

Не раз уже раньше — то знали герои —

В палате для пиршеств страдать приходилось

Достойным датчанам... Но бог изменяет

И пряжу судьбы всех вступающих в битву:

Он шлет утешенье, защиту и помощь —

В отваге героя — всем воинам славным.

Вовеки правдива старинная сага:

Могучий создатель вовек не забудет

Наш род человеческий! Темною ночью

Шагами чуть слышными шествовал призрак.

А стража палаты спала беззаботно.

Не спал лишь один. Вдруг увидели люди,

Что гнусному гаду без воли господней

Их к теням отправить теперь не удастся,

Что бодрствуя ждет его смелый противник

И верх над врагом он возьмет вероломным.

С туманных высот и с болот опускался

К палате сам Грендель, отверженный богом,

Чтоб многих мужей венценосного дома

Из датского рода опять уничтожить.

И к дому датчан золотому пришел он,

В их тронный роскошно украшенный зал.

Хоть Хротгара залы разбойным набегам

Не первую ночь подвергал ненавистный,

Однако ни разу ни прежде, ни после

Столь стойкий соперник ему не встречался.

И враг вероломный, добра не сулящий,

В палату прокрался. Он вырвал ворота,

Едва их коснулся. И дверь с крепких петель

Сорвал с грозным шумом. Злодей исполинский

По пестрому полу помчался, пылая

Неистовым гневом. И свет заструился

Из глаз его, словно вскипающий пламень.

В палате застал он уснувших спокойно

Героев, в расцвете и счастья, и силы.

И, прежде чем утро проснется, решил он

Дыхание жизни у юношей этих

Навеки исторгнуть: манил великана

Снеди избыток. Но жребий суровый

Ему запрещает впредь насыщаться

Плотью героев: боец Хигелака[662]

Храбрый увидел спящих убийцу,

Что умерщвлять их смертью ужасной

Вздумал без жалости и промедленья.

Спящего воина Грендель хватает.

Мышцы порвал, раздробил ему кости,

Высосал кровь... По кускам пожирая,

Он наслаждался, пока торопливо

Руки и ноги не съел. Вслед за этим

Дальше он двинулся. Дерзким движеньем

Ложе героя нащупал. Внезапно

Руку к нему протянул победитель.

Быстро схватил он того, кто замыслил

Злое убийство. Чудовище разом

Мощную руку узнало. Вовеки

Хватки железной такой не знавал он

Ни у кого из мужей всей подлунной!

Сразу же в слезы и страх превратилось

Мужество зверя. Но нет отступленья!

Ни ускользнуть, ни упрятаться в угол,

Ни в преисподнюю сгинуть! Был встречен

Он, как ни разу его не встречали:

Верно, сражался с молитвой вечерней

Победоносный боец Хигелака,

Так обхватил великана, что даже

Пальцы его затрещали. И тщетно

Бросился в бегство безбожный: бесстрашно

Ринулся витязь за ним. Тот напрасно

Думал далекой дорогой добраться

Быстро к болоту — он выбрал недобрый

Час для похода в Оленью палату!

Зал загудел. И пролито было

На пол то пиво, что датчане пили

Вместе с гостями: столь грозными были

Оба противника. Дрогнули стены.

Диво, что, выдержав яростный натиск,

Все ж уцелели, не пали в обломках:

Прочно закован зал лучезарный

Весь был в железо, внутри и снаружи.

И устояло строенье. Но только

Скамьи бесценные — так мне сказали —

В битве мужей со ступенек слетели.

Не сомневались датчане, что силой,

Хитростью бранной никто не разрушит

Дом, драгоценным украшенный рогом:

И не ошиблись, — но пылкое пламя

Пожрало палату[663]. Тут снова пронесся

Крик жалобный боли. Многих из датчан,

Стоявших на стенах, боязнь охватила,

Когда услыхали вытье и стенанье

И дикие вопли противника бога,

Исчадия ада: чудовище это

Страшно схватила и сжала сурово —

Рука победителя, первого в мире,

Какому когда-либо солнце светило!

Едва ли желал бы защитник достойных

Живым отпустить погубителя жизни:

Он знал бесполезность для рода людского

Его бытия. И взмахнули мечами,

Наследием предков, мужья Беовульфа,

Надеясь, что станут надежной защитой

Могучему мужу, мужей властелину.

Но в дружном дерзанье друзья и герои,

Что ринуться разом решились на зверя,

Желая отнять у жестокого жизнь,

Не ведали даже, что недруг, к несчастью,

Навеки заклятьем от всех защищенный,

Не мог быть повержен острейшим оружьем,

Мечом драгоценным, копьем, лучшим в мире.

Все ж выродку адскому гибель грозила

В назначенный час! А пока, побежденный,

Противником он принужден к отступленью.

И чудище злое, что прежде так часто

Убийствами жажду злодейств утоляло,

Впервые узнало слабость и немощь,

Едва его стиснул боец Хигелака.

Пока он дышал, Грендель все же казался

Опасным герою. Но грозное горе

Изведал и зверь-людоед: перебиты

У гнусного кости и порваны жилы,

Разодрано было плечо, и победа

Досталась достойному. С дикою дрожью

Отверженный демон в утесы убрался

И в бездне болота безрадостно сгинул,

Почувствовав ясно, что прочь улетела

Годов вереница!.. А после сраженья

Для датчан воскресло блаженное счастье.

Разумный и храбрый, пришелец-спаситель

Хротгара дворец королевский очистил

И победоносно покончил со страхом.

Свой подвиг свершил он и славное слово

Свое не нарушил, отмстивши злодею

За беды, что долго датчане терпели

От злобного духа, свирепого в гневе.

А в знак наказанья злодейства он в зале

Кисть вместе с плечом и предплечьем гиганта,

Высоко подняв, бросил на пол палаты:

В бою Беовульф их у Гренделя вырвал.

Оленью палату могучие руки

Очистили вскоре. И залу для пиршеств

Великое множество жен и мужей

Вновь придали блеск: золотистые ткани

Спускались по стенам, чудесно сверкая

И взоры лаская входящих в палату.

Хоть сильно был дом поврежден и палата,

Железные скрепы внутри сохранились.

Хоть сорваны петли дверные, но крыша

Осталась над домом: в разгаре разбоя,

Спасаясь от смерти, отчаявшись, демон

Бежал, но нелегкой казалась задача:

Кто вырваться может, тиски разрывая!

Уже уготовано отдыха место

Всем жаждущим сна человекорожденным

Земли обитателям, — место, где вскоре

Возлягут они на последнее ложе

Для вечного сна. — Вот Скильда потомку[664]

Пора отправляться на пиршество — прямо

В палату правителя датских героев.

Ни разу не видано было такого

Веселья великого вкруг властелина!

Среди многочисленной свиты сидели

Правителя оба, исполненных счастья

Склонясь над столом, с ликованьем вкушали

Усладу мужей, крепкий мед, два героя —

Сам Хротгар и Хротульф[665] в палате Оленьей.

Любовь улыбалась на пире, и души

Героев не ложью, а дружбой питались.

Хеальфдена сын[666] предложил Беовульфу

В награду за подвиг свой стяг златотканый,

Знак войска богатый, и шлем, и кольчугу.

И меч-победитель, сокровище мира,

Предложен был также спасителю датчан,

Что в зале златом не срамил своей кружки.

Дары дорогие достойны героя;

Ни разу не слышал я, чтоб подносились

На пире столь ценных четыре подарка

Герою с таким дружелюбьем отменным!

С высокого гребня на шлеме спускался

Султан, перевитый железною сетью,

Чтоб недруг продажный с враждебным искусством

Мечом вредоносным вовек не сумел бы

Вредить щитоносцу в сраженье геройском.

Король благородных в ограду палаты

Велел привести скакунов две четверки

В роскошном убранстве. На первом лежало

Седло драгоценное, чудо искусства:

То грозного было монарха сиденье.

И нравилось праздновать праздник оружья

Хеальфдена отпрыску: знал он, что даже,

Когда отступали герои, то с ними

Он не отступал никогда. Предлагает

Он, первый из Ингвинов[667], в дар Беовульфу

Коней и оружье с благим пожеланьем

Их в битве проверить. Столь великодушно

Он, клада хранитель, дарует в награду

Коней и оружье герою. А кто же

Отвергнет дары, что даются с любовью?

И князь благородный обрадовал также

Сподвижников смелых героя геатов

Дарами — из предков наследства большого.

Он золота много тому выделяет,

Кто был бы растерзан — возможны ль сомненья? —

Когда б не вмешались судьба, и создатель,

И смелость героя. Ведь смертными всеми

Создатель наш правит, как встарь, и поныне.

Поэтому пользу прямую приносит

Раздумье над каждым поступком: ведь много

Страданий и радостей нас ожидает,

Пока мы живем в этом мире юдоли.

Вот с музыкой вместе послышалось пенье

Пред князем могучим, водителем войска.

И дрогнули струны, и песнь зазвучала,

И Хротгара-князя певец преисполнил

Блаженством мужей, что сидели за медом.

...Так сага гласила,

Что спета певцом. И блаженная радость

По залу прошла. Вот из полных кувшинов

Вином наполняются чары. Подходит

К племяннику с дядей Веальхтеов[668]. Обруч

На ней золотой. (Да, сердцами все вместе

Держались родные единого рода.)

У ног короля восседал рыцарь Хунферт,

Что дух поднимал, но, от чревоугодья,

Был сам ненадежен в бою. Королева

Сказала: «Прими этот кубок, властитель.

С дарующим радость пусть радость пребудет!

О друг дорогой, верный долгу мужскому;

Нести о геатах ты должен заботу.

Ты добрых одаривать должен дарами:

Вблизи и вдали уже мир воцарился.

Я слышала также — ты хочешь, как сына,

Героя приблизить, что замок очистил.

Сокровища можешь раздать, повелитель,

В палате для пиршеств, пока не иссякли,

Но царство оставь для своих, чтоб в почете,

Когда будешь призван всевышним, наш Хротульф

Наследье твое получил, — если с жизнью

Ты раньше простишься, о вождь щитоносцев!

Я знаю — воздаст он лишь благодеяньем

Сынам нашим, вспомнив, что с детства его мы,

Как милого сына, любя, принимали.

Затем подошла королева к скамейке,

Где Хротмунд и Хретрик, сыны королевы,

Среди своих сверстников смелых сидели.

Геат Беовульф восседал возле братьев.

Его попросила принять она кубок

И перстня из золота два драгоценных[669]

Прекрасные два для руки украшенья, —

И пояс, и платье, и обруч богатый,

Какого не видано в целой вселенной.

Сокровищ ценнее, прославленных больше

Не знали в подлунной, с тех пор как похитил

Клад Брисингов Хама и в замок упрятал,

Эрманрика гнев заслужив похищеньем

И благословенье народа навеки...

... В палате

Геату меж тем говорит королева:

«Возьми этот обруч, о Беовульф милый.

Ты, храбрый, в наряд облекись драгоценный.

Будь счастлив, обрадован княжеским даром!

Храни себя верно, и детям науку

Свою преподай ты с любовью — награду

Получишь за это. Ведь ты своей силой

Стяжал себе славу, герой благородный,

Повсюду, где волны, гонимые ветром,

У берега бьются... Тебе я вручаю,

Тебе, благородному, благо сокровищ.

Будь счастлив ты в жизни и мальчиков помни,

В великом веселье учи их, достойный!

Здесь каждый друг другу не враг, а товарищ,

К правителю все расположены сердцем,

Бойцы благодушны, и слуги учтивы.

Так пейте же, верные, просьбе внимая!»

И к трону вернулась она. Пир блаженный!

Питье благородных! Но кто угадал бы

Угрозу судьбы, ее поступь в потемках,

Несущую смерть одному из героев,

В то время как доблестный Хротгар вернулся

На отдых. Палату сейчас, как обычно,

Бойцы без числа берегли после пива.

Полы подметя, положили подстилки,

Поставили ложа и, пьяны от пива,

Сонливые, слабые, все задремали.

Щиты, серебрясь, в изголовьях висели,

Из дерева сделаны светлого. Рядом,

Над ложами, высились шлемы, кольчуги,

Могучие копья — таков был обычай:

И в поле, и в доме, во всем облаченье,

Во всякое время, когда б ни призвал их

Правитель любимый к нежданному бою,

Нуждаясь в друзьях, — был народ наготове!

Однажды летней солнечной порою

Облекся я в одежду пилигрима —

Хоть по делам я вовсе не святой —

И странствовать пошел по белу свету,

Узнать, какие в мире чудеса,

И майским утром на холмах Мальвернских

Прилег, дорогой длинной утомленный,

Я отдохнуть на берегу ручья.

Склонившись вниз, я стал глядеть на воду;

Приятный плеск поверг меня в дремоту,

И я, заснув, увидел странный сон.

Мне снилось, будто я в неведомой пустыне,

Где никогда дотоле не бывал.

К востоку от меня стояла башня;

В долине перед ней была тюрьма,

И страшны были рвы темницы мрачной.

Меж башней и тюрьмой в красивом поле

Увидел я огромную толпу.

Был всякий люд там: знатный и простой.

Кто странствовать пускался, кто трудился,

Как издавна на свете повелось.

Одни тянули плуг, копали землю,

В труде тяжелом взращивая хлеб;

Другие ж их богатства истребляли.

И были, кто, объятые гордыней,

В наряды дорогие облеклись.

Иные ж предавались покаянью,

Молитвой жили и постом в надежде

Сподобиться небесного блаженства.

Они закрылись в одиноких кельях

И в мир не шли за ублаженьем плоти.

И были, кто избрал себе торговлю:

Известно, — процветают торгаши.

Другие ж в менестрели подрядились

И добывали хлеб веселой песней,

За это их никто не обвинит.

Шуты, жонглеры — сыновья Иуды —

Болтали вздор, ломали дурака,

Однако ж, как и всем, в поту трудиться

У них вполне достало бы ума.

Про них сказал еще апостол Павел,

Что сквернослов — угодник Сатаны.

Кругом все попрошайками кишело;

У них набиты брюхо и мешки;

По сердцу им, как нищим, побираться

И пьянствовать, и драться в кабаках.

Нажравшись, пьяные они ложатся

И с дикой бранью поутру встают;

Проводят жизнь свою во сне и лени.

Там меж собой решили пилигримы

Идти к святому Якову[687] и в Рим.

Когда ж из странствий возвратятся,

Каких понарасскажут небылиц!

Я слышал тех, что у святынь бывали:

Что ни рассказ, то лжи нагроможденье,

И с ложью, видно, свыкся их язык!

Шли в Уолсингем на поклоненье Деве

Паломники, а с ними — девки их.

Работать лень болванам долговязым;

Куда вольготней, в рясы нарядившись,

Бездельников блаженных жизнью жить!

Всех орденов бродячие монахи

Народу там Писанье толковали:

И вкривь и вкось евангельскую правду

Они вертели, только бы щедрей

Им заплатил доверчивый мирянин.

Есть щеголи среди господ монахов.

Ведь их товар и деньги — неразрывны;

И стало мелким торгашом Прощенье:

Отпустит знатным лордам грех любой,

Лишь только бы они ему платили.

Когда не станут церковь и монахи строже,

Великих бедствий ждать нам на земле!

Торговец индульгенций ходит с буллой[688],

На булле той епископа печать.

Хоть нету у плута святого сана,

Но отпустить грехи он всем сулит.

И люд мирской, колени преклоняя,

Целует с верой буллу продавца.

Ему кто брошкой платит, кто кольцом.

Так золотом мирян обжоры сыты

И, как святой, у них в почете плут.

Носи епископ митру по заслугам,

Печатью не скреплял бы он обман.

Епископ сам с обманщиком в ладу.

Приходский поп с торговцем индульгенций

Разделят полюбовно серебро.

Не будь бы их, на эти деньги можно

Всю бедноту прихода накормить.

Попы из сел епископа молили

Позволить в Лондон перебраться им, —

С тех пор как по стране прошла зараза,

Приходы их погрязли в нищете.

Всем в Лондон им хотелось бы забраться,

За мессы там побольше получать.

Епископы, магистры, бакалавры,

Священники, носящие тонзуру[689],

Все те, кому Христос препоручил

Радеть о душах грешных прихожан,

Их исповедовать, за них молиться, —

Они живут все в Лондоне отлично.

Кто состоит на службе короля,

Казну его считает в казначействе,

Ему долги взымает с горожан,

Берет имущество и скот в уплату

С кварталов королевских должников.

Другие ж знатным лордам служат,

Как стюарды, хозяйство их ведут.

Не до заутрен им, не до обеден,

Делами светскими поглощены.

В день Страшного Суда их всех, наверно,

Христос, прокляв, низринет прямо в ад.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Еще я видел там в нарядных шапках

Судейских стряпчих целую толпу.

Они закон отстаивать готовы

За фунт иль пенсы, а не ради правды.

Измеришь ты мальвернские туманы

Скорей, чем их заставишь рот раскрыть,

Не посулив вперед хорошей платы.

И видел я баронов, горожан

(О них я вам поведаю позднее),

Варилыциц пива, женщин-пекарей,

И шерстобитчиц видел, и ткачих,

Портных, и пошлин сборщиков на рынках,

И медников, и множество других.

Из всех работников на белом свете

Трудятся всех ленивей землекопы:

«Пусть Эмму бог хранит!» — поют.

Там повара и слуги их кричали:

«Горячих пирожков кому угодно!

Гусей отменных, уток, поросят!»

Им вторили хозяева таверн:

«У нас есть вина Рейна и Рошели,

Эльзаса белое и красное Гаскони;

Жаркое славно будет им запить!»

Так снилось мне и больше семьюкрат.

Собрался раз Обжора в божий храм,

Грехи свои излить в исповедальне.

Шинкарка «Добрый день» ему сказала,

Спросив, куда он держит путь.

«Иду на исповедь, — сказал Обжора, —

Чтоб отпущенье получить грехам».

«Зайди ко мне, — шинкарка предложила, —

Каким тебя я элем угощу!»

«А к элю есть ли острые приправы?» —

«Пиона семя, перец и чеснок,

И есть укроп, коль вздумаешь поститься».

Вошел Обжора к ней, забыв обеты.

Кого-кого он там ни увидал!

Сидела Сис-башмачница на лавке,

И сторож Уотт там был с своей женою,

И был там медник Тимм, и подмастерья,

Извозчик Хикк, разносчик Хью, Кларисса,

Церковный клерк и Доу-землекоп,

Сэр Питер Прайд, фламандка Перонелла,

Бродяга-музыкант, канатный мастер,

И крысолов, и мусорщик с Чипсайда,

И чей-то конюх, и торговка Роза,

Гриффин из Уэльса, Годфри с Гарликхайса,

Старьевщики и множество иных.

И все они приветствуют Обжору,

И рады добрым элем угостить.

Сапожник Клемент сбрасывает плащ,

Готов продать его на Новом рынке;

Извозчик Хикк свою снимает шляпу

И, отойдя с сапожником в сторонку,

Вступает с ним в предлинный торг.

Они никак не могут столковаться,

Пока канатный мастер Робин

Себя судьею им не предложил.

И Робин вынес мудрое решенье:

Извозчик Хикк получит плащ Клемента,

Он за него отдаст Клементу шляпу,

А тот Обжоре кубок поднесет.

Но если кто о торге пожалеет,

Тот должен встать, Обжоре поклониться

И эля поднести ему галон.

Ах, сколько смеха было там и крика!

И пели хором «Чашу круговую»;

Так до вечерни время провели.

Там не один галон Обжора выпил,

Покуда брюхо у него раздулось

И, как свинья, вдруг принялось ворчать.

За время, нужное для «Отче наш»,

Он напрудить успел мочи две кварты

И на рожке своем играть принялся,

Который был внизу его спины.

Все за носы свои скорей схватились,

Едва заслышали его рожок,

И все Обжору попросили

Рожок хотя бы чем-нибудь заткнуть.

Обжора на ногах едва держался,

Но, палку взяв, отправился домой.

Он брел, как пес бродяги-музыканта,

То шаг вперед, то вдруг подастся вбок;

А то, как птицелов, присядет,

Чтоб на земле силки установить.

У дома же глаза ему застлало;

Споткнувшись о порог, свалился он.

Сапожник Клемент взял его за пояс

(Обжора очень тучный был детина),

Хотел поднять, поставить на колени.

Клементу фартук тут он облевал.

И не нашлось бы в целом Герфордшире

Таких голодных псов, чтоб согласились

Всю эту мерзость с голоду сожрать!

Жена с любовницей, стеная горько,

Кладут тогда Обжору на кровать.

Он, пиршеством измученный безмерным,

Проспал два дня и только на закате

Второго дня стал протирать глаза.

Очнувшись, он тотчас спросил про миску.

Жена тут принялась его корить.

Раскаянье явилось и ему сказало:

«Грешил всю жизнь ты словом и делами,

Так устыдись и каяться спеши?»

«Во многом грешен я, — сказал Обжора, —

Я имя бога всуе поминал.

Без толку клялся богом и святыми

Раз девятьсот, когда не больше.

В обед ли, в ужин так я нажирался,

Что здесь же яства извергал назад.

И в пост я вкусно ел и сладко пил,

А за столом подчас от пресыщенья

Впадал я в сон и сонный все жевал.

Любил в тавернах слушать всякий вздор

И пировал под вздорные рассказы».

Раскаянье Обжору похвалило:

«Твое чистосердечье грех уменьшит».

Тут стал Обжора горько сокрушаться

И соблюдать посты пообещал:

«Готов снести и голод я, и жажду,

А в постный день к себе в утробу

И рыбу даже я не допущу,

Пока от Воздержанья — тети строгой —

Не получу на это позволенья.

Ах, как я Воздержанье не любил!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И там толпились тысячи людей,

К Христу и к богородице взывая,

Прося помочь им Правду отыскать.

Никто из них не знал туда дороги.

По берегам ручьев, среди холмов

Они блуждали долго и бесплодно,

Пока не повстречали наконец

В восточном одеянье пилигрима.

Дорожный посох был его обвязан

Широкой лентой, вьющейся, как плющ;

Мешок и кружка на боку висели,

А шляпу, точно гроздья, отягчали

Святой водой наполненные склянки;

И галисийских раковин немало,

Кресты и ладанки, ключи из Рима,

И образ на груди, чтоб знали все,

Каким святыням странник поклонился.

«Откуда ты?» — они его спросили.

«Я на Синае был, — он им в ответ, —

«Я также посетил и гроб господен,

И Вифлеем, и дальний Вавилон,

Я был в Армении, в Александрии,

О чем вам знаки эти говорят.

И в дождь, и в зной я шел к святыням дальним,

Ища своей душе небесных благ». —

«Не знаешь ли ты одного святого,

Чье имя Правда? Где его жилище?

И не укажешь ли к нему дорогу?»

И им тогда ответил пилигрим:

«Свидетель бог, я не встречал доныне

Ни разу странника, чтоб вопрошал

Меня о Правде. Нынче — в первый раз».

Но здесь заговорил смиренный Пахарь:

«Клянусь святым Петром, я Правду знаю,

Как знает книгу мудрый грамотей!

Благоразумие и Совесть часто

Меня к жилищу Правды провожали,

А я себя связал обетом твердым,

Что буду Правде с верностью служить.

Так пятьдесят уже минуло зим,

Как я слугой у Правды-господина.

Пашу и сею, жну и молочу,

Иль на лугах стада его пасу.

Так Правде будучи слугою верным,

Я выполняю труд его любой:

Я медник иль портной, коль Правда скажет,

Прядильщик, ткач — когда он мне велит.

Но господину ревностно служа,

Я сам никак не остаюсь в убытке:

На свете нет плательщика исправней,

Своих он щедро награждает слуг.

Как агнец, кроток, речь его приветна.

И если впрямь к нему идти хотите,

Я укажу вам к Правде верный путь».

«Да, милый Петр!» — вскричали пилигримы

И обещали славно заплатить,

Лишь бы привел он их к жилищу Правды.

«Клянусь души моей спасеньем — нет! —

Ответил Петр. — Я платы не возьму,

Хотя бы вы Фомы святого раку,

Пообещали мне за это дать!

И Правда меньше бы меня любила.

Когда ж вы в дальний путь идти готовы,

Я расскажу, как Правду вам найти».

«Твой путь хорош, — сказали люди, — только нужен

На нем всегда надежный проводник».

«Клянусь святым Петром! — воскликнул Пахарь, —

Вспахать земли пол-акра должен я.

Когда я их вспашу, потом засею,

Тогда смогу указывать вам путь».

«Но нам пришлось бы долго дожидаться! —

Тут леди под вуалью возразила, —

Нам, женщинам, как время скоротать?»

«Пускай мешки зашьют, — ответил Петр, —

Чтоб не просыпалась из них пшеница.

Да, ваши пальцы, леди дорогая,

Привыкли шить по шелку и сендалу

И ризы капелланам мастерить.

Прядите лен и шерсть вы, жены, вдовы,

И шейте одеянья холстяные;

Тому ж учите ваших дочерей.

Нагих и сирых здесь лежит немало,

И Правда их одеть повелевает.

Моя же, Пахаря, забота — пища.

Богатый, бедный ли — все будут сыты,

Пока я жив по милости господней.

А вы, кто хочет есть и пить, придите

Помочь тому, кто взращивает хлеб!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Пока я жив, служить я буду Правде!

Как пилигрим, на пользу беднякам

Отправлюсь в странствие за плугом;

Мне плуг да служит посохом дорожным

И землю предо мною бороздит!»

Тут отошел Петруша-Пахарь к плугу,

А пилигримы верные — за ним:

Ему помочь вспахать его пол-акра.

И начали они, Петру в угоду,

Копать межи, выпалывать сорняк;

Трудился каждый там, как только мог.

Петру по сердцу странников усердье.

Кто всех прилежнее меж них трудился,

Богаче всех тот будет награжден,

Когда пора наступит урожая.

Но там нашлись меж странников лентяи:

Тянули эль и пели «Тролли-лолли»,

И в этой песенке вся помощь их была.

«Клянусь душой! — воскликнул гневно Петр, —

Коль вы тотчас не приметесь работать,

Вам ни одно зерно не станет впрок,

И если скосит вас жестокий голод,

Тому сам дьявол будет только рад!»

От слов таких объял испуг лентяев.

Одни тогда прикинулись слепыми,

Другие же хромыми притворились,

И стали плакать горько и стенать.

Они к Петру с мольбою обратились:

«Помилуй боже нас, но мы — калеки,

Работать нам совсем невмоготу.

Мы за тебя молиться станем, Петр,

Чтоб бог тебе умножил урожай

И наградил тебя за милосердье;

Куда ж трудиться нам самим, несчастным!»

«Увидим, так ли это в самом деле, —

Ответил Пахарь им. — Я только знаю,

Что вы добро привыкли расточать.

Я Правде верно издавна служу

И расскажу ему, кто здесь трудился,

А кто здесь жил плодом трудов чужих.

И Правда вас тогда труду научит,

Не то — ячменным хлебом вам питаться

Да воду ключевую только пить!

Слепой, хромой, закованный в колодки,

Пускай со мной пшеничный хлеб вкусят,

Пока господь не дал им исцеленья.

А вы, притворщики, работать в силах:

Пасти ли скот иль охранять посевы,

Копать ли рвы иль молотить на гумнах,

Месить известку и возить навоз.

Но вы погрязли в лени и обмане

И лишь по милости вас терпит бог!..»

Когда Апрель обильными дождями

Разрыхлил землю, взрытую ростками,

И, мартовскую жажду утоля,

От корня до зеленого стебля

Набухли жилки той весенней силой,

Что в каждой роще почки распустила,

А солнце юное в своем пути

Весь Овна знак успело обойти[691],

И, ни на миг в ночи не засыпая,

Без умолку звенели птичьи стаи,

Так сердце им встревожил зов весны, —

Тогда со всех концов родной страны

Паломников бессчетных вереницы

Мощам заморским снова поклониться

Стремились истово; но многих влек

Фома Бекет[692], святой, что им помог

В беде иль исцелил недуг старинный,

Сам смерть прияв, как мученик безвинный.

Случилось мне в ту пору завернуть

В харчевню «Табард», в Соуерке, свой путь

Свершая в Кентербери по обету;

Здесь ненароком повстречал я эту

Компанию. Их двадцать девять было.

Цель общая в пути соединила

Их дружбою; они — пример всем нам —

Шли поклониться праведным мощам.

Конюшен, комнат в «Табарде» немало,

И никогда в нем тесно не бывало.

Едва обильный ужин отошел,

Как я уже со многими нашел

Знакомых общих или подружился

И путь их разделить уговорился.

И вот, покуда скромный мой рассказ

Еще не утомил ушей и глаз,

Мне кажется, что было бы уместно

Вам рассказать все то, что мне известно

О спутниках моих: каков их вид,

И звание, и чем кто знаменит,

Иль почему в забвенье пребывает;

Мой перечень пусть рыцарь открывает.

Тот рыцарь был достойный человек,

С тех пор как в первый свой ушел набег,

Не посрамил он рыцарского рода;

Любил он честь, учтивость и свободу:

Усердный был и ревностный вассал,

И редко кто в стольких краях бывал.

Крещеные и даже басурмане

Признали доблести его во брани.

Он с королем Александрию брал[693];

На орденских пирах он восседал

Вверху стола; был гостем в замках прусских,

Ходил он на Литву[694], ходил на русских,

А мало кто — тому свидетель бог

Из рыцарей тем похвалиться мог.

Им в Андалузии взят Алжезир

И от неверных огражден Алжир...

...Не раз терпел невзгоды он и горе

При трудных высадках в Великом море[695].

Он был в пятнадцати больших боях;

В сердца язычников вселяя страх,

Он в Тремиссене[696] трижды выходил

С неверным биться, — трижды победил.

Он помогал сирийским христианам

Давать отпор насильникам-османам,

И заслужил повсюду почесть он.

Хотя был знатен, все ж он был умен,

А в обхожденье мягок, как девица;

И во всю жизнь (тут есть чему дивиться)

Он бранью уст своих не осквернял, —

Как истый рыцарь, скромность соблюдал.

А что сказать мне о его наряде?

Был конь хорош, но сам он не параден;

Потерт кольчугой был его камзол,

Пробит, залатан, в пятнах весь подол.

Он, воротясь из дальних путешествий,

К мощам отправился со всеми вместе.

С собой повсюду сына брал отец.

Сквайр был веселый, влюбчивый юнец

Лет двадцати, кудрявый и румяный.

Хоть молод был, но видел смерть и раны:

Высок и строен, ловок, крепок, смел,

Он уж не раз ходил в чужой предел;

Во Фландрии, Артуа и Пикардии[697]

Он, несмотря на годы молодые,

Оруженосцем был и там сражался,

Чем милостей любимой добивался.

Стараньями искусных дамских рук

Наряд его расшит был, словно луг,

И весь искрился дивными цветами,

Эмблемами, заморскими зверями.

Весь день играл на флейте он и пел,

Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать.

Он ярок, свеж был, как листок весенний.

Был в талию камзол, и по колени

Висели рукава. Скакал он смело

И гарцевал, красуясь, то и дело.

Всю ночь, томясь, он не смыкал очей

И меньше спал, чем в мае соловей.

Он был приятным, вежливым соседом:

Отцу жаркое резал за обедом.

Не взял с собою рыцарь лишних слуг,

Как и в походах, ехал он сам-друг,

С ним йомен[698] был — в кафтане с капюшоном.

За кушаком, как и наряд, зеленым

Торчала связка длинных, острых стрел,

Чьи перья йомен сохранять умел,

И слушалась стрела проворных рук.

С ним был его большой, могучий лук,

Отполированный, как будто новый.

Был йомен кряжистый, бритоголовый;

Студеным ветром, солнцем опален,

Лесной охоты ведал он закон.

Наручень шитый стягивал запястье,

А на дорогу из военной снасти

Был меч, и щит, и на боку кинжал.

На шее еле серебром мерцал,

Зеленой перевязью скрыт от взора,

Истертый лик святого Христофора;

А на боку охотничий был рог —

Был лесником, должно быть, тот стрелок.

Была меж ними также аббатиса —

Страж знатных послушниц и директриса.

Смягчала хлад монашеского чина

Улыбкой робкою мать Эглантина.

В ее устах страшнейшая хула

Звучала так: «Клянусь святым Элуа».

И вслушиваясь в разговор соседний,

Все напевала в нос она обедню;

И по-французски говорила плавно[699],

Как учат в Стратфорде, а не забавным

Парижским торопливым говорком.

Она держалась чинно за столом:

Не поперхнется крепкою наливкой,

Чуть окуная пальчики в подливку,

Не оботрет их о рукав иль ворот,

Ни пятнышка вокруг ее прибора.

Она так часто обтирала губки,

Что жира не было следов на кубке.

С достоинством черед свой выжидала,

Без жадности кусочек выбирала.

Сидеть с ней рядом было всем приятно —

Так вежлива была и так опрятна.

Усвоив нрав придворных и манеры,

Она и в этом не теряла меры

И возбуждать стремилась уваженье,

Оказывая грешным снисхожденье.

Была так жалостлива, сердобольна,

Боялась даже мышке сделать больно

И за лесных зверей молила небо.

Кормила мясом, молоком и хлебом

Своих любимых маленьких собачек.

И все нет-нет — игуменья заплачет:

Тот песик околел, того прибили —

Не все собак игуменьи любили.

Искусно сплоенное покрывало

Высокий, чистый лоб ей облегало.

Точеный нос, приветливые губки

И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло, —

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий,

А на руке коралловые четки

Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит

С короной над большою буквой «А»,

С девизом: Amor vincit omnia[700].

Была черница с нею для услуги

И трое капелланов; на досуге

Они вели с монахом важным спор.

Монах был монастырский ревизор,

Наездник страстный, он любил охоту

И богомолье — только не работу.

И хоть таких монахов и корят,

Но превосходный был бы он аббат:

Его конюшню вся округа знала,

Его уздечка пряжками бренчала,

Как колокольчики часовни той,

Доход с которой тратил он, как свой.

Он не дал бы и ломаной полушки

За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.

Веселый нравом, он терпеть не мог

Монашеский томительный острог,

Уставы Мавра или Бенедикта[701],

И всякие проскрипты и эдикты.

А в самом деле, ведь монах-то прав,

И устарел суровый сей устав:

Охоту запрещает он к чему-то

И поучает нас не в меру круто:

Монах без кельи — рыба без воды.

А я большой не вижу в том беды.

В конце концов монах — не рак-отшельник,

Что на спине несет свою молельню.

Он устрицы не дал бы за тот вздор,

Что важно проповедует приор.

Зачем корпеть средь книг иль в огороде?

Зачем тощать наперекор природе?

Труды, посты, лишения, молитвы —

На что они, коль есть любовь и битвы?

Пусть Августин печется о спасенье,

А братии оставит прегрешенья.

Был наш монах лихой боец, охотник.

Держал борзых на псарне он две сотни:

Без травли псовой нету в жизни смысла.

Он лебедя любил с подливкой кислой.

Был лучшей белкой плащ его подбит,

Богато вышит и отлично сшит.

Застежку он, как подобает франтам,

Украсил золотым «любовным бантом»[702].

Зеркальным шаром лоснилась тонзура,

Свисали щеки, и его фигура

Вся оплыла; проворные глаза

Запухли, и текла из них слеза.

Вокруг его раскормленного тела

Испарина, что облако, висела.

Ему завидовал и сам аббат —

Так представителен был наш прелат:

И сам лицом упитанный, румяный,

И сапоги из лучшего сафьяна,

И конь гнедой, артачливый на вид

С ним рядом ехал прыткий кармелит[703].

Брат-сборщик был он — важная особа.

Такой лестью вкрадчивою кто бы

Из братьи столько в кружку мог добыть?

Он многим девушкам успел пробить

В замужство путь, приданым одаря;

Крепчайшим был столпом монастыря.

Дружил с франклинами он по округе,

Втирался то в нахлебники, то в други

Ко многим из градских почтенных жен;

Был правом отпущенья наделен

Не меньшим, говорил он, чем священник, —

Ведь папой скреплено то отпущенье.

С приятностью монах исповедал,

Охотно прегрешенья отпускал.

Епитимья его была легка,

Коль не скупилась грешника рука.

Ведь щедрые на церковь приношенья —

Знак, что замолены все прегрешенья,

И, покаянные дары прияв,

Поклялся б он, что грешник чист и прав.

«Иные, мол, не выдавят слезы

И не заставят каяться язык,

Хотя бы сердцем тайно изнывали

И прегрешений скверну сознавали.

Так, чтоб избегнуть плача и поста,

Давай щедрее — и душа чиста».

Он в капюшоне, для своих подружек,

Хранил булавок пачки, ниток, кружев.

Был влюбчив, говорлив и беззаботен.

Умел он петь и побренчать на роте[704]:

Никто не пел тех песен веселей.

Был телом пухл он, лилии белей,

А впрочем, был силач, драчун изрядный,

Любил пиров церемониал парадный,

Трактирщиков веселых и служанок

И разбитных, дебелых содержанок.

Возиться с разной вшивой беднотою?

Того они ни капельки не стоят:

Заботы много, а доходов мало,

И норову монаха не пристало

Водиться с нищими и бедняками,

А не с торговцами да с богачами.

Коль человек мог быть ему полезен,

Он был услужлив, ласков и любезен.

На откуп отпущения он брал,

К стадам своим других не подпускал.

Хоть за патент платил в казну немало,

Но сборами расходы покрывал он.

Так сладко назидание свое

Вещал вдовице, что рука ее

Последнюю полушку отдавала,

Хотя б она с семьею голодала.

Он, как щенок, вокруг нее резвился:

Такой, да своего бы не добился!

В судах любви[705] охотно он судил,

И приговоры брат сей выносил

Так, словно был он некий кардинал.

Он рясою своею щеголял —

Не вытертой монашеской реднины,

А лучшего сукна, и пелерина

Вокруг тверда, как колокол, торчала.

Чуть шепелявил он, чтобы звучала

Речь английская слаще для ушей.

Он пел под арфу, словно соловей,

Прищурившись умильно, и лучи

Из глаз его искрились, что в ночи

Морозной звезды. Звался он Губертом.

Купец с ним ехал, подбоченясь фертом,

Напялив много пестрого добра.

Носил он шапку фландского бобра,

И сапоги с наборным ремешком,

Да бороду. Он толковал о том,

Как получать, как сберегать доходы.

Он требовал, чтоб охранялись воды

В пути из Миддльбурга в Оруэлл[706].

Он курс экю высчитывать умел

И знатно на размене наживался,

И богател, а то и разорялся,

Но ото всех долги свои скрывал.

Охотно деньги в рост купец давал,

Но так искусно вел свои расчеты,

Что пользовался ото всех почетом.

Не знаю, право, как его зовут.

Прервав над логикой усердный труд,

Студент оксфордский с нами рядом плелся.

Едва ль беднее нищий бы нашелся:

Не конь под ним, а щипаная галка,

И самого студента было жалко —

Такой он был обтрепанный, убогий,

Худой, измученный плохой дорогой.

Он ни прихода не сумел добыть,

Ни службы канцелярской. Выносить

Нужду и голод приучился стойко.

Полено клал он в изголовье койки.

Ему милее двадцать книг иметь,

Чем платье дорогое, лютню, снедь.

Он негу презирал сокровищ тленных,

Но Аристотель — кладезь мыслей ценных —

Не мог прибавить денег ни гроша,

И клерк их клянчил, грешная душа,

У всех друзей и тратил на ученье.

И ревностно молился о спасенье

Тех, щедрости которых был обязан.

К науке был он горячо привязан,

Но философия не помогала

И золота ни унца не давала.

Он слова лишнего не говорил

И слог высокой мудрости любил —

Короткий, быстрый, искренний, правдивый;

Он сыт был жатвой с этой тучной нивы,

И, бедняком предпочитая жить,

Хотел учиться и других учить.

Был с ними важный, чопорный юрист.

Он как искусный, тонкий казуист

Коллегами был очень уважаем

И часто на объезды назначаем[707].

Имел патент он на свои права.

И ширилась о нем в судах молва.

Наследство от казны он ограждал,

В руках семьи именье сохранял.

Клиенты с «мантией»[708] к нему стекались;

Его богатства быстро умножались,

Не видел свет стяжателя такого,

И все ж о нем не слышали дурного.

Ведь сколько б взяток ни дал виноватый —

Он оправдать умел любую плату.

Работник ревностный пред светом целым —

Не столько был им, сколько слыть умел им.

Он знал законы со времен Вильяма[709]

И обходил — уловкой или прямо —

Любой из них, но были неоспорны

Его решенья. Он носил узорный

Камзол домашний с шитым пояском,

Пожалуй, хватит говорить о нем.

С ним разговаривал, шутя, франклин[710].

Не знал он отроду, что значит сплин.

Не мог бы он на жизнь коситься хмуро —

Был в том достойным сыном Эпикура,

Сказавшего, что счастлив только тот,

Кто, наслаждаясь, весело живет.

Белее маргаритки борода

Была холеная. И не вода —

Вино с утра седины обмывало,

Когда на завтрак в чашу хлеб макал он.

Франклин хозяином был хлебосольным.

Святым Юльяном слыл он сердобольным:

Всегда его столы для всех накрыты,

А повара и вина знамениты.

Как зной сменяют дождь и непогода —

И стол менял он с временами года.

Был у него в пруду садок отличный,

И много каплунов и кур на птичне.

И горе повару, коль соус пресен,

А кастеляну, если стол чуть тесен.

На сессиях[711] франклин держался лордом,

В парламенте отстаивал он гордо

Свои права, обиды не спускал,

Не раз в палате графство представлял.

Он выделялся дорогим нарядом:

На белом поясе висели рядом

Богатый нож и шитый кошелек,

А в нем заморский шелковый платок.

Он был шериф[712] и пени собирал;

Ну, словом, образцовый был вассал.

Красильщик, плотник, шапочник и ткач,

Обойщик с ними — не пускались вскачь,

Но с важностью, с сознанием богатства,

В одежде пышной цехового братства

Могучего, молясь все время богу,

Особняком держались всю дорогу.

Сукно добротное, ножи в оправе —

Не медной, а серебряной. Кто равен

Богатством, мудростью таким мужам

Совета и почтенным старшинам,

Привыкнувшим к труду, довольству, холе?

Они не тщетно заседать в Гилдхолле[713]

Надеялись — порукой был доход,

Заслуги, честность, возраст и почет.

И жены помогали в том мужьям,

Чтоб величали их самих «мадам»,

Давали в церкви место повидней

И разрешали шлейф носить длинней.

Они с собою повара везли,

Чтоб он цыплят варил им, беф буйи,

И запекал им в соусе румяном

С корицей пудинги иль с майораном.

Умел варить, тушить он, жарить, печь;

Умел огонь как следует разжечь;

Похлебку он на славу заправлял;

Эль лондонский тотчас же узнавал.

Но в нем болезнь лихая угнездилась —

Большая язва на ноге гноилась.

Жаль! вкусные изготовлял он яства.

Был шкипер там из западного графства

На кляче тощей, как умел, верхом

Он восседал; и до колен на нем

Висел, запачканный дорожной глиной,

Кафтан просторный грубой парусины;

Он на шнурке под мышкою кинжал

На всякий случай при себе держал.

Был он поистине прекрасный малый

И грузов ценных захватил немало.

Лишь попадись ему купец в пути,

Так из Бордо вина не довезти.

Он с совестью своею был сговорчив,

И, праведника из себя не корча,

Всех пленников, едва кончался бой,

Вмиг по доске спроваживал домой[714].

Уже весной он был покрыт загаром.

Он брался торговать любым товаром,

И, в ремесле своем большой мастак,

Знал все течения, любой маяк

Мог различить, и отмель, и утес,

Еще ни разу с курса не отнес

Отлив его; он твердо в гавань правил

И лоцию сам для себя составил.

Корабль он вел без карт и без промера

От Готланда до мыса Финистера[715],

Все камни знал Бретонских берегов,

Все входы бухт испанских и портов;

Немало бурь в пути его встречало

И выцветшую бороду трепало;

От Гулля и до самой Картахены[716]

Все знали капитана «Маделэны».

Был с нами также доктор медицины.

С ним в ремесле врачебном ни единый

Врач лондонский соперничать не мог;

К тому ж он был искусный астролог;

Он лишь когда звезда была в зените

Лечил больного; и связав все нити

Его судеб, что гороскоп дает,

Недуга он предсказывал исход, —

Выздоровления иль смерти сроки.

Прекрасно знал болезней он истоки;

Горяч иль холоден, мокр или сух

Больного нрав, а значит, и недуг.

Как только он болезнь определял,

Он тотчас же лекарство назначал,

А друг-аптекарь эту рецептуру

Вмиг обращал в пилюли и микстуру.

Они давно тем делом занимались

И с помощью взаимной наживались.

Ученостью и знаньем был богат он.

Он Эскулапа знал и Гиппократа,

Диоскорида, Цельса, Гильбертина;

Знал Руфа, Аверройса, Константина,

Дамаскина, Гали и Галнена;

Знал Авиценну, также Гатисдена[717].

Был осторожен он, во всем умерен,

Раз навсегда своей диете верен:

Питательный, но легкий рацион.

В Писании не очень был силен.

Носил малиновый и синий цвет,

И шелковый был плащ на нем надет.

А впрочем, тратился он неохотно,

Со дней чумы — сберег мешочек плотный;

И золото — медикамент целебный[718] —

Хранил, должно быть, как припас лечебный.

А с ним болтала батская ткачиха,

На иноходце восседая лихо;

Но и развязностью не скрыть греха —

Она была порядочно глуха.

В тканье была большая мастерица —

Ткачихам гентским впору подивиться.

Благотворить ей нравилось, но в храм

Пред ней протиснись кто-нибудь из дам, —

Вмиг забывала, в яростной гордыне,

О благодушии и благостыне.

Платков на голову могла навесить,

К обедне снаряжаясь, фунтов десять,

И все из шелка иль из полотна.

Чулки носила красные она

И башмачки из мягкого сафьяна.

Лицом бойка, пригожа и румяна,

Жена завидная она была

И пятерых мужей пережила,

Гурьбы дружков девичьих не считая

(Вокруг нее их увивалась стая).

В Булонь, и в Бари, в Кельн, в Сант-Яго, в Рим

И трижды в град святой — Иерусалим

Ходила на поклон святым мощам,

Чтобы утешиться от горя там.

Она носила чистую косынку;

Большая шляпа, с виду что корзинка,

Была парадна, как и весь наряд.

Дорожный плащ обтягивал ей зад.

На башмачках она носила шпоры,

«Любила шутки, смех и разговоры

И знала все приманки и коварства

И от любви надежные лекарства.

Священник ехал с ними приходской[719],

Он добр был, бледен, изнурен нуждой.

Его богатство — мысли и дела,

Направленные против лжи и зла.

Он человек был умный и ученый,

Борьбой житейской, знаньем закаленный.

Он прихожан евангелью учил

И праведной, простою жизнью жил.

Был добродушен, кроток и прилежен

И чистою душою безмятежен.

Он нехотя проклятью предавал

Того, кто десятину[720] забывал

Внести на храм и на дела прихода.

Зато он сам из скудного дохода

Готов был неимущих наделять,

Хотя б пришлось при этом голодать.

Воздержан в пище был, неприхотлив,

В несчастье тверд и долготерпелив.

Пусть буря, град, любая непогода

Свирепствует, он в дальний край прихода

Пешком на ферму бедную идет,

Когда больной иль страждущий зовет.

Примером пастве жизнь его была:

В ней перед проповедью шли дела.

К чему вещать слова евангелиста,

Коль пастырь вшив, а овцы стада чисты?

Ведь если золота коснулась ржа,

Как тут железо чистым удержать?

Он не имел прихода на оброке,

Не мог овец, коснеющих в пороке,

Попу-стяжателю на откуп сдать,

А самому в храм лондонский сбежать:

Там панихиды петь, служить молебны[721],

Приход добыть себе гильдейский, хлебный.

Он оставался с паствою своей,

Чтоб не ворвался волк в овчарню к ней.

Был пастырь добрый, а не поп наемный;

Благочестивый, ласковый и скромный,

Он грешных прихожан не презирал

И наставленье им преподавал

Не жесткое, надменное, пустое,

А кроткое, понятное, простое.

Благим примером направлял их в небо

И не давал им камня вместо хлеба.

Но коль лукавил грешник закоснелый,

Он обличал его в глаза и смело

Епитимью на лордов налагал.

Я лучшего священника не знал.

Не ждал он почестей с наградой купно

И совестью не хвастал неподкупной;

Он слову божью и святым делам

Учил, но прежде следовал им сам.

С ним ехал пахарь — был ему он брат.

Терпеньем, трудолюбием богат,

За век свой вывез в поле он навоза

Телег немало; зноя иль мороза

Он не боялся, скромен был и тих

И заповедей слушался святых,

Будь от того хоть прибыль, хоть убыток.

Он рад был всякого кормить досыта,

Вдовице брался землю запахать:

Он ближнему старался помогать

И десятину нес трудом иль платой,

Хотя имел достаток небогатый.

Его штаны кругом в заплатах были,

На заморенной ехал он кобыле.

И мельник ехал с ними — рыжий малый

Костистый, узловатый и бывалый.

В кулачных схватках всех он побеждал

И приз всегда — барана — получал.

Был крепок он и коренаст, плечом

Мог ставню высадить, вломиться в дом.

Лопатой борода его росла

И рыжая, что лисий мех, была.

А на носу, из самой середины,

На бородавке вырос пук щетины

Такого цвета, как в ушах свиньи;

Чернели ноздри, будто полыньи;

Дыханьем грудь натужно раздувалась,

И пасть, как устье печки, разевалась.

Он бабник, балагур был и вояка,

Кощун, охальник, яростный гуляка.

Он слыл отчаянным лгуном и вором:

В мешок муки умел подсыпать сора

И за помол тройную плату взять.

Но мельник честный — где его сыскать?

Взял в путь он меч и щит для обороны;

В плаще был белом с синим капюшоном.

Он на волынке громко заиграл,

Когда поутру город покидал.

Был рядом с ним, удачливый во всем,

Судейского подворья эконом,

На всех базарах был он знаменит:

Наличными берет он или в кредит —

Всегда так ловко бирки[722] он сочтет,

Что сливки снимет и свое возьмет.

Не знак ли это благости господней,

Что сей невежда богу был угодней

Ученых тех, которых опекал

И за чей счет карман свой набивал?

В его подворье тридцать клерков жили,

И хоть меж них законоведы были,

И даже было среди них с десяток

Голов, достойных ограждать достаток

Знатнейшего во всей стране вельможи,

Который без долгов свой век бы прожил

Под их опекой вкрадчивой, бесшумной

(Будь только он не вовсе полоумный), —

Мог эконом любого околпачить,

Хоть научились люд они дурачить

Понуро ехал желчный мажордом[723].

Он щеки брил, а волосы кругом

Лежали скобкою, был лоб подстрижен,

Как у священника, лишь чуть пониже.

Он желт и сух, и сморщен был, как мощи,

А ноги длинные, что палки, тощи.

Так овцам счет умел вести он, акрам

И так подчистить свой амбар иль закром,

Что сборщики все оставались с носом.

Он мог решать сложнейшие вопросы:

Какой погоды ждать? И в дождь и в зной

С земли возможен урожай какой?

Хозяйский скот, коровни и овчарни,

Конюшни, птичник, огород, свинарни

У мажордома под началом были.

Вилланов[724] сотни у него служили.

Он никогда не попадал впросак.

Пастух ли, староста, слуга ль, батрак —

Всех видел он насквозь, любые плутни

Мог разгадать: лентяи все и трутни

Его страшились пуще злой чумы:

За недоимки не избыть тюрьмы,

В уплату ж все имущество возьмет,

В своем отчете дыры тем заткнет.

Он сад развел, свой двор обнес он тыном:

В усадьбе пышной жил он господином.

Милорда своего он был богаче.

Да и могло ли быть оно иначе?

Умел украсть, умел и поживиться,

К хозяину умильно подольститься.

И лорда деньги лорду он ссужал,

За что подарки сам же получал.

А впрочем, ревностный он был работник

И в молодости превосходный плотник.

Коня он взял за стать и резвый ход,

Конь серый в яблоках, а кличка «Скотт».

Жил в Норфолке почтенный мажордом,

Под Болдсуэллом, коль слышали о нем.

Был меч на поясе, хотя и ржавый.

Он синий плащ, изношенный на славу,

Как рясу, подобрал, в седле согнулся

И всю дорогу позади тянулся.

Церковного суда был пристав с нами.

Как старый Вакх, обилен телесами,

Он угреват был, глазки — словно щёлки,

И валик жиру на багровой холке.

Распутен и драчлив, как воробей,

Пугал он красной рожею детей.

И весь в парше был, весь был шелудивый;

А с бороды его, с косматой гривы

Ни ртуть, ни щелок, ни бура, ни сера

Не выжгли бы налета грязи серой,

Не скрыли бы чесночную отрыжку

И не свели бы из-под носа шишку.

Чеснок и лук он заливал вином

И пьяным басом грохотал, как гром.

Напившись, он ревел в своей гордыне,

Что изъясняется-де по-латыни.

А фраз латинских разве три иль две

В его тупой застряли голове

Из формул тех, что много лет подряд

В суде при нем твердили и твердят

(Так имя Вальтер повторяет бойко

Хозяином обученная сойка).

А вот спроси его и, кроме дури,

Одно услышишь: «Questio quid juris»[725].

Прожженный был игрок он и гуляка,

Лихой добытчик, дерзкий забияка.

За кварту эля он бы разрешил

Блудить пройдохе, да и сам грешил

Напропалую. С простака ж он шкуру

Сдирал, чтоб рот не разевал тот сдуру.

Найдя себе приятеля по нраву,

Его учил церковному он праву:

Как отлучением пренебрегать,

Коль в кошельке не думаешь скрывать

Свои деньжонки. «Каждому понятно,

Что рай никто не обретет бесплатно.

И ты себя напрасно, друг, не мучь.

От райских врат найдешь всегда ты ключ

В своей мошне». Он в этом ошибался:

Насколько б человек ни заблуждался,

Но хоть кого на верный путь направит

Викарьев[726] посох иль «Significavit»[727].

Знал молодежь во всем он диоцезе[728]

И грешникам бывал не раз полезен:

Им в затруднениях давал совет.

Был на челе его венок надет

Огромный, словно с вывески пивной

В руках не щит был — каравай ржаной.

С ним продавец был индульгенций папских,

Он приставу давно был предан рабски.

Чтобы его получше принимали,

Он взял патент от братства Ронсеваля[729].

Теперь, с товаром воротясь из Рима,

Он, нежной страстью к приставу томимый,

Все распевал; «Как сладко нам вдвоем!»

Своим козлиным, жидким тенорком.

И друг его могучим вторил басом,

Что был сравним по силе с трубным гласом.

Льняных волос безжизненные пряди

Ложились плоско на плечи, а сзади

Косичками казались; капюшон

Из щегольства давно припрятал он

И ехал то совсем простоволосый,

То шапкой плешь прикрыв, развеяв косы.

С изображением Христова лика

В его тулье виднелась вероника.

Он индульгенций короб с пылу, с жару

Из Рима вез по шиллингу за пару.

Глаза его, как заячьи, блестели.

Растительности не было на теле,

А щеки гладкие — желты, как мыло,

Казалось, мерин он или кобыла,

И, хоть как будто хвастать тут и нечем,

Об этом сам он блеял по-овечьи.

Но что касается святого дела —

Соперников не знал, скажу я смело.

Такой искусник был, такой был хват!

В своем мешке хранил чудесный плат

Пречистой девы и клочок холстины

От савана преславныя кончины.

Еще был крест в цветных камнях-стекляшках,

Была в мешке и поросячья ляжка.

С их помощью, обманщик и нахал,

В три дня он денег больше собирал,

Чем пастырь деревенский за полгода

Мог наскрести с голодного прихода;

И, если должное ему воздать,

Умел с амвона петь он, поучать,

Умел и речь держать пред бедным людом,

Когда по церкви с кружкой шел иль с блюдом.

Он знал, что проповедью, поученьем

Народ склонить нетрудно к приношеньям,

И на амвоне, не жалея сил,

Он во всю мочь акафист голосил.

Теперь, когда я рассказал вам кратко,

Не соблюдая должного порядка,

Про их наряд, и званье, и причину

Того, что мы смешались не по чину,

Расположись просторно и привольно

В таверне, возле старой колокольни, —

Пора сказать, как время провели

Мы в этот вечер, как мы в путь пошли

И чем досуг в дороге заполняли.

Чтоб в озорстве меня не упрекали,

Вас попрошу я не винить меня

За то, что в точности припомню я

Все речи вольные и прибаутки.

Я это делаю не ради шутки:

Ведь знаю я, что, взявшись рассказать

Чужой рассказ, не надо выпускать

Ни слова из того, что ты запомнил,

Будь те слова пространны иль нескромны,

Иначе все неправдой извратишь,

Быль в небылицу тотчас обратишь...

Хочу, чтоб слово было делу братом...

Но коль не смог в сем сборище богатом,

Где знать, и чернь, и господа, и слуги,

Всем должное воздать я по заслуге, —

Что ж, видно было это не под силу,

Ума, уменья, значит, не хватило.

Хозяин наш, приветливо их встретив,

За ужин усадил и, чтоб согреть их,

Сготовил снедь и доброе вино

На стол поставил, и текло оно

Весь вечер за веселым разговором,

Шутливой песней, дружелюбным спором.

Вы не нашли б, харчевнику в замену,

И в Чипсайде[730] достойней олдермэна.

Хозяин наш — осанкой молодецкой

С ним не сравнялся б ни один дворецкий —

Был обходительный, видать, бывалый,

Смекалистый мужик и добрый малый.

Начитан был он, и во всяком деле

Сноровист, весел и речист. Блестели

Его глаза, и речь была смела.

И только что мы все из-за стола

Успели встать и заплатить за ужин,

Как он сказал, смеясь, что хоть не нужен

Нам тост ответный, но он даст совет,

Который помогал от многих бед,

Первей всего от скуки: «Вас всегда,

Друзья почтенные и господа, —

Так молвил он, — я видеть рад сердечно:

Такой веселой и такой беспечной

Беседы я давно уж не слыхал,

И целый год мой дом не принимал

Таких веселых и простых гостей.

У радости я не хочу в хвосте

Плестись и ваши милости делить —

Я мысль одну хочу вам подарить.

Идете в Кентербери вы к мощам,

И благость божия воздастся вам.

Но вижу, что — на отдыхе ль, в дороге ль —

Не будете вы чопорны и строги:

Свой дух рассказом будете бодрить.

Кому веселость может повредить?

Коль с рожей постной едет путник бедный,

Вот это плохо, это даже вредно.

Но вы, друзья, послушавшись меня,

По вечерам, слезаючи с коня,

Свежи, и веселы, и не усталы

Спать ляжете — и дня как не бывало!

Так соглашайтесь! Если ж не удастся

Мой замысел, пусть гром с небес раздастся

И прах отца из гроба пусть встает,

Меня ж земля пусть тотчас же пожрет».

Недолго все и в этот раз чинились,

И выслушать мы Гарри согласились.

Когда я отпущенья продаю,

Как можно громче в церкви говорю,

Я проповедь вызваниваю гордо,

Ее на память всю я знаю твердо,

И неизменен текст мой всякий раз:

«Radix malorum est cupiditas»[731].

Сказав сперва, откуда я взялся,

Патенты все выкладываю я,

Сначала от владетелей мирских —

Защитою печать мне служит их,

Чтобы не смел никто мне помешать

Святые отпущенья продавать.

Затем раскладываю булл немало,

Что дали папы мне, да кардиналы,

Да патриархи всех земных концов;

Прибавлю несколько латинских слов

И проповедь я ими подслащу,

К усердью слушателей обращу.

Затем их взор прельщаю я ларцами,

Набитыми костьми да лоскутами, —

Что всем мощами кажутся на вид.

А в особливом ларчике лежит

От Авраамовой овцы плечо.

«Внемлите, — восклицаю горячо, —

Коль эту кость опустите в родник,

То, захворай у вас овца иль бык,

Укушены собакой иль змеей, —

Язык обмойте ключевой водой,

И здравы будут. — Дале молвлю я: —

От оспы, парши, гною, лишая

Излечится водою этой скот.

Внимай словам моим, честной народ.

Пускай владелец тех овец, быков

Встает, что день, с зарей, до петухов,

И каждый раз из родника напьется,

И с Авраамовых времен ведется,

Что приумножится добро и скот.

От той воды и ревность пропадет:

Коль муженек ревнив, несносен, груб,

Из родника воды прибавьте в суп —

И ревности его как не бывало,

Хотя б жена при нем же изменяла,

Хотя бы путалась с тремя попами.

А вот еще перчатка перед вами:

Сию перчатку кто наденет, тот

Неслыханную жатву соберет

Ржи, ячменя, овса или пшеницы,

Лишь только бы не вздумал он скупиться.

Но слушайте, что я скажу сейчас:

Коль в церкви этой ныне среди нас

Есть человек, что отягчен грехом

И все ж покаяться не хочет в том,

Иль если есть тут грешная жена

И мужа оброгатила она, —

Ни благости, ни права да не имут

Вносить свой вклад, зане их дар не примут;

Но кто свободен от греха такого,

Пускай дарит он по господню слову,

И будет отпущение дано,

Как буллой этой мне разрешено».

Так каждый год на хитрой этой ловле

Я марок[732] сто сбираю сей торговлей.

На кафедре стою я поп попом,

Простой народ рассядется кругом —

И вот я с ним преважно говорю

И неподобнейшую чушь порю.

Вытягиваю шею, что есть силы,

По сторонам раскланиваюсь мило,

Как голубок, сидящий на сарае;

Руками я и языком болтаю

Так быстро, что и поглядеть-то любо.

Им скупость, черствость я браню сугубо,

Лишь только б их мошну растормошить

И мне их денежки заполучить.

Мне дела нет, пускай, когда схоронят,

Душа иль плоть в мученьях адских стонет.

Стремлюсь к тому, чтоб прибыль получать,

А не к тому, чтоб грешным помогать.

Что говорить, иные поученья

Исходят от дурного побужденья:

Чтоб к грешнику вернее подольститься,

Успеха лицемерием добиться, —

Иль из тщеславия, иль из вражды.

Но если враг мои шатнет труды,

Его я проповедью уязвлю

Так, что назвать не сможет речь мою

Он клеветой — достойная расплата,

Коль оскорбил меня ль, другого ль брата.

Я имени его не называю,

Но всяк поймет, кого я обличаю,

По описанью, — я уж постараюсь,

С любым врагом мгновенно расквитаюсь.

Я для народа праведен на вид:

Мой яд под видом святости сокрыт.

Я мысль свою вам вкратце изложу:

Стяжанья ради проповедь твержу,

И неизменен текст мой всякий раз:

«Radix malorum est cupiditas».

Да, алчность — мой испытанный конек

И, кстати, мой единственный порок.

Но если в алчности повинен я,

Ее врачует проповедь моя,

И слушатели горько слезы льют.

Вы спросите, зачем морочу люд?

Ответствую: затем, чтобы стяжать.

Достаточно об этом рассуждать.

Так вот, я им рассказываю ряд

Историй, бывших много лет назад;

Такие россказни простой народ

И слушает, и сам передает.

Я даром проповеди наделен,

К стяжанию привержен и смышлен —

Мне что ж, по-вашему, жить бедняком?

Им никогда не стану нипочем,

И, проповедуя по всем краям,

Рукам своим работать я не дам.

Корзины плесть и тем существовать?

Нет! Я умею деньги собирать.

К чему мне пост, евангелья заветы,

Покуда есть вино, еда, монеты?

Пусть прибыль мне от бедняка идет,

Пусть мне вдова последний грош несет,

Хоть дети впроголодь сидят давно, —

Я буду пить заморское вино,

Любовниц в каждом заведу селенье.

Вот что скажу, о други, в заключенье:

Хотели слышать вы рассказ правдивый,

Так вот, когда напьюсь я вдосталь пива,

Вам расскажу историю на славу,

Которая придется всем по нраву.

Пускай я и развратен, и порочен,

Но проповедовать люблю я очень,

Ведь этим я и деньги собираю,

Прошу вниманья. Повесть начинаю.

Свобода, ты одна даешь

Нам смысл и радость в жизни, кто ж

Тебя захочет потерять,

Рабом и трусом подлым стать?

...Уж лучше смерть в бою принять,

Чем в рабстве черном увядать...

...Герой

На землю Эрина ступил,

Но вид его не веселил

Ни зеленеющих лужаек,

Ни лебедей прекрасных стаек,

Ни горных пастбищ пестрота...

Была на сердце маята —

Утрат, сомнений горьких плод...

А как поймет вождя народ?

Печальны думы короля...

К нему крестьянка подошла,

И, поклонившись, изрекла:

— Пожалуй, государь, сюда,

У нас изменников здесь нет,

Любовь Вас ждут лишь и совет;

Унынью воли не давайте,

Утраты тоже не считайте,

Теперь не время горевать,

Свой дом нам нужно защищать:

Горит, пылает край родной,

Грозят нам смертью и бедой

Эдвард и армии его,

Не пожалеем ничего,

Чтоб рать захватчиков отбить,

И скот и дом я заложить

Велю, чтоб воинов снабдить.

Тебе же ныне отдаю

Я кровь, и плоть, и честь мою:

Я двух взрастила сыновей,

Возьми же их, они смелей,

Чем гордый сокол, и сильней,

Чем лев нумейский, — их стрелять,

Мечом владеть, верхом скакать

Мой муж покойный научил,

Свою он голову сложил

В бою с жестоким супостатом,

С английским латником проклятым...

...Кавалеристы залегли...

И вот увидели они,

Как, извиваяся змеей,

Ползет вдали за строем строй;

Сверкают шлемы золотые,

Щиты, топорики литые,

И копий целый лес встает,

Знамен потерян даже счет...

Вот едут рыцари стальные,

Блестят доспехи дорогие,

Пехоте, видно, нет числа,

Там — артиллерия вползла...

Как вражья сила велика,

О, чьи б не дрогнули сердца!

...Король и маршалы его

На холм поднялись высоко,

Оттуда Стирлинг виден был,

Но фронт шотландцев заслонил

Полнеба, — храбрые сыны

Гористой, маленькой страны —

Они, казалося, смирились,

Все на колени опустились,

Знамена, копья и щиты

Склонили до сырой земли...

Король английский ликовал:

«Они сдаются, сенешал,

Они раскаялись, и мы

Охотно их простим...» — «Но Вы

Неверно оценили их,

О, мой король, на тех двоих

Босых монахов посмотрите,

Свое вы мненье измените.

Аббат Морис с своим слугой

Молебен служит там простой,

Он патриотов вдохновляет,

На подвиг их благословляет,

Они клянутся победить

Иль умереть, но честь добыть...»

Король с досады покраснел

И битву начинать велел...

По знаку маршала Джильберта

Вперед все лучники ушли,

Присев, позицию нашли,

Учли и ветра вольный лет,

И десять тысяч стрел в полет

Послала тетива тугая,

А йомен, отдыха не зная,

Звенел упрямой тетивой

И поражал за строем строй...

...Английских лучников отряд

Стрелял без промаха, назад

Уж пятиться шотландцы стали,

А стрелы длинные хлестали

И сыпались, как град иль дождь,

И стало уж бойцам невмочь,

Как перед молнией небесной

Был беззащитен латник честный,

И храбрый горец падал ниц,

И крики ужаса неслись

Со всех сторон — им отвечали

Протяжным ржаньем кони — звали

Они отважных седоков —

Росли все горы мертвецов...

Но Брюс предвидел это зло:

Знаком он был уже давно

С ужасным йоменов искусством.

...Растет в болоте вереск густо,

Гнилая топь пугает взор,

Но через эту топь дозор

Отважный маршал Кейт послал...

Он сам с отрядом вслед шагал...

Близка так твердая земля,

Надеждою манит она,

Болото многих погубило,

Но главная прорвалась сила:

«Вперед! За Брюса, за народ!»

Отряд насел — за взводом взвод —

На арбалетчиков врага,

Колол, рубил их без конца,

Их луки грозные сломал,

Стальные стрелы притоптал...

Погибли меткие стрелки,

У речки Баннок все легли,

Им не гулять с рожком и луком

В лесу Шервудском, где под буком

Они беспечно пировали,

Оленьи туши свежевали...

Невесты выйдут за других,

И только в песнях вспомнят их.

Две серых мышки, две сестры

В разлуке много лет прожили...

Сбылись у старшенькой мечты:

Ее в столицу пригласили...

А младшую, случалось, били

За воровство с чужих полей:

Землицы не было своей...

Ей приходилось голодать,

От лютой стужи погибать,

Нередко жизнью рисковать...

Сестра ж ее забот не знала:

Налогов, пошлин не платила,

Богатство нагло наживала,

Куда ей вздумалось — катила...

Но, нахватав добра чужого,

Внезапно мышка захандрила:

Уж сколько лет лица родного

Она вокруг не находила —

И вот, внезапно заспешила,

К себе в деревню собралась,

С клюкой, босая поплелась

По тайным путаным тропинкам,

Через болота, через лес,

Кололи лапки ей былинки,

И мех весь на боках облез,

Когда зверек сквозь вереск лез.

Но вот знакомая нора:

— О, милый друг, проснись, пора!

Сестра навстречу ей спешит,

Ее в объятья заключает,

Смеется, плачет, тормошит,

То захохочет, то вздыхает;

Дары ей старшая вручает,

Затем, обнявшись, входят в дом,

Вернее, в норку под полом.

Родительский был домик мал —

Из вереска и торфа сделан, —

Сухой и чистенький подвал,

В жару прохладный. Был он вделан

В огромный камень — в дождь там смело

Укрыться можно было, но

Мороз кусал их все равно:

Ни дров, ни печки не имели,

Всю зиму, бедные, дрожали...

За шаткий столик сестры сели,

Меньшая бойко угощала,

Бобы, орехи предлагала;

Но старшая скривила рожу:

И это — хлеб насущный? Боже!

— Смеешься над сестрой ты милой?

— Жалею просто. Пища — яд.

— Мадам, — тут младшая вспылила, —

Мне мама часто говорила,

Что девять месяцев подряд

Она обеих нас носила

Под сердцем, — вот, дружок, в чем сила!

Тогда богачка улыбнулась:

— Прости, сестрица, не ругай,

Но, понимаешь, я втянулась,

Живу как Лорд (о чем узнай,

Но, чур, соседям не болтай!)

Орехом — зубы поломаю,

А от бобов — умру, я знаю!

Да пятница моя страстная

Роскошней вашей скудной пасхи!

И ждет тебя беда большая:

Ты и теперь совсем больная

От голодовок; без опаски

Идем со мной: в моих домах

Ты вечный свой забудешь страх...

По-королевски станешь жить,

Так при дворе не угощают:

Как Леди будешь есть и пить;

Нас мышеловки не терзают,

Ленивый кот не замечает,

Кухарки мясом закормили,

Его свирепость укротили...

Они лишь ночью в путь пускались,

А днем спокойно отдыхали

В глухом леске: они старались

Поменьше спать — все избегали

Опасных встреч. Они страдали

От грязи, голода... но вот

Громада города встает...

Вот городская мышь ведет

Сестру на главную квартиру,

Их изобилие тут ждет:

Бочонки с маслом, формы с сыром,

Колбасы, кейки и пломбиры,

Севрюга, тёша и икра —

Кладовка доверху полна

Была. Вот стол они накрыли,

И стали вольно пировать...

Сестра хозяйку все хвалила:

— Подобных кушаний подать

Сам Лорд не смог бы... благодать

Тебя здесь божья осенила,

Спаси тебя Христос, друг милый...

И мышки вдруг развеселились:

То потанцуют, то споют;

Смеялись, прыгали, резвились,

Не чуя, что уже их ждут

Несчастья, слезы, что идут

На смену счастью: дверь открылась,

Фигура грозная явилась...

То был дворецкий — он спешил

И пир мышиный не заметил;

Гремя ключами, ворошил

В углу мешки и что-то метил;

Тут старшая, что было сил,

К норе секретной побежала,

Сестра же — в обморок упала.

Дворецкий вскоре вышел вон,

Оставив двери нараспашку,

И старшая, услышав стон

Сестры, приподняла бедняжку.

Рыдая, та стонала тяжко,

И, вздрогнув, друга отстранила,

И дико вдруг заголосила.

«Не надо, милая, молчи, —

Сестра ей ласково сказала, —

И слезы все свои утри» —

И блюда новые достала.

Но пить и есть сестра не стала:

— Твоих даров я не приму,

В деревню лучше побреду...

Но все ж сестра ее склонила

К столу роскошному присесть,

На милость гнев она сменила

И собралась уже отъесть

Кусок от окорока — честь

Сметанке также оказать,

Затем, урча, медок слизать;

Как вдруг игрун наш, Гил-мурлыка,

Мяукнув, грозный, к ним вбежал;

В одну секунду, пискнув дико,

Хозяйка юркнула в подвал,

(О щели той никто не знал)

Сестру покинув вновь в беде,

И та, в предсмертной маяте,

Кота напрасно умоляла,

И гордый род его хвалила;

Усатый рыцарь для начала

Ее подбросил вверх в полсилы;

Как бы готовя ей могилу,

Он лапой после придавил,

И вдруг (возможно ль) отпустил!

Тут мышка бросилась бежать, —

Кот — прыг — опять ее поймал,

Он мог бы вмиг ее сожрать,

Но от кухарки получал

Он столько мяса, требухи,

Яичек, сыра, щей, ухи,

Что есть он вовсе не желал,

Но думал только об игре...

Фортуна мышке улыбнулась,

Ее забросив в щель в стене;

Коту ж проказнику взгрустнулось,

Зевнув, он прочь пошел; на дне

Убежища лизала раны

Страдалица. Хозяйке ж странной

Вдруг показалась тишина.

Покинув свой тайник надежный,

Зовет вновь гостюшку она:

— Жива ль? Откликнись! Осторожно

На свет вновь показаться можно,

Гроза прошла, давай играть

И вновь беспечно пировать!

Со стоном младшая явилась,

Вся исцарапана, избита,

С насмешкой старшей поклонилась:

— Ну, угодила мне сестра ты!

— Здесь жизнь — как райские мечты!

— Но за такое изобилье

Беднягу до смерти прибили.

Чем так с опаской пировать,

Уж лучше нищенствовать дома,

Лишь богачам тут благодать,

А беднякам — не сдобровать;

Спокойней будет на соломе

В убогой хижине им спать

И жизнью зря не рисковать…