Французская литература
ПЕСНЬ О СВ. ЕВЛАЛИИ
Гимн, написанный двустишиями, связанными ассонансами (в переводе — рифмами), и представляющий пересказ жития Евлалии, испанской мученицы IV в., является первым художественным текстом на французском языке; записан в начале IX в. в бенедиктинском монастыре Эльнон.
1 Добрая девушка была Евлалия,
Прекрасна и телом и душой была.
2 Хотели ее божьи враги победить,
Заставить диаволу послужить.
3 Не слушает дева, что враг говорит,
Чтоб оставила бога, что в небе царит.
4 Ни нарядом, ни золотом, ни серебром,
Ни угрозой, ни лаской, ни злом, ни добром,
5 Ничем заставить ее не могли,
Чтобы богу она не служила все дни.
6 Идти ей к царю приказ был дан.
Царем тогда был царь Максимиан.
7 Уговаривал он, чтоб послушна была,
Чтоб от бога — Христа отреченье дала.
8 Она собирает все силы свои
И хочет лучше оковы нести,
9 Чем отречься и девство потерять свое.
И честно скончала она бытие.
10 Костер развели и ввергли туда,
Но не сделал огонь невинной вреда.
11 Не хотел тому верить царь Максимиан
Отрубить ей голову приказ был дан.
12 Дева не сказала при этом: нет!
Для Христа согласилась покинуть свет.
13 Белой голубкой отлетела с земли.
Просим Евлалию: Дева, внемли!
14 Пусть нас Христос по смерти простит.
Своими молитвами в рай нас введи
По милости божией.
ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС
ПЕСНЬ О РОЛАНДЕ
Величайший памятник французского народного героического эпоса (так называемых chansons de geste) — «Песнь о Роланде» в своей древнейшей редакции (оксфордский текст, записанный около 1170 г. в Англии) возникла, видимо, в конце XI или в начале XII в. В основе поэмы лежит исторический факт, отмеченный Эйнхардом в «Жизнеописании Карла Великого» (около 830). По сообщению летописца, в 778 г. арьергард армии Карла Великого был уничтожен басками в Пиренейских горах, причем среди погибших именитых франков находился «Хруодланд (Роланд), начальник бретонской марки». В народной поэме это трагическое событие приобрело несколько иные очертания (баски заменены «неверными» сарацинами, испанский поход Карла, начавшийся и закончившийся в 778 г., превратился в семилетнюю войну и пр.), а главное — оно приобрело совсем новый социальный смысл.
В «Песни» франки оказываются жертвой низкого предательства графа Ганелона, который свои личные пристрастия и интересы ставит выше интересов империи и безопасности франков.
Преступному эгоизму Ганелона в поэме противопоставлен беззаветный патриотизм Роланда, для которого служение императору и «милой Франции» является высшей жизненной целью. Роланд — наиболее патетический образ поэмы. В нем французский народ воплотил свой героический идеал. Ради вящего прославления Роланда автор поэмы даже заставляет ангела слететь с небес на поле брани, чтобы принять богатырскую перчатку умирающего героя. Тем самым христианская мифология служит в «Песни» не церковной, но чисто светской, гражданской идее. Ореолом эпического величия окружен в поэме также образ Карла. В нем воплощается идея государственного единства, несовместимого с принципами феодального своеволия. В период крестовых походов весьма злободневной являлась также тема борьбы христианского воинства против «неверных».
По своей художественной природе «Песнь о Роланде» является ярким образцом героического эпоса с присущими ему монументальными фигурами, тяготением к гиперболизму, повторением излюбленных (главным образом батальных) мотивов, эпическими вариациями и т. п. Поэма сложена в строфах — лессах, или тирадах, — соединенных ассонансами, из десятисложных стихов с обязательной цезурой; число стихов в тираде колеблется от семи до семнадцати, иногда доходя до 35 стихов. В конце значительной части тирад стоит «Аой», толкуемый одними исследователями как припев, другими — как условное обозначение какого-нибудь музыкального мотива.
Битва норманнов. Ковровая ткань. Байе. XI в.
[«Песнь» начинается перечнем великих побед Карла в Испании. Лишь в Сарагосе укрепился «богопротивный Марсилий», царь сарацинский; он созывает совет своих вассалов, на котором решает обмануть франков: заключить с ними перемирие и затем нарушить его, когда франки выведут войска. Он отправляет торжественное посольство ко двору Карла.]
Доволен Карл, великий император[293]:
Его войсками Кордова взята.
Камнями катапульт разбиты башни,
И стены все повергнуты во прах.
Добыча рыцарей его богата:
Доспехи, утварь, серебро и злато.
Язычников[294] там больше не осталось,
Все крещены, кто от меча не пал.
В саду вкруг императора собрались
Роланд и Оливер, два смелых графа;
Самсон и Ансейс, и Жофруа —
Носитель королевской орифламмы,
Жерэн, Жерэр, еще других немало[295],
Пятнадцать тысяч воинов отважных
Из милой Франции собрались там.
В саду на белых шелковых коврах
Цвет рыцарства французов отдыхает.
Постарше кто, те в шахматы играют,
Воителям младым — мечи забава;
Средь диких роз — тенистая сосна;
Под нею трон, весь сделанный из злата;
На нем — владыка Франции державный.
Седые борода и голова,
Прекрасен телом он, горда осанка, —
Его узнает всякий без труда.
Послы[296] пред императором предстали
И говорят приветные слова.
Воображаемые портретные статуи Роланда и Оливера. С портала Веронского собора, XII в.
И первым Бланкандрин заговорил:
«Господь всевышний вас благослови,
Да будьте неизменно им хранимы!
Велел вам передать король Марсилий,
Что, христианства правоту постигнув,
Он хочет вас дарами наделить.
Пришлет их вам в великом изобилье:
Семьсот верблюдов и медведей диких,
Свирепых львов и соколов ловитвы[297];
Четыре сотни мулов привезти
Должны вам серебро и злата слитки, —
Богатства этого вам бы хватило
С наемным войском щедро расплатиться.
В Испании вы долго загостились,
В Аахен, вашу тронную столицу,
Пришло теперь вам время возвратиться.
За вами вслед туда же поспешит,
Как ваш вассал, мой славный властелин».
Подъемлет руки к небу Карл великий;
Поник главой, в раздумье погрузился.
Аой.
В молчанье император пробыл долго, —
Поспешным не бывало Карла слово.
Но наконец поднял свое лицо
И, на посла взглянувши гордо,
Сказал ему: «Вы очень хорошо
Сейчас здесь говорили предо мною.
Но ведь король Марсилий до сих пор
Непримиримым был моим врагом.
Что обещания его не ложны,
Чем поручиться мне Марсилий мог бы?»
Ответил сарацин: «Он даст в залог
Вам десять, двадцать рыцарей иль больше.
Я сына выставить готов родного;
Других даст царь — по крови благородней.
В Аахене у вас, в дворце высоком —
— В день Михаила, кто хранит на водах —
Марсилий явится пред вашим троном,
Чтоб получить крещенья дар святой
В ключах[298], что созданы вам богом».
Посланнику тогда сказал король:
«Крещением спастись ему не поздно».
Аой.
Светило солнце в этот вечер чудный.
Поставлены в конюшни десять мулов;
Посланникам шатер разбит в саду,
Где ночь они в покое проведут,
Двенадцать лучших слуг служить им будут.
Поднялся император рано утром.
Заутреню и мессу он прослушав,
Баронов[299] всех сзывает под сосну.
Узнать он хочет мнение французов
И, лишь узнав его, вопрос рассудит.
Аой.
На троне под сосною Карл сидел.
Вокруг него собрались для совета
Турпин-архиепископ[300], граф Ожэр,
Ришар-старик, его племянник Генрих,
И храбрый граф Гасконский Аселэн,
Милон и брат его Тедбальд из Реймса;
Пришел сюда Жерэр, пришел Жерэн
И граф Роланд, а с ним и Оливер,
Его товарищ доблестный и смелый.
Французов больше тысячи собралось вместе.
И Ганелон пришел, в душе изменник.
И злополучный начался совет.
Аой.
«Бароны-господа! — промолвил Карл, —
Марсилий-царь своих послов прислал мне.
Ему угодно из своих богатств
Меня обильно наделить дарами:
Медведей, львов, верблюдов обещает,
И соколов — охоты украшенье;
И сотни мулов с аравийским златом,
И серебро к нему еще впридачу.
Взамен он хочет, чтобы я оставил
Испании пределы тот же час,
Во Францию к себе ушел обратно.
За мною он последует в Аахен,
В моем дворце крещенья примет дар,
И будет он — отныне мой вассал —
Владеть Испанией как ленной маркой[301].
Так чрез послов своих он обещал,
Но что на сердце у него, не знаю».
Тогда французы Карлу отвечают:
«Здесь очень осторожными быть надо!»
Аой.
Свою закончил император речь.
Она пришлась Роланду не по сердцу,
И на нее он так тогда ответил:
«Вы не должны Марсилию поверить!
Ведь мы в Испании уже семь лет.
Я вам завоевал за это время
Комибль и Нопль и кроме них Вальтерну,
Сезилию, Туэлу, Балагер
И Пинскую завоевал вам землю[302].
Тогда король Марсилий, лжец презренный,
Своих послов отправил к вам с приветом.
И каждый нес оливковую ветку,
И каждый лгал посулом примиренья.
Своих французов вы созвали на совет, —
Посланникам врага он оказал доверье.
Базанта с Базилисом, графов смелых,
Послами вы отправили к неверным, —
Марсилий-царь им головы отсек.
Воюйте ж с ним, как воевали прежде.
Вы осадите с армией своею
Его столицы Сарагосы стены.
Хотя б осада длилась весь ваш век,
Вы отомстить должны за графов смерть!»
Аой.
Поникнул император головой,
Седую бороду свою потрогал;
Ни слова доброго, ни слова злого
Племяннику в ответ он не промолвил.
Французы все молчат, лишь Ганелон,
Поднявшись, к императору подходит
И держит перед ним такое слово:
«Когда исполните совет дурной, —
— Его подам ли я, иль кто другой, —
То так поступите нам всем на горе.
Марсилий обещает с этих пор
Вассалом вашим сделаться покорным,
Владеть Испанией по вашей воле,
Принять и нашу веру, и закон.
Тому, кто подал бы совет вам злой
Отринуть соглашение такое,
Никто из нас, мой государь, не дорог.
Отвергните пустой гордыни довод, —
Вы мудрых слушайте, а не глупцов!»
Аой.
Заговорил премудрый Нэм тогда
(Вассала лучше не было у Карла):
«Вы Ганелона здесь слова слыхали;
Совет благоразумный он вам дал.
Его исполнить, несомненно, надо.
Ведь вами побежден Марсилий-царь.
Вы взяли крепости его и замки,
Лежат во прахе стены их и башни;
Сгорели города, в плену вассалы,
И если просит он у вас пощады,
Грешно ему в пощаде отказать.
Готов он вам заложников представить, —
Зачем же воевать еще напрасно?»
«Он хорошо сказал!» — решили франки.
Аой.
«Бароны-господа, кого могли бы
Отправить мы послом к царю Марсилью?»
Тут Нэм, премудрый герцог, говорит:
«Поеду я, когда вы мне велите.
Перчатку мне и жезл[303] свой вы вручите».
Ему ответствовал король: «Приличней
В моем совете вам дела вершить,
А не послом в далекий путь идти.
Не звали вас и потому садитесь».
«Бароны-господа, послать кого же
К Марсилию, что правит в Сарагосе?»
Сказал Роланд: «Отправлюсь я охотно».
Граф Оливер здесь перебил его:
«Неукротим ваш нрав и сердце гордо.
Недолго вам с Марсилием повздорить.
Отправлюсь я, когда король позволит».
Воскликнул гневно Карл: «Молчите оба!
Обоим вам при мне остаться должно.
Клянусь вот этой белой бородой,
Что наживет себе беду и горе,
Кто пэров[304] Франции в послы предложит!»
Французы все молчат, смущенья полны.
Тогда Турпин, архиепископ реймский,
С такою обратился к Карлу речью:
«Тревожить ваших франков вам зачем?
Уже семь долгих лет в стране враждебной
Труды и тягости они терпели.
Вручите мне перчатку вы и жезл,
И я к царю Марсилию поеду,
О нем узнать и все там поразведать».
Ответил Карл ему, зардевшись гневом:
«Идите, сядьте на ковре том белом.
Пока не спросят, говорить не смейте!»
Аой.
«Так назначайте ж, рыцари-французы, —
Карл император говорит, — кому же
К Марсилию поехать как послу?»
И так Роланд ответствовал ему:
«Вам графа Ганелона предложу».
«В том прав Роланд, — все франки судят, —
В послы вам не найти умнее мужа».
Граф Ганелон всем телом содрогнулся.
Он сбросил мантию на мехе куньем, —
Под ней была одежда на шелку.
Его глаза расцветки изумрудной,
Дороден телом и с широкой грудью, —
Все пэры смотрят на него любуясь.
Такая мысль пришла тебе на ум?
Роланду крикнул он: «Скажи, откуда
Тебе ведь отчимом[305] я прихожусь,
В послы назначить как меня дерзнул?
Но знай! коль бог вернуться мне присудит,
За выбор твой тебе я отомщу,
И месть мою вовек ты не забудешь!»
Роланд в ответ: «Вот гордость и безумье!
Известно всем, угроз я не страшусь.
Посол же должен быть благоразумным,
И если королю угодно будет,
Я вместо вас отправиться могу».
Аой.
«Взамен меня, — ответил Ганелон, —
К Марсилию поехать ты не сможешь:
Ты не вассал, а я не твой сеньор.
Я сам послом отправлюсь в Сарагосу.
Но знай, что нанесенную тобою
Обиду я отмщу тебе жестоко».
Роланд в ответ лишь рассмеялся громко.
Аой.
Граф Ганелон, Роланда смех услышав,
Едва ума от злобы не лишился,
И гнев его едва не задушил:
«Ты на меня навлек неправый выбор,
Тебя я ненавижу от души!
Вам, государь, меня угодно было
Избрать к царю Марсилию в послы,
И я готов в дорогу поспешить.
Аой.
Отправлюсь в Сарагосу, долгу верный;
Оттуда никому возврата нет.
На Карла я женат родной сестре,
И от нее имею Бодуэна —
Прекрасней не было детей на свете,
Возросши, будет рыцарем отменным.
Я завещать хочу ему в наследство
И титулы мои, и все владенья.
Оставлю вам его на попеченье.
Не видеть больше сына мне вовек».
Ответил Карл: «Вы слишком мягки сердцем.
Но ехать должно вам, раз я велел».
Аой.
«Так подойдите, Ганелон, сюда,
Принять посольский жезл и с ним перчатку,
Сказал король. — Вы здесь слыхали сами:
На вас баронов франкских выбор пал».
«Все это сделано одним Роландом! —
Воскликнул Ганелон. — Он навсегда
Мне ненавистным будет оставаться.
Враги мне — Оливер, его товарищ,
И Франции двенадцать пэров славных
За то, что он так дорог их сердцам.
Пред вами, сир[306], я вызов им бросаю!»
«Вы в ярости, — ответил император, —
Но ехать должно вам, раз я сказал».
«Поеду я, но, верно, без возврата,
Как было с Базилисом и Базантом».
Аой.
Перчатку император дал ему, —
Хотел бы граф не быть там в ту минуту! —
Едва перчатки Ганелон коснулся,
Как наземь выронил ее из рук.
Зловещий знак французов ужаснул:
«Он возвещает нам беду какую?»
На это Ганелон промолвил хмуро:
«Пусть весть о ней сеньоры вскоре ждут!»
«Позвольте, государь, отправиться в дорогу, —
Так обратился к Карлу Ганелон, —
Зачем я медлю, если ехать должно?»
«Пускаю вас, — сказал ему король, —
Да будет это господу угодно».
Посланника он осенил крестом,
И грамоту и жезл ему он отдал.
[Разгневанный Ганелон, поклявшись отомстить Роланду, направляется с посольством сарацинов в Сарагосу; по дороге он вступает в беседу с главой посольства Бланкандрином о том, как погубить Роланда.]
Там долго ехали дорогой длинной
Чрез горы Ганелон и Бланкандрин.
В дороге меж собой они решили,
Как им верней Роланда погубить.
И Сарагосы наконец достигнув,
Они с коней своих сошли под тисом.
Испанского владыки трон стоит
Там под сосною вместо балдахина,
Александрийским шелком весь расшит.
У трона двадцать тысяч сарацинов
Ответа Карла ждут нетерпеливо.
И вот послы явились перед ними.
К Марсилью Бланкандрин подходит,
Ведя с собою графа Ганелона.
Так говорит, склонившись перед троном:
«Храни вас Магомет и Аполлон,
Да будут нерушимы их законы!
Мы Карлу передали ваше слово, —
Он поднял руки к небесам высоким
И молча своего восславил бога,
Ответа нам не давши никакого.
Но к вам прислал он своего барона:
Во Франции он всеми чтим глубоко.
Войны иль мира ждать, вам скажет он».
Король в ответ: «Ему внимать готов я».
Аой.
Заране Ганелон обдумал речь.
Заговорил хитро он и умело,
Как тот, кто словом хорошо владеет:
«Пусть бог-творец, единый и предвечный,
Дарует вам свое благословенье!
Вам передать великий Карл велел,
Чтоб христианскую приняли веру,
И пол-Испании вам во владенье
Он предоставил бы тогда как лен.
Когда б условие вы вздумали отвергнуть,
Готовьтесь встретить Карла грозный гнев:
В Аахен вас, закованного в цепи,
Отправит он на суд и осужденье,
И ожидает вас на плахе смерть».
Марсилий-царь весь задрожал от гнева.
Он дротик в золотистом оперенье
Готов метнуть в посла за эту речь.
Аой.
Лицо Марсилья смертной белизны,
И дротик в кулаке его дрожит.
При виде этом меч из ножен вынуть
Граф Ганелон тогда спешит:
Не больше, чем на два перста длины
Из ножен острый меч им вынут был.
И Ганелон сказал мечу: «Доныне
Вы при дворе исправно мне служили.
Не скажут пусть, что я в краях чужих
Погиб, как трус, бесчестием покрытый.
Ни жизнь мою, ни меч за полцены
Пусть здешние не купят храбрецы!»
Тут говорят друг другу сарацины:
«Мы столкновенью помешать должны!»
Моленьям сарацинов уступая,
Король Марсилий гнев тогда сдержал.
Премудрый альгалиф[307] ему сказал:
«В порыве ярости посла ударив,
На нас могли бы вы навлечь несчастье.
Его должны дослушать до конца».
И Ганелон коварный продолжал:
«Ваш гнев, о государь, снести согласен.
Но мне никто не сможет помешать,
Не соглашусь за ваши все богатства
О том я перед вами умолчать,
Что Карл, король могучий, передал мне
Для своего заклятого врага».
На Ганелоне был соболий плащ
На драгоценной шелковой подкладке.
Он Бланкандрину плащ отдал,
Но с рукоятки золотой меча
Не отпустил своей руки он правой,
И крепко меч в руке его зажат.
«Храбрец!» — язычники о нем сазали.
Аой.
[Однако Ганелон быстро примиряется с маврами и дает им совет напасть при отступлении франков из Испании на их арьергард. Осыпанный подарками, предатель возвращается к Карлу и заверяет его в миролюбивых намерениях мавров. Карл решает вывести войска из Испании, но всю ночь его тревожат зловещие сны.]
Зарею утренней сменилась ночь.
Карл-император едет перед войском,
К нему с таким он обратился словом:
«Взгляните, господа мои бароны!
Достигли мы Испании ворот.
В теснинах этих горного прохода
Надежный арьергард оставить должно.
В наш арьергард назначим мы кого?»
Граф Ганелон ответил на вопрос:
«Роланд, мой пасынок, прекрасно сможет
Остаться сторожить в ущельях горных, —
Отважнее у вас ведь нет барона».
Великий Карл взглянул ему в лицо.
«Вы дьявол, — говорит ему сурово, —
Когда на ум приходит вам такое.
А в авангард назначу я кого же?»
И отвечает тотчас Ганелон;
«Ожэр-Датчанин, как никто другой,
Ваш авангард возглавит хорошо».
Когда Роланд свое услышал имя,
Он отвечал, как рыцарю прилично:
«Спасибо, отчим! вы меня почтили,
Сочтя достойным арьергард вести.
Я обещаю Карлу-властелину,
Ничто не пропадет в его пути:
Ни вьючный мул, и ни лошак единый,
Ни боевой скакун по крови чистый,
Пока с мечом я буду сторожить».
Граф Ганелон Роланду говорит:
«Что будет так, никто не усомнится».
Аой.
Роланд сдержать не в силах гневный пыл,
Воскликнул он от сердца полноты:
«Жестокий Ганелон, злодей бесстыдный!
Что Карла дар, быть может думал ты,
Я уроню, как то с тобою было,
Когда он назначал тебя в послы?»
Аой[308].
«Великий Карл! — сказал Роланд-барон, —
Мне лук вручите собственной рукою.
И упрекнуть меня никто не сможет,
Что дар ваш уронил, как Ганелон[309],
Когда его избрали вы послом».
Поникнул император головою,
Седую бороду свою потрогал,
Не в силах слез сдержать, заплакал горько
Здесь выступает герцог Нэм премудрый —
Вассала не было у Карла лучше. —
«Вы видите, — сказал, — Роланда грудь
Припадок ярости сейчас волнует.
Но франков арьергард ему поручен,
И ничего нельзя поделать тут.
Ему отдайте королевский лук
И ваших самых доблестных французов».
И Карл свой лук Роланду протянул.
Сказал Роланду-графу император:
«Хочу я здесь, племянник мой прекрасный,
Вам половину войск моих оставить —
Защитою надежной будут вашей».
Ответил императору Роланд:
«Мне половины ваших войск не надо.
Позорить род я славный мой не стану.
Вполне и двадцати мне тысяч хватит.
Идите чрез Испании врата.
Пока я жив, нет лучшей вам охраны!»
И на коня Роланд отважный сел.
К нему спешат явиться Оливер,
Жерэн, а с ним и храбрый граф Жерэр,
И Ансеис, Астор и Беренжэр,
Отон и славный герцог Гайфиэр,
Жерар — граф Русильонский — с ними вместе.
«Клянуся головой, и я поеду!» —
Сказал Турпин, архиепископ реймский.
«И я пойду! — воскликнул граф Гвальтер —
Роланду я вассал и долгу верен»[310].
Так двадцать тысяч рыцарей отменных
Составят франков арьергард надежный.
Аой.
Гвальтеру граф Роланд тогда велит:
«Французов тысячу с собой возьмите,
Проходы горные вы с ними сторожите,
Из Карла войск никто чтоб не погиб».
Гвальтер в ответ: «Исполню, как велите».
И с тысячью французов он спешит
Занять тропы меж гор и скал нагих...
Долины мрачны и высоки горы.
Среди стремнин и пропастей глубоких
С усильем и трудом проходит войско.
На много лье слышна французов поступь.
Недалеко уж до земли родной —
Владенья императора, Гаскони.
На память им тогда приходят
И предки славные, и их феоды;
Невесты, жены, ждущие их дома.
И каждый был тогда до слез растроган.
Но больше всех сам Карл томим тоскою:
Племянника оставил своего
Он сторожить Испании ворота.
О нем тревожась, слез сдержать не может.
Аой.
Двенадцать пэров между горных круч
Испанскую границу стерегут.
И с ними двадцать тысяч там французов.
Неведом смерти страх им малодушный.
Во Францию свершает Карл свой путь,
Под мантией тревогу пряча хмуро.
С ним рядом едет герцог Нэм премудрый.
«Что, государь, — спросил он, — вас так мучит?»
Ответил Карл ему: «Вопрос ненужный!
Как о моей печали умолчу?
Мне ангел показал в виденье чудном,
Что Ганелон всю Францию погубит:
Приснилось мне, что Ганелоном будто
Копье мое изломано, согнуто.
Его совет коварный я послушал:
Оставлен мной Роланд в пределах чуждых.
Коль сгинет он, других таких не будет».
Аой.
Великий Карл не может слез сдержать.
Французы тронуты его печалью,
И за Роланда страх им сжал сердца.
Роланда предал Ганелон коварный.
Изменника богатыми дарами
За это наградил Марсилий-царь:
И серебром, и златом, и шелками,
Верблюдами, и лошадьми, и львами.
Со всей Испании своих вассалов[311] —
Эмиров, командоров, адмиралов,
И альмансоров, герцогов и графов —
Марсилий-царь тогда к себе призвал.
Четыре сотни тысяч их собралось.
Гремят по Сарагосе барабаны.
Там Магометов лик взирает с башни[312];
Пред ним склоняется язычник каждый.
Затем пошла в поход неверных рать.
Она, долин и гор пройдя немало,
Увидела вдали знамена франков.
Двенадцать храбрых пэров не откажут
Сраженье дать бесчисленным врагам.
Готовятся на бой полки неверных:
Доспехи сарацинские надели
И сарагосские надели шлемы.
У них у всех мечи из стали вьенской[313],
А копья — валенсийского железа.
Взвились знамена — алы, сини, белы.
Они с коней дорожных, с мулов слезли,
Взяв скакунов арабских им взамену[314].
День ясный, и сияет солнца свет;
В его лучах горят огнем доспехи.
И сотни труб военных загремели, —
Их грозный звук до франков долетел.
Сказал тогда Роланду Оливер:
«Товарищ боевой, сдается мне,
Что с сарацинами нас ждет сраженье».
«Пусть бог его пошлет, — Роланд в ответ, —
Здесь Карл-король нам сторожить велел.
Для императора вассал примерный
И жар и холод должен претерпеть,
Ни волоса, ни кожи не жалеть.
Пусть каждый франк в бою разит отменно, —
Про нас чтоб не сложили злую песню.
Ведь правда с нами, ложь — врага удел.
Я франкам не подам дурной пример».
Аой.
Восходит Оливер на холм высокий.
Глядит с него на дол, травой поросший;
Несметных видит приближенье полчищ.
С холма кричит Роланду-другу он:
«С испанской стороны сюда подходят
Язычники в порядке боевом.
Их брони и щиты блестят на солнце.
Над франками смертельная угроза!
Об этом знал предатель — Ганелон, —
Нас в арьергард он предложил нарочно».
Роланд в ответ: «Ах, Оливер, ни слова!
Ты не забудь, что Ганелон — мне отчим.
Я слышать не хочу о нем дурного».
Там на холме граф Оливер стоит.
Ему все войско видно сарацинов,
Как приближается оно лавиной.
Шлем не один каменьями унизан,
Они горят в лучах и сыплют искры.
Щиты резные, копья и мечи
Сверкают в блеске солнца золотистом,
И веют знамена, надеты на древки;
Полки язычников неисчислимы.
Граф Оливер тогда душой смутился.
С холма высокого он вниз спешит
Французам рассказать о том, что видел.
Сказал им Оливер: «На нас идут
Язычники, их тысяч сто, сужу:
Огромней войск не видеть никому.
При них щиты, закованы в кольчуги,
А шлемов их отделку золотую
И сталь мечей ласкает солнца луч.
И бой, досель невиданный, здесь будет.
Да ниспошлет вам силы бог, французы,
Себя не дайте одолеть врагу!»
И франки так ответствуют ему:
«Позор тому, о бегстве кто б подумал —
Мы встретим все врага лицом к лицу».
Аой.
Тут говорит Роланду Оливер;
«Нас мало, а врагов число несметно.
Роланд, товарищ мой, настало время
Вам в Олифант[315] трубить — ваш рог заветный.
Услышав зов, вернуться Карл успеет».
«Безумцем был бы я, — Роланд в ответ, —
Пред Францией себя бы обесчестил,
Когда бы внял я вашему совету.
Для Дюрендаля[316] срок настал теперь:
До рукоятки самой добрый меч
От крови вражеской весь заалеет.
Язычники спешат к своей беде, —
Погибнут все они, поверьте мне».
Аой.
«Роланд, товарищ мой, трубите в рог!
Чтоб Карл призывный звук услышать мог,
К нам поспешит с баронами на помощь».
Сказал Роланд: «Да не допустит бог,
Чтоб род я свой покрыл позором,
На Францию мою навлек укор.
Зачем я Дюрендаль надел на пояс?
Увидите теперь, как вражьей кровью
Я обагрю мой доблестный клинок.
Язычники пришли себе на горе.
Я вам клянусь: погибнуть всем им вскоре».
Аой.
«Роланд, товарищ мой, пора трубить!
Помочь успеет Карл нам, может быть, —
Он к нам сюда с войсками возвратится».
«Да не допустит бог, — Роланд твердит, —
Чтоб труса именем меня клеймили
За то, что сарацинов устрашился.
Не запятнаю честь моей родни.
Хочу, как только битва разгорится,
Я тысячи ударов нанести.
Пусть Дюрендаль от крови заблестит.
Французы наши славно будут биться,
И не спастись от смерти сарацинам».
«Никто бы вас не осудил напрасно, —
Граф Оливер Роланду отвечал, —
Неверных рать несметная сюда
Идет чрез холмы, долы и луга.
Так мало нас в сравнении с врагами!»
Роланд в ответ: «Ну что ж! моя отвага
От этого лишь больше возросла!
Избавь нас ангелы и бог-создатель
Навлечь на Францию позор и срам!
Мне будет смерть бесчестия желанней.
И чем отважней станем мы сражаться,
Тем больше нас полюбит Карл».
Роланд горяч, а Оливер разумен.
Они отвагою друг другу не уступят:
Раз севши на коня и взяв оружье,
Пред битвою не дрогнут малодушно.
Их благородна речь, высок их дух.
Подходит враг, как грозовая туча.
Роланду Оливер сказал: «Мой друг!
Враг близок, но далек наш Карл могучий.
Меня не захотели вы послушать,
И в Олифант трубить сочли ненужным.
А между тем на зов король вернулся б
И отвратил теперь от нас беду.
Взгляните вверх, на горные уступы,
Где в арьергарде франки стерегут —
В последний раз несут для Карла службу».
Роланд ответил другу своему:
«Зачем вы говорите безрассудно?
Позор тому, чье сердце сжал испуг!
Мы твердо устоим в сраженье трудном;
Атаковать врага мы сами будем».
Аой.
Пред битвой неизбежной стал Роланд
Свирепей льва пустынь иль леопарда.
Он к Оливеру так тогда воззвал:
«Мой друг, не надо сетовать напрасно!
Французов император в арьергард
Отборных двадцать тысяч нам назначил.
Что ни один из них не трус, он знал.
Ведь для сеньора доблестный вассал
Обязан претерпеть великие страданья:
Снести и холод, и палящий жар,
И за него и плоть и кровь отдать.
Своим копьем ты наноси удары,
Я Дюрендалем стану бить врага —
Мечом, что получил из рук я Карла.
И если в битве суждено мне пасть,
То пусть про Дюрендаль мой всякий скажет:
Вот меч, служивший доброму вассалу».
Тогда Турпин, архиепископ реймский,
На холм высокий въехал на коне.
С холма он обратился к франкам с речью:
«Бароны-господа, остаться Карл велел нам —
За короля принять должны мы смерть.
Христьянской веры славу мы поддержим!
Вы видите, что битва неизбежна, —
Сюда подходят полчища неверных.
Грехам своим у бога отпущенье
Теперь просить для вас настало время.
И если вам придется умереть,
Ждет ваши души райское блаженство»[317];
Французы слезли с боевых коней.
Епископ дал им всем благословенье
И повелел, грехам во искупленье,
Врагов исправнее разить в сраженье.
Французы поднимаются с земли.
Господним именем благословив,
Им отпустил грехи архиепископ,
Вновь на коней своих они вскочили.
При них щиты, и копья, и мечи,
Как должно рыцарям, готовым к битве.
Роланд тут Оливеру говорит:
«Товарищ мой, вы правильно решили,
Что Ганелон нас предал сарацинам,
За наши жизни взявши злато с них.
Так пусть великий Карл за нас отмстит!
Купил король Марсилий наши жизни,
Но лишь мечом их сможет получить».
Аой.
Испании врата Роланд проехал
На Вельянтифе, верном скакуне.
Облекся он в нарядные доспехи
И острие копья направил кверху.
Надет красивый белый стяг на древко
В убранстве бахромы и длинных лент.
Прекрасен граф Роланд, могуч он телом,
Улыбка у него на лике светлом.
Соратники спешат за ним вослед.
Взглянув на сарацинов приближенье,
На франков перевел свой взгляд затем,
И взгляд его стал ласковым и нежным.
Им говорит с учтивостью отменной:
«Бароны-господа, мы шаг замедлим.
Язычники найдут здесь свой конец.
Еще спуститься не успеет вечер,
Как соберем от боя мы трофеи,
Каких у франкских нету королей».
Сближались оба войска между тем.
Аой.
Граф Оливер сказал: «Речей довольно.
Вы в Олифант не протрубили в срок.
К нам император не придет на помощь —
Он о беде не знает ничего.
В том нет вины ни Карла, ни баронов.
А нам пора ударить на врагов.
Французы-господа, держите поле!
Я заклинаю вас во имя бога
Удар врагу отплачивать с лихвой,
И вспомним Карла клич мы боевой!»
Едва граф Оливер сказал то слово,
Как «Монжуа!»[318] вскричали франки громко.
И кто хоть раз слыхал сей возглас грозный,
Французскую всегда тот доблесть вспомнит.
Коней своих пустив во весь опор,
Они торопят их ударом шпор.
Как хороши они, великий боже!
Лететь вперед — иного нет исхода.
Их сарацины встретили без дрожи;
Язычников и франков начат бой...[319]
Чудесен бой, и грозен он, и страшен.
Роланд и Оливер разят исправно,
Архиепископ им не уступает,
И с ними пэров Франции двенадцать;
Французы все сражаются в согласье.
Там тысячи неверных умирают:
И кто спасенья в бегстве ни искал бы —
Не уходил от франкского меча.
Французов тоже полегло немало;
Им не видать родных, не встретить Карла,
Кто за испанскими их ждет вратами.
Над Францией чудесная гроза:
Низринулись с небес и дождь, и град,
И грома оглушительны раскаты,
И ослепляют вспышки молний частых,
И от толчков земля заколебалась.
От церкви Сен-Мишеля и до Санса,
От Безансона вплоть до Гуитсанда[320]
Повсюду в трещинах стоят дома.
Среди полудня полный мрак настал,
Его лишь вспышки молний освещают.
Объемлет ужас франкские сердца:
«Последние приходят времена,
Для страшного суда пора пришла».
Так люди говорят; они не знают,
Что та гроза и буря предвещают
Кончину графа храброго Роланда.
Разят французы с яростью и пылом.
Врагов побито ими много тысяч.
Не уцелел там ни один язычник.
Архиепископ хвалит от души
Баронов Франции неустрашимых:
«Кому из королей еще даны
Вассал вернее и отважней рыцарь?
И будут подвиги, что совершили,
В анналы Франции занесены»[321].
Над павшими друзьями и родными
Не могут франки удержать слезы.
Меж тем король Марсилий сарацинов
Ведет на них огромные дружины.
Аой.
Подходит с новым войском по длине
На место битвы сам король Марсилий.
На двадцать он колонн разбил полки.
Под солнечным лучом играет искрой
В златой оправе шлем, червленый щит.
Семь тысяч труб атаку возвестили,
И далеко кругом их звон гремит.
Роланд тут Оливеру говорит:
«Товарищ мой, соратник, друг любимый!
Нам Ганелон-злодей готовил гибель, —
В его измене можно ль усомниться?
Но император нашу смерть отметит.
Пора готовиться нам к новой битве,
Какой наверно мир еще не видел.
Врагов я Дюрендалем буду бить,
Вы вашим Альтеклером[322] их разите.
Нам долго эти славные мечи
В походах дальних и в боях служили
И не одну победу принесли.
Пусть песни злой не пропоют про них».
Аой...[323]
Чудесен бой, час от часу он злее.
Французы бьют, ударов не жалея.
Насквозь пронзив тяжелые доспехи,
Их копья входят в плоть живую тел.
Мечи крушат хребты и рубят плечи.
Трава вокруг от крови заалела.
Меж сарацинов стон пошел и скрежет:
«О Франция! Проклятье Магомета
Тебе, земля героев беспримерных!
Марсилий-властелин, приди скорее!
Погибнем мы без помощи твоей!»
Чудесен бой и стал еще жесточе.
Разят язычников французов копья.
Не увидать нигде страданий больше.
Как много тел валяется кругом,
Убитых, раненых, залитых кровью!
Они лежат кто вверх, кто вниз лицом.
Неверным не сдержать врага напор:
Хотят иль нет, но отступают с поля,
И франки их преследуют и гонят.
Аой.
Роланд средь боя Оливеру крикнул:
«Собрат и друг! должны вы согласиться,
Что воин славный наш архиепископ;
Таких героев где еще найти?
С каким искусством он врагов разит!»
Ответил Оливер: «Давайте ж с ним
Ударим вместе мы на сарацинов!»
И снова грозно закипела битва.
Удары страшны в этой сечи дикой.
Французы сарацинами теснимы.
Роланд и Оливер неустрашимы, —
Пример отваги рыцарской их вид.
Турпин-архиепископ бьется с ними.
Число врагов, там франками убитых,
Анналы Франции нам сохранили:
Четыре раза в бой они ходили,
Четыре тысячи врагов сразили.
На пятом счастье франкам изменило.
Убиты все, лишь шестьдесят из них
Господь благой от смерти сохранил.
И дорогой ценой за эти жизни
Язычникам придется заплатить!
Аой.
Роланд взглянул на трупы франков павших
И к Оливеру так тогда воззвал:
«Товарищ мой, соратник мой отважный!
Как много на земле простерто наших!
Как не жалеть о Франции прекрасной,
Что здесь баронов лучших лишена!
О Карл, наш друг, зачем вас нету с нами?
Ах, Оливер, как весть ему подать?»
Ответил Оливер ему: «Не знаю.
Но отступать — позорно для вассала.
Чем стыд такой принять, не лучше ль пасть?»
Аой.
В свой Олифант Роланд трубить решил.
Сказал он: «Карл наверно зов услышит,
И возвратятся Франции сыны».
«На помощь звать теперь — для нас постыдно! —
Воскликнул Оливер, от гнева вспыхнув. —
Ваш славный род позором вы покрыли б,
Послав сейчас о помощи призыв.
Совет отвергли мой в своей гордыне,
Когда трубить вы были бы должны.
Мне будет очень горько и постыло
Сейчас звук рога вашего услышать.
Мой бог! как кровью вы обагрены!»
Роланд в ответ: «Рубил я много нынче».
Аой.
Сказал Роланд: «Сражаться франкам трудно,
Я, затрубивши в Олифант мой гулкий,
Теперь на помощь Карла призову».
Так Оливер здесь возразил ему:
«Не храбрым совершать такой поступок!
Меня не захотели вы послушать,
Когда трубить вам было бы к лицу.
Привел бы наш король назад французов
И отвратил бы он от нас беду.
Но павших франков не в чем упрекнуть.
Клянусь, будь мне дано живым вернуться,
Увидеть Альду[324] вновь, мою сестру, —
Вам ни за что не дам ее в супруги!»
Аой.
Роланд спросил: «Чем вызван гнев ужасный?»
И Оливер в ответ: «Роланд, на вас
За гибель нашу падает вина.
Ведь безрассудство и отвага — разны,
И меру знать должна любая храбрость.
Как много из-за вас здесь франков пало, —
Не одного оплачет Карл вассала.
Исполни вы совет, что дал я вам,
Король вернулся бы сюда с войсками;
Кровавый бой остался бы за нами;
В плену бы был иль мертв Марсилий-царь.
Явили удаль вы не в добрый час.
Сегодня Карл, великий император
(Подобного не будет никогда),
Роланда своего навек утратит.
Здесь ждет вас смерть, а Францию — печаль.
Пришел конец и дружбе нашей ратной:
Еще и вечер нынче не настанет,
Как нам навек разлука суждена».
Аой.
Архиепископ их услышал ссору.
Коня пришпорив шпорой золотою,
Подъехал к ним тотчас и их обоих
Упреками осыпал за раздор:
«Роланд и Оливер! Во имя бога
Я умоляю вас окончить спор!
Трубить уже нам больше не поможет,
И все ж, Роланд, вы протрубите в рог!
Вернется нашу смерть отмстить король,
Не даст врагам уйти с победой гордо.
Своих коней французы остановят,
Нас подберут и увезут с собою,
И под церковным сводом похоронят,
Смочив слезами жалости и скорби.
Ни своры псов, ни кабаны, ни волки
Убитых христиан пожрать не смогут».
Роланд в ответ: «Сказали хорошо».
Аой.
Свой Олифант он вкладывает в губы
И, силы все собрав, в него он дует.
Звучит в горах призывный рога звук,
На тридцать лье слыхать его в округе.
Достиг до Карла голос рога гулкий,
И Карл сказал: «Сражаются французы».
Предатель Ганелон иначе судит:
«Кому другому бы на речь такую
Сказал бы я, что он — презренный лгун».
Аой.
С большим трудом, с усилием великим
В свой верный Олифант Роланд трубит.
Из уст его кровь светлая струится,
От напряженья лопнули виски[325].
И далеко кругом призыв звучит.
Донесся он до Карла на границу.
Ему внимают франкские полки.
Сказал король: «Роланд в свой рог трубит!
Не стал бы он трубить, не будь там битвы!»
«Там битвы нету, — Ганелон твердит, —
Хоть голова у вас и вся в сединах,
Но как дитя сейчас вы говорите.
Известен вам Роланда нрав кичливый.
Дивлюсь, как богом только он терпим.
Не он ли Нопль хотел взять самочинно[326]?
На вылазку язычники пошли,
Роланда славного они разбили.
Тогда водой он приказал своим
Залить луга, чтоб скрыть число убитых.
Гонясь за зайцем, он, в пылу ловитвы,
Готов хоть целый день в свой рог трубить.
Он, верно, шутит с пэрами своими.
Кто битву предложить ему решится?
Зачем вы стали? Путь пред нами длинный,
Еще далеко до родной земли».
Аой.
Уста Роланда кровью все покрыты
И на висках его глубок разрыв.
Трубит он в рог, страдая, как на дыбе.
Карл слышит зов, французы зов тот слышат.
Сказал король: «Как долог звук призыва!»
«Роланд в беде! — тут герцог Нэм решил, —
Изменник, кем Роланд ваш предан был,
Нас хочет обмануть советом лживым.
К племяннику теперь спешить должны вы.
К оружию, и киньте клич призывный.
Роланд взывает к вам из злой беды!»
Аой.
Велел трубить великий император.
Французы все спешат облечься в латы,
Берутся за мечи в отделке злата;
У них щиты в искуснейших оправах,
И копий длинных их хорош металл.
Полотна белых, голубых и алых
Знамен над ними вмиг заколыхались.
Среди теснин, среди ущелий мрачных,
Торопят острой шпорой конский скач.
И говорит дорогой франку франк:
«Когда в живых Роланда мы застанем,
С ним вместе на язычников ударим!»
К чему слова? Они спешат напрасно[327].
Аой.
Высоки горы, мрачны и суровы;
Клокочут воды в пропастях глубоких.
И спереди и сзади франков войска,
Ответствуя на Олифанта зов,
Рогов и труб звучит согласный хор.
Карл едет в гневе и тревоги полный;
Она терзает и сердца баронов, —
Ни одного нет, кто б не плакал горько.
Молитву шлют, прося, чтоб всеблагой
Роланда сохранил до их прихода:
Чтоб вместе им с врагом закончить бой.
К чему мольба? Успеть они не смогут.
Аой.
Карл едет на коне, исполнен гнева;
Седая борода[328] поверх доспехов.
Бароны шпорят боевых коней,
В сердцах своих терзаясь сожаленьем,
Что их с Роландом храбрым вместе нет,
Когда он сарацинам дал сраженье.
Из этой битвы выйдет ли он цел?
Великий бог! Баронов франкских цвет
Погибнуть должен там в кровавой сече!
Ни у кого еще из королей
Вовек героев не было отменней.
Аой.
Роланда взор холмы и дол окинул;
Кругом он франков увидал убитых.
По ним слезы не мог он не пролить:
«Бароны Франции, пусть божья милость
В чертоги рая души ваши примет,
Среди святых цветов покоит их!
Вассалов лучших мир еще не видел,
Своим мечом вы долго мне служили,
Земель немало с вами покорил.
Себе на горе Карл вас возрастил!
О Франция моя, ты край счастливый!
Какой удар тебя теперь постиг!
Бароны франкские, кончину
Пришлось из-за меня вам здесь найти.
Вас защитить, увы! я не был в силах.
Господь возьмет вас, вечно справедливый!
Мой Оливер, соратник, брат мой милый!
Я не оставлю вас в разгаре битвы.
Давайте ж снова мы врагов разить!»
[Вновь продолжают франки бой; но на них наступают все новые и новые силы сарацин. Падает в бою Оливер, оплаканный Роландом, падает израненный архиепископ Турпин. Но и сарацины обращены в позорное бегство.]
Язычники бегут в бессильном гневе,
Их путь — назад, в испанские пределы.
Роланду не дано погнаться вслед:
Под ним пал Вельянтиф, его конь верный.
Теперь ему придется биться пешим.
Помочь архиепископу хотел он.
Снял с головы его тяжелый шлем,
И снял с него он легкий панцырь белый;
Его одежду на куски разрезал,
На раны наложил ему отрезки.
Взял на руки и бережно и нежно
Его на мягкой положил траве.
Затем просил его о позволенье[329]
Отправиться искать тела друзей:
«Тела всех тех, кто дороги так сердцу,
Я разыщу и соберу их вместе,
Чтоб вы могли им дать благословенье».
«Идите же, — Турпин ему в ответ, —
Хвала творцу, — за нами поле сечи:
Принадлежит оно лишь вам и мне».
Роланд на месте битвы павших ищет,
По склонам гор он ищет и в долине.
И вот Жерэн с Жерэром перед ним,
Атон, и Беренжэр, и Ансеис,
Самсон, Жерар де Русильон старик.
Несет их одного он за другим
Туда, где ждет его архиепископ.
Пред ним все в ряд сложил тела убитых.
Архиепископ слез сдержать не в силах.
Он всех благословил своей десницей
И так сказал: «Пусть души ваши примет
В свой светлый рай господь наш вседержитель!
Среди святых цветов покоит их.
И мой конец, я чувствую, уж близок.
Мне больше Карла славного не видеть».
Вернулся вновь Роланд на место боя.
Он Оливера-друга труп находит.
К груди своей прижал, смочив слезою.
К архиепископу донес, как смог.
На щит кладет убитого барона,
И пастырь осенил его крестом.
Сказал Роланд, терзаясь скорбью злою:
«Ах, Оливер, соратник дорогой!
Вы были славным рождены отцом,
Владения его в Рюньерском доле.
И лучше герцога Ренье кто мог бы
Сломить копье иль щит пробить насквозь,
Смирить в бою надменных гордецов
Иль поддержать вассалов благородных?
Нигде бы не нашлось ему подобных...»
Двенадцати увидя пэров трупы
И мертвым видя Оливера-друга,
Роланд не в силах удержать слезу.
Бледнеет лик его, и взор стал мутным.
Под ним от горя ноги подогнулись,
На землю он упал, лишившись чувств.
Архиепископ поспешил к нему,
Хотел он облегчить Роланду муку.
Роланда распростертого увидев,
Турпин глубокой скорбью был пронизан,
Какой не знал до этого он мига.
Взял рог он из Роландовой руки
И с ним хотел он вниз к ручью спуститься
(В ущелье Ронсеваля ключ струится[330]),
Роланду в роге воду принести.
Шатаясь, он отходит шагом тихим.
Но слишком слаб, невмоготу идти.
Потерей крови очень обессилен,
И самой малой пади он не смог пройти.
Вперед лицом упал архиепископ,
Почуял сердцем: смерть неотвратима.
Сознанье вновь в Роланде просветлело.
Поднялся он, мучимый болью прежней.
Взглянул вокруг себя и вниз и вверх,
И зрит: Турпин, архиепископ реймский,
Меж павших распростерся на траве.
Барон отважный, господа наместник,
Сложивши руки вместе, их он к небу
С молитвой покаянною воздел:
Грехам своим просил он отпущенье.
И умер он, воитель Карла смелый,
Кто словом пастырским и бранным делом
Всю жизнь противоборствовал неверным.
Господне будь над ним благословенье!
Аой.
Архиепископ мертвым там лежит.
Из живота все внутренности, выпав,
Траву вокруг убитого покрыли,
И вытекает мозг из головы;
А руки несравненной белизны
Он посреди груди своей сложил.
Роланд излил над ним всю скорбь души,
Как то велит его страны обычай:
«Сеньор любезный, благородный рыцарь!
Да примет вас теперь господь всевышний.
Никто так не служил ему, как вы,
Как вы не пекся о его святыне,
Со времени апостолов доныне.
Блаженство вечное вы заслужили,
Да будет божий рай для вас раскрыт!»
Роланд почувствовал: подходит смерть.
Сочится мозг сквозь рассеченный череп.
Он молится творцу за души пэров,
Святого Гавриила же смиренно
Защитой просит быть его душе.
Рог Олифант зажат в одной руке,
В другой же Дюрендаль, его меч верный.
Чуть дальше, чем на выстрел арбалета,
Прошел к испанским он пределам[331].
Близ четырех сверкающих камней
Упал без чувств он навзничь на траве,
Жестокой мукой одолен предсмертной.
Высоко взнесены деревьев главы.
Четыре глыбы каменных сверкают.
Близ них без чувств лежит Роланд.
Его заметил сарацин коварный:
Он, мертвым притворившись, меж телами,
Весь кровью перепачканный, лежал.
Поднявшись, до Роланда он добрался.
Могуч он был, красив, душой отважен.
Возникло в нем предерзкое желанье
Взять Дюрендаль и Олифант.
Воскликнул он: «Здесь пал племянник Карла!
Я меч его возьму с собой к арабам!»
Но в этот миг Роланд открыл глаза.
Роланд почувствовал, как кто-то меч
Его берет. С трудом приподнял веки
И так сказал, язычника заметив:
«Ты не из наших, как сдается мне!»
Держал он Олифант в своей руке,
Язычника ударил им по шлему.
Пробил насквозь и шлем златой, и череп,
И оба глаза выпали на землю.
У ног Роланда мертвым пал неверный.
Сказал Роланд: «Презренный раб! как смел ты
Меня коснуться только, дерзкий нехристь?
Судил бы всякий про тебя: глупец!
Увы! расколот Олифант мой верный,
Разбит хрусталь, оправа отлетела».
Роланд почувствовал, как меркнут взоры;
Лицо покрылось смертной белизною.
Подняться на ноги он все же смог,
И темный камень видит пред собою,
Ударил он, печали злой исполнен,
О камень десять раз своим мечом;
И каждый раз, не согнут и не сломан,
От камня меч отскакивал со звоном.
Воскликнул граф: «Ко мне на помощь
Приди теперь, святая мать Христова!
Мне жалко вас, о Дюрендаль вы мой!
Здесь вашей службы верной срок окончен.
Я с вами одержал, о меч мой добрый,
Победу не одну на бранном поле,
И не одною овладел страной,
Где ныне правит Карл седобородый.
Пусть не владеет вами недостойный,
Кто от врага в бою бежать готов.
Вассалу честному служили долго,
И нет во Франции мечей подобных!»
Мечом по камню граф ударил.
Со звоном меч от камня отлетает,
Но невредима и не гнется сталь.
Роланд увидел: не сломить меча.
Излил над ним поток он скорбных жалоб:
«Мой ясный Дюрендаль, мой меч-красавец!
Как ты сверкаешь в солнечных лучах!
В Морьенском доле Карл стоял однажды,
Когда к нему с небес спустился ангел
И божью волю Карлу передал:
Чтоб отдал Дюрендаль свой император
Вождю, кого почтет он всех отважней.
Великодушный наш король тогда
Меня тобою, Дюрендаль мой, опоясал.
И с той поры я разных стран немало
С тобою королю завоевал:
И Мэн, и Пуатье, Анжу, Бретань,
Нормандию, Прованс и Аквитанью,
Ломбардию и целую Романью,
И обе Фландрии, и всю Баварью,
Бургундию, и Польши дальний край;
Константинополь Карлу платит дань,
И вся Саксония ему подвластна.
Завоевал я Англию с Шотландьей
(Своею вотчиной зовет их Карл);
Завоевал с тобой я столько стран,
Где Карл седобородый нынче правит[332]!
Тебя, мой меч, мне несказанно жаль.
Умру, но не отдам тебя неверным псам!
Ты Францию, господь, избавь от срама!»
Роланд ударил вновь мечом о камень,
И повторил удар он много раз.
Звенит металл и искры рассыпает,
Но крепкий меч не сломится никак.
Увидел граф, что тщетны все старанья
И своему мечу тогда сказал:
«Ах, Дюрендаль, мой верный меч прекрасный!
На рукоятке у тебя в оправе
Святыня не одна заключена[333]:
В ней вложен зуб апостола Петра,
Святого Дионисия[334] власа,
Василия святого крови капли,
Кусок одежды матери Христа.
Владеть тобой язычнику пристало ль?
Служить ты должен только христианам.
Не смеет трус в руке тебя держать.
Завоевал с тобою много стран —
Они седому Карлу все подвластны,
От них могуч король наш и богат».
Роланд почувствовал: подходит смерть,
От головы спускается на сердце.
Добраться до сосны большой успел он,
Под нею на зеленой лег траве.
Свой меч и Олифант покрыл он телом,
Лицо же повернул к земле враждебной:
Увидит Карл, что он не оробел,
Врагов не устрашился перед смертью;
Что умер он, увенчанный победой,
Любезный граф Роланд, воитель смелый.
Перчатку он протягивает к небу[335],
Чтоб бог простил ему все прегрешенья.
Аой.
Роланд почувствовал: подходит срок.
К Испании лицом, на жестком холме,
Лежит и в грудь себя он бьет рукой:
«Грехам моим и в малом и в большом
Дай отпущенье мне, великий боже!
Прости мне все, в чем пред тобой виновен
С рожденья до моей кончины горькой!»
Он протянул свою перчатку к богу,
И ангелов к нему спустился сонм.
Аой.
Там под сосною граф Роланд лежит,
К Испании лицом оборотившись.
О многом вспомнил он перед кончиной:
Он вспомнил славных родичей своих,
О многих землях, что он покорил,
О Франции своей он вспомнил милой;
О Карле, императоре любимом,
Кто с детских ранних лет его растил.
Он слез и вздохов удержать не в силах.
Но не забыл он и своей души:
Пред богом признает свои грехи
И молит им прощение и милость:
«Отец небесный, вечно справедливый,
Кто Лазаря из мертвых воскресил,
Кем ото львов спасен был Даниил[336],
Моей душе ты будь теперь защитой!
Мне отпусти, в чем согрешил я в жизни!»
И он перчатку со своей десницы
Подъемлет к богу в тот последний миг.
Архангел Гавриил перчатку принял.
Сложивши руки, головой поникнув,
Принял тогда Роланд свою кончину.
К нему послал всевышний херувима,
Защитника от вод святого Михаила,
Архангел Гавриил[337] явился с ними,
И душу графа в рай они взнесли.
На небесах Роландова душа.
А Карл меж тем достигнул Ронсеваля.
Земли там нету пяди самой малой,
Что не покрыта мертвыми телами, —
Язычники и франки там смешались.
«Где вы, Роланд? — воскликнул император, —
Где Оливер, отважный ваш собрат?
Архиепископ мой, что стало с вами?
А где Жерэн? Жерэр, его соратник?
Где Беранжэр? Отон, могучий граф?
Ивон и Ивуар, что мне желанны?
А что с Гасконцем Энжелэром стало?
Что с Ансеисом и Самсоном храбрым?
И где Жерар из Русильона старый?
Где пэры Франции, что здесь оставил?»
Ответа нет, взывает он напрасно.
«Мой бог! — сказал король, — зачем в начале
Сраженья этого я не был с вами!»
Рвет бороду от горя и печали.
Все рыцари его, бароны, плачут;
На землю двадцать тысяч их упало.
И Нэму-герцогу их очень жаль.
Нет рыцаря средь них, барона нет,
Кто б слез тогда не пролил безутешных.
Они любимых братьев, сыновей,
Соратников, своих сеньоров ленных
Оплакивали там, припав к земле.
Сказал тут Карлу Нэм, премудрый герцог;
«Взгляните, государь, как вдалеке
Дымится пыль под поступью неверных.
Спешите ж им вослед за правой местью!»
«Их не догнать, — король ему в ответ, —
Как поступить, вы дайте мне совет.
У милой Франции, к ее беде,
Они цветок сорвали несравненный».
Тедбальду Реймскому и Гебуэну,
Милону и Отону Карл велел:
«В долинах и в горах настороже
Остаться вам на месте этой сечи.
Но вы не троньте бездыханных тел,
Чтоб слуги наши тронуть их не смели,
Чтоб к ним не прикоснулся дикий зверь,
Тела героев павших мне сберечь
До моего должны вы возвращенья».
Они ему в ответ сказали нежно:
«Любимый государь наш несравненный!
Исполним все, как вы нам повелели»,
И тысяча там рыцарей отменных
Осталась поле бранное стеречь.
Аой.
Трубить Карл император приказал
И с войском на язычников ударил.
Не устояла перед ним неверных рать —
Бежит назад, в предел земли испанской.
Преследуют их франки неустанно.
Карл видит: солнце близится к закату.
Он на лугу с коня тогда слезает;
С молитвою к земле сырой припав,
У бога просит солнце задержать,
Чтоб длился день и ночь не наступала.
И тут к нему с небес спустился ангел
И так он императору сказал:
«Преследуй, Карл, по-прежнему врага!
Задержит солнце для тебя создатель.
Известно богу, что тобой утрачен
Земли французской цвет прекрасный.
Тебе господь в отмщенье не откажет».
Так ангел рек, и на коня сел Карл.
Аой.
Свершил тогда для Карла чудо бог:
Среди небес остановилось солнце[338].
Бегут язычников смятенных толпы.
Французы гонят их чрез Темный Дол[339];
Неверных рать уходит к Сарагосе;
Спасенья нет для сарацинских полчищ:
Им ровные отрезаны дороги;
И перед ними Эбро плещут воды,
Стремительны, и грозны, и глубоки.
Нет лодки там, ни челна, ни парома.
Воззвав к своим богам в напасти злой,
Они бросались в пенистые волны.
Но Тервагант[340], их бог, им не поможет.
Плывущих шлемы тяжкие и брони
Влекут с неумолимостью на дно;
Других теченьем бурным понесло,
А третьи захлебнулись вмиг водою,
Из них не переплыл реки никто.
Роланда встретили себе на горе!
Аой.
Увидел Карл: враги истреблены —
Одни мечей французских став добычей,
Другие же волной поглощены.
К земле припал; из сердца глубины,
За милость, что явил ему всевышний,
Благодаренья им принесены.
Когда он встал с земли, уж солнце скрылось.
«Вернуться в Ронсеваль нам поздно нынче,
Здесь лагерь на ночлег разбить должны.
Пусть кони отдохнут и поостынут;
Свободны от седла и от узды,
Пасутся пусть среди травы душистой».
«Король наш прав!» — ответил каждый рыцарь.
Аой.
Там император лагерь свой разбил
И с войском ночь провел в пустыне дикой.
От седел и уздечек золотистых
Коней своих французы облегчили,
Им дали вольно на траве пастись,
Заботы лучшей уделить не в силах.
В глубокий сон все войско погрузилось,
И часовые сон не стерегли.
Свет лунный озаряет ночи сумрак,
Не может император Карл заснуть.
Роланда смерть как позабыть ему,
Двенадцать пэров как забыть французских,
Чьи в Ронсевале он оставил трупы?
Молитву воссылает Карл творцу,
Прося погибших упокоить души.
Печалью безутешною измучен,
Уснул он, обессилевши от мук.
Спят франки верные его вокруг.
И коням на ногах держаться трудно,
Улегшись на земле, жуют траву:
Ведь страда злая многому научит…[341]
Едва забрезжил в небе свет зари,
От сна Карл-император пробудился.
Архангелу святому Гавриилу
Господь велел его в ту ночь хранить,
Наутро ангел к небу воспарил.
Доспехи ратные с себя Карл скинул,
И все французы так же поступили.
Сев на коней, их вскачь они пустили,
И мчатся через холмы и долины, —
На Ронсеваль, на место страшной битвы
Воителей французских путь лежит.
Аой.
Достиг до Ронсеваля император.
При виде стольких павших он заплакал.
«Убавьте шаг, — своим тогда сказал он, —
А я вперед теперь отправлюсь сам,
Сам отыщу племянника Роланда.
Я помню, раз в Аахене был праздник.
Победы там вассалы вспоминали,
Что для меня в походах одержали.
И помню, как Роланд тогда сказал,
Что, если б смерть в бою его застала,
Он впереди своих солдат лежал бы,
Лицо бы повернул к земле врага,
И умер бы, победою венчанный».
И на длину копейного броска
Отходит Карл вперед, своих оставив.
Роланда труп Карл, может быть, отыщет.
Вокруг него и травы, и цветы
Его баронов кровью все покрыты.
Такой печали он не знал доныне,
И горьких слез сдержать не в силах был.
Подъехал Карл-король под две сосны,
Взглянул он на три каменные глыбы, —
На них меча Роландова следы.
И видит Карл: Роланда труп лежит.
Плачевный вид ужасней всякой пытки!
Сойдя с коня, к Роланду Карл спешит.
Его обнял и сам от мук избытка
На труп упал, мгновенно чувств лишившись.
Приходит снова император в чувство.
Граф Анселэн и герцог Нэм премудрый,
А с ними Генрих, Жофруа Анжуйский,
Его подняв, сажают под сосну.
На землю пред собой взглянувши,
Роланда милого он видит труп.
С печалью нежною сказал ему:
«Мой друг Роланд! Таких, как ты, не будет.
Кто одержал побед так много чудных?
Господь твою пусть примет душу!
Отныне честь моя пойдет на убыль».
И снова Карл упал, лишившись чувств.
Аой.
Пришел опять в сознанье Карл-король.
Его подняли четверо баронов.
На землю бросил взгляд он снова
И видит труп Роланда своего:
Красив, как был, но бледное лицо,
И смерти пеленой оделись очи.
Над ним заплакал император горько:
«Мой друг Роланд, пусть милосердный бог
Твой дух в селеньях райских упокоит!
В Испанию тебя привел злой рок!
И каждый новый день несет мне горе,
Отныне мощь моя склонилась долу!
Для чести нет надежного оплота.
Мне кажется, я в мире одинок, —
Родные есть, но нет тебе подобных».
Рвет волосы на голове седой.
Сто тысяч верных франков скорби полны
И ни один слезы сдержать не может.
Аой»
«Мой друг Роланд! Вернусь обратно
В пределы Франции моей желанной.
Ко мне в Лаон[342] из королевств и царств
Сберутся чужеземные вассалы.
«Где полководец ваш?» — они мне скажут.
Отвечу им: «В Испании он пал.
А мне в печали злой осталось править
И слезы каждодневно проливать».
«Мой друг Роланд! прекрасный, юный, смелый!
В Аахен люди явятся ко мне
Узнать, какие я привез известья.
О горе злом придется им поведать:
«Роланд, племянник мой, похищен смертью,
Герой, что столько покорил земель».
Восстанут Саксы, и Болгары, Венгры,
И множество других племен неверных:
Романья, Апулия и Палермо,
И житель Африки и Калиферны,
Неся мне много трудностей и бед[343].
Кто войско Карла поведет в сраженье,
Когда в живых Роланда больше нет?
О Франция, как ты осиротела!
Мне лучше самому бы умереть!»
Седую бороду свою он треплет,
На голове рвет волосы в тоске.
Сто тысяч франков на землю поверглось.
«Мой друг Роланд! Да будут пусть раскрыты
Ворота рая для твоей души!
Убийцы, кем вы были сражены,
Подвергли франков скорби неизбывной.
Хотел бы жизни я и сам лишиться!
Бароны верные, мой каждый рыцарь,
Здесь за меня вы головы сложили!
Пока я не достиг ворот заветных Цизры[344],
Пусть даст Христос, святой Марии сын,
Чтоб души наши в небе вместе были
И вместе бы тела схоронены!»
Карл плачет громко, волосы седые
В отчаянье он рвет из бороды.
Нам говорит: «Терзается владыка!»
Аой.
«Мой государь, — промолвил Жофруа, —
Не предавайтесь так своей печали!
Теперь собрать тела всех тех нам надо,
Что были сражены в бою врагами.
В могиле общей пусть они лежат».
«Трубите в рог!» — король тогда сказал.
Аой.
И Жофруа Анжуйский в рог трубит.
Исполнить долг французы поспешили.
Тела друзей и родичей своих
Они несут к одной большой могиле.
При войске находился не один
Епископ и аббат благочестивый;
Священники в тонзурах там нашлись;
Каноники, монахи были с ними.
И божьим именем благословили
Они тела воителей убитых.
Душистый ладан, мирру воскурили
И с честью их великой погребли.
Что сделать большее они могли?
Аой.
Готовит Карл Роланда погребенье,
Турпина с ним и друга Оливера.
В своем присутствии король велел
Из груди каждого исторгнуть сердце
И, спеленавши шелком драгоценным,
Три сердца в урне мраморной беречь.
Затем тела баронов убиенных
Душистому подвергли омовенью
И обернули шкурою оленьей.
Тедбальду Реймскому и Гебоэну,
Милону и Отону с ними вместе
Везти тела великий Карл доверил.
На три возка положены три тела,
Галатскою покрыты тканью сверху.
Аой.
[Карл хочет продолжать отступление, но его вызывает на бой Балигант со своими полчищами. В великой битве между франками и сарацинами Карл разбивает наголову Балиганта, убивает его самого в стычке, берет Сарагосу, Марсилий умирает в отчаянии, и обращает в христианство всех оставшихся в живых.]
Вернулся из похода император.
В Аахене он в городе прекрасном
Вступил под сень высокого дворца.
Красавица к нему явилась Альда,
Спросила императора она:
«Где полководец храбрый ваш Роланд,
Кто взять меня в супруги клятву дал мне?»
От этих слов великий Карл заплакал,
Принялся бороду седую рвать.
«О девушка, о мертвом вопрошаешь!
Тебе другого я супруга дам:
Женою моего Луи[345] ты станешь,
Кто после примет от меня державу.
Сказала Альда: «Странные слова!
Не дайте, ангелы и бог-создатель,
Чтоб я жила, когда Роланд скончался!»
И побледнев, у Карла ног упала.
Она мертва, — господь над нею сжалься!
По ней французские бароны плачут.
Так Альда приняла свою кончину.
Подумал Карл, что чувств она лишилась,
Спешит поднять красавицу с земли.
Но голова безжизненно поникла, —
Что умерла она, король увидел.
Тогда велел он четырем графиням
В святую монастырскую обитель
Усопшую торжественно свезти.
Всю ночь они над телом сторожили,
Когда ж занялся первый свет зари,
При алтаре ее похоронили.
Высоко Альду-деву Карл почтил.
Аой.
В Аахене на площади дворцовой
Стоит, к столбу привязан, Ганелон.
На нем тяжелые лежат оковы.
Ремнями из оленьей крепкой кожи
Рабы связали руки у него
И принялись плетьми стегать жестоко.
Такой злодей не заслужил иного.
Там в муках ждет суда он над собой.
Так говорят анналы старины:
Вассалов — и не из одной страны —
К себе в Аахен император вызвал
Над Ганелоном правый суд свершить.
И в день, когда справлялся праздник пышный,
Как будто бы Сильвестра день то был —
Его судьба должна была решиться.
И Ганелон предстал перед владыкой.
Аой.
«Мои бароны, — Карл сказал, — вам в руки
Вручаю я над Ганелоном суд![346]
Примкнув коварно к войску моему,
Сгубил мне двадцать тысяч он французов;
Племянник мой Роланд был им погублен;
И Оливер, учтивый, храбрый муж;
Двенадцать пэров предал он врагу!»
«Бесчестье на меня, когда солгу! —
Ответил Ганелон. — Скрывать не буду:
Вражда к Роланду мне терзала душу,
И я погибели хотел ему.
Но я упрек в измене не приму».
Сказали франки: «Дело мы рассудим».
Могуч был Ганелон, дороден телом,
Красив румянец на его лице;
Бароном почитался бы примерным,
Когда б не запятнал свою он честь.
Представ пред королем, он огляделся:
Среди баронов — тридцать человек
Его родни и преданных друзей.
С такой он к судьям обратился речью:
«Бароны — господа, внемлите мне!
Сражался я за Карла на войне,
Служил ему и преданно, и верно.
Но граф Роланд, мне исстари враждебный,
Меня послом назначив в край неверных,
Тем обрекал на гибель и на смерть.
Лишь ловкостью я гибели избегнул.
В присутствии Карла и баронов всех
Я вызов бросил мой Роланду смело,
Его соратникам и Оливеру.
И я ответил, но не ценой измены».
Сказали франки: «Мы рассудим дело»...[347]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вернулись к императору бароны
И говорят: «Мы, государь, вас просим
Об оправданьи графа Ганелона,
Чтоб он служить и впредь вам верно мог.
Оставьте жить достойного сеньора.
Ведь не под силу никакой ценою
Вам воскресить Роланда своего».
«Ваш суд неправ!» — ответствовал король.
Аой.
Увидел Карл, его не поддержали.
Поникнул головой седой печально
И про себя сказал: «Ах, я несчастный!»
Но рыцарь тут один пред ним предстал:
Тьерри — Анжуйца Жофруа он брат.
Проворный, телом гибкий, худощавый,
На волос темен, смуглый цвет лица,
И ростом не велик, не слишком мал.
С такою речью обратился к Карлу!
«Вы не печальтесь, мой король прекрасный!
Известно вам, что я слуга ваш давний.
Мне предков честь велит теперь сказать:
Пред Ганелоном если был бы даже
Роланд хотя бы в чем-нибудь неправ,
Роланд был императора вассалом,
И служба та — ему была охраной.
Но все же Ганелон его предал,
Тем оскорбивши вашу честь и право.
А потому, сужу, достоин казни
Граф Ганелон, изменник и предатель.
Повешен должен быть он без пощады.
Когда найдется здесь, кто пожелал бы
Мое суждение опровергать,
То я готов мечом вот этим правду
В честном бою отстаивать всегда».
«Он хорошо сказал!» — решили франки.
Вперед выходит храбрый Пинабель.
Велик он ростом, силен беспримерно;
Удар его меча всегда смертелен.
Сказал он Карлу: «Государь, зачем
Шуметь и спорить будем мы бесцельно?
Мечам мы предоставим здесь решенье.
Слова Тьерри в бою я опровергну».
Перчатку дал из кожи он оленьей.
«Залог мне лучший нужен», — Карл ответил.
Тут Ганелона родичи немедля
Себя дают в его распоряженье.
«Залог приму», — сказал король, велев
Под стражу взять все тридцать человек.
Аой.
Тьерри увидел, будет поединок.
Перчатку снял он со своей десницы,
Ее залогом император принял.
Четыре установлены скамьи,
На них противники расположились;
Тот и другой готовятся на битву.
Оружье и коней они спросили.
Ожэр-Датчанин будет бой судить.
Аой.
Бойцы закончили приготовленья.
Грехи свои пред богом исповедав,
Причастье приняли они за мессой.
Богатый вклад тем и другим завещан
Для храмов божьих и монастырей.
Пред Карлом вновь Тьерри и Пинабель:
Стальные шпоры на ногах надеты,
Кольчуги белые легки, но крепки,
Забрала спущены у ясных шлемов,
На поясах мечи в златой отделке,
Щиты подвешены у них на шеях,
И копья острые у них в руке.
Сто тысяч франков плачут безутешно:
Тьерри заранее они жалеют.
Лишь богу всемогущему известно,
Какой у битвы будет той конец.
Вблизи Аахена есть луг просторный.
На нем решат бароны бранный спор.
Они душой отменно храбры оба,
И горячи их боевые кони.
Подпруги лопнули на крупах конских,
Тьерри и Пинабель вступили в бой.
Разрублены щиты, летят осколки,
О панцирей металл сломились копья.
Подпруги лопнули на крупах конских,
И седла с лошадей упали прочь.
Сто тысяч человек там плачут горько.
Аой.
Упали оба рыцаря с коней,
Но тут же поднялись они поспешно.
Стремителен и легок Пинабель.
Тот и другой сражаться будет пешим.
Теперь настал черед для их мечей.
Удару каждому удар ответный, —
Недолго выдержат стальные шлемы.
Все рыцари кругом полны волненья.
Взмолился Карл: «Великий царь небес,
Ты сделай так, чтоб правда одолела!»
Воскликнул Пинабель, смиряя пыл!
«Постой, Тьерри! Клянуся я служить
Как преданный вассал тебе отныне,
Моим богатством наградить в избытке,
Добейся лишь у нашего владыки,
Чтоб славный Ганелон прощен им был!»
Тьерри в ответ: «Вступивши в торг постыдный,
Себя навек позором я покрыл бы.
Кто прав из нас, пусть бог теперь решит!»
Аой.
Так Пинабелю говорит Тьерри:
«Известно всем ведь, Пинабель, отлично,
Что благородный, смелый ты воитель.
Пока еще не поздно, откажись
Неправому служить своей защитой.
Тебе смогу вернуть я Карла милость.
Но графу Ганелону не уйти
От кары за злодейство справедливой,
Какой доселе мир еще не видел».
«Избави бог! — здесь Пинабель воскликнул, —
Чтоб я отрекся от моей родни!
Я предпочту скорей в бою погибнуть,
Чем родичам позорно изменить!»
И тут свой бой они возобновили.
По шлемам бьют тяжелые мечи,
Взлетают к небу огненные искры.
Теперь уже никто их не разнимет:
Смерть одного из них — исход единый.
Аой.
Противника тут Пинабель Соранский
По шлему провансальскому ударил:
От искр занялась пламенем трава.
Еще один удар обрушил страшный
Могучий Пинабель на храбреца:
Кровь льется сквозь разбитое забрало,
Залита ею правая щека.
Но богом сохранен Тьерри отважный,
И не смертельной оказалась рана.
Аой.
Что смерть ему грозит, Тьерри почуял.
Покрыта кровью вся трава вокруг.
Он, силы все собрав, удар могучий
На Пинабеля темный шлем обрушил.
Рассек мечом всю голову ему,
И вытекли мозги его наружу.
Тьерри тогда из раны меч рванул —
И мертвым Пинабель на землю рухнул.
«Явил нам чудо бог! — кричат французы, —
Теперь пусть Ганелон повешен будет,
И вместе все, кто был его порукой».
Аой...[348]
Совет закончив, судьи к Карлу вышли.
Баварец, Алеманн, Нормандский рыцарь,
Бретонец, Пуатинец, Франк решили,
Что Ганелону умереть в жестокой пытке.
На луг конюшими приведены
Четыре жеребца горячих, пылких.
Злодея руки к ним и ноги были
Ремнями натуго прикреплены.
Вблизи паслась кобыла средь травы.
Погнали слуги жеребцов к кобыле,
Быстрее вихря мчатся все четыре.
Тут лопнули у Ганелона жилы,
И вмиг он на куски разорван был.
Такой конец изменник заслужил:
Злодейства своего пожал плоды.
Так совершил возмездье император
И утолил великий гнев свой правый.
Минует день, и ночи мрак настал.
Король ложится в сводчатой палате.
Посланец бога, Гавриил-архангел,
К нему тогда спустился и сказал:
«Свои войска теперь ты собирай,
Идти ты должен в Биры дальний край,
Помочь царю Вивьену в Инфе-граде[349],
Язычники ведут его осаду.
К тебе из бед взывают христиане».
Вновь на войну идти не мило Карлу.
«О боже! — молвил он, — как жизнь трудна!»
Рвет бороду свою и горько плачет.
Устал Турольдус[350], и конец рассказу.
ДУХОВНАЯ ДРАМА
ДЕЙСТВО ОБ АДАМЕ
Сохранившееся в англо-нормандской рукописи рождественское действо середины XII в. отражает тот этап развития литургической драмы, когда она переносится из церкви на паперть. «Действо об Адаме» состоит из трех частей: грехопадения (занимающего около 600 стихов); убийства Каином Авеля (около 150 стихов) и явления пророков (около 200 стихов). Весь текст — уже на народном языке (рифмованные восьмисложные двустишия, кое-где перебиваемые десятисложными четверостишиями); только сценические ремарки, весьма подробные и дающие ясное представление о театральном оформлении пьесы, а также литургические тексты, читаемые клириком, написаны по-латыни.
«Действо об Адаме» примечательно тем, что в нем уже проявляется известная свобода поэтических характеристик, обычно отсутствовавшая в более ранних литургических драмах. Мы находим в пьесе живой диалог, попытку индивидуализации действующих лиц, ряд комических черт. «Действо» подготовляет дальнейший подъем средневековой французской духовной драмы, все более и более выходившей за пределы собственно клерикальной (культовой) литературы, наполнявшейся бытовыми, реалистическими деталями. Эта эволюция духовной драмы была тесно связана с ростом средневековых городов, ставших средоточием новой литературы, тяготевшей к реальной жизни. Выйдя со временем на городскую площадь, духовная драма уже прямо превратилась в один из видов литературы городского сословия.
Приводимые отрывки все взяты из первой части пьесы. В переводе текст местами сокращен.
Адам!
Господь?
Я создал плоть
Твою из глины.
Так, Господь.
Я сотворил по своему
Тебя подобью. Потому
Блюди, чтоб мысли мне твои
Противоречить не могли.
Нет, буду верен до конца,
Всегда лишь слушаться творца.
Подругу дал тебе одну;
Чти Еву, как свою жену.
Она, жена, тебе равна;
Будь верен ей, как и она.
Как и она, люби ее,
И благом будет бытие.
Пусть повинуется тебе,
Вы ж оба — мне в своей судьбе.
Она из твоего ж ребра,
Родна должна быть и добра.
Она из тела твоего,
А не извне, — у вас родство.
Разумно ею управляй;
Дух несогласья удаляй;
В великой дружбе и любви
Ты с ней в саду моем живи.
(он обращается к Еве:)
К тебе, о Ева, речь моя.
Запомни все, что молвлю я.
Коль хочешь ты к добру идти,
Мою ты волю только чти;
Люби и чти меня, творца,
Как господина и отца.
Служи мне мыслию своей,
Всем сердцем и душою всей.
Знай — ты жена, а он твой муж;
Любовь к Адаму не нарушь.
Под волю ты его клонись,
От противленья охранись.
Люби его без всякой лжи,
Ему без ропота служи,
Коль будете в любви семья,
Обоих вас прославлю я.
Господь, закон твой нерушим,
И против мы не погрешим.
Ты — повелитель мне один;
Он равен мне, но господин.
Мне дорог будет мой Адам,
Совет всегда ему подам.
И мне не надо лучшей доли,
Я из твоей не выйду воли.
Пришел я, Ева, в твой эдем.
Скажи, о Сатана, зачем?
Тебе открою славы путь.
Господня воля.
Страх забудь.
К тебе приход мой не случаен.
В раю узнал я много тайн
И часть открыть тебе спешу.
Я внемлю, говори, прошу.
Ты внемлешь?
Да. Не огорчу
Отказом, я внимать хочу.
Ты не расскажешь?
Нет. Открой.
Но разгласится все...
Не мной...
Порукой слово. Не изменишь
Ты мне и речь мою оценишь?
Доверься же, я не предам.
Ты знаешь: не умен Адам.
Он строг, суров.
Он будет слаб.
Чистосердечен.
Больше раб[352].
Не мысля о своей судьбе,
Хотя б подумал о тебе.
Ведь ты слаба, нежна ведь ты,
Как розы вешние листы;
Свежее снега ты, белей
Чуть распустившихся лилей.
Творец вас дурно согласил:
Ты — нежность, он же — грубость сил.
Но лишь тебе желаю я
Открыть всю тайну бытия,
Затем что ты мудрей, чем муж.
Так не расскажешь ты?
Кому ж?
Расскажешь, тайну не храня,
Узнают все.
Не от меня.
Так слушай. В мире мы во всем
С тобою будем знать вдвоем:
В незнанье пусть живет Адам.
Ни слова я не передам.
Тебя к познанию веду.
Вы здесь обмануты, в саду.
В плодах, что вам вкушать дано,
В них соков слабое вино.
Лишь те, что вам запрещены,
Всей силой жизненной полны,
Одна б лишь мякоть их дала
Познанья вам добра и зла.
Дала б могущество и власть.
А вкус?
Божественная сласть.
Твоей достойно красоте
Дерзнуть вкусить плоды бы те.
Владела б, этою ценой,
Ты высотой и глубиной.
Плода запретного поесть, —
И ты б познала все, что есть.
Ужели плод таков?
О, да.
(Ева внимательно взирает на свесившийся плод и, взирая, говорит:)
Такие видела всегда.
Вкусив, уверишься вполне.
Я прав.
Как знать?
Не веришь мне?
Адаму дашь. С ним примешь ты
Венец небесный с высоты,
И будете творцу равны,
Прияв познанья глубины.
Плода лишь вкусите, тотчас
Сердца изменятся у вас.
Сравнились бы, когда б вкусили,
Вы с богом в благости и силе.
Вкуси плода!
Запрет на нем.
Не верь Адаму ты ни в чем.
Исполню я.
Когда?
Пусть с глаз
Уйдет Адам сперва от нас.
Прошу, отведай же теперь
Смешна медлительность, поверь...
(Дьявол удаляется от Евы и уходит в ад. Подходит Адам, недовольный, что с Евой беседовал Дьявол, и говорит ей:)
Какое зло, открой, жена,
Тебе внушал здесь Сатана?
Достигнуть славы он учил.
Не верь, он имя получил
Предателя — враг бытия!
Откуда знаешь?
Слышал я.
Что в том? Поговорил бы с ним,
Твой стал бы приговор другим.
Нет, не поверю я ему,
Он сеет только зло и тьму.
Не позволяй, приди в себя!
Влечет он, души все губя.
Врагом создателя он стал,
На господа он клеветал;
Того, кто поступает так,
Всегда беги, тому я враг!
(Змей, искусно сделанный, выползает по стволу запретного дерева, Ева преклоняет к нему ухо, как бы прислушиваясь к советам. Она берет яблоко и протягивает Адаму, но Адам не принимает его, и Ева говорит:)
Таких не приходилось есть.
Возьми, пока возможность есть.
Так хороши?
Попробуй сам.
Оценишь вкус, лишь дав устам.
Страшусь.
Как?
Взять — не взять, когда б...
Колеблешься... ужель так слаб?
Дай!
Съешь! И станет все светло,
Познаешь ты добро и зло,
Все, что от нас таит эдем.
Ты — после, я сперва поем.
(Ева съедает часть яблока и говорит Адаму:)
О дивный вкус! Никто плода
Не ел такого никогда.
О сладость небывалых нег!
Каких же?
Я не знала ввек.
Вся тайна стала мне ясна,
Как будто богу я равна.
Я знаю все, чем я была,
Чем быть должна; вся глубь светла.
Не медли же, вкуси, Адам.
Тебе я тем блаженство дам.
Тебе поверю: ты жена.
Вкуси же. Прав был Сатана.
(Адам съедает часть яблока и познает, что согрешил; он опускает глаза, снимает пышные одежды и надевает одежду бедную, сшитую из фиговых листьев, и, являя вид великой скорби, начинает сетовать:)
Увы! увы! Я согрешил,
Я счастья сам себя лишил.
Увы, жалка судьба моя,
И смерть за грех познаю я.
Наказано мое дерзанье,
Блаженство перешло в страданье.
Сгубил меня совет жены,
От бога мы удалены.
Что делать мне? Как прежним стать?
Как буду господу внимать?
Как бога мне внимать словам?
От бога отошел Адам.
Лишен невинных я утех,
Познал я, что такое грех.
Когда ж я в смерти взор смежу,
Мир от себя освобожу?
Что тяготить я буду мир?
Тьму ада зреть мне — не эфир.
В аду ждать буду, взаперти,
Того, кто может извести.
Вся будет адом жизнь моя.
Кто из него спасет меня?
Кто мне былое возвратит
И от скорбей освободит?
Зачем творца я оскорбил?
Кто, как не он, меня любил?
Меня спасет какой же друг?
Иду в путь гибели и мук.
Идите вон. Сменить вам рай
Придется не на лучший край.
Вот ставьте хижину свою:
Не нужно было то в раю.
Вы не измените суда,
Нет возвращенья вам сюда,
Не ваше все, что здесь окрест,
Себе других ищите мест!
Идите ж вон. Запрет вам тут;
Ждет вас отныне глад и труд,
Ждет скорбь, усталость и нужда
Дни, и недели, и года.
И вам страдать отныне впредь,
А наконец и умереть.
А завершивши лет чреду,
Потом жить будете в аду.
И будут изгнаны тела,
А души сгибнут властью зла;
У Сатаны быть — ваш удел.
И нет того, кто б пожалел,
Кто б вам помог хотя словами,
Коли не сжалюсь сам над вами.
ЛИРИКА XII—XIII ВВ.
В Северной Франции куртуазная лирика возникла несколько позднее, чем в Провансе. И здесь она была тесно связана с феодально-рыцарской средой. Во всяком случае, почти все известные нам труверы (так назывались французские поэты; слово это имеет то же значение, что слово «трубадур») принадлежали к кругам феодальной знати. Правда, подчас в поэзии труверов слышатся отзвуки народной поэзии. На это указывают, например, распространенные во французской куртуазной лирике так называемые ткацкие песни (см. ниже), представляющие собой переработку старых французских трудовых песен, распевавшихся девушками или женщинами из народа во время тканья. На связь с народной поэзией указывают также излюбленные труверами рефрены, столь характерные для народной песенной лирики. К традициям французской народной поэзии были, видимо, особенно близки произведения ранних труверов. В дальнейшем труверы усваивают аристократическую концепцию куртуазной любви, сложившуюся в Провансе, а также используют в своих произведениях основные жанры провансальской поэзии, уступая, однако, провансальским поэтам в творческой самобытности и поэтической яркости.
С жанрами провансальской лирики совпадают следующие жанры французской куртуазной лирики XII—XIII вв.: провансальской кансоне соответствует французская chanson, провансальской альбе — французская aubade, провансальской пастореле — французская pastourelle, провансальской тенсоне — французская tenson или jeu parti и т. д. Поэтому в характеристике этих жанров можно ограничиться сказанным во вводной заметке к провансальской лирике.
Однако наряду с этими жанрами, усвоенными рыцарской поэзией Франции от поэзии провансальского рыцарства, во французской лирике XII—XIII вв. широко представлены жанры, мало распространенные или совсем отсутствующие в провансальской лирике. Таковы: chansons de toile — ткацкие песни, лиро-эпические романсы, за исключением нескольких поздних произведений начала XIII в., непритязательные в своей художественной форме (простые строфы из стихов, соединенных ассонансами, с припевом из более короткого стиха или двух-трех стихов); chansons de mal-mariee — песни о несчастном замужестве, с определенной тематикой (жалоба молодой жены на мужа), часто весьма изысканные по форме; chansons de croisade — песни о крестовом походе, пропагандирующие идею организации крестового похода.
Дошедшие до нас произведения французской куртуазной лирики приписаны определенным авторам. Напротив, ткацкие песни и песни о крестовом походе по большей части анонимны.
ТКАЦКИЕ ПЕСНИ
I
Анонимная chanson de toile, засвидетельствованная в одной только рукописи XIII в., но относимая исследователями к значительно более раннему времени.
1 Май возвращается с долгими днями.
Едут, могучими правя конями,
Рыцари Франции, — первым Рейно.
Дом Эрамбор проезжая с друзьями,
Он никогда не посмотрит в окно.
Ах, Рейно, мой друг!
6 А в окне — Эрамбор. Она шьет шелками
Пестрый узор на святой орифламме[353].
Видит она — проезжают рядами
Рыцари Франции, — первым Рейно.
Не молчит в ней сердце — кричит оно:
Ах, Рейно, мой друг!
11 «Если когда-то, о рыцарь мой, с вами
Я не могла обменяться словами,
Как в этот день тосковали вы, граф[354]!»
«Кесаря дочь, изменили вы сами,
Верного друга забвенью предав...»
Ах, Рейно, мой друг!
16 «Разве, Рейно, изменила я вам?
Пойду на мощах поклясться во храм
В присутствии ста благородных дам:
Лишь вы прикасались к моим устам.
Покайтесь, и сердце я вновь отдам».
Ах, Рейно, мой друг!
21 Быстро Рейно побежал по ступеням,
Мощный, как лев, и стройнее оленя,
Кудри — парчи золотой драгоценней,
Кто на земле красотой совершенней?
Пред Эрамбор он упал на колени...
Ах, Рейно, мой друг!
26 Сам он на башню пришел к своей даме,
Сел он под полог, расшитый цветами[355],
Вновь Эрамбор он коснулся устами,
Прежней любви загорелось в них пламя.
Ах, Рейно, мой друг!
II
Анонимная chanson de toile, засвидетельствованная в рукописи XIII в., но возводимая исследователями к XII в.
1 Прекрасная Доэтта у окна
Книгу читает, но книга ей скучна,
Друга Доона вспоминает она,
Он в дальних краях, где идет война.
И вот в сердце — боль...
5 Оруженосец у лестницы зала
Остановился, и коня разнуздал он,
Прекрасная Доэтта к нему сбежала,
Еще она вести злой не слыхала.
И вот в сердце — боль...
9 Прекрасной Доэтты слова звучат:
«Когда господин мой вернется назад?»
Но скорбно гонец опускает свой взгляд,
Упала Доэтта без чувств у врат.
И вот в сердце — боль...
13 К прекрасной Доэтте вернулись силы,
К гонцу она очи свои обратила,
А сердце обидою горько заныло
О том, что уже не вернется милый...
И вот в сердце — боль...
17 Прекрасная Доэтта гонцу говорит:
«Где тот, кого сердце любить мне велит?»
«О дама, пусть бог вас от бед сохранит,
Господин мой умер, в бою убит...»
И вот в сердце — боль...
21 Прекрасной Доэтты душа томится:
«Зачем уезжали, милый мой рыцарь?
Отныне навек облекусь власяницей,
Сброшены с плеч горностай и куница.
И вот в сердце — боль,
Ради вас постригусь я в церкви Сен-Поль.
25 Ради вас я построю такой храм,
Что в день, когда праздник торжественный там,
Изменник, любовь отвергающий сам,
Дороги не сыщет к его вратам.
И вот в сердце — боль,
Ради вас постригусь я в церкви Сен-Поль».
29 Прекрасной Доэтты обет свершится:
Высок ее храм и все выше стремится;
В него каждая дама и каждый рыцарь
От мук любовных придут исцелиться.
И вот в сердце — боль,
Ради вас постригусь я в церкви Сен-Поль.
III
Анонимная chanson de toile XIII в.
1 Месяц май пришел, с розовых кустов
Для возлюбленной я нарвал цветов:
Долетел ко мне чей-то нежный зов
Из рощи у монастырской границы...
«Сердце болит под моей власяницей,
Проклят тот, кто сделал меня черницей!
5 Проклят тот, кто привел меня сюда;
Целый день молись — нет скучней труда,
А я ведь совсем еще молода,
Негой любви я хочу насладиться...
Сердце болит под моей власяницей,
Проклят тот, кто сделал меня черницей!»
9 Плачет она: «О, какая печаль!
Четки порву я, сниму вуаль, j
Нашу обитель мне бросить не жаль.
Клянусь Пречистой, — не стану молиться...
Сердце болит под моей власяницей,
Проклят тот, кто сделал меня черницей!
13 Другу скажу о решенье моем,
В нашу обитель придет он тайком,
Прямо в Париж мы уедем вдвоем,
Молоды мы и хотим веселиться...
Сердце болит под моей власяницей,
Проклят тот, кто сделал меня черницей!»
17 Милый узнал, что она его ждет,
Весь задрожал он от счастья, — и вот,
Встретив подругу свою у ворот,
Он ее ночью увез из темницы...
Сердце болит под моей власяницей,
Проклят тот, кто сделал меня черницей!
Конон де Бетюн
Конон де Бетюн (вторая половина XII в.), родом из Пикардии (сохранилось предание, что его пикардское произношение вызывало насмешки при парижском королевском дворе), был участником третьего и четвертого крестовых походов. Из дошедших до нас десяти его песен наиболее оригинальны песни о крестовом походе, рисующие конфликт любви и долга; остальные его любовные песни выдержаны в духе куртуазной лирики. Подражание песне Конона де Бетюна о крестовом походе — песня немецкого миннезингера Фридриха фон Хаузена — см. раздел «Немецкая литература».
ПЕСНЬ О КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ
1 Увы! Любовь, зачем ты мне велела
В последний раз переступить порог
Прекраснейшей, которая умела
Так много лет держать меня у ног!
Но вот настал разлуки нашей срок...
Что говорю? Уходит только тело,
Его призвал к себе на службу бог,
А сердце ей принадлежит всецело.
9 Скорбя о ней душой осиротелой,
В Святую Землю еду на Восток,
Не то спаситель горшему уделу
Предаст того, кто богу не помог.
Пусть знают все, что мы даем зарок:
Свершить святое рыцарское дело
И взор любви, и ангельский чертог,
И славы блеск стяжать победой смелой!
17 Мы восхваляем наши имена,
Но станет явной скудость суесловий,
Когда поднять свой крест на рамена
Мы в эти дни не будем наготове.
За нас Христос, исполненный любови,
Погиб в земле, что туркам отдана.
Зальем поля потоком вражьей крови,
Иль наша честь навек посрамлена!
25 Земная жизнь была забот полна,
Пускай теперь при первом бранном зове
Себя отдаст за господа она.
Войдем мы в царство вечных славословий.
Не будет смерти. Для прозревших внове
Блаженные наступят времена,
А славу, честь и счастье уготовит
Вернувшимся родимая страна.
33 Те, кто остался дома поневоле:
Священники, творящие обряд
За упокой погибших в бранном поле,
И дамы те, которые хранят
Для рыцарей любви заветный клад, —
Все к нашей славной приобщатся доле,
Но низким трусам ласки расточат
Те дамы, что себя не побороли!
41 Господь сидит на царственном престоле, —
Любовь к нему отвагой подтвердят
Все те, кого от горестной юдоли
Он спас, прияв жестокий смерти хлад.
Простит он тех, кто немощью объят,
Кто в бедности томится иль в неволе,
Но все, кто молод, волен и богат,
Не смеют дома оставаться в холе.
49 Потоки слез мне щеки бороздят, —
Я еду вдаль, предавшись божьей воле,
Я не боюсь страданий и преград,
Одна любовь причина тяжкой боли...
ПЕСНЬ О КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ
Рукописи этой песни предпосланы слова: «Мастер Рено сложил ее для господа нашего». Установить историческое лицо этого Рено исследователям не удалось, хотя язык его указывает на северо-восточную часть Франции, а начитанность в библии — на клирика. Простота языка и строфики песни, отсутствие изысканной рифмы, пользование припевом свидетельствуют о том, что песнь предназначалась не для аристократических кругов, а для народной массы.
1 Чтоб вновь был светом осиян
Во тьму повергнутый народ, —
Спою о том вам, сколько ран
Земля господняя несет,
Какой она от басурман
Испытывает тяжкий гнет.
Должны добиться мы тех стран,
Куда в день оный всяк пойдет[356].
Иерусалим рыдает[357]
О помощи взывает.
11 В день оный? Разве кто узнал,
Когда те сроки подойдут?
Когда наступит страшный суд
Все, кто крещение приял,
Наследуют и обретут
Страну, где бог наш пострадал,
Дабы спасти весь грешный люд.
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
21 О, горе свыше наших сил —
Гроб приснославный потерять,
Места, где наш господь ходил,
Поруганными увидать!
Всевышний это допустил,
Желая верность испытать
Тех, кто служить ему сулил
И за него врагам отмщать.
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
31 В погибель впал весь род людской,
Все люди сбилися с пути.
И только через крест честной
Возможно им себя спасти.
И грешник, даже самый злой,
Прощенье может обрести:
Для этого к земле святой
Он должен под крестом идти.
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
41 Обетованной названа
Земля, где бог явился нам —
Иерусалимская страна,
Где он был предан палачам,
Испив из чаши мук до дна,
И где восстал из гроба. Там
Награда будет воздана
Всем праведным по их делам.
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
51 Но что же короли грешат
Французский и английский[358]? Мстить
Они за бога не хотят
И крест святой освободить.
И как они заговорят,
Когда их станет бог судить?
За то, что днесь они творят,
Он не захочет их простить.
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
61 Всей вашей жизни благодать,
Князья и графы, — ведь тщета,
Должны вы господу внимать:
Покиньте замки, города.
В сосудах надо припасать
Елей для встречи жениха.
Чьи будут светочи пылать,
Тех ждет блистательная мзда[359].
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
71 Увы! кто знает, кто поймет,
В господней притче смысл какой?
Горящий светоч — это тот,
Кто богу предан всей душой
И заповедь его блюдет:
Пылает в нем огонь святой.
Кто среди добрых дел умрет,
Награду взыщет в жизни той.
Иерусалим рыдает,
О помощи взывает.
Гас Брюле
С именем этого шампанского поэта (конец XII—начало XIII в.), пользовавшегося в свое время большой известностью (так, например, составитель романа «Guillaume de Dole» начала XIII в. говорит о Гасе как о знаменитом поэте), традиция связывает более пятидесяти песен, но по отношению к доброй трети их авторство Гаса является спорным. Песни Гаса изображают различные стадии любви — радость тайных свиданий, скорбь разлуки, гнев отвергнутого влюбленного. Предлагаемая песня представляет оригинальную разработку альбы в виде монолога влюбленной.
ПЕСНЯ
1 Мне ничего противней нет,
Чем видеть утра алый цвет:
Прочь гонит от меня рассвет
Того, кто мне всего милей.
День ненавижу от души:
Нас разлучает он, злодей.
2 Сиянью дня мой взор не рад,
За нами люди днем следят;
Боюсь бесчисленных засад
Завистливой я черни всей.
День ненавижу от души:
Он разлучает нас, злодей.
3 Когда в постели я лежу
И вкруг себя с тоской гляжу,
Я вас, мой друг, не нахожу.
Кто наших недругов подлей?
День ненавижу от души:
Он разлучает нас, злодей.
4 Друг милый, вам пора уйти.
Храни всевышний вас в пути!
Прошу вас память унести
С собою о любви моей.
День ненавижу от души:
Он разлучает нас, злодей.
5 Любовников прошу я впредь
Повсюду эту песню петь.
Не нам завистников жалеть
И злобных в ревности мужей!
День ненавижу от души:
Он разлучает нас, злодей,
ПЕСНЬ О ЗАРЕ
Анонимная песня этого жанра (XIII в.) дает очень сложное и своеобразное развертывание обычной ситуации. Вместо традиционного диалога рыцаря и его верного друга, стоящего на страже (ср. альбу Гираута де Борнеля), первая часть этой песни представляет спор двух стражей: первый, ничего не подозревающий о тайном свидании влюбленных, обеспокоен появлением рыцаря, которого он принимает за разбойника (строфы 1-я и 2-я); он готов поднять тревогу, но его успокаивает второй страж — друг рыцаря, разъясняя ему, в чем дело (строфы 3-я и 4-я), после чего он обращается с приветной речью к рыцарю (строфа 5-я); последние строфы представляют ответ рыцаря (строфы 6-я и 7-я).
1 Страж башни, эй!
Дремать не смей,
Глаз не спускай с ограды.
Сеньор за ней
С дамой своей,
А вкруг — воров засады.
Э-гой, э-гой! Один такой
Замечен мной
В зеленой чаще сада.
Ужо его — э-гой, э-гой!
Я проучу, как надо.
2 Любовный лей
Пропеть, ей-ей,
Душа была бы рада,
Когда бы ей
Не был злодей
Пугающей преградой.
Э-гой, э-гой! Один такой
Замечен мной
В зеленой чаще сада.
Ужо его — э-гой, э-гой! —
Я проучу, как надо.
3 Друг, в башне сей
Вздремнуть, ей-ей,
Мне было бы усладой.
Страха не сей,
В виду имей:
Не вор прошел по саду.
Э-гой, э-гой, — товарищ мой,
Храни покой
И не питай досады.
Э-гой, я поделюсь с тобой
Предчувствием отрады.
4 Пойми скорей:
Один злодей
Переступил ограду;
Он в башне сей;
Лежит он в ней
Без верхнего наряда.
Э-гой, э-гой — товарищ мой,
Храни покой
И не питай досады.
Э-гой, я поделюсь с тобой
Предчувствием отрады.
5 О свет очей
Своих друзей!
Спокойно за оградой
Зари лучей
Ты жди и пей
Из родника услады.
Э-гой, э-гой, товарищ мой,
Храни покой
И не питай досады.
Э-гой, я поделюсь с тобой
Предчувствием отрады.
6 О страж ночей,
Я в башне сей
Услышал спор из сада.
Любви моей
Я в жизни всей
Ценней не знал награды.
И все ж — э-гой! э-гой, э-гой!
Был краток мой
Глоток из чаш услады.
Э-гой, э-гой! Дня вестник злой
Влил в эту чашу яду.
7 Творец людей!
Будь я смелей,
Сказал бы я, что надо
Чреду ночей
Создать из дней;
Мне только ночь — услада.
Э-гой, э-гой, в тиши ночной
Был познан мной
Венец земной отрады.
Э-гой! Теперь, страж верный мой,
Нам распроститься надо.
Тибо, граф Шампанский
Для более поздней куртуазной лирики произведения Тибо, графа Шампанского (1201—1253 гг., с 1234 г. — король Наваррский), необычайно типичны и по своей тематике (любовь — служение знатной даме, не названной поэтом и отождествленной современниками с Бланкой Французской), и по изысканности форм. Первая пьеса представляет собой так называемое jeu parti на типичную тему любовной схоластики средневековья — смертность и бессмертие любви.
Вторая пьеса носит название песни. Следует обратить внимание на сложное строение этой песни, сближающее ее с ронделями позднейшей эпохи.
Третья пьеса представляет собой куртуазную переработку тематики «песен о крестовых походах».
ПРЕРЕКАНИЕ
1 — Владычица, дадите ли ответ?
Вот мой вопрос... Все смерть поглотит пастью.
Умрем: я — скоро, вы — чрез много лет.
(Ведь к жизни не подвержен я пристрастью;
Затем, что к вам горю напрасной страстью.)
Умрет ли и любовь за нами вслед?
Мир будет предан хладному ненастью?
8 — О нет, Тибо! Любовь бессмертна. Нет!
Вы шутите, страша такой напастью.
И в вас не вижу смерти я примет,
Вы по лицу своей довольны частью.
Но коль умрем мы с вами (да, к несчастью),
Любовь, как прежде, будет мучить свет
И прежней в мире пользоваться властью.
15 — Владычица, лишь страсть меня живит,
Хоть каждый взор ваш сердце мне и ранит;
Счастливый, что люблю, счастлив на вид,
Наружностью своей для вас я занят.
В прекрасных недостатка никогда нет,
Но лучше вас уж бог не сотворит.
Да, да! Умрем, и уж любви не станет.
22 — Тибо, молчите! Бог вас да хранит,
Коль вправду вашей жизни цвет так вянет.
Но знаю я, что кто так говорит,
Тот нас на состраданье только манит.
Но речь меня такая не обманет.
(Хоть сердце в нас не камень, не гранит!)
О нет, в небытие любовь не канет.
29 — Владычица, со мной любовь умрет.
Не языка искусное проворство
Так говорит. Пусть в мысль вам западет,
Что тяжко мне любви единоборство.
Любовь умрет, иль пусть, полна упорства,
Приют столь тайный в вас она найдет,
Что думать будут все: в вас сердце черство.
36 — Тибо, приятно ваше мне покорство.
Любовь, когда она мне грудь зажжет,
Не затаится, — чуждо мне притворство.
ПЕСНЯ
1 О если бы мог позабыть я о ней,
С чарующим образом этим расстаться,
Не видеть исполненных неги очей —
Я мог бы здоровым назваться.
5 Но сердцу не сладить со страстью своей...
И все же безумие — думать о ней!
Но с мыслью о милой
Сбираюсь я с силой,
И жизнь мне милей…
10 Так как же могу позабыть я о ней,
С чарующим образом этим расстаться,
Не видеть исполненных неги очей?..
Уж лучше больным оставаться...
ПЕСНЬ О КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ
1 Будь милостив, господь, к моей судьбе.
На недругов твоих я рати двину.
Воззри: подъемлю меч в святой борьбе.
Все радости я для тебя покину, —
Твоей призывной внемлю я трубе.
Мощь укрепи, Христос, в своем рабе.
Надежному тот служит господину,
Кто служит верой, правдою тебе.
9 Я покидаю дам. Но, меч держа,
Горжусь, что послужу святому храму,
Что вера в бога сил в душе свежа,
Молитвенно летя вслед фимиаму.
Дороже вера золота: ни ржа,
Ни огнь ее не ест; кто, дорожа
Лишь ею, в бой идет, не примет сраму
И встретит смерть ликуя, не дрожа.
17 Владычица! Покровом окружа,
Дай помощь! В бой иду, тебе служа.
За то, что на земле теряю даму,
Небесная поможет госпожа.
ЛЭ (LAIS)
Мария Французская
Из произведений этой поэтессы, жившей при английском дворе во второй половине XII в., до нас дошли: двенадцать лэ, сложенных в середине 60-х годов, сборник басен, частью переводных, частью оригинальных, под названием «Эзоп», и религиозно-дидактическое «Чистилище св. Патрика», приближающееся к жанру видений (ср. выше «Видения»).
Лэ Марии Французской являются первым образцом этого жанра куртуазной литературы — небольших лиро-эпических рассказов о необычайных приключениях, сюжеты которых большей частью заимствовались из кельтских преданий (отсюда и название жанра — lais bretons). Из лэ Марии Французской часть разрабатывает сказочные сюжеты (как «Об оборотне», «О ясене», «Об Ионеке», сюжет которого совпадает с французской народной сказкой «L’oiseau bleu»), часть же тесней примыкает к так называемому бретонскому циклу куртуазных романов (как «Об Эллидюке», «О Милуне» и приводимое здесь лэ «О жимолости»). При этом собственно куртуазный элемент выражен в произведениях Марии Французской еще довольно слабо. Ее не привлекает роскошная придворная жизнь. Любовь в ее изображении — это не галантное служение знатной даме, но естественное нежное человеческое чувство. Всякое насилие над этим чувством глубоко печалит Марию Французскую. В этом она сближается с народной поэзией. Обрабатывая бретонские народные сказания, она сохраняет их задушевность и вложенный в них глубокий человеческий смысл. Язык ее лэ очень прост, поэтическая форма лишена вычурности.
Высокого мнения о произведениях Марии Французской был Гете, заметивший, что «отдаленность времени делает для нас их аромат еще прелестнее и милее».
Мария Французская. По рукописи конца XIII в.
О ЖИМОЛОСТИ (CHIEVREFUEIL)
Древнейшая из дошедших до нас разработок знаменитого сюжета о Тристане и Изольде (полное изложение см. ниже), лирическая повесть Марии Французской предполагает известным слушателю все содержание романа — историю о том, как добывал Тристан Изольду в жены дяде своему — корнвалийскому королю Марку; как выпитый ими нечаянно любовный напиток заставил их нарушить долг рыцарской и супружеской верности; как, убедясь в измене, разгневанный король изгнал племянника и жену, но, смягчившись, вернул к своему двору Изольду, оставив Тристана в изгнании.
1 Мне лэ понравилось одно —
Зовется «Жимолость» оно.
Правдиво расскажу я всем,
Как создано оно и кем.
5 Его я слышала не раз,
Нашла записанный рассказ,
Как сладостный постиг недуг
Тристрама и Изольду вдруг,
Как скорбь наполнила их дни
10 И вместе смерть нашли они.
Разгневан Марк, король страны, —
Тристраму не простит вины:
Он королеву полюбил
И королю теперь не мил.
15 Племянника изгнал король,
Сказав: «В Саутвельсе жить изволь!»
Тристрам на родине весь год
Живет в сетях тоски, невзгод.
Страх смерти из любви презрев,
20 Он забывает дядин гнев:
Не удивляйтесь же ему, —
Ведь гибель не страшна тому,
Кто скорбью сердца удручен,
С любимым другом разлучен.
25 Бежит он из родной страны:
Они увидеться должны!
И в Корнуэльс Тристрам идет,
Где королева друга ждет.
Дичась людей, тропой лесной
30 Он долго бродит в жар и зной.
Лишь ночью, прерывая путь,
Он ищет, где передохнуть.
Крестьянин, бедный человек,
Тристраму предлагал ночлег,
35 Тристрам по всей родной земле
Расспрашивал о короле.
И говорил ему народ,
Что в Тантажель король зовет
Своих баронов на турнир,
40 Что даст король баронам пир,
Что к Троице назначен сбор[360]
И скоро съедется весь двор,
Что будет королева там...
И счастлив новостью Тристрам:
45 Близ этих мест лежит их путь,
Он сможет на нее взглянуть.
Король уехал. В тот же день
Тристрам вошел в лесную сень
И стал на той дороге ждать,
50 Где будет свита проезжать.
Орешник рос в лесу меж трав:
Его срубив и обтесав,
Он буквы имени на нем
Искусно вырезал ножом.
55 Их королева разберет,
Когда подъедет в свой черед,
Увидев трость, узнает вмиг,
Что друг ее сюда проник:
Уже случалось так не раз,
60 У королевы зоркий глаз.
Посланье тайный смысл хранит:
Без слов Тристрам в нем говорит,
Как долго здесь скитался он,
Разлукой с милой удручен,
65 Как ждал ее он много дней,
Стремясь к желанной встрече с ней.
Ей отдал сердце он свое
И жить не может без нее.
Орешник, вырезанный здесь,
70 Обвитый жимолостью весь,
От самой кроны до корней,
Навеки тесно связан с ней.
Но чуть их разлучит беда,
Они погибнут навсегда.
75 Орешник станет вмиг сухим,
И жимолость зачахнет с ним.
«Мой друг, так оба мы, увы,
Умрем в разлуке я и вы!»
Вот королева к тем местам
80 Подъехала, где был Тристрам,
И на орешнике тотчас
Заметил буквы острый глаз.
За нею вскачь лесной тропой
Несутся рыцари толпой.
85 Она велит сойти с коней:
Покой и отдых нужен ей.
Приказ исполнен, и она
Без свиты в лес идет одна.
Служившая ей много лет,
Идет Брентен за нею вслед.
Свернув с дороги, в глубь лесов
Спешит Изольда в лес на зов
Того, кто ей прислал привет,
И счастью их — предела нет.
95 Он сердце ей открыл до дна,
И, светлой радости полна,
Она с ним говорит о том,
Как примириться с королем:
Его изгнав, познал король
100 И сожаление, и боль.
Всему виною клевета!
Без друга жизнь ее пуста...
Но расставанья пробил час,
И слезы катятся из глаз.
105 Тристрам в Уэльс идет опять,
Чтоб приглашенья дяди ждать.
Их встречу хочет он воспеть,
Подругу в лэ запечатлеть:
Она просила спеть о том,
110 Как ветку сделал он письмом.
Тристрам искусный был певец,
И лэ готово наконец!
Так создавалось это лэ
И называлось на земле
115 «Goteeef» у английских морей,
А у французов «Chievrefueil».
И я правдиво, без прикрас,
Передала о нем рассказ.
КУРТУАЗНАЯ ПОВЕСТЬ И РОМАН
Кретьен де Труа
Кретьен де Труа (вторая половина XII в.) — виднейший французский куртуазный эпик, создатель так называемого артуровского романа. Был, видимо, связан с дворами графини Марии Шампанской и графа Филиппа Фландрского. Испробовал свои силы в различных поэтических жанрах (житие святого, лирика, пересказы Овидия), однако наибольшего мастерства достиг в жанре куртуазного рыцарского романа. Еще в молодости он написал роман о Тристане (не дошедший до нас), за которым последовал ряд других романов («Эрек и Энида», «Клижес», «Ланселот, или Рыцарь Телеги», «Ивен, или Рыцарь Льва», «Персеваль, или Повесть о Граале»), относящихся к лучшим образцам европейского куртуазного эпоса. Используя бретонские сказания (о короле Артуре и его паладинах), Кретьен, в отличие от Марии Французской, далеко отходит от их фольклорной основы. Под пером Кретьена король Артур из незначительного кельтского князька превращается в могущественного властелина необъятной феодальной державы. При его дворе царят самые утонченные куртуазные обычаи и нравы. Сюда стекаются храбрые рыцари со всех концов земли. Здесь они служат прекрасным дамам, участвуют в турнирах и празднествах; отсюда они отправляются на поиски рыцарских приключений. Кретьен стремится поэтизировать мир феодально-рыцарских отношений. Он изображает только его блестящую, парадную сторону, вовсе умалчивая о многочисленных преступлениях этого мира, державшегося на крови и насилии. Зато все нарядное, праздничное, великолепное находит в лице Кретьена своего выдающегося живописца. В прихотливые, нарядные узоры складываются также излюбленные Кретьеном сказочные образы и мотивы (феи, волшебные источники, подводные замки, благодарные львы и т. п.), превращающие рыцарский мир в некую куртуазную феерию. Но Кретьен отнюдь не замыкается в этом очень условном фантастическом мире. В сущности, у него довольно трезвый ум и наблюдательный глаз. Его прежде всего занимают вполне реальные житейские проблемы (об обязанностях рыцаря в семье и обществе, о любви и куртуазии и пр.), и в связи с этим романы Кретьена имеют обычно проблемный характер. Все остальное, как, например, занимательные рыцарские приключения или сказочная фантастика, играет лишь подсобную роль. При этом Кретьен обнаруживает интерес к переживаниям личности и незаурядный аналитический дар при изображении этих переживаний. Достаточно показателен в этом отношении приводимый ниже эпизод из романа «Ивен, или Рыцарь Льва («Yvain ou le chevalier au lion», около 1175), в котором Кретьен стремится раскрыть противоречия человеческого чувства, проследив, как из ненависти рождается любовь. Романы Кретьена имели большой успех и вызвали множество подражаний. Их успеху в немалой степени способствовало выдающееся поэтическое мастерство Кретьена (богатый, точный и гибкий язык, искусство диалога, виртуозное стихосложение).
Приводимому отрывку предшествует следующее событие. При дворе короля Артура становится известным, что в Бросслиандском лесу есть волшебный источник, украшенный мрамором и самоцветами. Если из этого источника зачерпнуть воду и вылить ее, то мгновенно поднимается страшная буря, а затем появляется черный рыцарь, вызывающий на поединок каждого, кто осмеливается нарушить покой леса. Один из рыцарей короля Артура, Ивен, отправляется к источнику, бьется с черным рыцарем, смертельно ранит его, а затем проникает в его замок. Однако ворота замка захлопываются за Ивеном, и он становится пленником молодой вдовы Лодины, супруга которой он только что убил.
Посвящение в рыцари. По средневековой миниатюре.
РЫЦАРЬ ЛЬВА
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
В могилу мертвеца зарыли,
И разошлись во все концы
Бароны, рыцари, писцы
И дамы. Лишь вдова-супруга
Осталась на могиле друга.
Безумной горести полна,
Терзала грудь свою она,
Ломая руки. И в печали
Уста по требнику читали
Псалмов серебряную вязь.
А сир Ивен, в окне склонясь,
Чем больше дамой любовался,
Тем ею более пленялся,
В нее влюблялся тем сильней.
Хотел поговорить он с ней
И ждал, чтоб плакать перестала
И чтоб псалмы читать устала:
В его душе любовный пыл
Желанье это пробудил,
Но думал он, что страстью нежной
Томиться будет безнадежно,
Мечту напрасную тая.
Терзался он: «Безумец я,
Стремлюсь к любви недостижимой...
Ведь мной убит ее любимый
Супруг — ужель простит она?
Нет, гнева правого полна,
Сейчас лишь может ненавидеть
Того, кто смел ее обидеть.
Но я сказал «сейчас» — и прав:
Ведь переменчив женский нрав.
Печаль, что нынче сердце гложет,
Со временем пройдет, быть может
О да, тоска пройдет потом —
Безумье сомневаться в том!
Бог обратит в весну ненастье,
И я вверяюсь дивной власти,
Коль хочет этого любовь.
Любви вовек не прекословь:
Иль ты ее покорный пленник,
Иль вероломный ты изменник, —
Тогда, клянусь (и всяк мне верь),
Тебе закрыта к счастью дверь.
Но я — я верен ей, волшебной:
Люблю, хоть дама мне враждебна.
Врагом ей стать и не страдать —
Не значит ли Любовь предать?
Да, я люблю, Любви покорен,
И, так как в страсти я упорен,
Из уст ее услышу «друг».
Но нет!.. Убит ее супруг,
Она во мне убийцу видит
И справедливо ненавидит...
Но разве я и впрямь ей враг?
Я друг ее, да, это так!
Я мук таких не ведал страстных:
Мне жаль ее волос прекрасных,
Что ярче золота блестят, —
Тоска и грусть меня томят,
Когда она их рвет в безумье.
Я полон горького раздумья,
Когда, безмерен и глубок,
Из глаз ее течет поток,
Струятся слезы дни и ночи...
И все ж моей любимой очи
Прекрасны — лучших в мире нет,
Их слезы мне затмили свет...
Меня не столь бы огорчали
Ее рыданья, но в печали
Терзает все лицо она,
А в чем же, в чем его вина?
Я тоньше черт, свежее кожи
Не видел никогда, мой боже!
Мне больно, не могу вздохнуть,
Когда она, сжимая грудь,
Ее терзает, не жалея,
А грудь, прелестная лилея,
Блестит, как перлы, как хрусталь...
Какая буйная печаль!
Мой бог, зачем безумства эти?
Ведь рук ее нет краше в свете,
Зачем же их ногтями рвать
И, в грудь вонзая, изнывать?
Как в радости она прекрасна,
Раз так мила в печали страстной!
Да, я клянусь, — ее черты
Таят безмерность красоты!
То истина, а не химера:
Превзойдена природой мера!
Иль без природы обошлось?
Откуда ж это все взялось?
Ах, совершенство форм такое
Бог создал собственной рукою,
Чтоб поразить природу им,
Природа ж мастерством своим,
Пускай бы напрягла все силы —
Не повторила б образ милый.
А если б вздумал сам творец
Создать такой же образец,
То повторить свое созданье
И он бы не был в состоянье».
Так думал сир Ивен о той,
Что страстной мучилась тоской.
Мне не могло б вовек и сниться,
Чтоб тот, кто заточен в темнице,
Как сир Ивен, и головой
Мог заплатить за подвиг свой,
Любил безумною любовью,
Что он не смел ни вылить в слове,
Ни даже выразить письмом.
Так он стоял перед окном,
А дама между тем вернулась,
И вновь двойная дверь замкнулась
За нею на двойной замок.
Другой бы пленник изнемог
И страстно рвался б из неволи
На свет к былой свободной доле,
Но рыцарю равно теперь,
Открыта иль закрыта дверь.
Он не ушел бы на свободу,
Хоть не было б преград к уходу,
Хоть и позволила б ему
Вдова уйти, забыв тюрьму,
Его б на волю отпустила
И мужа смерть ему простила:
Он в этот день был с двух сторон
Стыдом и страстью осажден.
Ждал рыцаря позор за дверью,
И потерял бы он доверье
К тому, что подвиг им свершен.
Вдобавок был бы он лишен
И лицезрения прекрасной —
Одной надежды в муке страстной.
Вот чем ему мила тюрьма,
Желанней воли смерть сама!
Меж тем, к нему придя, девица
Утешить рыцаря стремится,
Развлечь и принести в тюрьму
Все то, что нравится ему,
Чего он только пожелает
Но страстью рыцарь так пылает,
Что он рассеян и угрюм...
«Чем, сир Ивен, ваш занят ум?» —
Девица рыцаря спросила.
Ответил он, исполнен пыла:
«Приятной мыслью». — «О мой бог,
Кто б этому поверить мог?
Ведь смерти радоваться странно,
Иль смерть, мессир, вам так желанна?
«Нет, — он сказал, — мой нежный друг»
Я не хочу погибнуть вдруг,
Но что я видел, бесконечно
Мне нравится и будет вечно
Приятно сердцу моему». —
«Довольно, сир, я все пойму, —
Ему девица отвечала, —
Не так глупа я, хоть молчала,
Не так безумна, чтоб не знать
Того, что вас должно пленять.
Но следуйте сейчас за мною:
Я мыслью занята одною —
Как вывести из этих стен
Вас нынче ль, завтра ль, сир Ивен,
Да, я избавлю вас от плена,
Лишь следуйте за мной мгновенно».
Сцены из романов цикла короля Артура. По французской рукописи 1286 г.
Но он ответил: «Верьте мне,
В ночной не выйду тишине
Я, крадучись, подобно вору:
Нет, в раннюю уйду я пору.
Когда толпа шумит волной,
Достойней мне, чем в час ночной
Отсюда будет удалиться».
И он пошел вслед за девицей
К ней в комнатушку, где она,
Бретонских доблестей полна,
Ему усердно послужила,
На стол все мигом положила,
В чем рыцарю была нужда.
И вспомнила она тогда
Слова его недавней речи:
Он говорил о некой встрече,
Весьма приятной для него,
В тот самый час, когда его
Искали, чтоб казнить. Девица
Решила к даме обратиться:
Вопрос был важен, спору нет,
Но так как даме много лет
Она была служанкой верной,
То госпожу в тоске безмерной
Утешить вздумала она.
Люнетта, рвения полна,
Сказала: «Госпожа, ужели
Вы мужа воскресить хотели?
Зачем в безумье ночью, днем
Вы убиваетесь по нем?
Ведь этим не вернуть супруга!»
«Ах, — дама ей в ответ, — без друга
Не жить хочу, а умереть!»
«Зачем?» — «Чтоб с мужем быть и впредь».
«С ним быть? Но упаси вас боже!
Делить вам с новым мужем ложе,
И будет столь же он хорош».
«Твои слова — прямая ложь:
И богу не найти такого».
«Ах, лучшего, даю вам слово,
Клянусь, господь вам даст его!»
«Молчи — нет лучше никого!»
«Он есть, осмелюсь вас уверить.
Вы это можете проверить:
Кто б ваш прекрасный край сейчас
От короля Артура спас?
А он придет спустя неделю
К источнику со страшной целью.
От девы дикой вам давно
Предупреждение дано:
Она вам обо всем писала,
Но, видно, этого вам мало...
О, госпожа, пора решать,
Как свой источник защищать,
А вы без счета слезы льете,
Пути к спасенью не найдете,
Хоть времени нельзя терять..,
Я не устану повторять:
Не стоит ни один ваш рыцарь
Любой прислужницы-девицы:
В беде он, госпожа моя,
Щита не схватит и копья.
У вас трусливых есть немало,
Но нет ни одного, пожалуй,
Что смело вскочит на коня.
И войско короля в два дня
Возьмет в сраженье верх над нами»,
Хоть, без сомненья, ясно даме,
Что девы справедлив совет,
Но все ж прислужнице в ответ
Она в безумии обычном,
Почти всем женщинам привычном,
Что заставляет их всегда
«Нет» говорить, а думать «да», —
Кричит: «Оставь меня в покое!
Посмей еще сказать такое, —
Получишь взбучку от меня,
Твоя несносна болтовня!»
«Ах, госпожа, мне это ясно;
Дать женщине совет опасно,
Струну сердечную задев,
Он вызывает только гнев».
Оставила Люнетта даму.
Но тут пришло на ум упрямой,
Что неправа она была:
Люнетта ей сказать могла,
Кто был тот неизвестный рыцарь,
Что мог достоинством сравниться
С сеньором, превзойти его,
Но не сказала, оттого
Что госпожа ей запретила.
Она б Люнетту возвратила,
Но вскоре та сама пришла
И без обид, не помня зла,
Вновь приступила к убежденью:
«О, госпожа, прошу прощенья,
Нельзя же так терзать себя:
Свое достоинство губя,
Вся отдаетесь вы печали,
А знатной госпоже едва ли
К лицу столь сильная печаль.
Смиритесь же! Иль вам не жаль
Ни знатности своей, ни чести?
Ужель с сеньором вашим вместе
Погибла доблесть мира? Нет!
Еще насчитывает свет
Таких же сотни, сотни лучших».
«Коль ты не лжешь, господь научит
Меня. Но назови того,
Хотя бы только одного,
Кто с мужем в доблести сравнится».
«Боюсь, вы будете сердиться
И, дерзость новую кляня,
Возненавидите меня».
«О нет, даю тебе я слово!»
«Счастливой станете вы снова,
Вернется к вам любовь опять,
Коль вы ей захотите внять, —
Пришелся б только вам по нраву
Тот рыцарь, я ж могу по праву
Все вам сказать: никто сейчас
Не видит и не слышит нас.
Пусть это дерзость — все открою!
На бой выходят два героя.
Коль победит один из них,
Кого, скажите, из двоих
Храбрейшим назвали б вы сами?
Я — победителя, и знамя,
Как приз, вручила бы ему».
«Так говоришь ты потому,
Что ловишь госпожу на слове».
«Божественной клянусь любовью,
Вы знаете, что я права
И что не лгут мои слова:
Хотите вы иль не хотите,
А доблестнее победитель,
Что сира одолел в бою,
Преследовал в его краю
И осадил в его же доме».
Но молвит госпожа в истоме:
«Я слышу глупости одни.
Прочь мысли гнусные гони!
Ах, ты безумна и несносна,
Ступай же вон, пока не поздно!
Ко мне ты с этим не ходи,
Речей о нем не заводи!»
«О, госпожа, я угадала,
Что вам не угожу нимало,
И вас предупредила я,
Но, гнев суровый затая,
Вы обещали не сердиться,
И, право, это не годится,
Что, обещанья не сдержав,
Сорвали вы на мне свой нрав
И все у нас пошло сначала...
Уж лучше бы я промолчала!»
Тут девушка ушла в придел,
Где сир Ивен один сидел.
Она его развлечь хотела,
Но удручен был рыцарь смелый,
Что даму не увидит он.
Ведь рыцарь не был посвящен
В то, что задумала Люнетта.
Меж тем до самого рассвета
С собою спорит госпожа:
Своим владеньем дорожа,
Спасти источник хочет страстно,
Раскаиваясь, что напрасно
Бранила девушку она, —
Ведь ей Люнетта так верна!
Достойны полного доверья
Ее слова о кавалере:
Не любит девушка его,
Не ждет в награду ничего,
Ей дама рыцаря дороже,
Она ее предать не может,
Обречь не хочет на позор —
Не лжет Люнетты чистый взор.
Так дама сразу изменилась,
Переложила гнев на милость
И размышляла все нежней
О деве, что служила ей.
И рыцаря она простила,
Его уже не находила
Виновным в совершенье зла,
И оправдание нашла,
И в спор вступила с ним, краснея,
Так, словно был он перед нею.
Ее допрос был очень строг:
«Ужель ты отрицать бы мог,
Что моего убил сеньора?»
А он в ответ: «Убил, без спора,
Я признаюсь». — «За что ж убил,
За что меня ты погубил?
Из ненависти иль из мести?»
«Пускай умру на этом месте,
Коль повредить хотел я вам!»
«Но если так, обоим нам
Ты вовсе не желал дурного:
И он не сделал бы иного,
Когда бы мог. Как погляжу,
Я верно обо всем сужу».
Так, убедив себя лукаво,
Она нашла и смысл и право
На милость ненависть сменить,
Искусную сплетая нить
Из ей угодных рассуждений,
И вспыхнула в одно мгновенье,
Как тлеющая головня,
Что пышет жаром без огня.
Когда б сейчас пришла девица,
Она могла б всего добиться,
Хоть, неудачу потерпев,
До сих пор вызывала гнев.
И утром вновь она явилась,
И проповедь возобновилась,
Что раньше дева начала.
А дама, не подняв чела,
Но, ощущая сожаленье,
Себе призналась, к удивленью,
Что неправа была. Просить
Прощенья хочет и спросить,
Кто рыцарь и какого рода,
Как женская велит природа.
Сказала дама: «Я у вас
Прошу прощения сейчас
За гордость и за оскорбленья,
Что я в безумье, к сожаленью,
Вам нанесла. Я отдаю
Отныне вам судьбу мою.
Но рыцарь — кто он и какого
Происхожденья? Я готова,
Коль мы с ним оба одного
Сословья, выйти за того,
О ком вы просите: для края
Сеньора в нем я избираю.
Но это надо сделать так,
Чтоб осудить меня за брак
Никто не смел, сказав: «Убийцу
Взяла себе в мужья вдовица!»
«Так не случится, видит бог,
Никто б сравниться с ним не мог:
В потомстве Авеля едва ли
Прекрасней и храбрей бывали».
«Скажи мне имя». — «Сир Ивен»,
«Не посрамит он этих стен:
Ведь благороден, несомненно,
Наследник короля Урьена».
«Мадам, вы правы, как всегда».
«Когда ж прибудет он сюда?»
« Спустя пять дней!» — « Но долго это!
Поздней, чем завтра до рассвета,
Не в силах дожидаться я!»
«Так быстро, госпожа моя,
Не может долететь и птица.
Но мальчуган один помчится
К нему и завтра ввечеру
Прибудет, верно, ко двору
Артура — он ездок прекрасный,
И лучшего искать напрасно
Никто бы раньше быть не мог»,
«Ах, это слишком долгий срок!
Дни так длинны!.. Пусть обернется
Быстрей и завтра же вернется.
Пускай пришпорит он коня,
И не нужны ему два дня:
В один доскачет, коль захочет.
Луна выходит нынче ночью,
Так в день пусть ночь он превратит.
Когда ж обратно прилетит,
Что хочет, — все получит смелый».
«Мне предоставьте это дело,
И будет здесь в трехдневный срок
Сам кавалер у ваших ног.
Пока ж людей вы созовите —
Подумать вместе о защите
Источника, — ведь нападет
На нас король, когда придет.
Спросите, кто желает честно
Источник защищать чудесный.
Клянусь я, — рыцарь ни один
Не выступит, ни паладин.
Тут напрямик скажите свите,
Что выйти замуж вы хотите,
Что рыцарь доблестный у вас
Просил руки, но вы отказ
Пошлете, если несогласны
Они на брак. И так как ясно,
Что в малодушии своем
Они мечтают лишь о том,
Как от забот освободиться,
Жить в праздности и не трудиться,
То будет каждый браку рад
И все вас возблагодарят.
Кто собственной боится тени, —
Стремится избегать сражений.
Игра забрала и копья
Для трусов, госпожа моя, —
Игра плохая». Молвит дама:
«Согласна я, скажу вам прямо,
С сужденьем вашего ума,
Я так же думаю сама.
План этот выполним мы точно.
Но что ж вы здесь стоите? Срочно
Вам надо действовать сейчас,
Идите, умоляю вас!
Я ж созову к себе мой двор».
Так был закончен разговор.
И, сделав вид, что шлет мгновенно
Гонца в страну мессир Ивена,
Следит девица, чтобы он
Был чисто вымыт, надушен,
Причесан, и велит прекрасный
Сшить плащ ему пурпурно-красный
И чтоб подпушкой плащ имел
Мех белки, где белеет мел[361].
Ей ничего не жаль для друга:
Вот пряжкой золотою туго
Заколот плащ. А кошелек
Расшит камнями, чтоб привлек
К себе любовь и милость рыцарь[362].
Из ткани дорогой струится
Широкий пояс вниз. Когда
Люнетта даму без труда
Уверила, что это дело
Провел гонец весьма умело,
«Какую же принес он весть?» —
Спросила дама. «Рыцарь здесь».
«Как? Прибыл он? Ему скажи ты, —
Пускай, пока я здесь без свиты,
Придет немедля. И потом
Следи, чтоб были мы втроем —
Четвертый гость меня пугает».
Люнетта тотчас убегает
От дамы к гостю своему,
Но все ж не выдает ему
Она ни взором, ни словами
Удачи, говоря, что даме
Известно, кем он спрятан был,
Что гнев прекрасной не остыл.
«Теперь мне незачем таиться, —
Раз дама все узнала, рыцарь,
Что до сегодняшнего дня
Хранили в тайне мы. Меня
Бранит она за преступленье,
Но все ж дала мне позволенье
Вас привести к ней, обещав,
Что не сорвет на вас свой нрав.
Не сделает, я полагаю,
Она вам зла. Но, не пугая,
Хочу предупредить я все ж
(Сейчас была б изменой ложь),
Что в даме этой вы найдете
Тюрьму для сердца и для плоти!»
«Ну что ж, — сказал он, я приму
Такие цепи и тюрьму, —
Я в плен ее попасть мечтаю!»
«Исполнится мечта святая —
Я в этом руку вам даю.
Но просьбу помните мою:
Так скромно вы себя держите,
Чтоб стали крепкой цепью нити,
Которые вас свяжут с ней:
Надеюсь, что ярма страшней
Вам нечего бояться, право».
То утешая, то лукаво
Пугая рыцаря, она,
В речах шутливых неясна,
Ему твердила о темнице,
Где будет он в цепях томиться, —
Слова ж таили мысль одну:
Кто любит, тот всегда в плену.
И за руку мессир Ивена
Люнетта вводит в сокровенный
Покой, где сира дама ждет.
Он думает — его приход
Желанным даме быть не может,
И смутный страх его тревожит.
На красном бархате она
В молчании сидит одна.
И рыцаря безмолвье это,
Взамен учтивого привета,
К порогу приковало: он
Еще сильнее был смущен
И заподозрил на мгновенье
Люнетту верную в измене.
Тут, чтоб молчание пресечь,
Люнетта начинает речь:
«Возьмут пятьсот чертей и дьявол
Пусть душу той, кто против правил,
Хоть не желая даме зла,
К ней рыцаря в покой ввела!
Ведь словом он не разрешился,
Как будто языка лишился...»
«Растерянный и глупый вид, —
Она шепнула, — вам вредит.
Ну, подойдите же, упрямый,
Поверьте мне, не съест вас дама!
Эскладос Рыжий — муж ее,
Убитый вами. У нее
Просите же скорей прощенья.
Я умолю, чтоб вместо мщенья
Она простила вас». И он,
Преодолев свой страх, влюблен,
Упал пред дамой на колени
И к ней вознес свои моленья:
«Я не прошу, о госпожа,
Прощенья, — нет, но, вам служа,
Любую кару, не пощаду,
От вас приму я, как награду!»
«Да, сир? А вдруг я вас убью?»
«Благодарю за смерть мою —
Ответа я не дам иного».
«Но странно мне, даю вам слово:
Вы власть над вашею судьбой
Вручить готовы мне одной,
Хоть я об этом не просила».
«О госпожа, какая сила
Могущественней той, что мне
Велит покорным быть вполне
Желанью вашему! Поверьте,
Хотя я невиновен в смерти,
Но если б воскрешать я мог,
То был бы муж у ваших ног».
«Как, — молвит дама, — невиновны?
Вы так сказали это, словно
В убийстве вашей нет вины:
Вы это доказать должны!»
«Но сами, госпожа, скажите,
Какая же вина в защите?
Ну, разве же преступник тот,
Кто, отражая смерть, убьет
Противника, что в исступленье
Напал? И в чем тут преступленье?»
«Вы правы — да, вины здесь нет.
К тому ж я не исправлю бед
Тем, что сейчас предам вас казни.
Но вы признайтесь без боязни,
Откуда сила та взялась,
Что нынче заставляет вас
Во всем моей предаться воле?
Я здесь остаться вам позволю
И вас прощу, но вы должны
Сказать, чем вы побеждены».
«Ах, — отвечал он, — эта сила
Идет из сердца — опалило
Его желание огнем».
«Но кто же пламя высек в нем?»
«Мои глаза». — «А в них чье пламя?»
«Его зажгли красой вы сами».
«Что ж сделала моя краса?»
«Любви открыла небеса».
«Любви к кому же? — «К вам, прекрасной!»
«Ко мне?» — «Да, вас люблю я страстно».
«Но как?» — «Так, что любви такой
И нет, и не было другой.
Да, так, что, — я скажу неложно, —
Любить сильнее невозможно,
Что сердце каждый миг и час
Уже не покидает вас,
И жребий жизни или смерти
В руках у вас одной, поверьте».
«И мой источник храбрый рыцарь
Оборонять не побоится?»
«От всех людей, — отвечу даме».
«Итак, да будет мир меж нами».
Они к согласию пришли.
С баронами своей земли
Она совет уже держала
И молвила: «Пойдемте в залу,
Где ждет меня придворных круг,
Твердя, что нужен мне супруг,
Нужду большую видя в этом,
И я воспользуюсь советом:
Я ваша — так мне долг велит,
А раз мой жребий с вашим слит,
Сын короля и славный рыцарь,
Могу ль от брака отступиться?»
Так дева, мудрости венец,
Всего достигла наконец.
А тот, кто без ума влюбился,
О чем мечтал, того добился.
И дама в зал его ввела,
Где показать ему могла
Баронов и придворных свиту.
Так благороден был он с виду,
Что рыцарей в восторг привел.
Все встали, чуть он в зал вошел,
Приветствуя мессир Ивена,
И высказались откровенно:
«С ним госпожа вступает в брак.
Кто помешает им, тот враг:
Сомненья нет, он — славный рыцарь.
И римская императрица
Избрала бы его в мужья.
И, если, страсти не тая,
Он с госпожою объяснился,
Пусть хоть сегодня бы женился».
Так все они твердили вслух,
А дама, посмотрев вокруг,
Уселась на скамье открыто,
Чтоб видела ее вся свита.
Хотел у ног ее он сесть,
Но, оказав мессиру честь,
Она его сажает рядом
И сенешалу властным взглядом
Велит, чтоб он пересказал
Ее слова на целый зал.
И сенешал (он не заика)
Поведал с важностью великой:
«Сеньоры, нам грозит война,
Уже объявлена она.
Король, готовясь к нападенью,
Не тратит дня на промедленье
И в две недели, присягну,
Разрушит нашу всю страну,
Раз не имеем мы защиты.
Муж дамы, рыцарь знаменитый,
Кого она назад семь лет
Взяла, исполнив ваш совет,
Погиб, и госпожа в печали.
Страна, обширная вначале,
Совсем невелика теперь.
Не возместив земли потерь,
К несчастью, рано сир покойный
Оставил свет. Он жил достойно.
Страна не вооружена, —
Ведь не в ладах с копьем жена.
Она искупит слабость эту,
Когда, по вашему совету,
Достойного в мужья возьмет,
Не нарушая в час невзгод
Ни нашей пользы, ни приличий —
Ни давней старины обычай».
И все решили, что она
Супруга взять себе должна,
И пав пред дамой на колени,
Просили выполнить решенье,
К которому в мечтах своих
Она стремилась больше их.
А дама, сделав вид, что с болью
Лишь уступает общей воле,
Сказала: «Раз хотите вы,
Признаюсь — у меня, вдовы,
Просил руки вот этот рыцарь,
Что за меня готов сразиться.
Я благодарность приношу
Ему и вас о том прошу.
Хотя его я знаю мало,
Не раз рассказам я внимала
О славе сира. Наконец,
Король Урьен — его отец.
Но он не только родом знатен,
Он так умен, и так приятен,
И обходителен к тому ж,
Что это лучший в мире муж.
Вы все слыхали, без сомненья,
О доблестном мессир Ивене.
Ему должна я стать женой,
И пусть он вступит в брак со мной,
Мне лучше не найти сеньора».
И все в ответ: «В том нету спора,
Коль вы поступите умно:
Замужество вам суждено,
И, помня о мессир Ивене,
Безумье вам терять мгновенье».
Устроив так свои дела,
Как будто к просьбам снизошла,
Она, одной любви покорна,
Шла к цели сладостной упорно.
Но ей еще дороже тот,
Кого избрал ее народ.
Мольбы ее не охладили,
Лишь больший пыл в ней породили
Свое желанье утолить:
Так, если шпорой разозлить
Коня, еще быстрей он мчится.
И с дамой обручился рыцарь.
Одобрили бароны план,
И рыцарю сам капеллан
Вручил тогда Ландюк Лодину,
Дочь Лодюнета-паладина,
Чье лэ поют по всей стране.
И в тот же день, известно мне,
Сыграли свадьбу их богато.
На ней епископы, аббаты
Блистали в митрах, в клобуках,
И каждый — с посохом в руках.
Разнообразье развлечений,
Гостей веселых посещенья,
Великолепие пиров —
Мне описать не хватит слов.
Молчу, чтоб здесь не ошибиться...
Стал господином замка рыцарь,
А мертвый был совсем забыт...
МУЛ БЕЗ УЗДЫ
Куртуазная повесть, сложенная в конце XII в. анонимным подражателем Кретьена де Труа [имя автора Пайен де Мезьер, явно вымышленное, построено на игре слов: Кретьен (христианин) — Пайен (язычник)], по своей тематике входит в круг романов, разрабатывающих так называемые бретонские сюжеты, примыкая к циклу короля Артура и «Круглого стола». Об относительной древности повести свидетельствует то обстоятельство, что в ней, как и в «Персевале», воплощением рыцарского вежества выступает Говэн, а не Ланселот, как в более поздних романах. С другой стороны, слегка ироническое отношение автора к сюжету и героям сближает эту повесть с куртуазным фаблио «О плохо сшитом плаще», осмеивающим нравы при дворе Артура, и заставляет исследователей видеть в ней преломление сюжетики рыцарского романа в иной — нерыцарской, городской среде.
Рыцарь в бою со львом. Изображение на печати Роджера де Куинси, графа Винчестерского.
Крестьяне часто говорят,
Что мы имеем лучший клад
В вещах, испытанных годами.
А потому должны мы сами
Свое имущество хранить.
Придет пора — и, может быть,
Оно нам пригодится снова.
Но нынче ценят то, что ново,
Примеров старых не хотят,
Затем что кажется на взгляд
Все новое всегда прекрасней.
Однако часто безопасней
Уже испытанный пример.
И вот, Пайен де Мезиер
Идти советует недаром
Путем испытанным и старым
О том пойдет теперь рассказ,
Как ко двору Артура раз
На муле девушка явилась.
Однажды в Троицу случилось,
Что собран был в Кардойле[363] двор.
Король Артур назначил сбор
Всем рыцарям отважным, знатным,
И те потоком необъятным
На зов его явились вмиг.
Вкруг королевы, как цветник,
Собрались дамы и девицы,
Все пожелавшие явиться,
Чтобы собой украсить двор,
И шел веселый разговор.
Потом наверх ушли бароны,
Чтоб посмотреть на луг зеленый
И на густой, тенистый сад.
И из окна они глядят
На зеленеющие дали.
И вот, когда они стояли,
То чрез окошко видят вдруг,
Что прямо к замку, через луг,
На муле крупной рысью скачет
Красавица и горько плачет;
Но странно: для такой езды
На муле вовсе нет узды,
А едет девушка свободно.
Бароны долго и бесплодно
Между собою говорят,
Толкуют, судят и рядят,
И вот приходят все к решенью:
Об этом странном приключенье
Все королеве рассказать.
— Вы, Кей[364], должны ее позвать, —
Сказал Говэн, — и пригласите
С ней короля; скажите свите,
Пускай поднимутся в наш зал».
И поспешает сенешал
Вниз в королевские покои.
«У нас волнение такое, —
Он молвит, — что мы просим вас
Прийти и рассудить всех нас».
«Что там стряслось?» — спросил сначала
Король, и вот от сенешала
Ответ он слышит: «В зале там
Я покажу картину вам,
Что нас повергла в изумленье».
А девушка через мгновенье
Остановилась под окном.
Говэн навстречу ей бегом,
А вслед за ним и все бароны
Ей низко отдают поклоны.
Но было видно, что она
Тоской глубокой смущена,
Ее глаза полны слезами.
Король Артур прекрасной даме
К нему приблизиться велит.
Она с поклоном говорит:
«Мне, сир, вам объяснять не надо,
Что в сердце у меня досада, —
Печаль моя и так видна.
Могу ли я не быть грустна,
Пока назад мне не вернули
Уздечки, что была на муле?
Я с ней утратила покой.
Но, может быть, здесь есть такой
Великодушный к горю рыцарь,
Который сам не побоится
Уладить горькую беду;
А если он найдет узду,
То я его с любовью встречу
И буду без противоречий
Его покорною женой.
И если сыщется такой,
Пускай на мула он садится,
Пускай, не медля, в путь стремится.
Мул к замку приведет его.
Но не добьется ничего
Он в замке мирными путями».
Тут Кей, склонясь, промолвил даме,
Что он поедет за уздой
В какой угодно край чужой;
Пусть только поцелует дама
Его — и он поедет прямо.
И хочет Кей ее обнять. —
Нет, — говорит она, — вам дать
Не соглашусь я поцелуя,
Пока узды не получу я;
Но привезете вы узду,
Тогда на все для вас пойду
И вам отдам я во владенье
Себя и все свое именье».
И должен Кей был отойти.
Она ж велит ему в пути,
Не опасаясь заблудиться,
Во всем на мула положиться.
И вот решает сенешал
Покинуть королевский зал.
Тотчас же — драгоценно время! —
Он продевает ногу в стремя
И шпоры мулу он дает.
И видят все, как он вперед
Поехал быстро одинокий,
Лишь меч на поясе широкий.
А девушка дрожит от слез;
Она не верит, чтоб привез
Уздечку рыцарь ей обратно.
Не слышит Кей мольбы невнятной,
И быстро едет он вперед,
А мул уверенно идет
Дорогой хорошо знакомой,
Как будто направляясь к дому.
И долго шел долиной мул,
Но наконец он в лес свернул
Большой, таинственный, дремучий.
Дорога становилась круче.
И вдруг из чащи, из кустов
Идет толпа ужасных львов,
И леопарды, и тигрицы,
И это все зверье стремится
Туда, где рыцаря шел путь,
И некуда ему свернуть!
Ему зверями — так их много! —
Совсем заграждена дорога,
И рыцаря объемлет страх.
Звон поднялся в его ушах,
Судьбу клянет он, что велела
Ему за это взяться дело, —
Из-за него ведь сенешал
В дремучий лес к зверям попал.
Но звери из почтенья к даме
Упали на колени сами
Пред мулом, что ее носил
И неизменно ей служил.
Зверей коленопреклоненье
Являло к даме уваженье,
И по опасному пути
Спокойно может мул пройти:
Так уважают даму звери.
Но Кей едва спасенью верит,
И хочется ему скорей
Убраться от лесных зверей.
Уходят звери всей толпою,
Кей едет узкою тропою,
Которой мул его понес;
Вокруг кустарник дикий рос,
Но это все не отпугнуло
Знакомого с тропинкой мула,
И выбрался из леса он,
Где Кей зверьем был устрашен.
Лесная кончилась дорога;
Проехал дальше он немного,
И вот ущелье перед ним
Открылось черное, как дым,
И сенешалу стало ясно,
Что путь пред ним лежит опасный,
И вряд ли в мире кто-нибудь,
Свершая этот страшный путь,
Не размышлял о смерти грозной.
Но отступать уж было поздно,
В ущелье должен он войти,
Ему иного нет пути.
И вот, от страха цепенея,
Он едет вниз и видит — змеи,
Тарантулы и пауки,
Ужей огромные клубки,
И, потрясая головами,
Все гады извергают пламя.
И страхом рыцарь был объят,
Но был всего ужасней смрад,
Что испускали эти гады.
Столь отвратительную падаль
Впервые видел сенешал,
И хорошо, что не упал
Он от зловония на месте;
Он думает: с зверями вместе
В лесу остаться б я был рад:
Ведь здесь невыносимый смрад!
Здесь в глубине ущелья смрадной
Зимы дыханье безотрадной,
Здесь посреди ужасной тьмы
Царит ненастие зимы,
Здесь никогда не будет зноя,
Здесь ветер, непрестанно воя,
Несет в дыхании зиму,
И прямо в грудь летит ему
Зловоньем напоенный ветер.
Не знаю, кто и где бы встретил
Так много мерзости зараз.
И вот, не поднимая глаз,
Проехал все же он ущелье —
И на душе опять веселье.
Пред ним зеленый ровный луг,
И душу отпустил испуг;
Он знает, что уже не надо
Бояться умереть от смрада;
Вокруг и чисто, и светло.
Снимает с мула он седло,
Чтоб дать для отдыха свободу.
И на лугу он видит воду —
Глубокий, старый водоем.
Все небо отражалось в нем,
А над его водою чистой
Боярышник расцвел душистый,
А средь травы росли цветы.
Отводит мула он в кусты,
Чтоб дать ему воды напиться,
И сам, желая прохладиться
(Так водоем его влечет!),
Из горсти жадно воду пьет.
Затем он мула вновь седлает
И ровной рысью мул шагает.
Еще не кончен трудный путь,
Еще не скоро отдохнуть
Удастся им, достигнув цели.
Но к вечеру они успели
Доехать до большой реки.
Не переброшено доски
Через бушующие волны,
И ищет Кей, тревоги полный,
Желанной переправы след.
Но ни моста, ни лодки нет.
И, грустно берег объезжая,
Он увидал, что небольшая
Лежит доска[365]. Он перейдет
По ней, коли ступить дерзнет.
Хотя доска была железной,
Но перейти над черной бездной
У рыцаря не хватит сил.
И вот тогда он рассудил,
Что лучше, если он вернется, —
Иначе умереть придется;
Нет, он вернуться принужден.
«Черт побери, — промолвил он, —
Идти чрез узкую дощечку
Из-за какой-то там уздечки,
И так погибнуть ни к чему!..»
Опасной кажется ему
Уже пройденная дорога,
Зато опаснее намного
Чрез эту реку переход.
Нет, лучше он назад пойдет.
И повернул обратно рыцарь
И тою же дорогой мчится,
Какой вперед проехал он.
[Так Кей с позором возвращается назад]
Как только прибыл сенешал,
Король за девушкой послал.
«Спешите, — говорят бароны, —
Въезжает Кей на луг зеленый,
И за обещанную мзду
Он вашу вам отдаст узду».
Но нет узды, — бароны лгали,
И говорит она в печали:
«Так скоро он не мог домой
Вернуться с добытой уздой».
И рвет волос кудрявых пряди, —
И, видя столько мук во взгляде,
Кто б вместе с ней не зарыдал?
«О если б бог мне смерть послал!» —
Она, рыдая, восклицает.
Говэн с улыбкой заявляет:
«Прошу подарка я у вас».
«Какого же, мессир?» — «Сейчас
Слова мои должны вы слушать,
Не плакать, постараться кушать,
Я вашу разрешу беду
И привезу для вас узду».
«О, неужели, милый рыцарь,
Моя узда мне возвратится?»
«Даю вам слово». — «Ну, и вам
При всех я обещанье дам
И есть, и спать, и улыбаться».
И тут Говэн ей начал клясться,
Что он, не побоясь преград,
Узду ей привезет назад.
[Без малейшего колебания преодолевает Говэн первые препятствия по пути и доезжает до реки.]
Говэн доехал до доски,
Лежавшей над ужасной бездной.
Досочка та была железной,
Но все ж она ему страшна:
Уж очень узкая она.
И вновь он понимает ясно,
Что Кей на этот путь опасный
Никак осмелиться не мог.
Но для Говэна помощь — бог,
И, управляя ловко мулом,
Его на доску повернул он.
Но до того была узка
Для мула с рыцарем доска,
Что над водой висели ноги;
И сердце рыцаря в тревоге;
Вся выгибаясь, от копыт
Доска трясется и дрожит.
Но вот свершилась переправа,
И в переезде этом, право,
Говэну много мул помог:
Он без него б упал в поток.
Но в этот раз была удача,
И он поспешно дальше скачет,
Своей обласканный судьбой.
Он едет узенькой тропой,
Его ведущей прямо к замку,
Как будто вставленному в рамку
Благоухающих садов.
Вкруг замка был широкий ров,
Весь до краев водой налитый,
Служа надежною защитой.
И этот ров был окружен
Шестами с четырех сторон,
А каждый шест был очень страшен:
Он головою был украшен,
Всего один лишь был пустой.
Говэн не оробел душой.
Но как войти? Хоть нет затвора,
Но замок тот вертелся скоро,
Как будто мельница в ходу
Или волчок на поводу
Веревки на потеху детям.
Хотел бы въехать он, но этим
Вращеньем замка поражен,
Его оглядывает он
И размышляет: «Что за чудо?»
Но нет ответа ниоткуда.
Наверно, был ответ непрост.
И, въехав на подъемный мост,
Говэн стоит пред воротами,
И слово, данное им даме,
Отвагу пробуждает в нем:
Пусть замок вертится волчком,
Говэн теперь совсем уверен,
Что чрез его проникнет двери.
Но только лишь стена, где вход,
К нему, вращаясь, подойдет,
Как в тот же миг она отходит.
Свой острый взгляд на этом входе
Остановил Говэн и ждет,
Чтобы проникнуть вглубь ворот,
А дальше не его забота.
И лишь приблизились ворота,
Он мула сильно подстегнул,
И проскочил в ворота мул;
Но, проходя под воротами,
Брыкнул он задними ногами,
И половина от хвоста
Висеть осталась в воротах.
Проезд их все же был удачен.
И мул, неся Говэна, скачет
Вперед по улицам пустым,
Где никого не видно им,
Ни войск, ни женщин, ни ребенка.
Стучат копыта мула звонко;
Весь замок спит, иль пусто в нем.
Говэн увидел чей-то дом
И мула привязал под крышей,
И смотрит рыцарь: быстро вышел
Какой-то карлик, шляпу снял
И, поклонясь, ему сказал:
«Добро пожаловать, мой рыцарь!»
Говэн с ним хочет объясниться
И отвечает на привет:
«Мой милый карлик, дай ответ, —
Кто господа твои, кто дама?»
Но карлик замолчал упрямо,
Скорей спеша уйти вперед.
Говэн никак не разберет,
Зачем ушел так торопливо
И молча карлик неучтивый:
Не нужно ли его схватить,
Его заставить говорить?
Но почему-то недвижимым
Остался он, и карлик мимо
Прошел, а рыцарь увидал
Под домом каменный подвал,
Лежащий под землей глубоко.
И вот, в одно мгновенье ока,
В душе решается Говэн
Вперед через ограду стен
Пройти во что бы то ни стало.
Но тут он видит, из подвала
Виллан оборванный глядит.
Он волосами весь покрыт.
Его увидя, не на шутку
Лишиться можно бы рассудка.
Он выше, чем густая ель,
Он выше, чем святой Марсель.
Висит, как будто у злодея,
Топор отточенный на шее.
Вилланом очень поражен,
Глядит Говэн. И сходство он
Находит с маврами в виллане
Или с крестьянами Шампани:
Они черны от солнца там.
Меж тем виллан к Говэну сам
С поклоном подошел учтивым,
Сказав: «Желаю быть счастливым».
И на его ужасный вид
Говэн внимательно глядит.
«Ты вправду хочешь мне удачи?»
«Да, — тот ответил, — это значит,
Что буду я считать всегда
Отважным твой приезд сюда.
Но все ж приехал ты напрасно, —
Добраться до узды опасно.
Надзор за нею ведь большой,
И вынесешь ты тяжкий бой,
Сражаясь за нее, ей-богу».
«Брось, милый друг, свою тревогу, —
Сказал Говэн, — поможет бог!
А я скорей бы мертвым лег,
Чем отказался от уздечки».
Не молвит больше ни словечка
В ответ на эту речь виллан.
Ночной спускается туман.
Говэн уснуть с дороги хочет,
Виллан о рыцаре хлопочет,
Его в гостиницу ведет,
Оставя мула у ворот;
Несет неведомо откуда
Говену два больших сосуда
С водой для умыванья рук.
Других не видно было слуг.
И вот Говэн за стол садится,
Чтобы едою подкрепиться,
И подает виллан ему,
Как господину своему.
Когда Говэн окончил ужин
И больше стол ему не нужен,
Виллан опять его убрал;
Чтоб вымыть руки, воду дал,
Затем Говэну стелет ложе,
Где тот заснуть спокойно может, —
Так он заботится о нем.
И говорит ему потом:
«Говэн, на мягком ложе этом
Один проспишь ты до рассвета.
Но прежде, чем ты ляжешь спать,
Хотелось мне тебя позвать
Игрой друг друга позабавить.
Я о твоей наслышан славе, —
Великий подвиг ты сверши,
Но только ото всей души,
А потому решай свободно!»
И тотчас рыцарь благородный
Ему согласие дает.
Он говорит ему: «Идет!
Не отступлю я, матерь божья,
Себя не запятнаю ложью.
Здесь ты хозяин, здесь твой дом».
И молвит тот: «Ты топором
Мне голову срубить обязан:
Ведь рыцарским ты словом связан;
А я, лишь утром возвращусь,
Твою срубить не откажусь.
Ну, принимайся же за дело».
«Идет! — Гозэн воскликнул смело, —
Я поступлю, как обещал,
Какой бы рок меня ни ждал,
И голову я непременно
Сейчас срублю. Тебе ж Говэна
Наутро будет голова».
«Вот превосходные слова!
Сказал виллан. — Начнем же, рыцарь!»
И на землю виллан ложится,
И голова удара ждет.
Говэн топор его берет
Немедленно, не зная страху,
И рубит голову с размаху.
Тогда виллан встает опять,
Чтоб голову свою поднять,
И сам уходит вглубь подвала.
Говэн же, от пути усталый,
Ложится спать, пока рассвет
В окно не бросил первый свет.
Пора вставать, уже не рано,
И снова видит он виллана,
Как будто не был тот убит.
И на груди топор висит.
Говэн глазам своим не верит,
Но нет! Виллан стоит у двери
И с головою на плечах.
Но незнаком Говэну страх.
И вот виллан к нему навстречу
Подходит с ласковою речью:
«Говэн, ты слово дал вчера,
Теперь твоя пришла пора».
«Ну, что ж! Я не нарушу слова;
Вот голова моя готова.
А жаль, что невозможен бой,
Я поборолся бы с тобой.
Однако рыцарь — не предатель».
И, быстро соскочив с кровати,
Говэн идти за ним готов.
«Ну, что ж, начнем без лишних слов».
И на бревно он, не бледнея,
Кладет, не размышляя, шею.
Виллан же на него кричит
И вытянуть ее велит.
«Как мог, так вытянул, ей-богу!
Да ты руби, не думай много!»
Как было б жалко, если б он
Был тут вилланом поражен!
А тот уж свой топор подъемлет —
Не опуская вниз на землю:
Хотел он только попугать
И не желает убивать
За то, что рыцарь держит слово,
За то, что так всегда готов он
Свершить обещанное им.
И, встав, Говэн толкует с ним,
Как он узду себе добудет.
«Об этом речь попозже будет, —
Сказал виллан, — а раньше ты
До наступленья темноты,
Не отдыхая, должен драться.
И надлежит тебе сражаться
Сначала с львами на цепях.
В надежных, знающих руках
Твоя уздечка, иль над нами
Пусть адское зажжется пламя.
И так ужасны эти львы,
Что не снесли бы головы
Пятнадцать рыцарей и боле,
И львов они б не побороли.
Но буду я твоим слугой,
Ты подкрепись сперва едой,
Чтобы в бою не устрашиться:
Ведь целый день ты будешь биться
И сытым должен быть вполне»,
«Нет, есть совсем не нужно мне, —
Сказал Говэн, — мне только нужен
Хороший меч; я безоружен,
Достань оружье для меня».
«Тебе я приведу коня,
Давно он на поле пасется;
Оружье для тебя найдется:
Доспехов здесь большой запас.
Но перед этим ты хоть раз
Взгляни на львов: быть может львами,
Такими страшными зверями,
Ты будешь, рыцарь, устрашен».
«Пускай святой Пантелеон
Поможет мне, — ответил рыцарь, —
Я все равно ведь стану биться.
Скорей меня вооружи».
И стал виллан ему служить:
Доспехи на него надел он,
И шлем как для Говэна сделан.
Затем приходит он с конем,
И вмиг Говэн уже на нем,
Уж этот конь его не сбросит.
Меж тем виллан ему приносит
Семь нужных для него щитов;
И одного из страшных львов
Приводит к храброму Говэну,
А пасть у льва покрыта пеной.
Бежит он бешено вперед,
Свирепо цепь свою грызет
И машет злобной головою.
Но вот, увидя пред собою
Говэна, начинает лев
Выказывать ужасный гнев,
Трясет хвостом и землю гложет.
(Его лишь тот осилить сможет,
Кто знает, как рубить мечом.
Но тот раздавлен будет, в ком
Душа червя или козленка!)
И вот виллан ведет в сторонку
На ровную площадку льва.
Не позабыл свои слова
Говэн и поднял меч высоко,
А лев разинул пасть широко,
И начался смертельный бой.
Лев лапой в ярости большой
Ударил в грудь, как можно выше,
И щит из рук Говэна вышиб.
Но рядом с ним стоит виллан,
И щит другой Говэну дан.
Говэн берет его поспешно,
И вот теперь удар успешней.
Льва по спине он бьет мечом,
Но кожа толстая на нем,
И не рассечь ее ударом,
И меч скользнул по коже даром,
А лев, закрыв свои глаза,
Вперед несется, как гроза,
И в грудь Говэна лапой метит.
И щит летит второй и третий.
Еще четыре есть щита.
«Спеши, спеши, ради Христа», —
Виллан его тревожно просит,
И рыцарь льву удар наносит,
Вонзая в глотку острый меч,
Чтоб все внутри его рассечь,
И льву уж не подняться снова.
«Теперь веди ко мне другого», —
Сказал Говэн, и вот второй
Ворвался лев, косматый, злой,
И, о товарище тоскуя,
Он ярость проявил такую,
Что выбил щит он головой.
Но подает виллан другой,
Говэна ободряя словом.
А лев, к борьбе всегда готовый,
Опять на рыцаря напал,
И, выбивая щит, порвал
Он на груди Говэна латы.
Щит у Говэна отнят пятый,
Но, продолжая тяжкий бой,
Лев выбивает и шестой.
Последний щит есть у Говэна,
И гибель будет несомненна,
Коль щит отдаст на этот раз.
Но прямо между злобных глаз
Говэн мечом пронзает зверя.
И вот, едва глазам он верит:
Лев мертвым перед ним лежит.
«На этот раз уж он убит, —
Сказал Говэн, — теперь ты тоже
Отдать мою уздечку можешь,
И поскорей, прошу о том».
«Нельзя, клянусь святым отцом, —
Сказал виллан, — уже скорее
В твой панцирь от локтей до шеи
Багряная нальется кровь.
Тебе советую я вновь
Поесть и снять вооруженье,
Чтоб сил набраться для сраженья».
Говэн не хочет отдыхать.
Тогда виллан ведет опять
Его чрез ряд богатых комнат, —
Проходы тайные он помнит, —
Пока не входит в зал, а в нем
Какой-то рыцарь под окном
Лежит, и кровь из ран струится.
«Добро пожаловать, мой рыцарь! —
Говэну громко крикнул он, —
Я от болезни исцелен,
И твой приход сюда удачен.
Час нашей битвы предназначен, —
Ведь ты, надеюсь, не труслив?»
Говэн отступит, лишь свершив
Все, что положено судьбою, —
И рыцарь встал, готовясь к бою.
Берет кольчугу, щит и шлем...
(Однако я забыл совсем
Вам рассказать о том, что важно:
Зачем он бился так отважно,
Не замечая как бы ран?
Сейчас ответ вам будет дан.
Обычай там велся жестокой,
Что если из страны далекой
Приедет рыцарь за уздой,
Он с ним вступал сейчас же в бой
И, никогда не уступая,
Всех в поединке убивая,
Он головы рубил врагам
И их прилаживал к шестам,
Стоявшим около ограды.
Но если б запросил пощады
Сам рыцарь замка, то и он
Был головы своей лишен,
И новый победивший рыцарь,
Как тот, с другими стал бы биться.)
Оделись рыцари и ждут,
Пока коней им приведут.
Виллан коней ведет горячих,
И через миг уж каждый скачет,
В седло поднявшись без стремян.
И два копья тогда виллан,
Необходимые для боя,
Приносит рыцарям обоим.
У каждого на шее щит,
И каждый бой начать спешит.
Они сначала отъезжают,
Потом, столкнувшись, поднимают
Копье, чтоб поразить сильней,
И чуть не падают с коней.
И копья их совсем разбиты.
И седла сзади сильно сбиты,
И поломались стремена,
И пополам рассечена
От натиска узда из кожи,
И ни один уже не может
Сражаться на коне, и вот
Их битва на земле идет.
Закрывшись крепкими щитами,
Так сильно бьют они мечами,
Что искры брызжут из щитов.
И много маленьких кусков
От их ударов отлетают.
Они в бою не уступают
Один другому ни на пядь,
Никто не хочет отступать.
Говэну нестерпимо стало,
Что столько времени пропало,
И он одним ударом шлем
Рассек на рыцаре совсем
И разрубил его забрало,
И сил у рыцаря не стало,
И оземь грузно он упал;
Его собой прикрыл вассал.
Говэн толкнул его и снова
Уж поднял меч разить готовый,
Но рыцарь сам сдается в плен,
Крича: — «Прости меня, Говэн!
Я был безумцем, храбрый рыцарь,
Что захотел с тобой сразиться,
Но до сегодняшнего дня
Никто не побеждал меня.
Лишь ты меня сильнее, право,
За это ты стяжаешь славу.
А я-то думал, что тебе
Висеть придется на столбе,
Который все стоит, пустуя;
Ведь головы-то сам рублю я
Всем приезжающим сюда,
Чья цель — пропавшая узда,
Их головы торчат на палках.
Мне и твоей не стало б жалко.
Но только ты меня сильней».
Говэн уходит поскорей,
С себя снимает меч и латы
И говорит слуге: — «Лохматый,
Пора б теперь узду отдать!»
«С уздой придется подождать, —
Виллан в ответ сказал Говэну, —
Двух змей я приведу на смену.
Себя к сраженью приготовь.
Из них порой струится кровь.
И пламя в их клокочет пасти,
Но коль на них готов напасть ты,
То панцирь ты сними-ка свой;
Я принесу тебе другой,
Покрепче и из лучшей стали.
Поблизости хранится в зале
Немало шлемов, копий, лат
От тех, чьи головы торчат
Там на шестах у нас при входе».
И вот виллан ему находит
Кольчугу новую и шлем
(Они пришлись ему совсем),
И, крепкий щит надев на шею,
Говэн кричит слуге: «Скорее
Своих чудовищ приводи!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тот твердит: — «До полдня надо
Тебе прикончить этих гадов,
Но только к ним ведь ни за что
Не приближается никто;
Один лишь я приставлен к змеям».
«Ну, что ж, и я тогда посмею
На них взглянуть», — Говэн сказал.
Тогда немедленно вассал
За злыми гадами уходит
И в зал обеих змей приводит,
И у Говэна тотчас щит
От их огня кругом горит.
Говэн, отвагою пылая,
Мечом им головы пронзает
(Об этом книги говорят),
И головы долой летят.
Не знаю, что сказать об этом,
Полуденным сияло светом
На небе солнце, а в пыли
Две мертвых корчились змеи,
Разрубленные им на части.
Ему на лоб из мертвой пасти
Попали смрадный гной и кровь.
И вот виллан уж хочет вновь
Убрать оружие из зала
(Его снимал Говэн усталый),
Как вдруг к ним карлик входит в зал,
Который рыцаря встречал
Намедни у ворот приветом,
Но, рыцаря вопрос ответом
Не удостоив, был таков.
«Говэн, — сказал он, — будь готов,
Ждет госпожа тебя к обеду.
Ты угощения отведай,
А с нею разделив еду,
Получишь ты свою узду
И без помехи, и без боя».
На предложение такое
Говэн согласие дает,
Но пусть виллан его ведет, —
Ему во всем он крепко верит.
И вот они подходят к двери,
Его слуга ведет вперед.
Чрез много комнат он идет
И, наконец, вступает прямо
В ту залу, где сидела дама,
Та, от которой к ним посол
К обеду звать его пришел.
Говэна на пороге зала
Увидев, дама тотчас встала,
Сказав Говэну: «В добрый час!
Хоть и пришлось мне из-за вас
Такие претерпеть потери, —
Ведь из-за вас погибли звери,
Все звери из-за вас мертвы,
Но все ж хочу я, чтобы вы
Со мной обед мой разделили,
Я не слыхала, чтобы были
На свете рыцари храбрей».
На ложе он садится с ней
И здесь поверить мне должны вы
Что было ложе не из ивы,
Не из осины сплетено:
Сверкало серебром оно
С узором тонкой позолоты;
На нем бесценнейшей работы
Сукно, расшитое шелками,
И золотом, и жемчугами;
Но, чтобы все изобразить,
Мне надо было б говорить
Без устали в теченье года.
Виллан и карлик даме воду,
Чтоб вымыть руки, подают
И ценный золотой сосуд,
И полотенце в зал приносят.
Присесть Говэна дама просит.
Им карлик служит за столом,
И со слугой они вдвоем
Их угощают молчаливо.
А дама кажется счастливой.
С собою рыцаря она
Сажает, ласкою полна,
С ним пьет из одного сосуда,
Из одного вкушает блюда.
Радушье оценил барон.
Здесь замолчать я принужден
И больше не скажу ни слова.
И вот, когда уж все готово,
Уносит стол один из слуг,
А дама требует для рук
Воды, — виллан приносит воду.
Говэн давно уж на свободу
Из замка рвется убежать
И просит даму он отдать
Ему уздечку во владенье.
«Сир, — говорит она, — именье
И всю себя я вам отдам
За то, что приходилось вам
Из-за моей сестры сражаться:
Мы — сестры, я могу признаться,
А если б вы остались здесь,
Я б отдала вам замок весь,
Вы мне бы господином стали,
Вам замки б все принадлежали,
А их, должно быть, пятьдесят».
Говэн в ответ: «Я был бы рад;
Но должен я, клянусь вам честью,
О всем случившемся известье
Скорее к королю принесть,
Была тому порукой честь.
И потому прошу вас, дама,
Узду мне возвратите прямо,
Я в вашей долго был стране,
Нельзя здесь дольше медлить мне;
Но я за ваше предложенье
Благодарю вас без сомненья».
«Не будем спорить об узде;
Вон на серебряном гвозде
Она висит», — сказала дама.
Узду Говэн снимает прямо,
И мула вновь ведет вассал.
Говэн тотчас его взнуздал
И с дамой хочет попрощаться.
Тогда виллану постараться
Она велит, чтобы Говэн
Спокойно выехал из стен;
Чтоб лучше выехать Говэну,
Пускай он остановит стены.
Говэн свой подвиг совершил,
И вот виллан остановил
Вращенье замка. Недвижимо
Он стал. Говэн проехал мимо
Ворот и, посмотрев назад,
Увидел: улицы кишат
Веселым пляшущим народом;
Как будто получив свободу,
Танцует радостно народ
И песни громкие поет,
И даже ангельские рати
Наверно не могли б сдержать их:
Весельем каждый обуян.
На воротах сидит виллан
И смотрит он вослед Говэну.
Его Говэн спросил чрез стену,
Откуда взялся весь народ:
Ведь первый раз он у ворот
Не встретил малого ребенка;
Теперь там распевают звонко,
Как будто собрались на пир.
Виллан в ответ ему: «Мессир,
Их раньше так пугали звери,
Что прятались они в пещере
От этих диких, злых зверей,
А если был кто похрабрей
И выходил наверх работать,
То было трудною заботой
Его заставить не сбежать,
Уговорить, что разорвать
Не могут львы его на части.
Но вы спасли их от напасти,
Пришли вы злых зверей убить
И ярким светом озарить
Людей, томившихся в потемках, —
И вот они смеются громко,
И радости предела нет».
Весьма понятно, что ответ
Говэну был большой утехой,
И по дороге он поехал,
Что привела его к реке,
К железной узенькой доске.
Ее он переехал с мулом;
Потом дорога повернула
В ущелье, где среди камней
Гнездилось много страшных змей,
Но, миновав ущелье смрада,
В лесную въехал он прохладу,
Прибежище лесных зверей,
И, мула увидав, скорей
Они бегут встречать Говэна,
И припадает на колена
Толпа зверей, чтоб каждый смог
И рыцаря, и мула ног
Коснуться нежными губами.
Говэн спешит скорее к даме,
(Быть со зверями — недосуг),
И выезжает мул на луг
Зеленый, солнцем весь залитый.
А в это время вышла с свитой
И королева, — все хотят
Из окон поглядеть на сад.
И вот, смотря из окон зала,
Толпа придворная болтала,
А королева видит вдруг:
Говэн уж проезжает луг.
Сказала рыцарям и дамам;
Они бегут навстречу прямо
К нему, и каждый очень рад
Тому, что едет он назад.
Но больше всех известью рада
Та девушка, которой надо
Обратно получить узду,
И вот она кричит ему
(А он стоит у входа в залу):
«Пусть вам пошлет господь немало
Каких желаете утех
И днем, и ночью без помех».
«И вам того же я желаю»,
Говэн ответил ей, слезая.
Она ж, припав к его устам,
Ему промолвила: «Я вам
Отдать поистине б хотела
В награду душу всю и тело, —
Ведь я же знаю, что узда
В мои бы руки никогда
Через другого не попала,
Ведь рыцарских голов немало
Торчит на палках над водой, —
Никто не овладел уздой».
И тут Говэн ей без смущенья
Свои поведал приключенья:
Про лес и про долину змей,
Про удивительный ручей,
Где рос боярышник душистый,
Где было все светло и чисто,
Про реку, цветом как свинец,
И про вертящийся дворец,
Про то, как были львы убиты
И рыцарь свержен знаменитый,
Как он побился об заклад,
Как двух он змей убил подряд,
Про то, как карлик поклонился,
А после молча удалился,
Про то, как снова он пришел
Звать к госпоже своей за стол, —
А госпожа была сестрою
Той, что послала за уздою, —
Про то, как он добыл узду,
Про то, как видел на мосту,
Когда из замка уезжал он,
Толпу, которая плясала,
И как назад проехать мог
Он без задержек и тревог.
Он рассказал все приключенья,
А дама просит разрешенья
Уехать наконец домой.
Король и рыцари толпой,
И королева с ними вместе,
Ей говорят, что в этом месте
Она бы с ними жить смогла
И среди Круглого стола
Найти по сердцу господина,
«Господь свидетель мой единый,
Так отвечает им она, —
Я здесь остаться не вольна,
Как я сама бы ни хотела».
И мула привести велела,
И села на седло опять.
И сам король сопровождать
Ее хотел; но провожатых
Не хочет девушка. Заката
Приходит время, мрак встает.
Она прощается, и вот
Она и мул уж в лес свернули,
Рассказ про Девушку на муле,
Покинувшую вдруг дворец,
Здесь обретает свой конец.
ОКАССЕН И НИКОЛЕТ
Сложенная в начале XIII в. эта песня-сказка (chante — fable) по своеобразной форме изложения (проза, чередующаяся с отдельными стихотворными тирадами) стоит особняком среди дошедших до нас памятников и является, очевидно, продуктом жонглерского (а не рыцарского) творчества. На нерыцарское происхождение песни-сказки указывает также ее содержание. Она весьма далека от того, чтобы прославлять типично феодальные «добродетели». Рыцарь Окассен менее всего напоминает средневекового рыцаря, для которого требования сословной рыцарской чести обычно стояли на первом месте. Горячо любя пленную сарацинку Николет, он нимало не смущается неравенством их общественного положения. Его не прельщают ни воинские подвиги, ни рыцарская слава. Ради того чтобы вечно быть с Николет, он даже готов пренебречь райским блаженством. Автор не без иронии пишет о феодальных войнах и стычках. Его симпатии всецело на стороне чистых сердцем любовников, мечтающих о мирной, счастливой жизни. Естественное человеческое чувство торжествует в повести над сословными феодальными предрассудками. С необычной для рыцарских романов теплотой относится автор также к простолюдинам. Он знает об их горькой доле и вовсе не стремится ее приукрасить (беседа Окассена с пастухом, глава 24). Стиль повести подкупает своей задушевной наивностью и безыскусственной грацией. Написана песня-сказка на пикардском наречии.
1.
Кто услышать хочет стих
Про влюбленных молодых,
Повесть радостей и бед:
Окассен и Николет —
Как жестоко он страдал,
Храбро подвиги свершал
Для любимых ясных глаз?
Чуден будет мой рассказ,
Прост и сладостен напев.
И кого терзает гнев,
Злой недуг кого томит, —
Эта песня исцелит.
Радость будет велика,
И рассеется тоска
От песни той[366].
2.
что граф Бугар Валенский вел с графом Гареном Бокерским войну, великую, жестокую и кровопролитную, и не проходило дня, чтобы он не стоял у ворот, укреплений и стен города с сотней рыцарей и десятком тысяч воинов, конных и пеших. При этом он опустошал огнем страну графа Гарена, грабил его землю и убивал его людей.
Граф Гарен Бокерский был стар и слаб — прошло его время. И не было у него других наследников, ни сыновей, ни дочерей, кроме одного только мальчика. Я вам опишу, каков он был.
Окассеном звали графского сына. Он был красивый юноша, высокий ростом; стройны были его ноги, руки и тело. Волосы у него были светлые, в пышных кудрях, глаза ясные и веселые, лицо приветливое и правильное, нос прямой и тонкий[367]. И столько в нем было добрых качеств, что не было ни одного дурного, все только одни хорошие.
Но был он охвачен любовью, которая все побеждает, не желал рыцарствовать, ходить вооруженным на турниры, не хотел делать того, что ему подобало[368]. Отец и мать говорили ему:
— Сын, бери оружие, садись на коня, защищай свою землю и помогай своим подданным. Когда они тебя увидят рядом, они будут лучше защищать свою жизнь, и имущество, и нашу землю
— Отец, — отвечал Окассен, — что вы там говорите? Пусть бог не даст мне того, о чем я прошу его, если я стану рыцарем, сяду на коня, пойду в сражение и в битву, чтобы там разить врагов и отражать удары, а вы мне не дадите Николет, мою нежную подругу, которую я так люблю.
— Сын мой, — отвечал отец, — оставь и думать о Николет. Она ведь пленница, привезенная из чужой страны; там ее купил виконт нашего города у сарацин и привез ее сюда. Здесь он ее вырастил, окрестил и воспитал, как свою крестницу. Теперь он даст ей в мужья какого-нибудь молодого человека, который честно будет зарабатывать для нее хлеб. Тут тебе нечего делать, а если ты желаешь жениться, то я дам тебе в жены дочь короля или графа. Нет такого важного человека во Франции, который бы не отдал за тебя свою дочь, если бы ты захотел ее иметь.
— Увы, отец! Где на земле такая высокая честь, которой бы не стоила Николет, моя нежная подруга? Если бы даже она была императрицей Константинополя или Германии, королевой Франции или Англии, всего этого было бы для нее мало — так хороша она и благородна, и приветлива, и полна достоинства.
3.
Окассена знатный род
В замке де Бокер живет.
Без прекрасной Николет
Для него ничтожен свет.
Но отец неумолим,
Мать во всем согласна с ним.
— Николет, мой милый сын,
Куплена у сарацин,
Где она была в плену.
Ты же должен взять жену
Рода знатного, как ты.
Брось безумные мечты!
— Мать, я не согласен, нет!
Кто прекрасней Николет?
Ясный взор и стройный вид
Сердце светом мне живит.
Мне любовь ее нужна,
Что так нежна.
4.
Когда граф Гарен Бокерский увидал, что не удается ему отвлечь Окассена от любви к Николет, он отправился в город к виконту, который был его вассалом, и сказал ему так:
— Господин виконт, удалите вы отсюда Николет, вашу крестницу. Пусть будет проклята земля, откуда вы ее привезли в нашу страну. Ведь из-за нее я теряю Окассена; он не хочет рыцарствовать, не хочет исполнять своего долга. Так знайте, что, если бы она была в моих руках, я бы ее сжег в огне, да и вы сами должны тоже меня остерегаться.
— Господин мой, — ответил виконт, — мне и самому очень не нравится, что он к ней ходит и разговаривает с нею. Я ведь ее купил на свои деньги, вырастил, окрестил и воспитал, как свою крестницу; теперь я дам ей в мужья какого-нибудь молодого человека, который будет для нее честно зарабатывать хлеб. Тут вашему Окассену нечего делать. Но если такова ваша воля и ваше желание, то я ее отошлю в такую страну, где он ее никогда и в глаза не увидит.
— Так берегитесь! — сказал граф Гарен. — А то вам плохо придется.
Они расстались.
А виконт этот был очень важный человек, и был у него пышный дворец, а позади дворца — сад.
И приказал он посадить Николет в комнату наверху, а с нею вместе старушку для общества и компании и велел дать им хлеба, мяса, вина и все для них необходимое.
Потом приказал запечатать все двери, чтобы ниоткуда не было к ним ни входа, ни выхода. Оставалось у них снаружи только одно маленькое окошечко, откуда проникало к ним немного свежего воздуха.
5.
В тесной комнате одна
Николет заключена.
Свод искусно в ней сложен
И хитро расписан он.
Вот, на мрамор у окна
Опершись, стоит она.
Волны светлые кудрей,
Дуги стройные бровей,
И в лице сияет свет, —
Нет прекрасней Николет!
Вот она взглянула в сад:
Птички весело кричат,
Роза пышно расцвела.
И сиротка начала:
— Горе мне, зачем должна
Я в тюрьме сидеть одна?
Окассен, мой господин,
Вы милы мне; вы один
Были ласковы всегда.
Я заключена сюда
Ради вас, под этот свод.
Здесь так грустно жизнь идет.
О святая божья мать,
Я не стану здесь страдать,
Я убегу!
6.
Николет была в заточенье, как вы уже слыхали, в комнате. И пошел по всей земле и по всей стране слух, что она исчезла. Одни думали, что она сбежала в чужие страны, а другие полагали, что граф Гарен велел ее убить.
Если кого-нибудь эта весть и обрадовала, то Окассену совсем не было весело.
Он отправился к виконту в город и спросил его:
— Господин виконт, что вы сделали с Николет, моей нежной подругой, с той, кого я любил больше всего на свете? Вы отняли ее от меня, украли! Так знайте же, что, если я умру с горя, вам будут за меня мстить, и это будет только справедливо. Ведь вы меня убили собственными руками, отняв от меня ту, которую я любил больше всего на этом свете.
— Господин мой, — ответил виконт, — оставьте вы это. Николет — пленница, которую я привез из чужой земли, купив ее на собственные деньги у сарацин. Я ее вырастил, окрестил и воспитал, как свою крестницу; я ее кормил, а теперь найду ей в мужья какого-нибудь молодого человека, который будет для нее честно зарабатывать хлеб. Вам тут совсем нечего делать, а вы лучше возьмите себе в жены дочь короля или графа. Да и в самом деле, что вы выиграете, если сделаете Николет своей любовницей и она будет спать с вами? Мало будет от этого проку, так как на все дни вашей жизни вы будете опозорены, а душа ваша пойдет потом в ад, так как рая-то вам уж никогда не видать.
— Что мне делать в раю? Я совсем не желаю туда идти; мне нужна Николет, моя нежная подруга, которую я так люблю. Ведь в рай идут только те люди, которых я вам сейчас назову. Туда идут старые попы, убогие и калеки, которые день и ночь томятся у алтарей и старых склепов, и те, кто ходит в лохмотьях, истрепанных капюшонах, и те, которые босы и наги, и оборваны, кто умирает от голода, холода, жажды и всяких лишений. Все они идут в рай, но мне с ними там нечего делать. Я хочу попасть в ад, куда идут добрые ученые и прекрасные рыцари, погибшие на турнирах или в славных войнах, и хорошие воины и свободные люди. С ними хочу быть и я. Туда же идут и нежные, благородные дамы, у которых два или три возлюбленных, кроме их собственного мужа; идет туда золото, серебро и цветные меха; идут туда музыканты и жонглеры и короли мира. С ними хочу быть и я, пусть только Николет, моя нежная подруга, будет со мною.
— Напрасно вы все это говорите, — ответил виконт, — вы больше ее никогда не увидите. А если б вы с ней поговорили и отец ваш узнал бы об этом, он бы сжег и ее, и меня в огне, да и вам самому было бы чего бояться.
— Тяжко мне это, — сказал Окассен и, печальный, ушел от виконта.
7.
И вернулся Окассен
Тяжким горем удручен.
Кто подаст ему совет?
От прекрасной Николет
Кто бедняжку отвлечет?
Вот он во дворец идет,
Возвращается домой,
Поднялся к себе в покой
И, печалью омрачен,
Горько плакать начал он:
— Николет, чья речь сладка,
Поступь гордая легка,
Чьи движенья так плавны
Так объятия нежны,
Весел нрав и смех игрив,
Стан и строен, и красив, —
Ради вас страдаю я,
И терзают все меня.
Умереть пришла пора,
Друг мой, сестра[369]!
11.
Видит старый граф Гарен,
Что не может Окассен
Сердцу милую забыть,
Взор прекрасный разлюбить.
Сына он в тюрьму послал,
В темный мраморный подвал,
В погреб мрачный под землей.
Полон юноша тоской,
Стал печальнее, чем был;
Плача, так он говорил:
— Дорогая Николет!
Друг мой нежный, лилий цвет,
В чаше спелых гроздий сок
Быть нежней тебя не мог.
Видел раз я, как один
Пилигрим из Лимузин
На одре лежал без сил,
Злой недуг его томил.
И была болезнь тяжка —
Изнуряла старика;
Только мимо ты прошла,
Легкий плащ приподняла,
Мех соболий дорогой
И рубашки край льняной, —
Ножку старец увидал,
В тот же миг здоровым стал.
От болезни исцелен,
Крепче прежнего стал он
И отправился один
В свой далекий Лимузин,
Позабыв про злой недуг.
Лилий цвет, мой нежный друг,
Ваша поступь так легка,
Речь отрадна и сладка,
Ласка и любовь нежны,
Смехом, радостью полны.
Как вас можно не любить?
Ради вас я должен жить
В келье тесной под землей.
Здесь погибну смертью злой,
Близок мой последний час,
Умру за вас!
12.
Окассен был заключен в темницу, как вы уже слышали, а Николет сидела взаперти в комнате. Это было летом, в мае месяце, когда дни стоят теплые, долгие и ясные, а ночи тихи и прозрачны.
Однажды ночью Николет лежала в своей постели, и увидела она, что луна светит в окошко, услышала, что в саду поет соловей. Вспомнила она об Окассене, своем милом друге, которого она так любила. И стала она думать о графе Гарене Бокерском, который смертельно ее ненавидел, и решила, что ни за что больше здесь не останется. Ведь если бы ее кто-нибудь выдал и граф Гарен узнал, где она, он бы предал ее злой смерти.
Услыхав, что старушка, которая была с нею, заснула, она встала, надела красивый шелковый блио[370], потом взяла простыни и полотенца, связала их вместе и сделала из них веревку, такую длинную, как только могла. Привязала ее к подоконнику и спустилась вниз в сад.
Она подобрала свои одежды, одной рукой спереди, а другою сзади, и пошла через сад по траве, обильно смоченной росою. Волосы у нее были светлые, в пышных кудрях, глаза ясные и веселые, продолговатое лицо, прямой и тонкий нос, а губы алее, чем вишня или роза летнею порою, зубы мелкие и белые, а упругие груди приподнимали ее одежду, как два маленьких волошских ореха. Она была стройна в бедрах, и стан ее можно было обхватить пальцами.
Цветы маргариток, которые она топтала своими ножками и которые ложились под ее стопами, казались совсем черными по сравнению с ними, — так бела была эта девушка.
Она подошла к калитке, открыла ее и пошла по улицам Бокера, держась в тени, так как луна светила очень ярко, и шла она до тех пор, пока не достигла башни, где сидел ее друг. Башня эта была местами в трещинах; она прислонилась к одному из столбов, плотно завернулась в свой плащ, просунула голову в одну из расселин башни, старой и ветхой, и услышала, как скорбел и плакал Окассен, сожалея оставленную подругу свою, которую он так любил. Когда она его выслушала, она начала говорить сама.
13.
Та, чьи очи так ясны,
Стала тихо у стены.
Окассена горек стон,
О подруге плачет он.
И в ответ он слышит вдруг:
— Мой возлюбленный, мой друг
Храбрый, честный мой герой —
Ни слезами, ни тоской
Вам меня не возвратить,
И счастливым вам не быть!
Ненавидит ведь меня
Ваш отец и вся родня.
Через море в край чужой
Я уйду, любимый мой.
И красавица ему
Локон бросила в тюрьму.
Окассен густую прядь
Нежно начал целовать.
Даром милой упоен,
Скрыл его на сердце он,
После новых слез поток
Сдержать не мог.
14.
Когда Окассен услыхал, что Николет собирается бежать в чужие края, очень он рассердился.
— Милая подруга моя, — сказал он, — вы никуда не уйдете отсюда, потому что иначе я умру. Первый, кто вас увидит, если только сможет, овладеет вами, положит вас в свою постель, сделает своей любовницей. И если вы ляжете в чью-либо постель, кроме моей, не думайте, что я буду ждать, пока найдется нож, которым я могу ударить себя в сердце и Убить. Нет, в самом деле, долго ждать я не буду, и, если увижу издали крепкий камень или каменную стену, я разобью об него свою голову, так что глаза выскочат и мозги вывалятся наружу. Лучше уж умереть такою жестокою смертью, чем узнать, что вы лежали в чьей-либо постели, кроме моей.
— Ах, — молвила она, — я никогда не думала, что вы меня так сильно любите, но я-то вас люблю еще больше, чем вы меня.
— Увы, — ответил Окассен, — друг мой нежный, не может этого быть, чтобы вы любили меня так, как я вас. Женщина не может так любить мужчину, как он ее. Ведь любовь женщин живет в ее глазах, в кончиках грудей и в пальцах ног, а любовь мужчины заключена в его сердце, откуда она уйти не может.
Пока Окассен и Николет так разговаривали, городская стража внезапно появилась на улице; под плащом у стражников были спрятаны обнаженные мечи. Ибо граф Гарен приказал им, если они встретят Николет, схватить ее и убить.
А сторож на башне видел, как они шли, и слышал, как они говорили между собою о Николет и грозили убить ее.
— Боже, — сказал он себе, — как будет жалко, если они убьют эту славную девушку! Будет добрым делом — предупредить ее так, чтобы они не заметили, и помочь ей спастись от них. Иначе они ведь убьют ее, и от этого умрет Окассен, мой молодой господин, а это будет большая беда.
15.
Сторож этот был герой,
Храбрый, с честною душой,
Был он ловок и умел,
Песню чудную им спел:
— Девушка, ты так смела
И красива, и мила,
Золотистая, в кудрях,
Смех в сияющих глазах.
Вижу я, хоть ты молчишь,
Ты с любимым говоришь.
Умереть он рад, любя.
Я ж хочу спасти тебя.
Слушай. Осторожна будь!
К вам солдаты держат путь.
Взять тебя они должны,
Их мечи обнажены,
Чтоб убить тебя верней.
Беги скорей!
16.
— Ах, — сказала Николет, — пусть покоятся в блаженном мире души твоих родителей за то, что ты так благородно и ласково меня предупредил об опасности. Если богу угодно, я уберегусь от них, и пусть он мне в этом поможет!
Она закуталась в свой плащ и укрылась в тени столба, пока они проходили мимо, потом простилась с Окассеном и пошла, пока не достигла стены замка. Стена эта была в одном месте разрушена и наскоро заделана. Николет перелезла через нее и очутилась между стеной и рвом. Взглянула она вниз, видит — ров глубокий и крутой, и стало ей страшно.
— Создатель милосердный, если я упаду, то сломаю себе шею, а если я здесь останусь, меня найдут завтра и сожгут в огне. Пусть уж лучше я умру, а то завтра весь город будет на меня дивиться.
Она перекрестилась и стала скользить вниз по склону рва, а когда достигла дна, ее нежные руки и ноги, которые до сих пор не знали ран, были все исцарапаны и исколоты, и кровь шла, наверно, в двенадцати местах, а она не чувствовала ни боли, ни страданий, — так ею владел страх.
Но если трудно было спуститься в ров, то выйти оттуда было еще труднее. Но она подумала, что там оставаться ей не годится, и, найдя заостренный кол, который горожане бросили сюда, защищая замок, она шаг за шагом стала с большим трудом подниматься и наконец вышла наверх.
Там был лес на расстоянии двух выстрелов из лука, и тянулся он на добрых тридцать миль в длину и в ширину, и были в нем дикие звери и всякие гады.
Она боялась идти туда и думала, что там ее съедят, но потом вспомнила, что если ее здесь найдут, то отведут в город и сожгут там.
17.
Перейти глубокий ров
Многих стоило трудов.
Николет, что так чиста,
Молит вся в слезах Христа:
— Царь небес, куда идти!
Мне закрыты все пути.
Если в темный лес пойду —
Смерть сейчас же там найду:
Стану пищей я волкам,
Львам и диким кабанам.
Если ж я останусь тут, —
На заре меня найдут,
И тогда, несчастной, мне
Предстоит сгореть в огне.
Боже мой, спаси меня!
Лучше пусть достанусь я
На съедение волкам,
Львам и диким кабанам,
Чем опять в Бокер идти
И смерть найти.
18.
Долго жаловалась так Николет, как вы уже слышали. Она поручила себя богу и пошла, пока не достигла леса. И не смела она войти в глубь его, так как боялась диких зверей и гадов, и спряталась под тень густого куста. Там ее охватил сон, и она проспала так до ранней зари следующего дня, когда пастухи вышли из города и привели свои стада пастись на опушке леса у реки.
Там они отошли в сторону, сели на берегу славного ручейка, который протекал на опушке леса, разостлали на траве плащ и положили на него хлеб. Пока они ели, Николет проснулась от пения птиц и говора пастухов и подошла к ним.
— Милые дети, — сказала она, — бог вам на помощь!
— Бог да благословит вас, — ответил тот, который был поразговорчивее других.
— Милые дети, — продолжала Николет, — не знаете ли вы Окассена, сына графа Гарена?
— Конечно, знаем, даже очень хорошо.
— Если бог вам поможет, милые дети, — сказала она, — передайте ему, что в этом лесу водится зверь; пусть он придет охотиться на него, и если ему удастся его захватить, то ни одного кусочка этого зверя он не отдаст и за сто марок золотом[371] даже и за пять сотен, и за все свое имущество не отдаст.
Они смотрели на нее и были поражены ее красотой.
— Передать ему это? — ответил тот, который был поразговорчивее других. — Будь проклят тот, кто скажет и передаст ему это. Это все выдумки, что вы говорите; в этом лесу нет ни одного зверя — ни оленя, ни льва, ни кабана, — который был бы так дорог, что один кусочек его стоил бы дороже двух или самое большее трех денье[372], а вы говорите о таких больших деньгах! Будь проклят тот, кто вам поверит и ему скажет об этом! Вы фея, нам вас совсем не надо, идите своею дорогой.
— Милые дети, — сказала она, — сделайте то, о чем я говорю! У этого зверя есть такое лекарство, что Окассен сразу излечится от своего недуга. Вот у меня в кошельке есть пять су[373], возьмите их себе, если вы согласны передать ему то, что я прошу. Пусть он охотится здесь в течение трех дней, а если он не найдет ничего за три дня, то ему больше никогда не видать этого зверя и не вылечиться от своего недуга.
— Честное слово, — воскликнул пастух, — деньги-то мы возьмем и если он сюда придет, мы ему все скажем, но сами не пойдем его искать!
— Ну, хорошо, — ответила девушка. Она простилась с пастухами и ушла.
19.
Пастухам послав привет,
Удалилась Николет,
Трудный путь направив свой
Через темный лес густой.
И тропинкой вековой
В край пришла она глухой.
Семь дорог скрестилось тут,
Что по всей стране идут.
Вдруг ей мысль пришла одна:
Хочет испытать она,
Любит Окассен иль нет?
Собирает Николет
Белой лилии цветы,
Травы, свежие листы,
И из веток и цветов
Чудный уголок готов.
— Боже правый, мне внемли!
Друга ты сюда пошли.
Если мимо он пойдет,
Здесь хоть миг не отдохнет,
Значит, я не друг ему,
Конец всему!
[При встрече с Окассеном, которого отец выпустил из тюрьмы, пастухи передают ему слова Николет.]
23.
Окассену речь ясна:
Передать она должна
О подруге милой весть.
На коня спешит он сесть
И въезжает в лес густой.
Верный конь летит стрелой.
Быстро юношу он мчит.
Вот как рыцарь говорит:
— Мне олень и кабаны
Для охоты не нужны.
Ясноокой Николет
Здесь в лесу ищу я след.
Стройный стан и светлый взор,
Смех и нежный разговор
Сердце мне навек пленил.
Если так господь сулил,
Вас еще увижу я,
Любовь моя!
24.
Едет Окассен по лесу с дороги на дорогу, и конь несет его быстрым ходом. Не думайте, что его щадили шипы и колючки. Ничуть не бывало! Они рвали его одежды, так что скоро не осталось на нем ни одного целого куска, и в крови были его руки, грудь и ноги. Кровь шла из тридцати или сорока мест, так что можно было видеть на траве следы крови, которая капала из его ран. Но он так глубоко задумался о Николет, своей нежной подруге, что не чувствовал ни боли, ни страданий, и ехал все дальше в лес, но никаких вестей о ней не было.
И когда он увидел, что приближается вечер, он стал плакать о том, что не смог найти ее.
Проезжая по старой, заросшей травою дороге, он взглянул перед собою и увидел вдруг человека, вот такого, как я вам сейчас опишу.
Он был высок ростом, дикий с виду и чудовищно безобразный. Голова у него была огромная, чернее угля, расстояние между глаз — с добрую ладонь, щеки толстые, огромный плоский нос с широченными ноздрями, губы толстые, краснее сырого мяса, зубы длинные, желтые и безобразные. На ногах у него были гамаши, и обут он был в сандалии из воловьей кожи, обмотанные лыком и завязанные веревкой до самых колен. Он был закутан в плащ на подкладке и опирался на большую дубину.
Когда Окассен вдруг его увидел, охватил его сильный страх.
— Бог в помощь тебе, братец!
— Бог да благословит и вас, — ответил тот.
— Послушай-ка, что ты тут делаешь?
— А вам-то какое до этого дело?
— Никакого, я просто спросил по-хорошему.
— О чем это вы плачете, — сказал тот, — и что вас так печалит? Если бы я был таким важным человеком, как вы, никто в мире не мог бы заставить меня плакать.
— А! Так ты меня знаешь? — спросил Окассен.
— Да, я знаю, что вы Окассен, графский сын, и, если вы мне скажете, о чем вы плачете, я вам скажу, что я здесь делал.
— Ну, что же, — ответил Окассен, — я тебе скажу охотно. Сегодня утром я приехал в этот лес поохотиться, и со мною была белая левретка, самая прелестная в мире, и вот я ее потерял, потому и плачу.
— Бог мой, — воскликнул тот, — и чего только ни выдумают эти господа! И вы плачете из-за какой-то вонючей собачонки!
Будь проклят тот, кто вас за это похвалит. Нет в вашей стране такого важного человека, который, получив приказание вашего отца достать их десять, пятнадцать или двадцать, не исполнил бы этого с большой охотой и не был бы этому рад. Вот я так действительно могу плакать и печалиться.
— А ты о чем же, братец?
— Сударь, я расскажу вам почему. Я был нанят одним богатым крестьянином, чтобы ходить за плугом с четырьмя волами. Три дня тому назад со мной случилось большое несчастье, я потерял лучшего из моих волов — Роже, самого сильного. И теперь хожу и ищу его. Я ничего не ел и не пил три дня, а в город вернуться не смею: там меня посадят в тюрьму, так как мне нечем заплатить за вола. Во всем мире у меня нет никакого имущества, кроме того, что вы на мне видите. У меня есть бедная мать, у нее ничего не было, кроме старого тюфяка, да и тот теперь вытащили у нее из-под спины, и теперь она спит на голой соломе. И вот это-то и печалит меня больше, чем мое собственное горе. Потому что ведь деньги приходят и уходят. И если я теперь потерял, я выиграю в другой раз и заплачу за своего быка. Ради этого одного я бы не стал плакать. А вы убиваетесь из-за какой-то паршивой собачонки. Будь проклят тот, кто вас за это похвалит.
— Славно ты меня утешил, братец! Пошли тебе бог удачи. Сколько стоил твой вол?
— Сударь, с меня спрашивают двадцать су, а у меня не найдется и одного гроша.
— Вот возьми, у меня тут есть двадцать су, ты и заплатишь за своего вола.
— Сударь, — сказал крестьянин, — спасибо вам за это, пусть бог поможет вам найти то, что вы ищете.
Он уходит дальше, а Окассен продолжает путь. Ночь была ясная и спокойная, он ехал долго, пока не достиг того места, где расходились семь дорог. Здесь он увидел беседку, которую, как вы знаете, устроила Николет; она была вся разубрана цветами и листьями внутри, и снаружи, и сверху, и спереди и была так красива, что трудно себе представить что-нибудь лучшее. Когда Окассен ее увидел, он сразу остановился, а на беседку упал луч луны.
— Боже мой, — сказал он, — ведь это сделала Николет, моя нежная подруга! Она устроила это своими прекрасными руками. Ради нежности и любви моей к ней я сойду с коня и отдохну здесь сегодня ночью.
И он вынул ногу из стремени, чтобы сойти с коня, а конь его был высокий и большой. И так задумался он о Николет, своей подруге нежной, что упал на землю так тяжело, что ударился о камень и вывихнул себе плечо.
Он почувствовал себя сильно раненным, но употребил все старания и привязал лошадь здоровой рукой к кусту шиповника, потом повернулся на боку и растянулся в беседке на спине. И, глядя в отверстие над головою, он видел звезды. Одна из них казалась ярче других, и Окассен начал говорить так:
25.
— Звездочка, ты мне видна,
Привлекла тебя луна.
Там с тобою, знаю я,
Светлокудрая моя,
Друг мой нежный Николет.
Бог зажег вечерний свет,
И, чтоб ярче он сиял,
Он к себе ее позвал.
Ах, как бы хотелось мне
Там, в небесной вышине,
Мою милую ласкать!
(Пусть я упаду опять!)
Если б царским сыном был,
Я б, как равную, любил,
Милая, тебя!
Ах, как бы хотелось мне
Там, в небесной вышине,
Мою милую ласкать!
(Пусть я упаду опять!)
Если б царским сыном был,
Я б, как равную, любил,
Милая, тебя!
26.
Когда Николет услышала Окассена, она подошла к нему, потому что была недалеко. Она вошла в беседку, бросилась в его объятия и стала его ласкать и целовать.
— Милый, нежный друг мой, наконец-то я нашла вас!
— И я вас также, милая, нежная подруга!
И снова они обнимались и целовались, и велика была их радость.
— Подумайте, моя нежная подруга, — сказал Окассен, — я вывихнул себе плечо, а теперь не чувствую ни боли, ни страданий, потому что вы со мною.
Она его потрогала и увидела, что плечо вывихнуто. Тогда она стала его растирать своими белыми ручками, и с помощью бога, который любит влюбленных, она вправила ему плечо. А потом она нарвала цветов, свежих трав и зеленых листьев, привязала их к его плечу лоскутком своей рубашки, и Окассен стал здоровым.
— Окассен, милый и нежный друг мой, теперь послушайтесь моего совета. Если ваш отец пошлет искать вас завтра в этом лесу, меня найдут и, что бы ни случилось с вами, меня-то убьют наверно.
— Моя дорогая, нежная подруга, это причинило бы мне большое горе. Но если я смогу, я вас никому не отдам.
Он сел на коня, посадил перед собою свою подругу, целуя ее и обнимая, и они выехали в открытое поле.
27.
Светлокудрый Окассен
Ясным счастьем упоен.
Он оставил лес густой
И в седле перед собой
Свою милую везет.
Белый лоб, и нежный рот,
И глаза целует ей,
Полный радостью своей.
— Друг мой, — говорит она, —
Где, скажите, та страна,
Куда мы направим путь?
— Все равно, куда-нибудь!
Чрез равнину, лес густой.
Лишь бы ты была со мной.
По полям, среди холмов,
Мимо замков, городов
Вихрем быстрый конь летел.
Берег моря — их предел.
Там кончен путь[374].
РОМАН О ТРИСТАНЕ
Принадлежащий к кругу бретонских (кельтских) сказаний сюжет о любви Тристана и Изольды, засвидетельствованный в многочисленных разработках с середины XII в. (древнейшая — лэ «О жимолости» Марии Французской), представлен двумя версиями: жонглерской, более примитивной и архаической (обработки французского жонглера Беруля и немецкого поэта Эйльхарта фон Оберге), и изысканной куртуазной (обработки англо-нормандского поэта Томаса, немецкого поэта Готфрида Страсбургского и некоторых других). В своем дальнейшем развитии сюжет в середине XIII в. становится предметом прозаического романа, постепенно включаемого в цикл романов «Круглого стола». Из прозаического романа XIII в. и взяты приводимые ниже отрывки.
Популярность сказаний о любви Тристана и Изольды в европейской литературе XII—XIII вв. (а также в последующие столетия) объясняется прежде всего тем, что в них центральное место отводится теме земной, человеческой любви, которая со времен трубадуров привлекала внимание многих средневековых поэтов. При этом если в более архаических версиях любовь Тристана и Изольды рисуется как некая «демоническая» страсть, порожденная колдовским, «дьявольским» зельем, то в версиях куртуазных роль любовного напитка заметно уменьшена и любовь изображена как всепоглощающее естественное чувство.
В романах изображается также конфликт между любовным влечением Тристана и его вассальным долгом, между большим человеческим чувством и обычаями феодального общества (см. заметку о Готфриде Страсбургском в разделе «Немецкая литература»).
[Истории Тристана в романе предшествует история сватовства отца его Ривалина, короля Лоона, к Бланшефлер, сестре Марка, короля корнвалийского. Ривалин добивается руки Бланшефлер, увозит ее в свое королевство; через несколько времени она родит сына и умирает в муках.]
Тристан и Изольда. Миниатюра из рукописи прозаического романа XIV в.
Весь день и всю ночь мучилась королева, и на рассвете разрешилась она прекрасным сыном, по воле господа нашего. И когда она разрешилась, то сказала своей придворной даме:
— Покажите мне мое дитя, я поцелую его, ибо я умираю.
И та исполнила ее желание. И когда королева взяла его на руки, увидела, что был он самым прекрасным созданием в мире, и сказала:
— Сын мой, — говорит она, — велико было желание мое иметь тебя, и вижу я, что ты прекраснее всех созданий, которых когда-либо породила женщина, но от красоты твоей мало мне проку, ибо умираю от мук, которые претерпела за тебя. В печали пришла я сюда, в печали родила я, в печали обрела тебя, и первая радость, которую я познала от тебя, была печалью, и из-за тебя умираю в печали. И так как в печали пришел ты на эту землю, имя тебе Тристан Печальный. Пусть же господь даст тебе прожить жизнь твою в большей радости и удаче, чем принесло твое рожденье.
И когда она это сказала, целует она его, и как только она его поцеловала, душа рассталась с ее телом, и умерла она.
Таким, как я вам рассказываю, было рождение Тристана, прекрасного и доблестного рыцаря, который претерпел потом столько страданий из-за Изольды.
[Осиротевшего Тристана король поручает воспитать доблестному рыцарю Гуверналю, который обучает его всем рыцарским наукам. После ряда приключений юный Тристан поступает на службу к королю корнвалийскому — Марку, своему дяде. Чтобы освободить Корнвалис от позорной дани королю Ирландии, Тристан вступает в единоборство с рыцарем ирландским Морольтом. Он побеждает Морольта, но сам ранен его отравленным мечом. Рана никак не может залечиться, и измученный ею Тристан просит короля Марка положить его в ладью и пустить в море на волю волн.]
Видит король, что нельзя поступить иначе, и приказал приготовить суденышко так, как просил об этом Тристан. Когда корабль был снаряжен всем нужным, отнесли они туда Тристана и положили его туда. И никогда вы не видали нигде столь великой печали, какая была при расставании с Тристаном. Когда Тристан увидел столь великую скорбь по себе, горестно было ему дольше медлить, и велел он пустить себя в море с распущенным парусом, и спустя немного времени так удалился от них, что не видел более ни дяди, ни друзей, ни они его.
Так отправился Тристан в море и пробыл там пятнадцать дней или более, пока не доплыл в некий день до Ирландии, к замку Эсседот. Был там король ирландский и королева, сестра Морольта, и была там Изольда, дочь их, и там они проводили время. А Изольда эта была самая прекрасная женщина в мире, и была она более сведущей в лечении, чем кто бы то ни был в те времена, и знала все травы и их силы, и не было ни одной столь тяжелой раны, которую бы она не могла вылечить, а было ей только 13 лет.
Когда Тристан доплыл до гавани и увидел землю, которой не знал, сердце его возликовало при виде новой страны, и так как господь спас его от опасности морской, он берет свою арфу и настраивает ее и начинает играть на арфе столь радостно, что всякий, услышавший его, охотно внимал ему. Король сидел у окна и услышал звуки эти, и увидел суденышко столь прекрасно убранным, что подумал, что это феи, и показал его королеве.
— Государь, — говорит она, — да поможет вам бог, пойдем посмотрим, что это такое.
И вот спускаются одни из замка, без свиты, король с королевой и приходят к берегу, и слушают, как Тристан играет на арфе, пока он не окончил всех своих песен и не поставил арфы рядом с собой. Потом он спрашивает у короля:
— Что это за земля, к которой я приплыл?
— Клянусь верой, — говорит король, — это Ирландия.
Тут стало Тристану хуже, чем раньше, ибо знал он: если узнают его, придется умереть ему за Морольта, которого он убил. Король его спрашивает, кто он такой.
— Государь, — говорит он, — я из Лоонойса, близ города Альбисмы, человек несчастный и больной. И пустился я наудачу в это море, и так прибыл я сюда, чтобы узнать, смогу ли я исцелиться от моей болезни; ибо столько я страдал от ужаса и от муки и столько страдаю еще, что никто не может более страдать чем я, и лучше предпочту я умереть, чем дольше томиться в этой муке.
— Рыцарь ли вы? — спрашивает король.
— Да, государь, — говорит Тристан.
Тогда говорит ему король:
— Не беспокойтесь более, ибо прибыли вы к такой гавани, где вы найдете исцеление; есть у меня дочь весьма мудрая, и если только кто-либо может вас исцелить, она исцелит вас в кратчайший срок, и я попрошу ее, чтобы занялась она этим ради господа и ради милосердия.
— Государь, да вознаградит вас бог, — говорит Тристан.
Тогда уходит король с королевой в свой дворец. Король зовет служителей своих и приказывает им, чтобы они пошли к гавани за больным рыцарем и чтобы они принесли его сюда, и сделали ему прекрасную постель, и уложили его. И делают, как он им приказал.
Когда Тристана уложили, король говорит Изольде, дочери своей, чтобы она позаботилась о рыцаре. И она это сделала с великой нежностью, и исследовала раны его, и положила на них травы, и говорит ему, чтобы он не беспокоился, и что она его исцелит с божьей помощью в короткое время.
И пробыл в этой комнате Тристан десять дней больным, и королевна каждый день заботилась о нем.
[Исцеленный Тристан в благодарность спасает Ирландию от опустошавшего ее дракона, после чего возвращается в Корнвалис, в замок Тинтанель к королю Марку.]
Случилось, что король сидел среди своих баронов, и Тристан был там вместе с ними. Бароны говорили, что дивятся они, почему король не женился. И Тристан сказал, что хотелось бы, чтобы король взял себе жену. Тогда сказал король:
— Тристан, — говорит он, — я возьму себе жену, когда вам будет угодно, ибо от вас зависит, достать мне ее, такую прекрасную, какой я хочу ее иметь, как вы знаете.
— Государь, — говорит Тристан, — если дело за мною, вы ее получите, ибо скорее я умру, чем не достану ее для вас.
— Как же я вам поверю? — говорит король.
И Тристан протягивает руку к часовне и клянется: если бог и святые помогут ему, он приложит все свои силы. Король его весьма благодарит.
— А теперь я скажу вам, — говорит король, — кто та, кого я хочу. Много раз вы говорили мне, если я женюсь, взять бы мне жену такую, чтоб я мог наслаждаться и радоваться ее красотой, а за красоту вы мне хвалили только одну женщину, и о той вы свидетельствовали, что она прекраснейшая женщина в мире. Ее хочу я и ее возьму в жены, если вообще я женюсь. И это Изольда Белокурая, дочь короля Анжина ирландского. Ее вам надлежит доставить мне, как вы мне обещали. Возьмите же из замка моего такую свиту, какая вам понадобится, и отправляйтесь в путь и добейтесь того, чтобы я получил ее[375].
Когда Тристан слышит эту новость, думает он, что дядя посылает его в Ирландию не за Изольдой, а за смертью, но не осмеливается отказать ему. А король, который более желает зла ему, чем добра, говорит ему льстиво:
— Мой прекрасный племянник, разве вы мне ее не добудете?
— Государь, — говорит Тристан, — я сделаю все, что могу, хотя бы пришлось мне за то умереть.
— Мой прекрасный племянник, великая вам благодарность, — говорит король, — теперь нужно вам двинуться в путь, ибо не узнаю я радости до тех пор, пока вы не вернетесь и не приведете мне Изольду Белокурую.
[После ряда приключений Тристан действительно добивается руки Изольды для своего дяди и увозит Изольду из Ирландии в Корнвалис.]
Король и королева плачут при расставании. И зовет королева Бранжьену и Гуверналя и говорит им:
— Вот сосуд чистого серебра, полный чудесного напитка, который сделала я своими руками. И когда Марк ляжет с Изольдой в первую ночь, дайте испить его королю Марку, затем Изольде и потом выплесните остатки и берегитесь, чтобы никто больше не испил его, ибо великое зло может произойти от того. А этот напиток называется любовным напитком, и как только король Марк изопьет его и дочь моя вслед за ним, они полюбят друг друга так сильно и так чудесно, что никто никогда не сможет разлучить их обоих. И сделала его я для них двоих. Берегитесь же, чтобы никто не испил его[376].
И они говорят, что будут беречь его.
Итак, они отправились в путь.
И Тристан и свита его выходят в море и держат путь в великой радости. Три дня был у них попутный ветер, а на четвертый день играл Тристан в шахматы с Изольдой, и была тогда слишком большая жара. Тристан захотел пить и попросил вина. Гуверналь и Бранжьева пошли за вином и нашли любовный напиток среди другой серебряной посуды, куда они его поставили, и ошиблись они, и не остереглись. Бранжьена берет золотую чашу, а Гуверналь наливает в чашу напиток, который был светел, как вино, и действительно был он вином, но были к нему подмешаны другие вещи.
Изольда играет на арфе. Миниатюра из рукописи прозаического романа XV в.
Тристан испил полную чашу и потом приказал, чтобы дали ее Изольде. И ей подают, и Изольда пьет.
— О боже, какой напиток!
Так вступили они на путь, с которого не сойти им во все дни их жизни, ибо испили они свою гибель и свою смерть, а напиток этот показался им добрым и весьма сладостным, но никогда сладость не была куплена столь дорогой ценой, как эта. Изменились сердца их и забились, как только испили они, и глядят друг на друга в изумлении, и думают о другом, чем раньше. Тристан думает об Изольде, Изольда о Тристане. Забыли они о короле Марке. Тристан думает лишь о любви к Изольде, а Изольда лишь о любви к Тристану. И так согласуются их сердца, что они будут любить друг друга всю свою жизнь. И если Тристан любит Изольду, то такова его воля, ибо более прекрасной не мог он отдать свое сердце. И если Изольда любит Тристана, то такова ее воля, ибо ни к кому более прекрасному и более доблестному не могла она обратить свою любовь. Он прекрасен, и она прекрасна, он благороден, и она знатного рода. Так согласуется в них красота и благородство. Пусть же король Марк ищет теперь другую королеву, ибо эту хочет Тристан, а Изольда хочет его. И так долго глядели они друг на друга, что каждый узнал волю другого. Тристан узнал, что Изольда любит его от всего сердца, а Изольда узнала, что она ему по душе. Радуется он этому и в великом волнении говорит, что он самый счастливый рыцарь, когда-либо живший, ибо любит его самая прекрасная благородная дева, какая есть на свете.
Когда они испили любовного напитка, о котором я вам рассказал, Гуверналь узнал сосуд и пришел в великое изумление. В таком он был унынии, что хотел бы умереть, ибо знает он теперь, что Тристан любит Изольду и Изольда Тристана, и знает, что этому виной он и Бранжьена. Тогда зовет он Бранжьену и говорит ей, как они ошиблись по недосмотру.
— Как? — говорит Бранжьена.
— Клянусь верой, — говорит Гуверналь, — дали мы Тристану и Изольде испить любовного напитка, и такова сила его, что полюбили они друг друга. — И показывает ей сосуд, в котором был напиток. И когда Бранжьена увидала, что это правда, заговорила она вся в слезах:
— Плохо мы поступили, и только зло может произойти от этого.
— Потерпим, — говорит Гуверналь, — посмотрим, чем дело это кончится.
Гуверналь и Бранжьена в печали, те же, кто испил любовного напитка, в радости. Тристан глядит на Изольду и воспламеняется страстью, так что не желает он ничего, кроме Изольды, а Изольда — кроме Тристана. Тристан открывает ей свое сердце и говорит, что любит ее больше всего на свете, а Изольда говорит ему, что так и она его.
Что вам рассказывать?
Тристан видит, что Изольда готова исполнить волю его, и они наедине друг с другом, и никто их не беспокоит, и не страшатся ни тот, ни другая. И поступает он с ней по воле своей, и теряет она имя девственницы.
И, как я вам рассказываю, полюбил Тристан Изольду так, что более в жизни своей не разлучался он с ней и другой не любил, и другой не знал. И из-за того напитка, которого он испил, терпел он муки и страдал более, чем кто-либо другой, и не было никогда рыцаря, который более страдал бы ради любви, чем Тристан.
[Однако долг верности требует, чтобы Тристан отдал Изольду королю. Король Марк женится на Изольде. В первую же брачную ночь верная Бранжьена заменяет собой Изольду, чтобы король не узнал об обмане. Но ни Тристан, ни Изольда не могут преодолеть овладевшей ими любви.]
Ежедневно бывали Тристан и Изольда наедине в опочивальне короля Марка[377]. Сандрет, который ненавидел Тристана, заметя любовь их, пошел к королю Марку и сказал ему, что он самый опозоренный и самый несчастный человек в мире, раз он терпит в замке своем того, кто позорит его с женой его.
— Кто же он? — говорит король.
— Государь, — говорит Сандрет, — это Тристан.
— Как же, — говорит король, — я узнаю об этом?
— Ступайте, — говорит Сандрет, — в вашу опочивальню, там их найдете наедине друг с другом.
[Разгневанный король, убедившись после ряда испытаний в неверности жены и измене племянника, приказывает их схватить.]
На следующее утро пришел Сандрет к королю и сказал ему:
— Государь, мы схватили Тристана и Изольду.
— Как вы нашли их? — говорит король.
И Сандрет рассказывает ему.
— Во имя господне, — говорит король, — позор этот лежит на мне, никогда не смогу я носить венец, если я не отомщу. Ступайте, приведите их.
И так тот делает.
Когда друзья Тристана услышали об этом, они пошли к Гуверналю и рассказали ему весть о Тристане. Гуверналь был от того в великой скорби. Тогда договорились они, что они спрячутся поблизости от того места, где казнят преступников, и если туда приведут Тристана, они его спасут или умрут. Тут вооружаются они, и Гуверналь вместе с ними, и отправляются в засаду. А Тристана и королеву привели к королю.
— Тристан, — говорит король, — я тебя осыпал почестями, а ты меня покрыл позором, и если я тебя обесчещу, никто не должен меня порицать, а расправляюсь я с тобой так, чтобы ты не причинял более зла ни мне, ни кому другому.
Тогда приказывает король, чтобы раздули костер на берегу моря и чтобы их сожгли на нем.
— Ах, государь, — говорят корнвалийцы, — отомстите королеве иным способом, не сжигайте ее. Отдайте ее прокаженным. Там она испытает большую муку, чем если бы ее сожгли. А Тристана пусть сожгут.
И король говорит, что он дает на это свое согласие[378].
Развели огонь близ того места, где были четыре друга Тристана. Король приказал Сандрету сжечь Тристана, а королеву отдать прокаженным. И тот говорит, что он сделает это с охотой. И поручают Тристана охране десяти солдат, а Изольду — десяти других слуг.
Когда король видит, как уводят Тристана и Изольду, испытывает он великую скорбь, так что не может смотреть на них, и входит в опочивальню свою, предаваясь скорби, и говорит:
— Я самый подлый король и самый несчастный, который когда-либо был, ибо приказал загубить таким способом Тристана, моего племянника, который рыцарством превышал всех в мире, и супругу мою, которая красотой превышала всех в мире.
И тогда он проклял Сандрета и всех, кто дал этот совет, ибо лучше бы хотел ее сохранить, чем отдать прокаженным.
Так безумствовал король. А те приводят Тристана и Изольду. Народ, который видит, как ведут Тристана на смерть, говорит:
— Ах, Тристан, — говорят они, — если бы король вспомнил те страдания, которые испытал ты в борьбе против Морольта за освобождение Корнвалиса, он не отдавал бы тебя на смерть, но почитал бы и берег тебя.
Так они ведут Тристана, пока не пришли к старой церкви, стоявшей на берегу морском. Тристан глядит на нее и говорит: если попасть ему туда, бог бы помог ему. И разрывает и развязывает свои узы и веревки, которыми он был связан, и бросается на одного из солдат, который держал его и у которого был меч, отнимает у него меч и отрубает ему голову, и тот падает мертвым; и когда остальные увидели Тристана освобожденным от оков и с мечом в руках, не осмелились они бороться с ним, но обратились в бегство и бросили его, а Тристан кинулся в церковь и поднялся на окно, обращенное к морю, и видит, что море под ним на сорок аршин глубины. Говорит тогда, что он не боится подлых корнвалийских рыцарей, ибо он скорее бросится в море, чем даст им себя погубить.
И вот идет Сандрет, а с ним двадцать рыцарей. И он говорит:
— О Тристан, это вам не поможет, ибо вы не сможете ускользнуть.
— Конечно, — говорит Тристан, — обжора! Если я умру, это не будет от руки таких подлецов, как вы. Скорее я брошусь в это море!
Тогда они подходят к нему с обнаженными мечами в руках и Тристан Ударяет одного так, что он падает мертвым, но другие теснят его. Тристан видит, что не сможет долго сопротивляться, ибо он — нагой, а они вооружены, и бросился он в море из одного из окон.
Когда они это видят, говорят они, что он, наверно, утонул. И прыжок этот должен быть назван Тристановым прыжком. Затем они идут в жилище прокаженных, и королева говорит Сандрету:
— Ах, ради бога, убейте меня, прежде чем отдадите меня столь подлому люду! Или дай мне твой меч, и я убью им себя.
— Госпожа, — говорит Сандрет, — вам надлежит здесь остаться.
И прокаженные берут Изольду и уводят ее силой.
[Но Тристан отбивает Изольду у прокаженных и уводит ее с собой в Моройский лес, который был величайшим лесом Корнвалиса.]
И когда размыслил Тристан, говорит он королеве Изольде:
— Госпожа моя, — говорит он, — что нам делать? Если я вас уведу в королевство Логрское, назовут меня изменником, а вас бесчестной королевой. Если же я отведу вас в Лоонойс, весь свет меня будет осуждать и говорить, что я держу у себя супругу дяди моего.
— Тристан, — говорит Изольда, — поступите по желанию вашему, ибо я сделаю все вам угодное.
— Госпожа моя, — говорит Тристан, — я скажу вам: есть здесь поблизости старый замок, принадлежавший мудрой деве, и если мы останемся в нем, вы и я, никто не посмеет лишить нас нашей радости, когда мы проживем год или два, может, бог пошлет нам какой-либо выход.
— Ах, Тристан, — говорит Изольда, — мы будем здесь как потерянные, ибо не увидим мы никого: ни рыцаря, ни дамы, ни знатной девицы и никого другого.
— Конечно, — говорит Тристан, — но раз я вижу вас, не хочу я видеть ни знатной дамы, ни девицы и никого другого на свете, кроме вас, и ради вас я хочу покинуть этот свет и хочу, чтобы мы остались в этом лесу.
— Государь, — говорит Изольда, — я поступлю по вашему желанию.
[Так Тристан и Изольда живут в диком лесу, добывая средства к жизни охотой. Но король Марк узнает об их убежище и похищает[379] Изольду. Одинокий Тристан принужден удалиться в изгнание в Бретань и здесь встречается с королевой бретонской — Изольдой Белорукой. В надежде забыть Изольду Белокурую Тристан берет в жены другую Изольду. Однако любовь Тристана неисцелима. Снова и снова он делает попытки встретиться с Изольдой Белокурой[380] и, наконец, получив смертельную рану во время одного из своих рыцарских приключений, посылает корабль в Корнвалис за королевой Изольдой.]
Вспомнил он, что был у него в городе кум-моряк, по имени Женес. Приказал он позвать его, чтобы поговорить с ним без промедления. И Женес пришел и сел около него.
— Женес, — говорит Тристан, — любезный мой куманек, позвал я вас для того, чтобы вы вернули мне здоровье, если захотите. Очень я вас люблю и знайте: если я спасусь, то выдам я замуж с большим приданым Изольду, вашу дочь, а мою крестницу, и окажу вам много всякого почета.
— Государь мой, — говорит Женес, — прикажите мне, и я исполню ваше приказание и на море, и на суше.
— Женес, — говорит Тристан, — тысячу раз благодарю вас. Вы отправитесь отсюда в Корнвалис, к королеве Изольде, моей возлюбленной, и скажите ей, что я прошу ее приехать исцелить меня, и скажите ей, как я ранен, и передайте ей этот перстень в знак того, чтобы она могла вам довериться. И если она приедет с вами, оставьте паруса белыми, если же не привезете ее, то смените их на черные.
[Женес удачно выполняет поручение Тристана, и королева Изольда, забыв обо всем, бежит с ним в Бретань. Но ревнивая жена Тристана узнала о тайном поручении, и, когда видит она, что приближается корабль с белыми парусами, она приходит к Тристану.]
И вот вам, приходит эта злая женщина, которая приносит ему злую весть, и говорит:
— Ах, господин, я прихожу из гавани и видела я там корабль, который несется сюда с большой быстротой, и полагаю я, что этой ночью будет он у пристани.
Когда Тристан услышал, что жена его говорит о корабле, открыл он глаза свои и повернулся с великим трудом и сказал:
— Ради господа, прекрасная сестра моя, скажите мне, каковы паруса корабля.
— Клянусь верой, — говорит она, — они чернее тутовых ягод. Увы, зачем ему сказала это она!
[Утратив последнюю надежду, Тристан умирает, и прибывшая Изольда находит лишь его труп, который обмывают для погребения.]
Когда Изольда увидела тело Тристана, друга своего, приказала она оставить всем опочивальню и упала без чувств на тело его, а когда пришла в себя от обморока, пощупала ему пульс и жилы, но было это ни к чему, ибо дух уже покинул его. Тогда сказала:
— Сладостный друг мой, Тристан, сколь тяжка эта разлука и для меня и для вас. Прибыла я сюда, чтобы исцелить вас, и тщетен был мой путь, и вы страдали, и вас я потеряла. И, разумеется, раз вы умерли, не хочу я жить без вас, ибо какой любовь была в вас и во мне при жизни, такой она должна быть в смерти.
Тут обнимает она его руками своими изо всех сил и падает без чувств на тело его, и испускает вздох, и сердце ее разрывается, и душа ее покидает ее.
Так умерли эти двое влюбленных — Тристан и Изольда.
[Король Марк приказывает положить их тела в каменные саркофаги и похоронить по разным сторонам часовни.]
И из могилы Тристана поднялась ветвь прекрасная, и зеленая, и пышнолиственная, и перекинулась через часовню, и опустился конец ветви на могилу Изольды и врос в нее.
Увидели это жители и рассказали королю. Король три раза приказывал ее срезать, и каждый раз на следующий день она являлась столь же прекрасной, какой была до того.
Таково было чудо о Тристане и Изольде.
ПОЭЗИЯ ГОРОДСКОГО СОСЛОВИЯ
ФАБЛИО
В XII и XIII вв. во Франции (как и в ряде других европейских стран) происходил быстрый подъем городов. Широкий характер приобрела торговля, росло цеховое ремесло. Подъем городов заметно обострил социальные противоречия средних веков. Горожане вели с соседними феодалами успешную борьбу за свою вольность. Подчас эта борьба принимала весьма ожесточенный характер. Значительную роль сыграли города в создании централизованного государства, оказывая деятельную поддержку королевской власти в ее столкновении с мятежными феодалами. Успехи городов влекли за собой глубокие сдвиги в культурной истории средних веков. Городские коммуны стали очагами новой литературы, отразившей возросшее самосознание молодого третьего сословия. В противоположность рыцарской поэзии, витавшей в призрачном царстве идеальной куртуазии, литература горожан тяготела к реальной повседневной жизни. Ее привычной средой была мастерская ремесленника, городская площадь, ярмарка, ратуша или таверна. Возникая на широкой демократической основе, она усердно черпает из фольклора материал и сама нередко является литературой собственно народной. У ней своя особая родословная, отнюдь не похожая на родословную рыцарскую. Она множеством нитей связана с трудовой средой. Поэтому городские поэты ценят трудолюбие, практическую сметку, народную смекалку. Ценят они также лукавство, хитроумие и пронырливость как верный путь к материальному довольству. На смену закованному в латы странствующему рыцарю, ломающему копья во славу прекрасной дамы, приходит новый литературный герой — смышленый виллан, разбитной жонглер или лукавый поп, — который без особого труда оставляет в дураках власть имущих, полагающихся на свое сословное превосходство. Особенно достается монахам и князьям церкви, которые чаще всего рисуются алчными тунеядцами, причиняющими немалый вред окружающим людям.
Наиболее популярным жанром городской литературы является жанр реалистической стихотворной новеллы, называемый во Франции фаблио, в Германии шванк. Возникновение фаблио относится, видимо, к середине XII в. По своему характеру фаблио весьма отличны как от церковной легенды, так и от куртуазного лэ. Свыше полутораста дошедших до нас фаблио разрабатывают ситуации и сюжеты обычно комического или авантюрного характера, никогда не выходя за пределы реалистического бытового изображения, нередко заостряемого сатирически. Конечно, реализм фаблио еще сильно ограничен возможностями средневекового развития. Фаблио нередко лубочны, примитивны, их комизм грубоват. Зато они подкупают своим плебейским задором, своей молодой веселостью, непринужденностью своего повествовательного тона.
Из приводимых ниже фаблио три (как и большая часть их) анонимны; «Завещание осла» принадлежит Рютбёфу (см. ниже); фаблио «О сером в яблоках коне» — Леруа Гугону. Последнее фаблио, переносящее читателей в феодальную среду и отличающееся более изысканным характером, в неприглядном свете выставляет дела и дни могущественных аристократов. Это увлекательный рассказ о вознагражденной любви и наказанном феодальном высокомерии, алчности и вероломстве.
О БУРЕНКЕ, ПОПОВСКОЙ КОРОВЕ
1 Расскажу я вам про виллана.
В день приснодевы утром рано
Пошел с женою в церковь он.
Перед службой, взойдя на амвон,
5 Поп стал проповедь говорить:
Дары, мол, нужно приносить,
Чтоб не была молитва лишней;
Воздаст вдвойне тому всевышний,
Чей дар от сердца принесен.
10 «Слышь, сестрица[381], наш поп умен, —
Говорит виллан, — ей же ей!
Даруй по совести своей,
И добро твое бог умножит;
Отлично пригодиться может
15 Корова наша в дар для бога:
Молока не приносит много;
Отдадим попу ее, а?»
«Что ж, сударь, — молвила жена, —
Дадим, пожалуй, я согласна».
20 И, не тратя слов понапрасну,
Едва домой прийти успев,
Виллан направился в свой хлев;
Из хлева корову выводит,
К попу с коровою приходит.
25 А поп их был большой хитрец...
Руки сложил виллан: «Отец,
Примите богу в дар коровку».
И передал попу веревку,
Клянясь, что отдал все, что мог.
«Ты мудро поступил, дружок, —
Сказал отец Констан учтивый,
Изрядно жадный до наживы. —
Ступай, похвально твое рвенье;
Будь столько у всех разуменья,
35 С прихода я б набрал скота
Наверно целые стада!»
Виллан в обратный путь идет.
А поп слуге приказ дает:
Чтоб к дому могла привыкать,
40 Белянку с Буренкой связать,
Своею собственной коровой
(Та паслась в саду поповом).
Слуга Белянку в сад отводит
И, связав коров, сам уходит.
45 Осталась пара на лугу.
Буренка шею гнет в дугу,
Есть траву она продолжает;
Белянка пастись не желает:
Веревку тянет во всю мочь
И из сада уходит прочь.
Ведет Буренку по полям,
По пастбищам и деревням,
Пока ее не притащила,
Хотя и нелегко ей было,
55 К виллану — прямо к самой двери.
Виллан глядит — глазам не верит;
В душе рад-радешенек он.
«Ого, — он молвил, поражен, —
И впрямь, дорогая сестрица,
60 Господь воздает нам сторицей:
За Белянкой пришла Буренка,
Стало сразу две коровенки;
Чай, тесен будет хлевушок».
В сей сказке вот какой урок:
65 Мудрый себя вверяет богу,
Бог пошлет — и получит много;
А глупый — и копит и прячет, —
Не разбогатеть без удачи!
Все счастливый случай решает:
70 Двух коров виллан получает,
А поп и одну потерял.
Подняться думал — ан упал!
ЗАВЕЩАНИЕ ОСЛА
1 Кто желает в довольстве жить
И дни свои так проводить,
Чтоб росло его состоянье —
Ждут того всегда нареканья
5 И злословья клеветников.
Каждый вредить ему готов,
Злой завистью одолеваем.
Как ни любезен будь хозяин,
Из десятка гостей его
10 Шесть найдется клеветников.
Завистников же — сам-девятый;
За спиной он им враг заклятый,
А перед ним гнут низко шею
И быть приятными умеют.
15 Раз нету постоянства в том,
Кто сидит за его столом,
Кроме зависти — что другого
Ожидать ему от чужого?
На что рассчитывать ему?
20 А речь веду я вот к чему.
В селе богатом жил священник;
О том лишь думал, как бы денег
Для церкви побольше собрать
Да самому богаче стать.
25 Платья, монет нажил немало.
Зерном закрома наполнял он:
Для продажи поп выбрать мог
И выждать наилучший срок —
С сентября ждал до самой пасхи.
30 Гроша не даст он без опаски,
Хоть лучший друг проси о том,
А кто и возьмет — лишь силком!
Осла он у себя держал,
Какого вряд ли свет видал;
35 Попу слугою был примерным;
Двадцать лет служил ему верно,
Богатства умножать помог,
Пока от старости не сдох.
Поп так сильно осла любил,
40 Что шкуру драть не разрешил,
А зарыл его на кладбище.
Теперь о другом слов поищем.
У епископа — нрав иной,
Он — не жадный и не скупой,
45 Он добр, любезен в обхожденье,
И, видя гостя появленье,
Уговоров слушать не станет —
Даже больной с постели встанет;
Средь добрых христиан побыть —
50 Вот чем привык себя лечить.
Дом народу всегда был полон;
Слуг неплохих себе нашел он:
Приказ своего господина
Исполнит каждый в миг единый.
55 Утварь — вся в долг была взята:
Кто щедр, в долги войдет всегда.
Раз гости за его столом
Рассуждали о том, о сем.
И речь зашла о богачах —
О клириках, скупых попах.
Епископ иль сеньор едва ли
Уваженье от них видали.
Тут же лихом помянут был
Поп, что столько богатств нажил,
65 Так всю жизнь его расписали,
Словно по книге прочитали,
Достатком наделив таким,
Что было б много и троим.
Ведь люди с охотой болтают
70 О том, чего толком не знают!
«Такой поступок им свершен,
Что будет щедро награжден
Тот, кто делу дать ход захочет, —
Начал льстец (подслужиться хочет), —
75 Деньги можно извлечь из дела!»
Епископ спросил: «Что ж он сделал?»
«Безбожник хуже бедуина,
Осла своего Балдуина
Зарыл в земле священной он».
80 «Да будет громом поражен, —
Сказал епископ, — коли так.
Богатство его — тлен и прах.
Готье, за ним без промедленья!
На столь тяжкое обвиненье
85 Посмотрим, что сказать он сможет;
Клянусь — господь мне да поможет!
Коль правда все — взять штраф могу».
«Повесьте меня, если лгу:
Правда все, что я говорил —
90 Как правда, что вас он не чтил».
Попа позвали, поп приходит,
Пришел, ответ держать выходит,
За вину свою отвечать,
От епископа кары ждать.
95 «Нечестивец, служитель зла,
Куда вы зарыли осла?
Вы церкви святой оскорбленье
Нанесли своим поведеньем.
Кто слыхал о подобном деле:
100 Похоронить осла сумели
Там, где прах христиан почиет.
Клянусь Египетской Марией,
Коль правда то, что говорят,
И люди случай подтвердят,
105 Посадить вас велю в тюрьму
За неслыханную вину».
Поп ему: «Отец преподобный!
Говорить можно, что угодно;
Но день прошу на размышленье,
110 Ибо, с вашего разрешенья,
Лучше дело обмозговать,
Чем потом на суде зевать».
«На размышленье дам вам срок,
Но знайте — я буду жесток,
115 Коль подтвердится обвиненье».
«Отец мой, в этом нет сомненья!»
С попом епископ расстается —
Шутить, как видно, не придется;
Но поп не боится ничуть:
120 Знает — выручит как-нибудь
Добрый друг, кошель. Денег хватит,
Штраф ли, выкуп ли — все заплатит.
Пусть спит глупец, но срок подходит,
Срок подходит, и поп приходит.
125 20 ливров принес в мошне,
20 добрых звонких монет:
Ведь нечего ему бояться,
Что без хлеба может остаться.
Увидав, что поп уже близко,
130 Не выдержал, крикнул епископ:
«Размышляли долго, отец;
Что ж придумали наконец?»
«Владыко, я обдумал все,
Но раздражение свое
135 Лучше вам сдержать, полагаю,
Мирно беседовать желаю;
Все по совести вам скажу,
И, если каре подлежу,
Имуществом моим иль телом
140 Меня наказать — ваше дело».
Ближе к попу епископ стал,
Чтоб говорить из уст в уста,
А поп голову поднимает,
Скаредность свою забывает;
145 Под рясой держит кошелек,
Чтобы видеть никто не мог.
Начал повесть свою украдкой:
«Ваша милость, скажу вам кратко —
Осел у меня долго жил,
150 Много денег я с ним нажил;
Честно служил осел мой славный
20 лет как слуга исправный,
И — я клянусь души спасеньем! —
20 су добывалось в день им,
155 В год 20 ливров добывал.
Чтоб в ад не попасть, отказал
Он вам их в своем завещанье».
«Бог наградит его старанье, —
Сказал епископ, — и простит
Все преступленья и грехи!»
Теперь вы слышали о том,
Как сладил с попом-богачом
Епископ и как он добился,
Чтоб тот почтенью научился.
165 Рютбёф нам скажет в назиданье:
Не страшно тому наказанье,
Кто с деньгами на суд пришел;
Христианином стал осел,
За грех свой щедро заплатив.
Здесь кончу, стих о нем сложив.
О ВИЛЛАНЕ, КОТОРЫЙ ТЯЖБОЙ ПРИОБРЕЛ РАЙ
1 В писанье мы с вами найдем
Чудесную повесть о том,
Что случилось с одним вилланом.
Помер в пятницу, утром рано,
5 И тут вот что с ним приключилось:
В час, как с телом душа простилась
И виллан лежал уже мертв,
Не пришел ни ангел, ни черт,
Дабы душе вопрос задать
10 Иль что-нибудь ей приказать.
Знайте — робость душа забыла
И радость она ощутила:
Взглянув направо, в небе зрит —
Архангел Михаил летит,
15 К блаженствам душу восхищает;
За ангелом путь направляет
Душа вилланова — и вот
Перед ними уж райский вход.
Святой Петр, врата охранявший,
20 От ангела душу приявший,
Возвратился снова к вратам.
Найдя виллана душу там,
Спросил, зачем она одна
И кем была приведена.
«В приют сей тот войти лишь смеет,
Кто приговор на то имеет.
И нам ли нянчиться с вилланом?
Нет, я клянусь святым Аланом,
Подлому люду здесь не быть».
30 «Кто ж подлей вас может быть?
Почтенный сударь Петр, ей-ей,
Были вы тверже всех камней,
И бог — вот те крест — сплоховал,
Что апостолом вас избрал;
35 Толку было от вас немного —
Отреклись от господа бога;
Так мало веры было в вас,
Что отреклись и в третий раз[382],
Вам-то уж совсем не под стать
40 У бога в раю пребывать».
«Ступай сейчас же прочь, неверный!
Я — апостол честный и верный;
Здесь, в раю мне быть надлежит».
Но, почувствовав странный стыд,
45 Петр стопы назад обращает
И святого Фому встречает.
Поведал ему все как есть —
Что пришлось ему перенесть,
Свою обиду и тревогу.
50 Фома сказал: «Именем бога
Ему велю убраться вон».
И подошел к виллану он.
«Виллан, — апостол говорит, —
Рай только нам принадлежит:
55 Святым и угодникам светлым;
Творил дела благие где ты,
Что думаешь здесь пребывать?
Нет, тому никак не бывать —
Для верных лишь эта обитель».
60 «Уж больно вы, Фома, спешите
Законы ваши изъяснять;
А кто посмел не доверять
Апостолам — мы все слыхали —
В том, что бога они видали
65 В самый день его воскресенья?
Кто клятвой подтвердил сомненья:
Чем веру, мол, словам давать,
Хочу сам раны осязать;
Так вы низки и маловерны!»
70 Святой Фома устал, наверно,
Длить спор и головой поник;
К Павлу он идет напрямик,
Рассказывает про беду.
Тот ему: «Сейчас я пойду,
75 Ответит он за дерзновенье».
Душа не боится мученья,
Любуется раем она...
«Душа, кем ты приведена? —
Ей Павел, — где ты плоть смиряла,
80 За что ко входу в рай попала?
Рай очисти, виллан негодный!»
«Как? Лысый Павел преподобный,
Да вы ль так бойко говорите,
Вы — злейший тиран и мучитель,
85 Какого только свет рождал?
Это святой Стефан узнал —
Из-за вас был побит камнями.
Знаком я с вашими делами!
Сколько честных людей сгубили!
90 Не вы ль от бога получили
Пощечины звонкий удар?
Шли вы в дом и шли на базар,
Чтобы хлебнуть винца разок?
Хорош святой, хорош пророк!
95 Думаете, мы вас не знаем?»
Павел, смущением терзаем,
Торопится скорей уйти.
Встречает Фому на пути;
Тот совещается с Петром;
100 Павел сказал им шепотком,
Что он вытерпел от виллана:
«На рай оспаривал так рьяно
Мои права, что сдался я».
Пошли к богу — он им судья.
105 Святой Петр ему рассказал,
Как виллан их всех отчитал:
«Он всех нас сразил словопреньем.
Я сам ушел в таком смятенье,
Что прямо слова не найду!»
110 Говорит господь бог: «Иду,
Желаю сам услышать все».
Придя к душе, зовет ее
И спрашивает — как случилось,
Что без спроса сюда явилась:
«Без приговора никогда
Душа не вступала сюда.
Моих апостолов бранил
И упрекал, и поносил,
И думаешь здесь оставаться?»
120 «Коль здесь они — могу остаться
Я и подавно, полагаю:
Не отрекался от тебя я,
И верил плоти воскресенью,
И не гнал людей на мученье;
125 Они же в этом провинились,
А ныне в раю очутились!
Пока я телом в мире жил,
Порядочным и честным слыл:
Беднякам свой хлеб отдавал,
130 Днем и ночью дверь открывал,
У огня их отогревал,
До кончины их призревал
И после в церковь шел за прахом,
Жертвовал портки и рубаху —
135 Все, в чем нуждался человек;
Иль это не добро, а грех?
Исповедовался не ложно
И плоть твою вкушал, как должно.
Кто помер так, тому, как слышно,
140 Отпускает грехи всевышний.
Знаете — правду ль я сказал;
Без помех я сюда попал;
Раз я здесь — зачем уходить?
Или ваши слова забыть —
145 Ибо вы сказали, конечно:
Вступивший здесь пребудет вечно.
Не ломать же мне ваш устав!»
«Виллан, — бог говорит, — ты прав.
Вел спор за рай с большим уменьем,
150 Тяжбу выиграл словопреньем;
В хорошей школе был, наверно,
Слова найти умеешь верно,
Умеешь дело защитить».
Притча хочет вас научить:
155 Часто зря пострадает тот,
Кто тяжбой свое не берет.
Ведь хитрость правду исказила,
Подделка естество сразила,
Кривда все пути захватила,
Ловкость стала нужней, чем сила.
ТЫТАМ
Два бедных брата вместе жили,
Сиротами круглыми были;
Бедность — одна подруга их —
Часто в гости к ним заходила,
А нет на свете такой силы,
Чтоб больше мучила людей:
Бедность — всех болезней лютей.
Так жизнь и коротали братья.
О них хочу вам рассказать я.
Томили ночью их однажды
Холод сильный, голод и жажда
(Вся вереница этих бед
Идет за бедностью вослед) —
И братья начали гадать,
Как им с бедностью совладать,
Что так тяжко их угнетала
И так скудно жить заставляла.
От них близехонько совсем
Жил богатей, известный всем,
В огороде его капуста,
И в овчарне его не пусто.
Глуп богач, а братья бедны...
И решили идти они
(С бедности легко одуреешь):
Один брат взял мешок на шею,
Нож схватил другой, торопясь,
Оба двинулись в путь тотчас.
Ни минуты даром не тратя,
В огороде один из братьев
Ножом срезать капусту стал;
В овчарню дверцу открывал
Этим временем брат другой:
Впотьмах он щупает рукой,
Хочет взять пожирней барана.
Но в доме ложились не рано
И услышали, когда вор
Дверь открывал. «Ступай во двор! —
Обратился хозяин к сыну, —
Человека или скотины
Какой там нет — увидишь сам.
Да покличь дворового пса!»
Звали ихнего пса Тытам;
Только так повезло ворам,
Что во дворе не оказалось
Пса в ту ночь. Прислушался малый
И, дверь приотворив во двор,
Зовет: «Тытам! Тытам!» — а вор,
Что в овчарне был, очень внятно
Кричит в ответ: «Я тут, понятно!»
Но сквозь ночную темь и мрак
Того, кто отвечает так,
Парень не разглядел, конечно;
Думал он в простоте сердечной,
Что и впрямь с ним пес говорил.
Обратно в дом он поспешил;
От страха бледен и смущен,
Явился к родителю он.
«Что с тобой, сынок?» Тот ему:
«Покойной матушкой клянусь,
Тытам наш говорил со мною».
«Кто? Пес наш?!» — «Клянусь головою,
А коль верить мне не хотите,
Бродягу сами позовите».
И хозяин во двор идет,
Хочет видеть чудо, зовет
Он Тытама, пса своего,
А вор, не зная ничего,
«Понятно, тут я!» — отвечает.
И, дивясь, богач восклицает:
«О чудесах слыхал я много,
Но о подобных, сын, ей богу,
Не слыхивал я отродясь.
Беги и расскажи тотчас
Попу об этом: приходи
Сюда с ним вместе; да гляди,
Пускай возьмет стихарь с собою
И святую воду». Стрелою
Летит парень к дому попа,
Не ждет он, позовут пока.
Пришел к попу; «Пойдемте к нам,
Увидите, какие там
Творятся чудеса; едва ли
В жизни о подобных слыхали.
Берите свой стихарь — и в путь!»
«С ума сошел! Иль отдохнуть
Мне и ночью даже нельзя?
Не пойду, уж разулся я».
«Нет, пойдете! Вот что скажу —
На закорки вас посажу».
И, прихватив стихарь, священник
На паренька без возражений
Тотчас уселся; в путь-дорогу
Отправились. Пройдя немного,
Парень путь сократить желал
И как раз на тропку попал,
По которой раньше спускались
Те, что поживиться старались.
Вор, что капустой занят был,
Завидя белое, решил,
Что это брат идет
И добычу свою несет.
Довольный, он спросил тогда:
«Ну что, несешь?» — «Конечно, да!»
Парень в ответ ему кричит
(Думал, с ним отец говорит).
«Постой-ка, наземь его сбрось!
Остер мой нож, его, небось,
Наточил я в кузне здорово,
Перережет вмиг ему горло!»
Наш поп, слова услышав эти,
Подумал, что попал он в сети:
В страхе с парня он соскочил —
И ну бежать что было сил.
Но стихарь за кол зацепился,
Поп даже не приостановился,
Отцепить его не посмел —
Так он на колу и висел...
А кто капустой занимался,
Сам не меньше перепугался,
Чем удиравший от него —
Не понимал он ничего.
К колу приблизился он все же
Взять, что белело там, — и что же
Попов стихарь он увидал...
Из овчарни меж тем шагал
Вор другой, барана таща.
Окликнул он брата тотчас
(Тот уже, как я говорил,
Свой мешок капустой набил),
И, время на слова не тратя,
К себе добычу тащат братья —
Был близехонько домик их.
Тут показал один из них
Стихарь — и вот была потеха
Сколько было шуток и смеха
Не знали веселья давно,
Теперь вернулось к ним оно.
Бог все в короткий срок свершает
За горем смех он посылает,
А кто счастлив был утром — тот,
Глядь, вечером уж слезы льет.
Жонглеры на пиру. Миниатюра из рукописи XIV в.
О СЕРОМ В ЯБЛОКАХ КОНЕ
Дабы пример вам привести,
Что можно в женщине найти
Любовь, и кроткий нрав, и совесть,
Написана мной эта повесть:
Такие свойства не у всех,
И славу им воздать не грех!
Досадно мне и тяжело,
Что у людей уж так пошло
И верности наш мир не ценит.
Ах, если дама не изменит
И не предаст коварно, — боже,
Любых богатств она дороже!
Но в том-то и беда большая,
Что, верность другу нарушая
Из-за корысти самой вздорной
Иные дамы лгут позорно;
У них сердца — как флюгера,
И словно буйные ветра
Сердцами этими играют, —
Нередко в жизни так бывает!
Держу я также на примете
И о другом сказать предмете:
Здесь по заслугам я воздам
Завистникам и подлецам,
Им зависть — низменная страсть —
Велит чужое счастье красть.
Пуская же всем моим стараньям
Хвала послужит воздаяньем.
О сером в яблоках коне
Быль, достоверную вполне,
Вам Леруа Гугон расскажет
И все, что было, вместе свяжет.
Прислушайтесь к его словам:
Большая польза будет вам.
Жил-был когда-то рыцарь. Он
Отважен был, учтив, силен:
Он мог назваться и богатым, —
Но только доблестью, не златом,
В Шампани жил тот храбрый воин
И, право, он вполне достоин,
Чтоб я дела его воспел:
Разумен, честен, духом смел —
За это он стяжал по праву
Немалую повсюду славу.
Кошель бы золота ему
Под стать богатому уму,
Тогда бы равных не найти.
Но сбиться не хочу с пути, —
Все от начала до конца
Вам расскажу про храбреца,
Чтоб стал он всякому любезен,
Да и примером был полезен.
Везде, где появлялся он,
Был каждый рыцарем пленен,
А кто в лицо его не знал,
В беде к нему не прибегал,
Так тот слыхал о нем немало.
Спустив на лоб свое забрало,
Среди турнира самый ловкий,
Он не пускался на уловки,
Не хоронился за барьер,
А несся вскачь, во весь карьер
Туда, где бой кипел опасный.
И как он выглядел прекрасно
На боевом своем коне!
Он год за годом по весне
В доспехах новых щеголял, —
Себя хоть этим утешал
Среди лишений и забот.
Был невелик его доход,
Скудна была его земля,
Не прокормили бы поля:
Они от силы ливров двести
Давали в год, сказать по чести.
И он был рад лесной добыче, —
Кругом водилось много дичи:
В то время заросли и пущи
По всей Шампани были гуще, —
Не то что в наши времена!
Была душа его полна
Любовью преданной и страстной
К девице юной и прекрасной.
Ее отец, суровый князь,
Жил в замке, с ней уединясь.
Хранили каменные стены
Немало роскоши бесценной,
И ливров тысячи доходу
Земля давала. Год от году
У дочки больше женихов, —
К ней каждый свататься готов,
Пленясь красой ее лица,
Да и богатствами отца:
В то время князь уже вдовел
И сам к тому же в гроб глядел.
Был замок, где он жил с княжною,
Чащобой окружен лесною.
Тому, о ком идет рассказ,
Девица по сердцу пришлась,
Да и девице стал он мил.
Но князь за дочкою следил:
Держал ее он взаперти, —
Суров был, господи прости!
Прекрасный рыцарь — всем знаком
Он был под именем Гильом —
Жил в старом замке одиноко
От тех же мест неподалеку,
Где, преисполненный гордыни,
Засел старик в своей твердыне, —
Два лье их земли разделяли.
Девица с юношей не знали,
Как им перенести разлуку.
Любовь их обращалась в муку,
Тоскою горькою томила.
Бывало, заскучав по милой,
Которую всем сердцем чтил,
Как я уже вам сообщил,
Пускался рыцарь в лес густой,
Разросшийся в округе той.
Тропинка узкая ему
Была знакома одному
Да верному коню. Тайком
Один, без спутников, верхом
На сером в яблоках коне
В лесной зеленой гущине
До замка пробирался он.
Но замок весь был огражден,
Друг к другу и не подойдешь, —
Обоим это — вострый нож!
Была ограда заперта, —
Как проскользнуть за ворота,
Не знала робкая девица
И вот решила исхитриться:
В ограде камень вынув ловко,
Могла хоть высунуть головку.
Но ров вкруг замка был глубок,
Шиповник, буен и жесток,
Грозил пришельцу болью жгучей.
Сам замок высился на круче,
А к круче подступ был не прост.
К воротам вел подъемный мост.
И старый князь, как ни был плох,
Не слеп с годами и не глох,
За всем опасливо глядел,
Когда, уйдя от ратных дел —
С трудом держался он в седле, —
Засел на родовой земле
И время с дочкой коротал.
Он глаз почти что не спускал
С своей утехи, хоть не раз
Бедняжка дочь так и рвалась
К тому, кого она любила.
Меж тем ее избранник милый
Дороги к ней не забывал:
Он у стены подолгу ждал
Иль возвращался ежечасно,
Томясь надеждою напрасной
К девице ближе подойти.
Ему заказаны пути,
И не узнать ему отрады
С ней повстречаться без преграды.
Все ж приезжал он раз за разом
Взглянуть хотя одним бы глазом!
Но часто и взглянуть не мог:
Ей все не выпадал часок
С ним свидеться хоть издалека,
И сердце ныло в них жестоко,
А рыцарь все сильней любил
Ту, кому свет не находил
Нигде соперницы достойной,
Столь же прекрасной, столь же стройной.
У рыцаря, известно нам,
Был конь. То конь был всем коням:
Весь в яблоках, красивой масти, —
Таких оттенков хоть отчасти
И у цветка не увидать, —
Их на словах не передать.
Все королевство обойдете,
Коня нигде вы не найдете,
Чтоб мягче всадника носил
И даже глазом не косил.
И холил юноша коня,
Его достоинства ценя
Превыше злата, вот вам слово!
Верхом красавца молодого
Не раз видали в той округе.
Частенько он к своей подруге
На славном ездил скакуне.
Сквозь глушь лесную в тишине,
Тропой извилистой и тесной,
Ему с конем давно известной,
И в нетерпенье, и в тревоге
Он пробирался. По дороге
Все озирался, хоронясь, —
Чтоб часом не проведал князь,
Что он с девицею встречался.
И долог путь ему казался.
Так грустно время проходило.
Желанье их одно томило —
Своей любовью наслаждаться,
Друг с другом нежно миловаться,
И я скажу вам: без помехи
Уста к устам прижав, утехи
Не знала б слаще эта пара.
Пылающего в них пожара
Иначе бы не угасить.
Одно им нужно — вместе быть.
Им только бы в объятье слиться,
Им только бы наговориться!
При долгожданной этой встрече
У них бы распрямились плечи,
Они б забыли все печали,
Поверьте, радость их едва ли
Кто омрачить бы мог тогда.
Однако то-то и беда,
Что юный рыцарь и девица
Должны без радости томиться.
Одну лишь ведали отраду —
Словцо-другое сквозь ограду,
Но и такие встречи даже
Бывали редки из-за стражи.
Робела девушка, боясь,
Что может догадаться князь
Про их любовь и, раздраженный,
Отдать ее другому в жены.
И рыцарь помышлял с опаской,
Как бы нечаянной оглаской
Любви не повредить пока.
Таился он от старика:
Богатый князь, крутой и властный,
Ему преградой был опасной.
Но как-то над своей судьбой
Гильом подумал день-другой
И снова, раз, быть может в сотый,
Все перебрал свои заботы,
То радуясь, а то тоскуя,
И возымел он мысль такую:
Спросить уж лучше напрямик,
Не согласится ли старик
Отдать девицу, — будь что будет!
Ведь жизни иначе не будет
Для них обоих, в самом деле,
Ведь с каждым часом все тяжеле
Тоска их будет угнетать.
Так надо счастья попытать!
И вот собрался он в дорогу.
Туда, где жил владетель строгий.
Поехал прямо в те места,
Где дочь у князя заперта.
Прием почетен был и пышен:
О рыцаре был князь наслышан,
И слуги все, и домочадцы —
Да и чему тут удивляться?
Про славные его дела
Молва недаром всюду шла.
Сказал он князю: — Буду прям!
К бесхитростным моим словам
Прислушаться благоволите,
И, даст господь, вы захотите
Исполнить сразу то, о чем
Пришел просить я в этот дом. —
Но старый смотрит на него,
Не понимая ничего:
— О чем же речь? Мне невдомек.
Я вам охотно бы помог,
Но все мне растолкуйте ясно!
— Мой господин, один вы властны,
Когда бы только захотели,
Согласье дать в подобном деле!
— Дам, коли мне по нраву будет,
А не по нраву — не принудит
Меня никто согласье дать.
Зачем напрасно обещать!
Пустой надеждою не муча,
Вам сразу откажу я лучше.
— Пора, — тот молвил, — объяснить,
О чем я вас пришел просить.
Вам ведомы мои владенья,
Да и мое происхожденье,
Вам ведомы мои доходы,
Мои дела, мои походы,
Заслуги и обычай мой.
У вас я милости одной
Прошу — отдать мне вашу дочь.
Коли захочет бог помочь,
Тогда он ваш наставит разум,
Чтоб на мольбу мою отказом
Вы не спешили отвечать.
Еще хочу я вам сказать, —
Вблизи не виделись мы с ней.
По мне отрады нет полней,
Как повидать во всей красе
Ту, что согласно славят все,
К ней обратиться с речью честной.
Ведь вашу дочь весь люд окрестный
Прекраснейшею величает,
Другой такой найти не чает, —
Так говорят и стар и мал.
Но ваша дочь, как я слыхал,
Совсем затворницей живет.
Набрался духу я и вот
Отважился вас умолять
Мне в жены дочь свою отдать.
Весь век я вам служить берусь,
Коль на красавице женюсь.
Итак, мой князь, я жду решенья!
Тогда старик без промедленья,
Не дав труда себе как будто
Поразмышлять хотя б минуту,
Ответил: — Выслушал я вас,
И вот каков мой будет сказ.
Пригожа дочь, юна, умна,
И рода славного она.
Да, знатное ношу я имя,
Владею землями большими:
В год тыщи ливров постоянно
Они приносят. Только спьяна
Возьму я зятя, чей обычай —
По свету рыскать за добычей!
Нет у меня других детей.
Коли покорна будет, ей
Хочу все земли отказать,
И не такой мне нужен зять.
До Лотарингии отселе
Князья любые, в самом деле,
Мечтали о такой невесте, —
Уж вы поверьте слову чести!
Да вот, чтоб не ходить далеко,
Еще и месяца нет срока,
Как приезжал сюда жених —
Пять тысяч ливров золотых
Доход. Я б не чинил помеху,
Но замуж дочери не к спеху,
И сам я так богат к тому же,
Что, право, от богатства мужа
Ей не прибудет, не убудет.
А вот когда постарше будет,
Любого, дочка, выбирай
По всей земле, из края в край:
Пусть это граф иль сам король,
Француз ли, немец ли — изволь!
Обиды полный и стыда,
Собрался юноша тогда,
Не Мешкая, в обратный путь.
Любовь ему терзает грудь.
Беде не в силах он помочь,
И стон сдержать ему невмочь.
Девица слышала тайком
Весь разговор со стариком, —
Печаль сердечко ей щемила:
Ведь не на шутку полюбила,
А полюбив, была она
Душою милому верна.
И не успел он от ограды
Отъехать, полный злой досады, —
Его окликнула девица:
Мол, надо горем поделиться.
Он сетовал о неуспехе
Своей затеи, о помехе,
Которую чинил отец.
— Так что ж мне делать, наконец! —
Воскликнул рыцарь, сам не свой. —
Навек оставлю замок свой
И буду по свету блуждать, —
Увы, мне счастья не видать
И вас мне в жены не добыть.
Да как теперь я буду жить!
Судьба не в добрый, видно, час
Богатством наделила вас.
Уж лучше были б вы беднее,
Тогда бы мужа познатнее
Отец не вздумал вам искать
И не отверг меня, — как знать? —
Поверьте мне, — она сказала, —
Бедней охотно я бы стала,
Когда б моя на это воля!
О, боже, если б только боле
Смотрел отец на сердце ваше,
Чем на богатство, зятя краше
Ему и не сыскать бы, право,
Пришлись бы вы ему по нраву,
Умей ценить он не именья,
А доблесть, он бы, нет сомненья,
Ударил с вами по рукам.
Но изменяет старикам
Их разум. Дум моих унылых
Родной отец понять не в силах,
Ведь чувствуй он со мной согласно,
И все бы сладилось прекрасно.
Но старику нас не понять,
У нас совсем иная стать.
Нет, слишком пропасть велика
Между сердцами старика
И молодого. Как вам быть,
Вас постараюсь научить —
И слушайтесь без дальних слов!
— Я, госпожа моя, готов
Исполнить ваши повеленья! —
Воскликнул он в одушевленье.
Тогда красавица сказала:
— Я долго выхода искала,
Но, кажется, не безуспешно,
Ну вот! Вы знаете, конечно,
Как старый дядя ваш богат,
Богатством, люди говорят,
Они с отцом моим равны.
А нет ни братьев, ни жены
У дяди. Вас лишь одного
Сочтут наследником его
Немедля по его кончине.
Пускай узнает о причине
Отказа резкого отцова, —
Не ждать решения иного,
Коль дядюшка не похлопочет,
Ведь если только он захочет
Свои вам земли передать,
То можно свататься опять.
Иной посредник тут не нужен:
Отец мой с дядей вашим дружен,
К тому же оба — старики,
Друг другу, стало быть, близки.
Отец мой крепко верит дяде.
Так пусть, удачи вашей ради,
Отдаст вам дядюшка хитро
На время все свое добро,
Для виду сделав вас богатым,
Пускай поедет вашим сватом:
Лишь захотел похлопотать бы —
И он добьется нашей свадьбы!
Коль о богатстве вашем скажет,
То просьбу мой отец уважит.
А только повенчают нас,
Вы земли дядины тотчас
Ему вернете без обмана.
Как эта свадьба мне желанна,
Вам передать бессильно слово!
Он отвечал: — И я другого
На свете счастья не хочу!
Немедля к дяде поскачу,
Авось, уладим как-нибудь. —
Простился с милою — и в путь.
В обиде на отказ жестокий,
Спешит он тропкой одинокой
На сером в яблоках коне.
И славный рыцарь в тишине
То слезы льет, то веселится:
Что за разумная девица!
Какой совет она дала!
Дорога прямо привела
К владеньям дядиным, в Медет.
Племянник грустен — силы нет
С сердечной совладать тоской.
И, с дядей удалясь в покой,
Прочь от чужих ушей и глаз,
Он о себе повел рассказ
И о своей печальной доле. —
Но все же, дядя, в вашей воле
Свои мне земли передать,
А там и князя уломать,
Хоть несговорчив он пока.
Вот вам на том моя рука:
Когда я на своей княжне
Женюсь, — уж вы поверьте мне, —
Я, дядюшка, беспрекословно
Все возвращу вам в срок условный!
На вас надеяться позвольте.
— Племянник, — тот сказал — извольте!
Женитьба ваша мне по нраву.
Гордиться будете по праву
Женой прекрасною своею.
Я помогу вам, как умею.
— Тогда задело принимайтесь, —
Сказал племянник — постарайтесь
Скорее князя повидать,
А я, чтоб время скоротать,
Тем часом на турнир поеду —
Уж там-то одержу победу.
Назначен в Галардоне он,
Что ж, Галардон, так Галардон!
Бог руку укрепит мою,
Чтобы не дрогнула в бою.
Вернусь домой — и под венец,
Коль не откажет князь-отец. —
И дядя отвечал: — Мне лестно
Родство с девицею прелестной,
Ну, что же, ладно! Пособлю!
Мессир Гильом как во хмелю,
Прощается — и снова в путь.
Теперь так вольно дышит грудь!
Ведь крепко обещает дядя,
На все препятствия не глядя,
Жену племяннику добыть, —
Возможно ли счастливей быть?
И, полон радости сердечной,
Он на турнир спешит беспечно, —
Ему привычно это дело.
И только день забрезжил белый,
Сам дядюшка покинул двор,
Погнав коня во весь опор.
И борзый конь домчал проворно
Его до самой кручи горной,
Где обретался князь надменный,
Отец девицы несравненной.
Но ласков был на этот раз он, —
Он к гостю, видно, был привязан,
Они с ним были однолетки,
Друзья же старые так редки!
Вдобавок был сосед богат.
Хозяин бесконечно рад,
Приездом гостя восхищен,
Его вниманием польщен,
Теперь он не глядит сурово.
— Здорово, друг вы мой, здорово!
Добро пожаловать, сосед! —
Обильный подают обед:
Ведь надо старого почтить,
Его вниманием польщен,
А как пошли из-за стола,
Рекой беседа потекла,
И вспоминают старики
Щиты, и копья, и клинки,
И юных дней былые сечи —
И долго не смолкают речи...
Но дядя рыцаря меж тем
Сюда явился не затем,
И, улучив удобный миг,
Он объяснился напрямик:
— Зачем приехал я сюда?
Я встрече с другом рад всегда,
Вы это знаете и сами.
Но нынче я хотел бы с вами
Поговорить о важном деле.
Дай бог, чтоб только захотели
Вы благосклонно просьбе внять
И мне подмогу оказать,
Тогда бы цели я достиг. —
И гордый отвечал старик:
— Клянусь вам головой своей,
Вы мне милее всех друзей.
О чем бы вы ни попросили,
Исполню, если буду в силе,
Ни в чем не встретите отказу,
На все согласен буду сразу.
— Я вам обязан бесконечно
И вас благодарю сердечно, —
Ответил гость, а самому
Уже не терпится ему. —
Я к вам приехал, чтоб узнать,
Согласны ль вы мне дочь отдать.
К ней, если за меня пойдет,
Мое богатство перейдет,
А это, знаете, немало!
Наследников давно не стало,
Как вам известно, у меня:
Вся вымерла моя родня.
Привыкнув тестя уважать,
Жену не буду обижать, —
От вас мы не уедем прочь:
С именьем вашим я не прочь
Свое объединить именье.
Возьмем мы в общее владенье
Богатства, данные от бога. —
Был князь расчетлив — и премного
Прельстился выгодой большой.
— Я рад, — сказал он, — всей душой
Вам дочь свою отдать в супруги.
Мне ваши ведомы заслуги.
Прекрасней не найдется зять, —
Я лучший фризский замок взять
Не соглашусь за эту честь.
Кого бы здесь ни перечесть,
Вы из соседей всех моих
Наидостойнейший жених!
Так обернулось сватовство,
Хоть дочь держала не того,
Совсем другого, на примете.
Вот услыхала вести эти
Девица в горести и гневе
И пресвятой клянется Деве,
Что этой свадьбе не бывать,
И не перестает рыдать
И причитать о тяжкой доле:
— Мне, бедной, нет и жизни боле.
Подлей возможна ли измена?
Достоин смерти лжец презренный:
Родной племянник дядей предан.
Прекрасный рыцарь столь мне предан,
Столь юн, столь доблестен и мил, —
А тот старик меня добыл,
Богатством соблазнив отца.
Зову в свидетели творца,
Безумны стариковы козни:
Конца не будет нашей розни,
Коль совершится этот брак.
Клянусь, лишь как смертельный враг
Вступлю я к мужу на порог.
Увы, ужель допустит бог
До этой свадьбы мне дожить?
Все буду плакать и тужить, —
Несносен мне жених презренный!
Когда б вокруг не эти стены,
Когда б за мною не глядели,
Своей бы я добилась цели.
Но нет, не выйти из темницы!
Для виду нужно подчиниться
Приказу отчему пока,
Хоть участь эта и горька!
Как быть, что делать, боже мой?
Скорей бы приезжал домой
Гильом, обманутый бесчестно!
Я знаю, будь ему известно,
Как подло дядя поступил,
Каким коварным сватом был,
Так свату бы несдобровать
И жизни больше не видать.
Я головой ручаюсь смело —
Сумел бы взяться друг за дело,
Все по-иному бы пошло.
О, как на сердце тяжело!
Мне жизнь теперь страшнее гроба.
Какой обман! Какая злоба!
И что старик задумал мерзкий!
Но нет отпора воле дерзкой, —
Отец доходов ищет новых,
О чувствах позабыв отцовых.
А у любви закон таков:
Долой богатых стариков!
Коль с мужем счастлива жена,
Богаче всех тогда она.
На что пошел старик бесстыжий!
Ужель я друга не увижу?
Ужель навеки жить нам розно,
Не одолев судьбины грозной?
И горько плакала она,
Разлукою удручена.
Тоску о суженом, о милом
Забыть ей было не по силам.
Красавица страдала тяжко,
Но из последних сил бедняжка
Скрывала, как душа болит,
Как жениха противен вид —
Того, что князь ей выбрал старый.
И впрямь, красавице не пара
Презренный этот человек:
Из-под нависших дряблых век
Глаза краснеют воспаленно;
Да, от Бовэ и до Шалона
Дряхлее сыщется навряд, —
Но и богаче, говорят,
Не сыщется до самой Сены.
Своею подлостью отменной
Старик прославлен повсеместно.
Девица же, как всем известно,
Красой неслыханной сияет,
А по учтивости не знает
Себе соперницы опасной
И в целой Франции прекрасной!
Он ей неровня — спору нет:
Там — черный мрак, здесь — ясный свет,
Но мрак не может засиять
И свет не может темным стать.
Любви и верности полна,
О рыцаре грустит она.
А рыцарь, о любви мечтая,
Надежды нежные питая,
Окончил все дела удачно
И в мыслях пир готовил брачный.
Он был далек от подозрений,
Не знал о дядиной измене,
Не знал, в какой тоске жестокой
Душа девицы одинокой.
Вы обо всем уже слыхали,
Но догадаетесь едва ли,
Какой конец тут уготован.
Не умолить отца — суров он,
Спешит он выдать дочку замуж,
Три дня лишь сроку дал, а там уж
Сзывает в замок он гостей —
Кто поседей и полысей,
Поименитей, познатнее,
Кто побогаче, посильнее.
На свадьбу просит их прибыть.
А дочь не может позабыть
О рыцаре своем прекрасном,
К нему стремится сердцем страстным,
Его лишь любит одного.
Но понапрасну ждет его —
Нет, не приходит избавленье!
Два старых друга — в восхищенье:
Немало соберется люду,
Обоих стариков повсюду
В округе почитала знать.
Одних соседей только, знать,
Наедет больше тридцати.
Ни одного ведь не найти,
Кто с князем чем-нибудь не связан, —
Так каждый побывать обязан.
На общем решено совете
Девицу завтра, на рассвете,
Со старым рыцарем венчать.
И вот невесту убирать
Уже велят ее подругам.
А те и с гневом, и с испугом
Все медлят, будто ждут чего-то,
На лицах тайная забота.
Со свадьбой торопился князь.
К одной девице обратясь,
Спросил ее, готова ль дочь,
Мол, если надо в чем помочь,
Так пусть осведомят его. —
Нет, нам не надо ничего!
— Ему девица отвечала. —
Вот лишь коней как будто мало,
Чтоб всех везти к монастырю,
А много дам, как посмотрю,
Из очень близкого родства
Здесь собралось на торжества. —
И князь сказал ей: — Ну, тогда
Невелика еще беда:
Прибегнем мы к простому средству! —
И за конями по соседству
Послал не медля господин.
Вот за конем слуга один
Явился в замок родовой
К тому, кто славой боевой
Сиял всегда и повсеместно,
Чье сердце преданно и честно.
А верный, доблестный Гильом
И не подозревал о том,
Как обернулось сватовство.
Одна любовь гнала его
И в путь обратный торопила.
Одна лишь дума и томила,
Одна забота и была —
Любовь в душе его цвела.
С турнира ехал храбрый воин
И был доволен и спокоен,
Мечтая милой обладать
(Ему бы милой не видать,
Когда б десницею могучей
Бог не послал счастливый случай).
Все думал рыцарь о невесте,
От дяди поджидая вести,
Готовый тотчас в путь собраться
И ехать с милою венчаться.
По замку ходит он, поет,
И менестреля он зовет
Той песне вторить на виоле, —
Счастливой радуется доле,
Да на турнире был он рад
Немало получить наград.
Но час за часом ждет и ждет,
Глаз не отводит от ворот
И все досадует тоскливо,
Что долго вести нет счастливой.
Вот даже петь он перестал:
Так ожидать гонца устал.
И овладело им сомненье.
Но вдруг в то самое мгновенье
Слугу увидел он чужого, —
И сердце выпрыгнуть готово
От нетерпенья и любви.
Тот молвил: — Бог благослови!
Богат наш князь, да вот беда —
Пришла ему в конях нужда,
А ваш скакун, клянусь, прекрасен,
Он хоть резов, да не опасен.
Послушней в целом мире нет!
Вас просит знатный ваш сосед
Ему в нужде его помочь
И дать коня на эту ночь.
— А для кого, дружок, скажи?
— Для дочери, для госпожи,
Чтоб завтра, чуть взойдет заря,
Добраться до монастыря,
— Зачем же это госпоже?
— Да ведь просватана уже
За дядю вашего она
И завтра на заре должна
В лесной часовне с ним венчаться.
Туда далеко добираться.
Но я замешкался у вас,
Так дайте же коня тотчас
Для свадьбы дяди своего;
Ну, конь, скажу вам, — о-го-го!
Неутомимый и могучий,
Он в королевстве — самый лучший!
В смятенье понимал едва
Мессир Гильом его слова.
— Как! — он воскликнул. — О, создатель!
Ужели дядя мой — предатель,
А я не ведал ничего
И положился на него!
Нет, на дела его без гнева
Взирать не может приснодева.
Но я не верю! Лжешь ты, лжешь!
— Нет, это правда, а не ложь!
Церковный завтра будет звон,
К нам рыцари со всех сторон
Уже съезжаться нынче стали.
— Увы, — сказал Гильом в печали, —
И как я обмануться мог!.. —
Едва не падает он с ног,
Готовый горько разрыдаться.
И если б только домочадцы
На несчастливца не глядели,
Он зарыдал бы в самом деле.
И что сказать? И как тут быть?
И как печаль свою избыть?
И где отчаянью конец?
Но недогадливый гонец,
Знай, только и твердит опять:
— Велите же коня седлать, —
Он всех достойнее, скажу,
Везти в часовню госпожу.
Эх, что за стати, что за масть!
А рыцарь над собою власть
При этом должен сохранять,
Да и коня еще отдать,
Забыв обиду, точно другу,
Такую оказать услугу
Лжецу, предателю, тому,
Кто ненавистней всех ему.
Но все ж решает: «Дам коня,
Напрасно милой не виня,
В своей судьбе она не властна,
Самой несладко ей, несчастной!
Нет, я в коне не откажу —
Хоть чем-нибудь ей отслужу
За всю любовь ее былую.
Винить могу лишь долю злую.
Сама судьба решила, знать,
Что счастья с милой мне не знать...
На что хотел я согласиться?
Да, видно, разум мой мутится.
Кому готов я дать коня?
Тому, кто, чести изменя,
Сам нынче счастлив и доволен,
Тому, кем был я обездолен
И разлучен с моею милой!
Нет, человеку не под силу
Добром предателю платить!
И он посмел меня просить,
Чтоб я коня дал своего
Ему для свадьбы, — каково!
Он обманул меня бесстыдно,
Да так коварно, так обидно —
Ведь завладел христопродавец
Красавицею из красавиц!
Уж я ли не служил ей верно?
И впрямь мне отплатили скверно,
Коли награды самой лучшей
Был удостоен наихудший.
Мне больше радости не знать.
Ужель коня хотел я дать?
Подлец мне перешел дорогу,
А я пошлю ему подмогу?
Нет, никогда! Но что со мной?
Ведь не ему, а ей одной
Пошлю я своего коня!
Конь ей напомнит про меня,
Как только встанет перед ней.
А я о счастье прежних дней
Навеки память сохраню.
О нет, я милой не виню
И ей останусь верным другом.
Пускай же со своим супругом
Она счастливой даже будет
И прежнюю любовь забудет...
Но муж-предатель не по ней:
Дела изменника черней,
Чем Каиново злодеянье!
Приходит сердце в содроганье,
Когда подумаю о милой!»
Его тоска не проходила,
Но он велел коня седлать
И княжему гонцу отдать.
И вот гонец — с его конем! —
Обратным поспешил путем.
Гильом уврачевать не мог
Своих страданий и тревог,
Один, час от часу печальней,
Сидел в своей опочивальне.
А челяди был дан наказ;
Мол, если кто-либо хоть раз
Посмеет песню затянуть,
На том веревку затянуть.
Ему теперь уж не до песен, —
Стал мир его отныне тесен,
И жить безвестно, одиноко
Он будет в горести жестокой,
В печали тяжкой день за днем.
А между тем с его конем
Слуга уехал в замок тот,
Где без печалей, без забот,
На пышной свадьбе веселясь,
Сидит с гостями старый князь.
Ночь ясная уже настала.
Соседних рыцарей немало
Князь нынче усадил за стол.
Но вот и пир к концу пришел.
И строго замковому стражу
Тогда приказ был отдан княжий,
Всех разбудить еще чем свет,
Чтоб к утру каждый был одет,
Чтоб конюхам не опоздать
Коней взнуздать и оседлать.
Все удалились на ночлег.
Однако не смыкает век,
Вздыхает и дрожит девица
И участи своей страшится, —
Уж тут бедняжке не до сна.
Все спит кругом. Не спит она.
Не позабылось сердце сном
И все горюет об одном.
Когда б ей волю только дать,
Не стала бы рассвета ждать,
Уехала бы княжья дочь
Куда угодно — только прочь!
Едва лишь за полночь зашло,
Но на дворе совсем светло:
Луна сияет в небесах;
А сторож дремлет на часах
(Хмелек вчерашний бродит в нем);
Открыл глаза — светло, как днем,
Подумал, — день то в самом деле.
«Пора — решил он. — Мне велели
С рассветом рыцарей будить».
И ну кричать, и ну вопить! —
Сеньоры! Рассвело! За дело! —
Всех будит сторож, ошалелый
Ото вчерашнего вина.
А те, ни отдыха, ни сна
Отведать вволю не успев,
Вскочили, тоже ошалев.
Тут конюхи седлать коней
Бегут, увидя, что ясней
Как будто стало на дворе.
Все так, но рано быть заре:
Пока она еще взойдет,
Пять лье, не меньше, конь пройдет.
Торопит князь: живей! живей!
Почтеннейшие из гостей,
Назначенные в поезд брачный,
К часовне, в лес густой и мрачный,
Везти красавицу вскочили
В седло. Невесту поручили
Тому, что всех почетней был.
Подпруги конюх укрепил
На сером в яблоках коне
И к ней ведет его, — вдвойне
Ей горше и тяжеле стало,
Но старикам и горя мало:
Не знают, как ей тяжело
И что на память ей пришло,
А думают, что коли плачет,
Так оттого, что жалко, значит,
Невесте дом покинуть отчий.
И невдомек им, что жесточе
На сердце горе быть могло, —
Едва и вспрыгнула в седло.
До леса ехали все вместе,
Не забывая о невесте, —
Я это от людей слыхал, —
Но путь в лесу так узок стал,
Что рядом не проедут двое.
И вот тогда, ряды расстроя,
Один немного отстает,
Другой торопится вперед.
Почетный спутник, даже он
Был от девицы оттеснен.
К тому ж дорога так длинна,
А ночь прошла почти без сна,
Гостей порядком утомила
И головы им замутила,
Да и признаться, старики
Плохие были ездоки!
Со сном бороться нелегко:
Ведь до рассвета далеко.
Склонившись к шеям лошадиным,
И по холмам, и по долинам
Они плетутся все дремотно.
И спутник позабыл почетный,
Что он с невестой быть обязан.
Ведь нынче не сомкнул и глаз он,
Так рано поднят был с постели,
Не мудрено, что одолели —
Его дремота и усталость, —
В седле бы подремать хоть малость!
Девица на коне сидит,
Но ни на что и не глядит, —
Любовь на сердце и тоска.
Дорога, я сказал, узка
Была в той заросли густой,
И по дороге чередой
Тянулись рыцари, бароны,
Все головой кивая сонно.
Иные пусть и не дремали,
Но где-то стороной скакали,
Пошли в обгон по разным тропам,
Чтобы не ехать целым скопом
И не толкаться, не тесниться.
Горюет между тем девица,
Бежать бы, — на душе одно, —
В Винчестер, в Лондон, все равно!
А конь с своей прекрасной ношей
Идет тропой полузаросшей,
Привычной издавна ему.
Они спустились по холму
Туда, где лес темней и чаще,
Где не видать в дремучей чаще
И света лунного. Ветвиста
Была там пуща и тениста.
Долина залегла глубоко.
Немолчный шум стоял от скока.
Одни совсем уж задремали,
Другие весело болтали.
Так подвигались понемногу.
А той же самою дорогой
И серый конь бежит вперед,
В седле красавицу несет.
Но вдруг, оставив главный путь,
Он вздумал в сторону свернуть:
Привычкой давнею влекомый,
Он побежал тропой знакомой,
Что прямо к рыцарю вела, —
Самим конем она была
Давно утоптана отлично,
И он пустился в путь обычный,
Других оставив лошадей.
А сон так одолел людей
И так все рыцари устали,
Что у иных и кони стали
То там, то сям, на полпути.
Девицу некому блюсти,
Как только господу. Вздыхает
Она смиренно и пускает
Коня по воле через лес.
Хоть конь с красавицей исчез,
Никто, — и лье проехав даже, —
Не спохватился о пропаже.
Те, что в почетной были свите,
Конечно, как ни говорите,
Невесту плохо стерегли,
Но оплошать бы не могли,
Когда б девицу хоть немного
Заботила ее дорога
И было б ей не все равно,
Куда ей ехать суждено.
Конь далеко успел уйти,
Но не сбивается с пути:
Не раз и летом и зимой
Он той дорогой шел домой.
Наездница вокруг глядит, —
А лес густой как будто спит,
Не видно меж лесистых склонов
Ни рыцарей и ни баронов.
Она пугается все пуще
В лесной непроходимой пуще.
Красавица удивлена,
Что вдруг оставлена одна.
Ей страшно — и не мудрено, —
А вместе с тем ей так чудно:
Ведь поезд свадебный исчез-то —
Теперь без спутников невеста!
Но не беда, что все отстали,
Она подумала в печали.
Зато с ней милосердный бог
Да конь, который смело вбок
Свернул на узкую дорогу.
Свою судьбу вручая богу,
Коню доверилась она;
Сердечной горести полна,
Она поводья опускает,
Молчит, коня не понукает,
Чтоб часом кто не спохватился,
За ней вдогонку не пустился:
Уж лучше смерть в лесу найти,
Чем за немилого идти!
Об участи своей тяжелой
Она грустит, а конь веселый,
Неутомимый, быстроногий,
Бежит привычною дорогой.
Так иноходь была быстра,
Что незадолго до утра
Девицу вынес конь из пущи.
Вот впереди ручей, бегущий
Струей прозрачной по оврагу.
Конь даже не замедлил шагу —
Он без труда находит брод
И мчится дальше, все вперед.
По счастью, не был тот поток
И ни широк, и ни глубок.
Но звук рожка вдруг раздается
Оттуда, где для инохрдца
Кончался путь его всегдашний.
Там сторож замковый на башне
Стоял, играя громко зорю.
И, к замку подъезжая вскоре,
Глядит девица молодая,
Смущенно взорами блуждая:
Ведь если сбился кто с дороги,
То озирается в тревоге,
Кругом ища кого-нибудь,
Кто указал бы верный путь.
А конь нимало не смущен.
Уже на мост вступает он,
И смотрят все, изумлены,
И сторож с башенной стены,
Хотя играл он на рожке,
Услышал шум невдалеке,
И конский храп, и стук копыт...
К воротам строгий страж бежит,
Забыв про утренний рожок,
Не чуя под собою ног,
И окликает торопливо;
— Кто смеет так нетерпеливо
Без спроса к замку подъезжать?
Красавица спешит сказать:
— Та, горестней которой нет
Среди родившихся на свет!
Пусти в ограду, ради бога,
Пока не рассветет немного,
А то опять собьюсь с пути.
— Нет, госпожа, уж ты прости,
Я никого пускать не волен,
И въезд в ворота не дозволен.
Дозволить может лишь сеньор,
Но никого с недавних пор
К себе пускать не хочет он,
Изменой подлой удручен.
Тут сторож выглянул в бойницу,
Чтоб лучше разглядеть девицу.
При лунном свете без помехи, —
Хоть на бегу он в этом спехе
Не захватил с собой огня —
Узнал он серого коня.
Тот конь знаком ему давно,
Но только сторожу чудно:
Откуда мог бы конь явиться
Потом, что эта за девица
Сидит, поводьями играет?
И при луне он различает
Богатство пышного убора.
Да, нужно известить сеньора.
Он в спальню побежал поспешно,
Где тот томился неутешно.
— Сеньор, без зова я вхожу,
Но молодую госпожу,
Печальных полную забот,
Сейчас я видел у ворот.
И разглядел я, что наряд
На ней и пышен и богат;
Широкий плащ искусно сшит
И мехом дорогим подбит;
Одежды цвет, сдается, алый;
Сидит уныло и устало
На сером в яблоках коне
И смотрит, словно бы во сне.
Скажу не ложно, до сих пор
Такой обычай, разговор,
Красу подобную едва ли
Во всей стране у нас знавали!
Нет, это фею, без сомненья,
Господь послал нам в утешенье,
Чтоб вы не убивались боле
В своей злосчастной, тяжкой доле.
Вам уготована отрада
И за страдания награда!
Услышав то, мессир Гильом
Вскочил в волнении большом.
Двумя прыжками в тот же миг
Ворот он замковых достиг,
Ворота настежь открывает,
И к рыцарю тогда взывает
Девица в горе и слезах
И говорит, вздыхая: —
Ах! Как я устала в эту ночь!
Молю вас, рыцарь, мне помочь,
Пустите в замок, ради бога,
У вас пробуду я немного.
Я опасаюсь, что за мной
Уже дорогою лесной
Несется свадебная свита
И во всю прыть стучат копыта.
Видать, сама рука господня
К вам привела меня сегодня!
Внимает ей мессир Гильом,
О горе позабыв своем.
Тот конь знаком ему, — немало
Носил он рыцаря, бывало.
Красавицу узнал он сразу.
Не радовался так ни разу
Еще никто до этих пор.
И вводит он коня во двор,
Красавицу с седла снимает,
Ей руку правую сжимает,
Затем в уста десятикратно
Целует — это ей приятно:
Ведь и она его узнала.
Так радостно обоим стало —
Друг друга видят наконец!
Ушла печаль из их сердец.
С девицы плащ дорожный сняли.
Сев на богатом покрывале,
Расшитом золотом по шелку,
Болтают оба без умолку,
Себя раз двадцать осенили
Крестом: уж не пустые сны ли
Им грезятся — понять не чают.
А лишь минуту улучают,
Когда вся челядь прочь пошла, —
И поцелуям нет числа!
Но не было, даю вам слово,
Греха меж ними никакого,
Она поведала тогда,
Как чуть не вышла с ней беда, —
Но случай выручил счастливый,
И сам господь помог на диво
С Гильомом ей соединиться.
Когда б не господа десница,
Она уж, верно, не могла б
От дядиных укрыться лап.
Чуть солнце глянуло на двор,
Мессир Гильом надел убор
И повелел просить девицу
Идти в домашнюю каплицу.
Туда же, по его приказу,
И капеллан явился сразу.
Торжественно богослуженье
Он стал свершать без промедленья.
Обвенчан с милою Гильом, —
Теперь им жить всегда вдвоем.
Но вот и служба отошла,
И, позабыв про все дела,
Кругом ликуют домочадцы.
Зато тревогою томятся
Сопровождавшие невесту.
О них сказать тут будет к месту.
Вблизи часовенки лесной
Окончился их путь ночной.
Он всех порядком утомил, —
Бедняги выбились из сил.
О дочке спрашивает князь,
К тому барону обратясь,
Кто был ей в спутники назначен.
Барон и сам был озадачен:
— Я от нее отстал слегка,
Была дорога так узка,
Так темен был лесистый дол!
Куда невесты конь забрел,
Не видел я, вот грех какой!
Дремал, склонившись над лукой,
Лишь глянул раз-другой со сна, —
Все думал, впереди она,
Ан нет, исчезла, что за диво!
Смотрели, видно, нерадиво...
Искал отец и там и сям.
С расспросами ко всем гостям
Он обращался — труд напрасный.
Все смущены и все безгласны.
Однако более других
Смущен сам дядюшка-жених, —
Досадней всех ему, конечно.
Он начал поиски поспешно,
Но только, право, зря он рыщет:
Что упустил, того не сыщет!
И вот среди такой тревоги
Вдруг видят: к ним на холм отлогий
Чужой слуга верхом спешит.
Подъехал, князю говорит:
— Мой господин! Вам шлет поклон
Мессир Гильом. Сегодня он
Едва лишь солнышка дождался,
Как с вашей дочкой обвенчался.
Теперь он счастлив бесконечно
И просит вас к себе сердечно.
Туда и дядя тоже зван,
Хоть был велик его обман:
Прощает рыцарь ложь людскую,
В дар получив жену такую.
Не верит князь своим ушам.
Как отвечать, не знает сам,
Баронов кличет он своих —
Совета испросить у них.
Совет был — ехать и ему,
И даже старику тому,
Что высватал у князя дочь.
Теперь уж делу не помочь —
С другим поспела под венец!
И, вняв совету, князь-гордец
И неудачливый жених
Спешат поздравить молодых.
Своим гостям мессир Гильом
Богатый оказал прием.
И рыцарь весел был душой,
Как тот, кто, к радости большой,
Желанной овладел добычей.
Стремясь не нарушать приличий,
И князь был весел, рад не рад.
Усы топорща, говорят,
И дядя веселился тоже.
Свершилось все по воле божьей.
Был сей союз угоден богу,
И бог послал свою подмогу.
Все больше славы с каждым днем
Себе стяжал мессир Гильом.
Отвага в нем не убывала,
Сильнее прежнего пылала,
И стал мессир Гильом славней
Могучих графов и князей.
Прошло три года, и скончался
Отец красавицы. Достался
Тогда Гильому замок княжий
И вся земля вокруг, — она же
Была, вы помните, обширна.
Вослед за тем скончаться мирно
Пришла и дяде череда.
Гильом, который никогда
Не нарушал законов чести,
Был чужд и зависти и лести,
Наследовал его богатства, —
Нет, не питаю я злорадства,
Но рад развязкой справедливой
Закончить свой рассказ правдивый.
САТИРИЧЕСКИЙ ЖИВОТНЫЙ ЭПОС
РОМАН О ЛИСЕ
В основе «Романа о лисе» (Roman de Renart), который составлялся рядом авторов на протяжении почти полугора веков (XII—XIII вв.), лежат народные сказки о животных, с древнейших пор бытовавшие среди европейских народов. Примерно с середины XII в. эти сказки начали объединяться в обширный эпический цикл, как об этом свидетельствует немецкий пересказ Генриха Лицемера (около 1180). Одновременно авторы романа использовали также различные книжные источники, восходящие к греко-римской басенной традиции. На это указывает хотя бы наличие в романе экзотической фигуры царя зверей льва, отсутствующей в европейских народных сказках о животных. Еще в IX—X вв. ученые поэты обнаруживали интерес к животному эпосу. К IX в. относится латинская «Басня о Льве и Лисице», разрабатывающая сюжет из Эзопа (см. раздел «Латинская литература»). С Эзопом связана также латинская поэма «Бегство пленника» (X в.), в которой повествуется о том, как хитроумный лис излечил льва с помощью шкуры, содранной с волка. С отражением местных народных сказаний встречаемся мы в латинской поэме «Изенгрим» (около 1150).
Подъем городской культуры в XII—XIII вв. создал благоприятные условия для дальнейшего развития животного эпоса. Вокруг фигуры смышленого лиса (во многом родственной героям фаблио и шванков) группируются многочисленные эпизоды, в которых в иносказательной форме изображена жизнь тогдашней средневековой Европы. Так возникает французский «Роман о лисе», состоящий из двадцати шести эпизодов, или «ветвей» (branches).
Основной темой романа является успешная борьба лиса Ренара, олицетворяющего собой находчивость, ловкость и лукавство, с тупым, кровожадным волком Изенгрином. Роман изобилует яркими бытовыми деталями. Его действие протекает то при королевском дворе, то в монастыре, то в рыцарском замке. По мере развития событий в романе все громче начинают звучать сатирические мотивы. Авторы «Ренара», выражая интересы поднимающегося третьего сословия, обрушиваются главным образом на феодально-клерикальные круги. Они насмехаются над различными средневековыми предрассудками, обличают феодальные порядки как царство грубого насилия и произвола. Их симпатии всецело на стороне умного, находчивого лиса, торжествующего над крупными хищниками. Когда же Ренар сам превращается в хищника, когда он посягает на жизнь и достояние «меньшей братии» (куры, синицы, зайцы и пр.), то удача нередко его покидает. Испытанный хитрец попадает впросак. Врожденная смекалка и энергия какой-нибудь мирной синицы помогает ей избежать пасти лукавого Ренара. В этом очень ярко проявляется лежащая в основе романа народная мудрость, осуждающая алчность и кровожадность больших господ, какими бы личинами они ни прикрывались.
Роман имел огромный успех. Он вызвал ряд подражаний. Им зачитывались не только миряне, но и клирики. Недаром клирик Готье де Куанси (начало XIII в.) жаловался на то, что монахи читают побасенки о Ренаре охотнее, чем библию. В XV в. в Германии возник немецкий вариант животного эпоса — поэма «Рейнеке-лис», обработанная впоследствии Гете (1793).
ВСТУПЛЕНИЕ
Вы, сударь, слышали не раз
От нас, сказителей, рассказ,
Как похищал Парис Елену,
Но был наказан за измену.
Вы часто слышали от нас
Печальный, трогательный сказ
О славном рыцаре Тристане
И о его смертельной ране.
Сегодня я для вас начну
Рассказ веселый про войну.
Что продолжалась сотни, лет
(Конца ей и доселе нет).
Ренар и волк ее вели,
И примирить их не могли
Другие звери. Лис прослыл
Отменным плутом. Да и был
Он вправду хитрым, что скрывать,
И волка он одолевать
Привык не силой, а умом.
Я много расскажу потом
Историй разных, а сейчас
Позвольте позабавить вас
Рассказом первым. Я готов
Начать его без лишних слов…
Король Лев и его вассалы. Из рукописи «Романа о Лисе» XIII в.
РЕНАР И СИНИЧКА
Синичка, выводя птенцов,
В дупле сидела и была
С утра свежа и весела.
Ренар тропинкою бежал
И, видя птичку, закричал:
«Привет вам, кумушка моя!
Давненько вас не видел я.
Спуститесь, дайте вас обнять!»
«К чему, Ренар? Пора бы знать,
Что никакой вам веры нет, —
Синичка молвила в ответ. —
Вы столько всем чинили зла,
Что, верно б, дурой я была,
Когда бы ласковым словам
Я вашим верила. Нет, вам
Меня никак не обмануть,
Так продолжайте же свой путь! »
«Помилуйте! — воскликнул лис. —
Не бойтесь и спускайтесь вниз,
Ведь вам всегда я другом был,
Не правда ль?.. Да! Совсем забыл
Сказать вам новость! Потому,
Должно быть, к нраву моему
Вы недоверчивы... Со львом,
Великим нашим королем,
Я мир недавно заключил.
Неужто вам не сообщил
Никто о том? Не ожидал.
Так вот послушайте. Я дал
Недавно клятву мир хранить,
Чтоб меж зверями устранить
Вражду навеки. Если ж я
Нарушу клятву, то меня
Пусть судит Нобль[383], король зверей,
Верховной властию своей».
Смеясь, синичка говорит:
«Признаться честно, весь ваш вид
Внушит доверье хоть кому,
Да непонятно мне, к чему
Мир мне-то с вами затевать, —
Чтоб только вас поцеловать?..»
«Да, вижу я, мне веры нет;
Я натворил немало бед, —
Сказал Ренар, потупя взор. —
Но изменился я с тех пор,
Как отпущенье получил
И мир великий заключил...
Спуститесь же, кума моя,
Свои глаза закрою я,
Чтоб убедились вы вполне,
Что нынче можно верить мне».
«Ну что ж, согласна я, скорей
Глаза закройте-ка плотней!»
«Пожалуйста!» — ответил лис.
Тогда синичка камнем вниз
Слетела. Веточкой слегка
Она коснулась волоска
Усов Ренара и легко
Опять вспорхнула высоко.
(Теперь мы видим, кто хитрей,
Но дальше слушайте скорей.)
Ренар разинул было пасть,
Чтоб насладиться птичкой всласть,
Да промахнулся. «Вот так раз! —
Раздался голос. — Вы сейчас
Клялись, что мир оберегать
Решили вы... Зачем же лгать?
К чему?..» Ренар решил схитрить,
И так он начал говорить:
«Да я хотел вас напугать,
Зачем же, кумушка, мне лгать?
Спуститесь! Я на этот раз
Не испугаю больше вас».
«Что ж, я согласна!» — и стремглав
Слетела птичка вниз, не дав
Ренару точно рассчитать
Удара, и тотчас опять
Взвилась и села на сучок.
И снова лис ее не смог
Схватить, он только пасть раскрыл,
Но вновь хитро обманут был.
«Поверь я вам, мой кум Ренар, —
Услышал он, — и адский жар
Меня теперь бы охватил!..»
«Кума, да я опять шутил!
Как вы трусливы, боже мой!
Да я клянусь вам головой,
Что в мыслях даже не имел
Зла причинить вам; я посмел
Лишь попугать вас, и вина
Моя, ей-богу, не страшна.
Во имя бога вас молю:
Простите шуточку мою!»
Но был у хитрой птички вид,
Что лис наскучил ей, что спит
Она, уткнув свой клюв в пушок.
Тут вдруг охотничий рожок
Оповестил охоты час,
И раздались в лесу тотчас
Свист, лай собачий, топот, крик...
Обманщик-лис мгновенно сник,
Поджал свой хвост и поскорей
Решил исчезнуть меж ветвей.
Тут птичка крикнула ему:
«Идти решили? Почему?
Не торопитесь, я сейчас
Вас поцелую в третий раз!..»
Но лис хитер был и умен
И знал, что должен скрыться он.
Заврался, что тут возражать,
Теперь бы только убежать!
«Вас, милый кум, не проведешь,
Вы так хитры, умны, а все ж
Уж предки прадедов моих
Ум раскусили лисий; их
Не удавалось обмануть,
Как и меня вам. Грешный путь
Привел вас, видите, к тому,
Что вот теперь и самому
Спасаться надо вам. За ложь
В конце концов и пропадешь!
Не торопитесь, кум, сейчас
Я прилечу к вам в третий раз!»
...Ренар бежал, поджавши хвост,
Боясь во весь подняться рост.
«Да нет, — бросал он на ходу, —
Прощайте! Я уж побреду
Домой. Устал. Хочу соснуть...»
«Что ж, ваша светлость, в добрый путь
Коль страшно стало!..» В лес густой
Ренар бежал теперь стрелой,
Насмешки слыша за собой.
ВОЛК-СВЯЩЕННИК
Случилось так, что сбросил в ров
Поп ящичек святых даров,
Когда он плелся полупьян
В свою обитель от крестьян.
Меж тем знакомою тропой
Плут лис Ренар бежал домой.
И вот во рву, среди ветвей
И прошлогодних желудей,
Тот ящичек увидел он.
Ренар его со всех сторон
Обнюхал, раз-другой лизнул,
Тихонько лапой ковырнул
И наконец открыл. Внутри,
Обернутое раза три
В салфетку белую с крестом,
Лежало что-то. Лис хвостом
От нетерпения вильнул,
Салфетку быстро развернул
И в ней облатки[384] увидал.
(Зачем их поп с собой таскал,
Секрет для нас.) Ренар тотчас
Съел сотню добрую зараз,
А что осталось, завернул,
Ларец закрыл, с трудом втянул
Его наверх и на спине
Понес домой. Но в тишине
Раздался шум. Наперерез,
Пути не разбирая, лез
Прямо, что Изенгрину был
Родимым братом; он прослыл
Обжорой страшным, и, что дуб,
Как говорится, был он глуп.
«Как жизнь?» — «Эх, черт бы всех побрал, —
Примо в ответ, — весь день не жрал!
Проклятый лес! С утра брожу
И ничего не нахожу!»
«А вот не хочешь ли поесть
Святых даров? Я их отнесть
К себе домой хотел, да что ж,
Бери, коль хочешь, их. Берешь?»
«Спасибо, кум, спасибо, брат!» —
Примо был несказанно рад.
Он разом все сожрал. — «Пока
Хоть заморил я червячка».
«Давай, Примо, с тобой вдвоем
К монастырю сейчас пойдем.
Дыру в стене я видел там,
Через нее мы в божий храм
Проникнем; у монахов есть
Всегда, что выпить и поесть»
Примо был счастлив. «О, идем! —
Воскликнул он. — С тобой вдвоем
Хоть прямо в пекло, к черту в ад
Пойти пожрать я буду рад:
С тобой нигде не пропадешь!..»
Уже совсем стемнело, все ж
Ренар окольный выбрал путь,
Чтоб ненароком где-нибудь
Не напороться на крестьян.
У церкви лис и волк, в бурьян
Забравшись, стали выжидать
И из-за листьев наблюдать...
Вот заскрипела дверь… Замок
Пружиной взвизгнул и замолк...
Поп ключ засунул под полу
И зашагал, крестясь, к селу.
Путь в церковь был теперь открыт.
В стене действительно пробит
Был кем-то превосходный лаз.
Должно быть, лис уже не раз
Бывал здесь: волк был поражен,
Как хорошо все знал здесь он.
Они забрались на алтарь,
И здесь Примо увидел ларь
Точь-в-точь как тот, что был во рву,
Побольше только. «Дай сорву, —
Сказал Примо, — с него замок.
Облаток этих я бы мог,
Ей-богу, съесть хоть пять пудов!»
«Дурак, ты думал у попов
Тут тесто пресное одно?
Эх ты!.. На кой им черт оно!
Скорей срывай замок, чудак!
Сильнее дергай! Ну! Вот так...»
«Ого! — вскричал Примо. — Ну, брат,
Да тут, я вижу, целый склад!
Поп, знать, запасливый мужик!»
«Да, любит сытно есть старик!
Мирянам эти кругляши
Из теста — только для души,
Но падок ведь на них народ,
И оттого растет доход
У церкви. Дурни и глупцы!
Попы, обжоры-подлецы,
Крестьян доверчивых всегда
В церквях проводят без труда».
И вот уже извлечены
Хлеб из ларя и ветчины
Изрядный окорок, вино...
А чтобы не было темно,
Ренар лампадки снял с икон
И поместил их на амвон.
Сказать по правде, волк давно
Уже отпробовал вино,
И не замедлил результат
Сказаться сразу. (Виноват
желудок был его пустой.)
Что за беда!.. Все ж пир горой
Они устроили. Волк пел,
Плясал... (Ну, словом, опьянел
Он через несколько минут.)
«Пей, друг Ренар, пей, нас ведь тут
Немного... трое... Ничего!
(В глазах двоилось у него.)
Вина нам хватит всем! Да что ж,
Я вижу, ты немного пьешь?..»
«Я вдоволь пью... (Ренар не лгал:
Он на закуску налегал,
Но пил умеренно.) — Ты врешь,
Ты сам, Примо, немного пьешь!»
«Я мало пью? — воскликнул волк. —
Ха-ха! В вине я знаю толк,
И не тебе меня учить,
Как надо пить... как надо п… пить...
Однако, слушай-ка, Ренар,
Ведь я не так, чтоб очень стар...
А ноги, черт их побери,
Меня не держат... посмотри...
А, может, лечь теперь поспать?
Нет! Вот еще... глоточков пять...
Так!.. Нет, постой... еще глоток!
Что ж, будет, а?..» — «Эх ты, дружок,
Не думал я, что слаб ты пить.
Не надо было и ходить
Сюда, ей-богу: только сел,
Отпил глоток — и охмелел!»
«Кто ох... хмелел? Я?.. Нет, постой,
С кем, с кем, да только не со мной
Тебе тягаться...» — «Эко вдруг!
Ты впрямь, я вижу, выпил, друг,
Не по силенкам!..» — «Что ж, давай,
Кто больше выпьет?» — «Наливай!..»
И снова чокнулись друзья.
Волк залпом выпил. «Да... твоя
Затея славно удалась, —
Сказал он, — здесь мы сможем всласть
С тобой, мой друг, попировать...»
«Ты забываешь подливать», —
Ответил лис, и сам налил
Себе и волку, но отпил
Всего глоток. Примо вздохнул,
Поморщился, с трудом глотнул
Напиток раз, потом другой...
И начал пить, перед собой
Уже не видя ничего.
А лис в большой стакан его
Все наливал и наливал...
...Ренар давно уже мечтал
Над глупым волком подшутить,
Чтобы достойно проучить
Его за жадность и за то...
Ну, словом, мало ли за что.
Примо был Изенгрину брат,
Так за одно за это рад
Был подложить ему свинью
Проказник лис: всю жизнь свою
Он с Изенгрином враждовал,
А почему, и сам не знал.
Скорей всего лишь потому
Волк ненавистен был ему,
Что алчной тупостью своей
Он выделялся средь зверей.
Примо меж тем все пил и пил,
Пока еще хватало сил
(Лишь бы пощады не просить.)
На то, чтоб лапу подносить
К губам с тяжелым, в сто пудов,
Стаканом. Он давно готов
Был задремать, но лис мешал:
За плечи тряс, в лицо дышал
И даже окатил его
Водой холодною всего.
Примо сперва забормотал,
Потом скулить протяжно стал...
Еще немного погодя,
Почти совсем в себя придя,
Он попытался встать и вдруг
На радость лису начал: «Друг!
Ты это?.. Да?.. Тогда... Что?.. Вот!..
Ступай, зови сюда народ!
Обедню буду я служить...
Хочу народ я п... просветить...
Чем не священник я, скажи?..
Стой, друг, меня ты поддержи
Сперва... О чем, бишь, я? Ах, да!
Я помню, в юные года
Умел я петь... Ты не слыхал?
Эх, как я прежде распевал...
Сегодня я хочу для всех
Исполнить мессу...» — «Это грех!
Ведь ты еще не посвящен
В духовный сан, не пострижен
В монахи, а чтоб мессу петь,
Тонзуру[385] надобно иметь...»
«Тонзуру?» — «Символ есть такой,
Чтоб знали все, что ты святой».
«Ты прав, Ренар, но как же быть,
Кто б мог в монахи посвятить
Меня, чтоб раз и навсегда?»
«Да я бы мог!» — «Ты мог бы?» — «Да,
Что ж тут мудреного: раз, два —
И все. Да, надобно сперва
Найти, чем брить, вот в чем секрет,
Других препятствий вроде нет.
Идем, поищем бритву». — «Что ж,
Неужто бритвы на найдешь?»
Лис рыскать стал, и наконец
Он отыскал в шкафу ларец,
В котором были бритва, таз
И ножницы. «Ну, словно нас
Все дожидалось здесь, Примо!
Я знаю, сам святой Ремо
Тебе сопутствует, ей-ей!
Быстрей за дело, будь смелей!
Все это мелочи одни,
Ведь ждут тебя иные дни,
Когда ты сделаешься вдруг
Самим епископом, мой друг.
Ты по природе наделен
Всем тем, чем обладает он:
Ты честен, бескорыстен, ты
Умен... Все это не мечты,
Поверь, я знаю, что синод
Тебя главою изберет!»
Примо был очень возбужден.
С большим трудом ступая, он
Поднялся на алтарь, где лег,
Чтобы Ренар намылить мог
Ему макушку. Лис тотчас
Намылил от ушей до глаз
Всю волчью голову и стал
Скоблить ее. Он так устал,
Окончив свой великий труд,
Что после нескольких минут,
Весь потный, он едва дышал;
Зато в душе он ликовал.
Волк молча боль переносил,
И лишь в конце концов спросил:
— «Ну, все в п… порядке?» — «Да, поверь,
Ты стал священником теперь!
И знай, Примо, духовный сан
Тебе заслуженно был дан.
Ну кто бы мог из нас другой
О чести помышлять такой?»
«Ты прав... Я к ризнице пойду...
Должно быть, ризу я найду,
Епитрахиль и прочий хлам,
Необходимый только там...
Я спел бы так, да ведь народ,
Сам понимаешь, заорет,
Чего, мол, голый он залез,
Ведь божий храм тут, а не лес...»
«Ты рассуждаешь, как мудрец, —
Сказал Ренар, — ты молодец!
Идем, тебе я, чем смогу,
И в этом деле помогу».
И вот Примо одет: на нем
Вся вышитая серебром
Надета риза кое-как,
Крест, черный бархатный кушак,
И в довершение всего
Ренар напялил на него
Епитрахиль. «Ну, я готов, —
Сказал Примо, — без дальних слов
Я начинаю службу...» — «Стой!
Не торопись так, бог с тобой.
А как же звон?» — «Звон?..» «Да. Так вот,
Ударить надо нам вперед
В церковный колокол... Затем
Ты сможешь по законам всем
И к службе сразу приступить».
«Ну, значит, так тому и быть...
Люблю, когда в церквях звонят!...»
Он ухватился за канат,
Который сверху спущен был
От колокола; что есть сил
Рванул его, и дивный звон
Услышал над собою он.
Лис ликовал. «Сильней! Сильней! —
Кричал он. — Так! Теперь скорей
Ступай петь мессу на алтарь! —
А про себя подумал: — Шпарь,
Мой друг! Пускай теперь народ
Тебя послушает придет!
По крайней мере, черт возьми,
Впервые будет пред людьми
Петь не обжора-лицемер,
Как их священник, например,
Не хитрый плут, а просто так,
Довольно искренний дурак...»
Ренар однако как-нибудь
Решил теперь улепетнуть.
Покуда волк, шатаясь, шел
Петь на алтарь, Ренар нашел
В стене свой лаз, в него пролез,
Но прежде чем умчаться в лес,
Дыру землею завалил.
Послушал, как Примо вопил,
Воображая, что поет,
И про себя сказал: «Ну вот,
Сейчас сюда придут, дурак,
Ты запоешь тогда не так!»
И он умчался в лес стрелой...
Звон колокола, волчий вой
Попа, конечно, разбудил.
Босой, он тут же соскочил
С постели и, крестя, живот,
Стал, весь дрожа, сзывать народ.
На зов сбежались клерк Гилан,
Жена попа и капеллан.
Вооружившись кто чем мог,
Они со всех пустились ног
Туда, откуда волчий вой
Гремел надтреснутой трубой.
Дрожа, косясь по сторонам,
Они на цыпочках к дверям
Церковным робко подошли...
Прислушались... Но что могли
Они со сна сообразить?
Кого решили поразить
Они в стенах монастыря
С душою в пятках?.. Видно, зря
Они с бесстрашием таким
Сразиться вздумали с самим...
С самим![386] О, боже! Кто ж иной
Посмел бы в церковь в час ночной
Забраться, как не он... И поп
На землю грохнулся, как сноп,
Лишившись чувств... Да, с Сатаной
Страшней сразиться, чем с женой...
Тут попадья давай визжать
Вот дура! Как ее сдержать,
Как замолчать заставить? Нет!
С ней наберешься больших бед...
Ну, дай бог ноги! И стремглав
Клерк с капелланом, крик подняв,
К селу пустились, что есть сил.
И каждый дико голосил:
«Спасите!.. Дьявол!.. О!.. Скорей!
О! Сатана убил кюре!..
И всех нас та же участь ждет!..
Спасите!.. Час наш настает!..»
Село проснулось... Шум, галдеж...
Что? Где? Да разве разберешь!
Такая паника кругом!..
Один с заржавленным копьем
Бежит куда-то; впопыхах
Другой, превозмогая страх,
Шлем и кольчугу кое-как
Напялил на себя. Собак
С цепи спустили тут и там...
Крик. Топот. Визг. Шум. Вопли. Гам...
Примчались к церкви все гурьбой.
Поп ослабевшею рукой
Перекрестил всех и сказал,
Что за грехи, мол, ниспослал
В великой милости своей
Бог испытанье на людей;
Что Сатана залез во храм,
Что Сатана поныне там,
Что все должны идти на бой
С врагом заклятым — Сатаной.
Но он не долго говорил
И дверь, крестясь, приотворил.
Вилланы бросились вперед..,
...Волк покосился на народ,
Запнулся, рявкнул, и экстаз
Сменился ужасом тотчас.
Он к лазу бросился стрелой,
Но лаз заделан был землей.
В безумном страхе начал он
Метаться, но со всех сторон
Он видел множество людей,
Вил, кольев, палок и жердей...
Он с ревом врезался в толпу,
Но тут же был прижат к столбу
И весь изранен. Прыгнув вбок,
Он сшиб кого-то разом с ног,
Кого-то злобно укусил,
Рванулся из последних сил
И, оглушенный, чуть живой,
С окровавленной головой
В окно раскрытое нырнул
И так от смерти ускользнул.
Дорогой он ворчал под нос:
«Фу, слава богу, хоть унес
Свою я шкуру, черт возьми!
Ну, ничего! Сведу с людьми
Свои я счеты как-нибудь!
Ведь к стаду их я знаю путь,
И с Эрмангарою, женой,
Мы не оставим ни одной
Живой коровы и овцы
В их стаде!.. Злобные глупцы!..
Да!.. Но каков предатель лис!
Ну, ладно! Только попадись
Ты мне! Я к Ноблю не пойду,
Попроще способ я найду,
Чтоб проучить тебя; я сам
Себя в обиду, брат, не дам!»
Вдруг, видит он, сидит в кустах
Лис со слезами на глазах.
«О, наконец-то милый кум! —
Вскричал Ренар. — Ты так угрюм,
О, что с тобой, скажи скорей...»
«Пошел отсюда прочь, злодей! —
Примо сквозь зубы процедил. —
Ты мне, предатель, изменил!
Ты завалил землею лаз,
И я был вынужден сейчас
Сразиться с множеством врагов.
Я уцелел, но я готов
Теперь свести с тобою счет!
Так знай же, злобный ты урод,
Что если я не первым был,
Кому ты, изверг, досадил,
То буду я, проклятый лис,
Последним! Да! Теперь держись!
Я проучу тебя, бандит!»
«О, стой, Примо! Так ты избит?
Ах, боже мой, не может быть!..
Кто б это мог предположить!..
Ты в заблуждении большом:
Ведь лаз заделан был... попом!
Да, да, попом. Я умолял
Оставить лаз. Но поп не внял,
Да, да, не внял мольбе моей!
Меня убить хотел, злодей!
И я был вынужден сбежать.
Однако здесь я обождать
Решил тебя. За жизнь твою,
Тебе я слово в том даю,
Я не боялся. Я был рад,
Что совершили мы обряд,
Что ты был нынче посвящен
В духовный сан: я знал, что он
Не мог с попом вас не сроднить,
Не мог вас не объединить
Друг с другом, кум. И вдруг!.. О, нет!
Какой-то в этом есть секрет!
Быть может, поп тебя впотьмах
Не опознал, и дикий страх
Его толкнул на этот шаг?
Нет, верь мне, он тебе не враг!»
Ренар умолк и так вздохнул,
Так сокрушенно вдруг взглянул
На волка, что Примо опять
Не смог пред лисом устоять.
«Быть может, ты, Ренар, и прав...
Конечно, поп, не разобрав,
Что я был так же, как и он,
В попы сегодня посвящен,
Созвал людей. Ну, ничего,
Я все же проучу его!»
«Да, проучи! Всегда ведь так:
Коль ты тупица и дурак,
То на себя, брат, и пеняй!
Пусть помнит это... Ну, прощай!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
На этом мы прервем сейчас
О хитром лисе наш рассказ.
АЛЛЕГОРИЧЕСКИЙ ЭПОС
Наиболее значительное произведение аллегорической поэзии средних веков, «Роман о Розе» (Roman de la Rose), состоит из двух разнородных и разновременных частей. Первая часть романа (около четырех тысяч стихов), написанная около 1230 г. рано умершим рыцарем Гильомом де Лорисом, представляет собой куртуазно-любовную аллегорию. Все здесь очень изысканно и нарядно. Юный поэт во сне влюбляется в прекрасную Розу. Это дает автору возможность проследить самые различные оттенки любовного чувства. И он делает это с большим аналитическим мастерством. С не меньшим мастерством описывает он также чудесный сад, в котором произрастает дивная Роза. Его пленяют многоцветный наряд весны, журчание ручья, звонкие голоса птиц. Он любуется чувственным великолепием природы, ее ароматами, звуками, красками. Даже аллегорические фигуры под пером Гильома приобретают живописные очертания.
Бог любви пронзает сердце поэта. Из рукописи «Романа о Розе» конца XIII в.
Совсем иной характер имеет вторая часть романа (около 18 тысяч стихов), написанная через сорок лет после смерти Гильома ученым горожанином Жаном Клопинелем, обычно называемым Жаном де Мён. Заканчивая сюжетную линию, оборванную смертью Гильома, Жан де Мён в то же время далеко отходит от куртуазных традиций своего предшественника. Он прежде всего дидактик и сатирик. Выражая освободительные искания поднимающегося третьего сословия, он решительно обрушивается на феодально-церковные порядки, а также пропагандирует новые философские и социальные идеи. Любовная фабула отходит на второй план. В романе появляется ряд новых персонажей (Разум, Природа, Лицемерие), которые произносят пространные тирады, отражающие заветные взгляды самого автора. Жан де Мён ополчается против духовенства и не щадит даже самого папу. Он смеется над теми, кто приписывает королевской власти божественное происхождение и тем самым оправдывает самодержавный деспотизм. Он влагает в уста Природы речи против феодальных прерогатив, основанных на знатности происхождения.
Предвосхищая взгляды гуманистов эпохи Возрождения, автор развивает мысль, что истинное благородство заключается не в знатных предках, но в личных достоинствах человека (см. приводимый отрывок). Не менее радикальны взгляды Жана де Мёна и по ряду других вопросов. Так, он полагает, что сущность религии состоит в честной жизни, а не в пышных обрядах либо теологических хитросплетениях. Подлинным источником бытия является Природа, которая в своей дивной мастерской создает все многообразие живых существ, которая в человека вкладывает стремление к продолжению рода и, таким образом, несовместима с принципами аскетизма. Нет ничего выше Природы, поэтому задача искусства заключается в том, чтобы следовать за ней. Природа создает всех равными. Однако люди, одержимые алчностью и властолюбием, извращают ее мудрые законы. Алчность открыла путь угнетению, обману и коварству. Власть имущие и богатые присвоили себе богатства, которые по законам природы должны были бы принадлежать всем. Многие взгляды Жана де Мёна отличались необычной для того времени остротой. Недаром средневекового вольнодумца некоторые исследователи называли «Вольтером средневековья».
РОМАН О РОЗЕ
[Сюжет вкратце следующий. Во сне юный герой романа находит удивительный сад, за расписными стенами которого ведет хоровод Веселье. Праздность впускает его в этот Сад Наслаждений, где в Источнике Любви, у которого погребен Нарцисс, герой видит отражение Розы. Тотчас его поражает стрелами бог Амур и, обратив в своего вассала, поучает его, как добиться цели. Приветливость, Дружба, Жалость, Искренность помогают герою. Злоязычие, Страх, Стыд и другие охраняют от него Розу. Ему удается добиться поцелуя от Розы, но Злоязычие пускает об этом слух, и Ревность воздвигает башню вокруг розового куста, в которую запирает и Приветливость. Жалобой Влюбленного заканчивается часть, написанная Гильомом. В части, написанной Жаном, появляются новые действующие лица: Лицемерие, Природа, Разум, — поучают Влюбленного. Лицемерие душит Злоязычие, Щедрость и Вежество стараются освободить Приветливость, которую Стыд и Страх вновь заключают в башню. Перед башней разыгрывается решительный бой, и победе Влюбленного помогает Природа. Он срывает Розу и просыпается.]
Гильом де Лорис НАЧАЛО РОМАНА
Заключены в Романе Розы
Любви искусство, сны и грезы.
Нам говорят, что сны — туманы,
Миражи, сказки и обманы;
Но сонный часто нам туман
Покажет правду, не обман,
Иные смело утверждают,
Что, кто по снам своим гадают, —
Предпринимают вздорный труд...
Пускай безумцем назовут,
Но мне мой опыт говорит,
Что сон предчувствие таит;
Сны — предсказанье благ иль бед,
Что спят во мгле грядущих лет,
И часто все, что кажет ночь,
Узрим при свете мы точь-в-точь...
Мне было двадцать лет, года,
Когда вся радость, вся беда
Для нас в любви одной; и раз
Сомкнувши крепко веки глаз,
Я спал, в виденья погружен,
И видел чудный, дивный сон.
Хочу теперь я услужить,
В стихи тот сон переложить, —
Амур так сам мне поручил.
И если б кто-нибудь спросил,
Как называется роман,
Где будет реять снов туман,
Тому скажу: роман здесь Розы,
Любви искусство в нем и грезы.
Мой труд, в котором все так ново,
Пускай же примет не сурово
Та, для которой я пишу.
К ней все желанья возношу.
Так хороша, добра! Должна
Быть Розой названа она.
Мне кажется, лет пять назад
Я увидал во сне тот сад;
Цветущий май узрел во сне,
Когда все радо так весне,
Когда в восторге все и вся:
И все пичужки, пух нося,
С листвою новой все дубравы,
И все сады, кусты и травы.
Стоял сухим зимою лес, —
Как пышен в нем теперь навес;
Гордится новою красою
Земля под вешнею росою,
Забыв, что, бедная, зимой
Была одета мглой и тьмой...
Земля столь жалкой в зиму стала,
Что обновить наряд взалкала:
Ей скоро был наряд готов,
Горящий тысячью цветов, —
Май платье сшил ей, подобрав
Живой узор цветов и трав;
Зазеленели все поля,
Закрасовалася земля.
Молчали птицы все, когда
В лесах царили холода
И ветер дул зимы ненастной, —
Теперь же, в дни весны прекрасной
Все песням предались невольно;
Уж соловей в лощине дольной
Всю ночь звучащий бисер мечет,
И ласточка, виясь, щебечет,
И молодежь с огнем в крови
Сгорает грезами любви.
Но есть жестокие, — в дни мая,
Тревог любви не понимая,
Они не внемлют птичек хору.
В блаженную такую пору,
Когда покорно все весне,
Раз спал я ночью; снилось мне,
Когда я спал в тиши ночной,
Что встало утро над страной;
Поднявшись, я (сон рисовал)
Лицо и руки умывал,
И весел был и рад, как школьник;
Открыл узорный я игольник
И нить потом, присев к столу,
В серебряную вдел иглу,
Хотел я за город идти,
Послушать птичек на пути
И посмотреть на дерева;
И, расшивая рукава[387],
Я весело тогда один
Пошел бродить среди равнин,
Где почва вся озеленилась;
И радость в грудь мою теснилась;
И направлялся я к реке,
Чей ток журчал невдалеке.
Я знал, — лик вешний самый нежный
Там, где простерся луг прибрежный;
И вниз спустился я с холма,
Где вкруг реки кустов кайма;
Свежее, чем вода колодца,
Блистающая, вижу, льется
Широкой лентою вода, —
Такой не видел никогда.
Налюбовавшись видом, стал
В лицо плескать себе кристалл;
Потом смотрел я вглубь реки:
Песок, цветные камешки
Лежали в ясной глубине,
И наблюдал я там, на дне,
И блеск, и нити перламутра;
Кругом сиянье было утра;
И вдоль реки пошел я той
Тогда с подругою-мечтой.
Здесь автор скажет, как во сне
Он семь портретов на стене
Узрел садовой — без, движений
Семь, как живых, изображений,
В великой созданных красе;
Он имена их скажет все, —
Он ряд тех образов постиг.
Лик первый — Ненависти лик.
Вдруг я увидел: со стеной
Зеленой сад передо мной.
В стене и на стене фигуры;
Мощь живописи и скульптуры
Дала изображений ряд
Так живо — будто говорят.
О всем, что видел в том саду,
Рассказ подробно поведу,
Насколько мне вести сказанье
Возможность даст воспоминанье...
[Поэт подробно перечисляет семь образов на стене: Ненависти, Предательства, Жадности, Скупости, Зависти, Печали и Старости.]
И рядом с Жадностью другое
Изображенье роковое
Узрел я: Скупости то лик.
Пред ней мой ужас был велик;
О, как страшна, как непригожа!
Худая, кости лишь да кожа;
Грязна, и нет лица старей,
И зелена вся, как порей.
Питаясь хлебом и водой,
Она казалась столь худой
И бледной, как бы уж мертва;
Лохмотьем стан прикрыт едва,
Как будто платье все в клочки
Ей растерзали псов клыки;
На ней вся юбка, боже мой,
Висела грязной бахромой;
Поверх накинуто манто,
Как будто с нищего снято.
И не куница, просто смех,
Был выпущен овечий мех,
И той одежде двадцать лет.
Считает худшею из бед
Ведь Скупость платье сшить свое.
До смерти носит все старье.
Мешок зажат у ней в руке,
Она умрет на том мешке,
Измучена стяжанья злом;
Завязан он таким узлом,
Что если надо вынуть грош,
Концов и в час не разберешь.
Вблизи был Зависти портрет.
Веселья доброго ей нет.
Она смеется, лишь когда
Падет на ближнего беда;
Дает ей радость только весть,
Что у того погибла честь,
А у другого все богатство;
В ней загорается злорадство,
Когда пред нею на глазах
Страдает кто-нибудь в слезах;
Ей радость, если знатный род
Погубит счастья поворот.
Но коль удачи кто достиг,
Стал или знатен, иль велик,
Тогда ей горе и тоска;
Так Зависть зла и так жестка,
Что коротает жизнь без друга;
Нет у нее отца, супруга;
Отец достигнет коль венца,
Возненавидит и отца.
И скоро взоры повстречали
Там на стене портрет Печали.
Судя по бледности ланит,
Тоска давно ее томит;
В лице заметна желтизна;
Подобна Скупости она
По бледности и худобе,
В своей безрадостной судьбе.
Тоскуя ночь, тоскуя день,
Как будто обратилась в тень
И потеряла цвет лица
В скорбях, что длятся без конца.
Такого нет нигде страданья,
Такого нет негодованья,
Которым мучилась она,
И никакая не властна
Развеселить ее удача.
Она отвергла б, горько плача,
Все, что утешить бы могло;
И так ей было тяжело,
Что лик она терзала свой;
Томясь от муки роковой,
Как будто в гневе иль со зла
Она одежду порвала.
Власы, запутанные ею,
Космами падали на шею,
И лился горьких слез поток.
Никто без жалости б не мог
Зреть, как, исполненная муки,
Бьет в грудь она, ломая руки.
Вблизи был Старости портрет:
Кто стар, уж тот анахорет.
Она в своем уединенье
В таком томилась расслабленье,
Что пищу взять могла едва.
Вся без волос почти глава;
Былой давно нет красоты,
И безобразны все черты.
Потери б не было большой,
Когда бы, мертвая душой,
Она и телом умерла:
Жизнь прожитая извела.
А было время — щеки рдели,
И очи пламенно глядели,
Свежи, как вишни, были губы,
Сверкали ровным рядом зубы.
Теперь их нет; висит губа;
И не прошла бы, так слаба,
Кряхтя, вздыхая и скуля,
И двух шагов без костыля.
Проходит время, день и ночь
И без стоянки мчится прочь
Но столь украдчиво стремится
Оно от нас, что людям мнится
Оно стоящим недвижимо,
Меж тем как мчится, мчится мимо,
Струится время, как вода,
Не возвращая никогда
Ни капли ни одной назад.
Немыслим прошлого возврат!
Ничто, ничто не пребывает, —
Утесы время вывевает,
И всем оно овладевает;
Оно питает, одевает,
И всех растит, и всех живит,
И всех и портит, и мертвит;
Оно отцов похоронило,
Оно царям грозит могилой,
И всех схоронит в свой черед,
Навек в могилу подберет.
Вот злые времени дары:
Мы так со временем стары,
Что нам не в мочь себе помочь,
И мы становимся точь-в-точь,
Как дети; время очищает
И вновь нас в детство возвращает,
Затем что в возрасте мы хилом,
По чувству, разуму и силам
Становимся детьми вполне.
Таков был образ на стене;
То Старость дряхлая сама,
Уже лишенная ума,
Согбенная, полуживая;
На ней одежда меховая
Была накинута, — и в ней
Она продрогнет до костей:
Ужасно зябки старики
И часто дуют в кулаки.
[Рассмотрев начертанные на стене картины, поэт входит в сад; его встречает Праздность и объявляет ему, что сад принадлежит Наслажденью. Миновав хоровод, который ведет Веселье и где Амур пляшет с Красотой, Щедростью и другими прекрасными дамами, поэт подходит к фонтану Любви.]
Когда сказала надпись мне,
Что здесь в кристальной глубине
Нарцисс, себе на гибель, лик
Свой увидал, — так был велик.
Мой страх, что долго над фонтаном
Боялся я нагнуться станом;
Но наконец я превозмог
Свой страх и у фонтана лег...
И стал смотреть я в водоем
И на песок столь чистый в нем,
Что был светлей он серебра;
Дивился, как была игра
Отображенья в нем чиста.
Все повторялось; все места,
И все, что близ, что вдалеке,
Легло в сияющей реке, —
Была, прозрачная до дна,
Портретом сада глубина.
Передо мной воды стекло
Опасным зеркалом текло.
В нем, в нем когда-то, жизнь сгубя,
Гордец Нарцисс узрел себя,
Свое чело, свои глаза;
То — роковая бирюза,
И гибель в ней себе нашли
Немало юношей земли,
Немало мудрых, славных, сильных,
Затем что силой чар обильных
Здесь изменяются сердца;
Ни ум, ни слово мудреца
Предела страсти не положит,
И лучший врач уж не поможет;
Любви здесь воля и закон;
И сын Венеры, Купидон,
Здесь вкруг бассейна издавна
Любви рассеял семена;
На то зерно Амур не птиц
Влечет, а юношей, девиц.
И тот фонтан заворожен,
Любви фонтаном назван он;
В романах всяческих не раз
Уже вели об нем рассказ.
Нет в мире лучшего бассейна,
Над ним прохлада тиховейна.
И день, и ночь течет вода,
Не иссякая никогда,
Отрада взору и губам,
По двум широким желобам;
И вечно зелен, свеж вокруг
Водою той поимый луг;
Он и зимой не увядает,
Вода ж и летом не спадает.
Во глубинах же водоемных
Лежат кристалла два огромных.
И с восхищением большим
Я долго дивовался им.
Лишь солнце встанет в высоте
И свет прольет в кристаллы те,
Тогда зажгутся в них цвета,
И всех цветов там больше ста;
Зеленый, красный, голубой, —
Окраскою тогда любой
Кристалл потопленный сквозит,
И, как зерцало, отразит
Он ясно в светлой глубине
Все, что свершается вовне...
Я пролежал всю жизнь бы там,
Дивясь волшебным красотам;
И жадным взором бы держал
Все, что кристалл отображал.
Но в час недобрый (я потом
Не раз, не раз жалел о том,
Так много причинили зла
Волшебные те зеркала,
И если б только знать я мог,
Бежал, бежал со всех бы ног!),
В недобрый час я в лоне вод,
Среди других живых красот,
Куст розовый заметил вдруг.
В шипах вся изгородь вокруг,
Но к ней приблизиться поближе
За все сокровища в Париже
Не мог бы отказаться я.
И вот, дыханье затая,
Я подошел, и в этот миг
Волшебный запах роз проник
В ненарушаемой тиши
До самых недр моей души...
Я, наконец, дрожа, дерзнул;
Тихонько руку протянул,
Но уколол тут, как иглой,
Меня волчец, так больно, злой
Что руку я отдернул живо.
Колючим тернием, крапивой
Все заросло вокруг куртины.
Везде заострены щетины,
И к Розе не было тропы,
Где б не грозили мне шипы...
Жан де Мён ИСТИННОЕ БЛАГОРОДСТВО
Вот поучает как Природа
Тех, кто кичится славой рода,
И вот как мудро говорит,
В чем благородство состоит.
Привычно слушать от людей,
Надутых важностью своей,
Что человек, чей знатен род
(Как говорит о нем народ),
По праву самого рожденья
Заслуживает предпочтенья
Пред тем, кто на земле корпит
И, не трудясь, не будет сыт.
По мне же благороден тот,
Кто добродетелью живет,
А подлым я б назвать могла
Того лишь, чьи дурны дела.
Все благородство — в поведеньи,
А знатное происхожденье
Не стоит ровно ничего,
Коль сердце подло и черство!
Чтоб благородство сохранить,
Достойным предков надо быть,
Что славное снискали имя
В свой век заслугами своими.
Но предки, век окончив свой,
Заслуги унесли с собой,
Оставив лишь богатство детям.
Они ж довольствуются этим,
И, кроме этого, у них
Заслуг нет вовсе никаких,
Когда достойными делами
Они не вознесутся сами.
Кто ищет благородства, тот
Пусть лень и гордость отметет;
Пусть будет грамотей иль воин
Пусть будет честен и достоин;
Пусть будет скромен, не кичлив,
Со всеми и всегда учтив,
Но только не с врагом, когда
Еще не кончена вражда;
Пусть дам прекрасных уважает,
Но им не слишком доверяет,
Чтоб уберечь себя от бед,
Которых полон этот свет.
Такому человеку надо
Почтенье воздавать в награду;
Он всех превыше вознесен,
И благороден только он.
А кто делами не своими
Свое украсить хочет имя,
А подвигов не совершил —
Тот почести не заслужил.
Его я подлым и негодным
Считаю, а не благородным,
И сын бродяги больше чтим
Быть должен по сравненью с ним.
Они надменно полагают,
Что их над всеми возвышают
Их предков славные дела,
А также псы и сокола.
В том их дворянское отличье,
Чтоб рыскать целый день за дичью
В лесной глуши и по лугам,
И по возделанным полям.
А между тем они подлы
И по своей природе злы,
Чужою доблестью богаты,
От предков по наследству взятой,
И этим краденым добром
Кичатся, лжи не видя в том,
Людей я равными рождаю
И всем возможность открываю
К тому, чтоб благородства честь
Себе по праву приобресть.
Все от рожденья благородны
И все по естеству свободны,
И разумом наделены
От бога все его сыны.
Людей их разум возвышает
И ангелам уподобляет.
И только смертностью одной
От них отличен род людской.
Лишь тот, кто подвиг совершил,
Впрямь благородство заслужил.
Но быть тот подвиг должен свой,
Им совершенный, не чужой.
И герцогам, и королям
Честь воздают по их делам.
И если отпрыск королей
Исполнен низменных страстей, —
В том больший стыд, чем если б он
От свинопаса был рожден.
МИРАКЛЬ
Рютбёф
Горожанин (вероятно, родом из Парижа), принимавший деятельное участие в политических событиях своего времени, в частности в знаменитом споре университета с монашескими орденами в 50-х годах XIII в., Рютбёф (около 1230—1285 гг.) разрабатывает почти все жанры литературы своего времени, за исключением героического и куртуазного эпоса. Ярый противник духовенства, для разоблачения которого он не жалеет красок (ср. приводимое выше «Завещание осла»), Рютбёф использует в целях антиклерикальной пропаганды и форму духовной драмы — миракля, противопоставляя (как это типично для критических выступлений того времени, идущих под прикрытием мистических, а иногда и еретических исканий) божественное начало его грешным служителям.
Легенда о Теофиле-управителе, несправедливо отстраненном от своей должности и продавшем за власть свою душу дьяволу, а затем спасенном заступничеством богоматери, известна в ряде разработок, начиная с латинской поэмы Хротсвиты Гандерсгеймской (X в.). Но разработка Рютбёфа насыщает старый сюжет новым социальным содержанием. Обращает на себя также внимание стремление Рютбёфа преодолеть примитивизм более ранней духовной драмы, в которой характеры людей изображались обычно достаточно плоскими и внутренне не раскрытыми. Рютбёф делает попытку ближе подойти к жизненной правде. Его Теофил — фигура более сложная В нем подчас борются различные чувства. Одно настроение сменяется другим. То он готов впасть в отчаяние, то исполняется надежды, то он надменен и зол, то охвачен глубоким раскаянием. Отдельные сценки миракля окрашены в бытовые тона. Сквозь старинную восточную легенду очень ясно проступают очертания французской жизни XIII в.
Текст миракля несколько сокращен.
ЧУДО О ТЕОФИЛЕ
Мой господин[388]! В моей мольбе
Я столько помнил о тебе!
Все роздал, раздарил, что мог,
И стал — совсем пустой мешок.
Мой кардинал сказал мне: «Мат».
Король мой загнан в угол, взят,
А я вот — нищенствую сам...
Подрясник свой к ростовщикам
Снесу, иль жизни я лишусь...
И как с прислугой разочтусь?
И кто теперь прокормит, их?
А кардинал? Ему до них
Нет дела... Новым господам
Пусть служат... Он к моим мольбам
Не снизойдет... Чтоб он издох!
Ну, хорошо! Я сам неплох!
Будь проклят верящий врагу:
Сам провести его могу.
Чтобы свое вернуть, готов
Пойти на все, без дальних слов.
Его угроз не побоюсь...
Повешусь, что ли? Утоплюсь?
Отныне с ним я вовсе квит,
Путь для меня к нему закрыт...
Эх, славный бы провел часок
Тот, кто его бы подстерег,
Чтобы посечь, пообтесать!
Вот только как его достать?
Он забрался так высоко,
Что нам добраться нелегко,
Его нельзя и палкой вздуть.
Сумеет быстро улизнуть...
Ах, если б только удалось,
Ему бы солоно пришлось...
Смеется он моим скорбям...
Разбилась скрипка пополам,
И я совсем безумным стал!
Смотри, что слух пойдет, — скандал!
Меня прогонят от людей,
Запрут, не пустят к ним, ей-ей!
И всякий словом попрекнет,
Укажет пальцем, скажет: «Вот
Как с ним хозяин поступил».
Здесь идет Теофил к Саладину, который говорил с дьяволом, когда хотел.
Эге! Что с вами, Теофил?
Во имя господа! Ваш лик
Печален, гневен... Я привык
Всегда веселым видеть вас...
Ты знаешь сам: в стране у нас
Я господином был всегда.
Теперь — богатства нет следа,
Всего ж грустней мне, Саладин,
Что я, как верный паладин,
Не забывал латинских слов
И по-французски был готов,
Без всякой устали, хвалить
Того, кто по миру ходить
Заставил нагишом меня.
И потому решаюсь я
По непривычному пути
К делам неслыханным идти,
Затем, чтоб только как-нибудь
Свое достоинство вернуть.
Его терять — позор и стыд.
Честь ваша мудро говорит:
Тому, кто злата видел свет,
Ведь ничего ужасней нет,
Чем к людям в рабство поступить,
Чтоб только сладко есть и пить
И слушать грубые слова...
Совсем кружится голова...
О Саладин, мой друг и брат!
Еще немного, и навряд
Не лопнет сердце у меня!
Мученья ваши вижу я,
Кто столько заслужен, как вы,
В таких делах и головы
Своей лишиться может вдруг.
Увы! Все так, мой верный друг!
И потому прошу тебя,
Не скажешь ли, меня любя,
Какие в свете средства есть,
Чтобы вернуть богатство, честь
И милость? Я на все готов.
Угодно ль вам, без лишних слов,
В борьбу с хозяином вступить?
Тогда вы будете служить
Вассалом у того, чья власть
Воротит вам не только часть,
Но больше, чем хотели вы,
Богатства, почестей, молвы,
Поверьте мне, не стоит ждать,
Пора вам дельно поступать.
Я вашего решенья жду.
На это с радостью иду.
Исполню твой совет благой.
Идите с миром вы домой.
Как ни грусти, придется им
Вернуть вас к почестям былым.
Я завтра утром здесь вас жду.
Приду, брат Саладин, приду!
Да сохранит тебя твой бог,
Когда б ты все исполнить мог.
Тогда уходит Теофил от Саладина и думает, что отречься от бога — дело не шуточное.
Увы, что станется со мной!
Я плоть предам болезни злой,
Прибегнув к крайности такой...
Несчастный: знай,
Тебя не примет светлый рай,
Иван, Фома и Николай,
И Дева Дев.
И ад откроет страшный зев,
Обнимет душу адский гнев,
Сгорит она,
В горниле черного огня
Расплавив бедного меня,
Ведь это — так!
Там каждый дьявол — злейший враг.
Ты поверни и так, и сяк —
Не сыщешь чистого никак!
Их щель темна,
Их яма нечистот полна,
И оттого — мутна, мрачна,
И солнцу не пройти до дна,
Вот где помру!
Плохую я завел игру!
Лишь с тем, чтоб сытым быть нутру,
Пойду в их черную дыру,
И без труда
Господь прогонит навсегда...
Кто был в отчаянье когда,
Как я теперь?
Но Саладин сказал мне: «Верь,
Не будешь больше знать потерь», —
И обещал к богатству дверь
Открыть сейчас,
Да будет так. Теперь как раз
Хозяин мой меня не спас,
И я ль не зол?
Богат я буду, нынче гол.
Отныне спор я с ним завел,
И с ним я квит.
Мне сильный Саладин велит
Так поступать.
Здесь Саладин обращается к дьяволу и говорит:
Христианин пришел просить
Меня с тобой поговорить.
Ты можешь двери мне открыть?
Мы не враги.
Я обещал — ты помоги.
Заслышишь поутру шаги —
Он будет ждать.
И надо мне тебе сказать —
Любил он бедным помогать,
Тебе — прямая благодать,
Ты слышишь, черт?
Что ж ты молчишь? Не будь так горд,
Быстрей, чем в миг,
Сюда ты явишься, блудник:
Я знаки тайные постиг.
Здесь Саладин заклинает дьявола:
Багаги лака башаге
Ламак каги ашабаге
Каррелиос.
Ламак ламек башалиос,
Кабагаги сабалиос,
Бариолас.
Лагозатха кабиолас,
Самагак эт фрамиолас
Гаррагиа!
Тогда заклятый дьявол появляется и говорит:
Вы правильно сказали речь.
Она, как самый острый меч,
Мне ранит слух.
И поделом, нечистый дух,
Затем, что на ухо ты туг,
Когда я здесь.
Я вот собью с тебя всю спесь,
Не станешь больше спорить здесь.
Эй, слушай весть:
У нас ведь клерк послушный есть,
Ты должен, черт, из шкуры лезть,
Чтоб залучить
Его к себе чертям служить.,
Как полагаешь поступить?
Зовется как?
Зовется Теофил. Был враг
Чертям — и вовсе не дурак
В юдоли сей.
Я с ним боролся много дней,
Но он бежал моих сетей.
Пусть он приходит без друзей
И без коня
В сей дол, чтоб увидать меня
На утре завтрашнего дня:
Не тяжек труд.
И Сатана, и я — все тут
Его охотно приберут
К своим рукам,
Но только, чтоб святой свой храм
В пути к моим пустым местам
Не вспомнил вдруг,
Не то — помочь мне недосуг,
Со мной повежливей будь, друг,
И больше не терзай мне слух.
Теперь прости,
Хоть на недельку отпусти.
[По указаниям Саладина Теофил приходит к дьяволу.]
Приблизься. Сделай два шага.
Не будь похож на мужика,
Который жертву в храм принес.
Теперь ответь мне на вопрос:
Твой господин с тобой жесток?
Да, господин. Он слишком строг.
Он сам высокий сан приял,
Меня же в нищету вогнал.
Прошу вас, будьте мне оплот
Меня ты просишь?
Да.
Так вот:
Тебя приму я, как слугу,
Тогда и делом помогу.
Вот, кланяюсь я, господин,
Но с тем, чтоб вновь высокий чин
Мне получить, владеть им мне.
Тебе не снился и во сне
Тот чин, который я, клянусь,
Тебе добыть не откажусь.
Но раз уж так, то слушай: я
Беру расписку от тебя
В умно расставленных словах.
Не раз бывал я в дураках,
Когда, расписок не беря,
Я пользу приносил вам зря.
Вот почему она нужна.
Уже написана она.
Тогда Теофил вручает расписку дьяволу, и дьявол велит ему поступать так:
Мой друг и брат мой, Теофил,
Теперь, когда ты поступил
Ко мне на службу, делай так;
Когда придет к тебе бедняк,
Ты спину поверни и знай —
Своей дорогою ступай.
Да берегись ему помочь.
А кто заискивать не прочь
Перед тобой — ты будь жесток:
Придет ли нищий на порог —
Остерегись ему подать.
Смиренье, кротость, благодать,
Пост, покаянье, доброта —
Все это мне тошней креста.
Что до молитв и благостынь,
То здесь ты лишь умом раскинь,
Чтоб знать, как это портит кровь.
Когда же честность и любовь
Завижу, — издыхаю я
И чрево мне сосет змея.
Когда в больницу кто спешит
Помочь больным, — меня мутит,
Скребет под ложечкой — да как!
Делам я добрым — злейший враг.
Ступай. Ты будешь сенешал,
Лишь делай то, что я сказал:
Оставь все добрые дела
И делай только все для зла,
Да в жизни прямо не суди,
Не то примкнешь, того гляди,
Безумец ты, к моим врагам!
Исполню долг, приятный вам.
В том справедливость нахожу,
Что этим сан свой заслужу.
Тогда кардинал посылает искать Теофила.
Эй, ты, Задира, плут, вставай!
За Теофилом поспешай!
Ему вернуть решил я сан.
Кто ввел меня в такой обман?
Ведь он честнее всех других.
Среди помощников моих
Достоин сана он один.
Святая правда, господин.
Здесь Задира говорит с Теофилом.
Кто здесь?
Ты сам-то кто, злодей?
Я — клерк.
Ну, я-то поважней.
Мой господин высокий, я
Прошу вас не судить меня.
Меня прислал мой господин,
Он хочет возвратить вам чин,
Богатство ваше и почет.
Веселья вам пришел черед.
Отлично заживется вам.
Чтоб черт побрал вас всех! Я сам
Давно хозяином бы стал,
Когда б умнее поступал!
Я сам его вам посадил,
А он меня богатств лишил,
Послал на улицу нагим.
Прогнал меня, так черт же с ним
За ссоры, ненависть, вражду!
А впрочем, так и быть, пойду,
Послушаю, что скажет он.
Отдаст с улыбкой вам поклон.
Он думал вас лишь испытать,
Теперь начнет вас награждать.
Опять вы будете друзья.
Недавно сплетни про меня
Мои друзья пустили тут!
Пусть всех их черти подерут!
Тогда кардинал встает навстречу Теофилу. Он возвращает ему сан и говорит:
Привет мой вам, честнейший клерк.
Я искушенью не подверг
Своей души — и духом здрав.
Пред вами, друг, я был неправ.
Моя к вам давняя любовь
Загладит все. Примите вновь
Ваш сан. За честность вашу — мне
Угодно наградить вдвойне:
Мы будем с вами все делить.
Теперь мне выгодней твердить
Свои молитвы, чем тогда.
Теперь десятками сюда
Крестьяне будут притекать.
Я их заставляю пострадать:
Теперь я вижу в этом прок,
Дурак, кто с ними не жесток,
Отныне буду черств и горд.
Мой друг, иль вас попутал черт?
Вам надо помнить, Теофил,
Чтоб строгий долг исполнен был.
Итак, теперь и вы, и я
Здесь поселимся, как друзья.
Согласно дружбе, будем впредь
Сообща поместьями владеть.
Теперь я больше вам не враг.
Мой господин! Да будет так.
Здесь раскаивается Теофил, он приходит в капеллу мадонны и говорит:
Безумец жалкий я! Куда теперь пришел?
О, расступись земля! Я в ад себя низвел,
Когда отрекся я и господином счел
Того, кто был и есть источник всяких зол!
Я знаю, согрешив, отверг святой состав.
Я бузины хлебнул взамен целебных трав.
Над хартией моей злой дьявол тешит нрав,
Освободит меня, живую душу взяв.
Меня не примет бог в свой светлый вертоград,
Душа моя пойдет к чертям в кипучий ад.
О расступись земля! Там каждый дьявол рад,
Там ждут они меня, клыки свои острят!
Господь, что делать мне, безумцу, научи!
Всем миром надо мной занесены бичи,
Всех адских глаз в меня направлены лучи,
Все двери предо мной закрылись на ключи!
Сойду ль когда с пути моих безумных дел?
За малое добро я господа презрел,
Но радости земли, которых я хотел,
Закинули меня в безрадостный предел!
Семь лет идти тропой твоею, Сатана!
Трудна моя вина от хмельного вина;
Расплата за грехи мне скоро суждена,
Плоть плотникам-плутам в аду обречена.
Больной душе моей возлюбленной не стать,
Мадонну за нее не смею умолять.
Плохие семена пришлось мне рассевать:
В аду придется им расти и созревать.
Безумен я, увы! Темна судьба моя!
В отчаяньи и я, и ты душа моя!
Когда бы смел просить святой защиты я,
Тогда спаслись бы мы — моя душа и я.
Я проклят и нечист. В канаве место мне,
Я знаю, что сгорю на медленном огне.
Такой ужасной смерть не снилась и во сне!
Я мукою своей обязан Сатане.
Уже ни на земле, ни в небе места нет.
Где черти обдерут несчастный мой скелет?
В кромешный ад идти совсем охоты нет,
А господу я враг, — закрыт мне райский свет,
Не смею умолять святых мужей и жен:
Я к дьяволам ходил нечистым на поклон;
Проклятый свиток мой моим кольцом скреплен!
В несчастный день я был богатством искушен...
Святых мужей и жен не смею я молить,
Мадонну, кроткую не смею я любить,
Но чистоту ее осмелюсь восхвалить,
Я знаю: за хвалу нельзя меня хулить.
Вот молитва, которую Теофил говорит перед мадонной:
Мадонна святая,
Дева благая,
Твоей защиты молю я,
Тебя призывая,
В нужде изнывая
И сердце тебе даруя.
Сойди, врачуя,
Радости чуя
Вечного рая,
Тебя молю я,
О сыне тоскуя,
Дева святая!
Тебе моленье,
Тебе служенье —
Сердцу в усладу.
Но искушенье
Несет сомнение,
Уносит отраду.
Я предан аду,
но сердцу надо
Твое утешенье.
О дай в награду
Жалкому гаду
Твое прощенье!
[Мадонна прощает раскаявшегося Теофила, отбирает собственноручно у дьявола его расписку и возвращает ему. Кардинал возвещает о случившемся с Теофилом чуде народу. Миракль заканчивается словами:]
Те Deum laudamus,
Explicit miraculum[389]
ЗАЧАТКИ СВЕТСКОГО ТЕАТРА
Адам де ла Аль
Родом из богатого Арраса, горожанин Адам де ла Аль, по прозвищу Горбун (около 1238—1286 гг.), человек бывалый, живший и в Париже (1262—1263 гг.), и при дворах графа д'Артуа (с 1272 г.) и Карла Анжуйского (с 1283 г.), является автором первых светских пьес на народном языке: «Игры под листвой» (Jeu de la feuillie) и «Игры с Робене и Марион». Первая пьеска — сатирическое изображение горожан из родного поэту города — приближается к позднейшим фарсам и соти (soties); вторая, рассчитанная на музыкальное исполнение, является по существу драматизированной пастурелью. В этой пьесе, написанной очень просто и живо, довольно правдиво изображаются обычаи и нравы французских поселян. Автор с нескрываемым сочувствием относится к молодым простолюдинам, на счастье которых посягает самонадеянный кичливый рыцарь.
Конец «игры», изображающей возвращение назойливого рыцаря, похищающего Марион, освобождение ее крестьянами и игры крестьян, нами опущен.
ИГРА О РОБЕНЕ И МАРИОН
Робен в меня, в меня влюблен,
Ко мне уж сватается он.
Меня всем сердцем полюбил
Мой ненаглядный, мой дружок,
Мне платье алое купил
И поясок.
И поясок.
Робен в меня, в меня влюблен.
Ко мне уж сватается он.
Домой с турнира возвращаясь,
Я здесь с прелестной Марион
Наедине встречаюсь.
Робен мой! если любишь, —
Возьми меня к себе.
Пастушка! бог тебя храни!
И ваши пусть продлит он дни!
Красотка-девушка! Ответь, —
Ужель не надоело петь
Все ту же песенку тебе:
«Робен мой, если любишь —
Возьми меня к себе»?
Я, сударь, оттого пою,
Что я любима и люблю.
Робен мой так со мною мил:
Он мне и ножик подарил,
И сумку, чтоб в ней хлеб носить,
И палку, чтоб овец хранить.
Скажи, здесь водится ли птица?
Ну как же, сударь, не водится?
В кустах, что видите вы тут,
Щеглы и зяблики поют
Так восхитительно и мило.
Господь меня храни и милуй!
А ты красавица моя,
Пойми, что спрашиваю я:
На речке ты видела ль уток?
Они кричат, и крик их жуток.
Вчера, я видела. Мешки
На них возили мужики[390]
О них ли вы спросить хотели?
Ну, и подвинулся я к цели!
Скажи, а цапли есть у вас?
Клянусь честью! Надо мной
Она смеяться захотела.
Скажите, что за птица села
Вам на руку, как на насест?
Мой это сокол.
Хлеб он ест?
Нет, только мясо.
Вот чудной!
Смотри, он в шапочке какой.
А едете сейчас куда вы?
К реке.
Робен иного нрава.
Забавнее и веселей,
И тешит наших всех людей
Он, на волыночке играя.
Скажи, пастушка дорогая,
Могла б ты рыцаря любить?
Скромней прошу вас, сударь быть!
Я вовсе рыцарей не знаю.
Робена я предпочитаю
Всем людям. Любит он меня.
Ни одного не знаю дня,
Чтоб он ко мне не приходил,
Чтоб он мне сыру не носил.
Вот и сейчас его сырок
И хлеба небольшой кусок
Держу за пазухою я.
Пастушка милая моя!
Не хочешь ли со мной вдвоем
По той поляночке верхом
проехать на моем коне?
Ваш, конь, признаться, страшен мне:
Того гляди, меня лягнет.
Робенов конь ногой не бьет,
Когда за ним иду у плуга.
Пастушка, стань моей подругой,
Не откажи моим мольбам.
Ах, сударь, здесь не место вам!
Оставьте — вас прошу — меня,
Боюсь я вашего коня.
А имя ваше как?
Альберт.
Напрасно, господин Альберт,
Вы трудитесь: мне мил Роберт.
Взаправду ли, пастушка?
Да.
Ты что-то чересчур горда.
Ведь рыцарь я, и почему б
Не стал тебе я мил и люб?
Не полюблю вас никогда.
Ведь мой дружок,
Мой пастушок —
И весел, и учтив всегда.
Пастушка! счастья жди от бога!
Поеду я своей дорогой
И больше слова не скажу.
Трейри, делюрьо, делюрьо, делюрьеле,
Трейри, делюрьо, делюрьо, делюро.
Пришлось лесной опушкой
Мне нынче проезжать
И встретиться с пастушкой,
Что лучше не сыскать.
Эй трейри, делюрьо, делюрьо, делюрьеле,
Трейри, делюрьо, делюрьо, делюро.
Робен мой, эй! лёр-лёре-ва!
Иди ко мне! лёр-лёре-ва,
Пойдем играть в лёр-лёре-ва,
В лёр-лёре-ва.
Эй, Марион! лёр-лёре-ва!
Иду к тебе! лёр-лёре-ва!
Пойдем играть в лёр-лёре-ва,
В лёр-лёре-ва!
Робен!
Марота!
Милый мой
Где был?
Я заходил домой,
Чтоб войлочный кафтан накинуть:
Боялся, как бы не простынуть.
Тебе принес я яблок — вот!
Я угадала твой приход,
Заслышав голос твой далече.
Мечтая о желанной встрече,
Я шел сюда — на голос твой.
Робен, ты знаешь, дорогой,
Какой-то повстречался мне
Тут незнакомец на коне,
И у него на рукавице
Сердитая сидела птица.
Со мной он долго говорил,
Его любить — меня просил.
Но я тебе не изменила.
Марота! Ты б меня убила.
Поспел бы если раньше я
Иль были б здесь мои друзья —
Готье Упрямый и Бодон, —
Без драки не ушел бы он,
Отведал бы он наших рук.
Не горячись, мой милый друг!
Давай-ка лучше пировать.
Мне сесть велишь или стоять?
Робен, сядь рядышком со мной.
Покушаем.
Сидеть с тобой
Всегда, подруженька, я рад.
Но пред тобой я виноват,
Что не принес тебе поесть.
Робен, не беспокойся. Есть
За пазухой моей сырок.
И хлеба вот большой кусок,
И яблок ты принес немного.
Как вкусен этот сыр, ей-богу!
Сестрица, кушай.
Кушай ты.
Захочешь ежели воды,
Так рядом здесь течет ручей.
Нам сальца бабушки твоей
Покушать бы: вот благодать!
Робен! его нам не достать:
Оно подвешено к стропилу.
Но ведь позавтракать, мой милый,
Мы можем тем, что есть у нас.
В лапту играя прошлый раз,
Я видно надорвал живот.
Господь тебя пусть бережет!
Так ты играл в лапту опять?
Об этом все, красотка, знают,
И как тебе не знать!
Не хочешь больше есть дружок?
Я сыт.
Так спрячу я сырок
И хлеб за пазуху опять,
Чтобы им зря не пропадать.
Их лучше в сумку положи.
Робен! что хочешь, прикажи, —
Покорна воле я твоей.
Марота! Докажи скорей,
Что ты мне верная подружка,
Что я любезный твой дружок.
Пастушка,
Милая резвушка,
Подари мне твой венок,
Подари мне твой венок!
Робен! Позволь, чтоб на тебя
Его надела я, любя.
Надень. А я, моя подружка,
Тебе дарю мой поясок,
И пряжку, и мой кошелек.
Пастушка,
Милая резвушка,
Подари мне твой венок!
КОМИЧЕСКИЙ ТЕАТР XIV—XV ВВ.
ФАРС
Наиболее характерным и вместе с тем наиболее устойчивым комическим жанром этой эпохи является фарс; зачатки его засвидетельствованы еще в XIII в., но расцвета этот жанр достигает в XIV — начале XV в., когда он выступает как острое орудие политической и социальной сатиры; популярность фарса была столь велика, что его не смогла уничтожить даже комедия Ренессанса, сразу же вытеснившая моралитэ и соти (середина XIV в.). Фарс продолжает существовать на протяжении всего XVI в. и оказывает влияние на классическую комедию XVII в. (Мольер). Фарс — наиболее реалистический жанр средневековой драматургии. Подобно фаблио (с которыми фарс имеет много общего), он обращался к повседневной действительности (семейные отношения, плутни в суде и торговле, проделки попов и пр.), перенося из жизни на сцену те или иные забавные происшествия. При этом испытанным оружием фарса была насмешка, определявшая структурные особенности этого жанра (комические преувеличения, буффонные сцены и пр.).
Приводимый ниже в отрывках фарс "Господин Пьер Пателен" ("Maistre Pierre Pathelin"), сложенный в середине XV в., направляет свою сатиру против судейского крючкотворства; изображенная в нем фигура пройдохи-крючкотвора Пателена приобрела столь большую популярность, что вызвала создание ряда фарсов, изображающих другие проделки того же героя (фарс "Завещание Пателена" и др.).
ГОСПОДИН ПАТЕЛЕН
[Проныра-стряпчий Пателен сумел ловко выманить у богатого суконщика шесть локтей сукна; вместе с тем он подслушал перебранку купца с его батраком Тибо-пастухом, потихоньку воровавшим из доверенного ему стада овец. Услышав, что хозяин хочет подать на нерадивого батрака в суд, Пателен пригласил последнего к себе домой и предложил ему защищать его на суде; пастух согласился на предложенные ему условия.]
Сцена суда из "Господина Пателена". Рисунок из издания конца XV в.
...Согласен ли во имя блага
Ты врать под строгою присягой,
Чтоб обмануть коронный суд?
Во-первых, как тебя зовут?
Тибо, а кличка — Козопас.
А сколько взял ты про запас
Всего овец из поголовья?
Я брал, что нужно для здоровья,
В три года только тридцать штук,
Не больше.
Верно, милый друг,
Процент законный и приличный;
Дело твое пойдет отлично,
Ты сможешь ли начистоту
Свою заверить правоту?
Найдется ль у него свидетель?
Святой Марии добродетель!
В свидетелях нет недостатка!
И не один, а два десятка,
Все на меня покажут смело.
Вот это портит твое дело.
Ты должен притвориться так,
Что ты, Тибо, круглый дурак
И что со мной ты не знаком.
Упаси бог!
И стой на том!
Молчи, не то, брат, худо будет:
Сболтнешь — и в миг тебя засудят.
У нас судейские не шутят.
Сам не заметишь, как обкрутят.
Пойми ты, голова баранья,
Ты должен приложить старанья,
Чтобы ни слова не сказать.
А если станут напирать,
То ты на каждый их вопрос
Молчи, как пень, как стоерос.
А если очень уж к тебе
Пристанут — ты одно лишь «бе»
Тверди, как твой баран! На случай,
Коль скажут вдруг: «Козел вонючий,
Ужели насмех добрым людям
Глумишься ты над правосудьем!
Ведь это нагло и зазорно!» —
Так ты все «бе» тверди упорно!
Тогда-то слово я возьму
И объясню им, что к чему:
Что он, живя в среде овечьей,
Отвык от речи человечьей
И выступает пред судом,
Как будто пред своим скотом.
Понять не трудно, в чем тут суть.
Я с делом справлюсь как-нибудь,
Уж как смогу, так постараюсь!
А за удачу я ручаюсь!
И даже, если я тебе
Скажу что-либо, только «бе»
Ты отвечать мне будешь!
Чудно!
Клянусь причастием, нетрудно
Понять! Последним дураком
Я буду, если языком
Сболтну хотя одно лишь слово,
Скажу «бе-бе» — и все готово!..
[Придя в суд, пастух точно последовал совету Пателена, отвечая на все вопросы одним блеянием. Между тем суконщик, узнав неожиданно в почтенном судейском обманувшего его мошенника, пришел и сам в замешательство: начав жаловаться на батрака, он незаметно переходит к пропавшему у него сукну, сбивая с толку судью и производя на него впечатление человека не в своем уме.]
Молчать! Чтоб черт вас всех побрал!
Не место здесь для ваших склок,
Сейчас же в самый краткий срок
Мне изложите все, как есть.
Он с толку сбился, ваша честь,
И потерял рассказа нить.
Ему должны мы пособить —
Стоит болваном из болванов.
С чего ж начать? Начнем с баранов!
Что было с ними?
Шесть локтей
За девять франков взял злодей!
Друг, тут не Праздник Дураков!
Иль может быть ты сам таков?
По-моему, он вас дурачит!
За честной рожей хитрость прячет!
Не дать ли слово стороне
Противной?
Правильно вполне,
Ответствуй! Пред тобою власть!
Кто ты такой?
Бе!
Вот напасть!
Послушай, я ведь не коза!
Скажи...
Бе!
Разрази гроза...
Наглец, бездельник, ты дурить...
Он озверел и говорить
Способен только со зверьем!
Опять он ставит на своем!
Да вы сукно мое забрали,
Ах, сударь, если бы вы знали,
Какие жулики они!
Но-но! Поменьше болтовни!
От главного не отклоняясь,
Скажи, как было!
Я стараюсь!
Сударь! Простое ль дело?
Меня оно совсем заело!
Не скажу вам лишнего слова,
И рассказ начинаю снова.
История вполне ясна:
Дело в шести локтях сукна,
И за правду вам я ручаюсь...
Простите меня... я сбиваюсь...
Шесть баранов, прошу покорно...
Ваша честь, поступок позорный...
Этот бездельник, вор и плут,
Что обмануть желает суд,
Служить мне верно обещался,
За шесть монет, как нанимался;
Три года протекло с тех пор,
Как стал слугой мне этот вор;
Был договор у нас, отец
Моих он как родной отец
Должен беречь и за убытки
Нести ответ; но все попытки
Напрасны; ни денег, ни шерсти
Я не видал, скажу по чести.
Он стриг себе всю шерсть овечью.
И овцам наносил увечья,
Им палкой череп расшибал,
И резал их, и мясо жрал,
Мозги им выбивал нещадно,
А как сукна накрал изрядно,
Скрылся и с шерстью, и с деньгами,
А я за ним целыми днями
Бегаю, но не тут-то было...
Не понять ни уха, ни рыла!
Ты околесицу несешь!
Тут капли смысла не найдешь...
То так, то сяк... Скажи яснее,
Сам черт себе сломает шею
С таким рассказом: то сукно,
То овцы... Ясно мне одно, —
Что это все весьма неясно.
Мне ж истина видна прекрасно:
Он хочет пастуха обмерить!
Не надо негодяю верить!
Мои слова честней молитв —
Я знаю сам, где что болит,
Никто не знает так, как я!
Сукно ты спрятал у себя...
Да что с ним?
Больше ничего,
Как ложь, грабеж и воровство!
Довольно, я теперь решил
Молчать, покуда хватит сил.
А вы судите, как хотите!
Нет, показанье вы дадите!
(К Пателену.)
А вы готовьте заключенье!
Пастух несчастный, к сожаленью,
Умалишенному подобен
И отвечать нам неспособен.
Но я затем пришел сюда,
Чтоб с позволения суда
Встать за него...
Вы за него
Ответите? Но для чего?
Ведь это дело небольшое.
Какая польза вам?
Душою
Клянусь, пусть бедная душа
Не принесет мне ни гроша,
Но я распутать мешанину
Возьмусь, как должно христьянину,
А то несчастный дуралей
Погрязнет в глупости своей.
Не защити его закон,
Издержки все заплатит он.
Скажи, мой друг...
Бе!
Что такое?
Спаси нас небо пресвятое!
Он ничего не разумеет.
Бе!
Только по-бараньи блеет!
Дай хоть какой-нибудь ответ!
Бе!
Говори да или нет!
Ну понял? говори теперь?
Бе!
Но от слов твоих, поверь,
Зависит дела разрешенье!
Бе!
Слабоумный от рожденья!
Дурня терпеть нельзя в собранье!
В стадо прогнать его баранье,
Оно так правильнее будет!
Он дурачок? Пусть бог рассудит,
Он, кажется, умнее многих!
Пусть стережет четвероногих
Среди скотов он точно свой,
А меж людей совсем чужой,
Прошу туда его отправить!..
[Судья следует совету адвоката и отказывает суконщику в иске против «слабоумного». Обиженный и дважды обманутый купец уходит ни с чем, но, когда Пателен хочет получить гонорар от своего подзащитного, он узнает, что имел дело со способным учеником.]
Ну-с, Аньодле?
Бе!
Все в порядке!
Бе!
Дело ясно — взятки гладки.
Что ж ты все блеешь, как баран?
Скажи, удачен был мой план?
Суконщик навсегда запомнит!
Бе!
Уж никто тебя не тронет...
Ты можешь больше не бояться.
Бе!
Не к чему тебе ломаться.
Плати!
Бе!
Мы никак не скроем,
Что ты был истинным героем!
Уж как противник ни старался,
Ты превосходно отпирался.
Не прыснул со смеху ни разу.
Бе!
Давай кончим без отказу!
Я тороплюсь — платить изволь!
Бе!
Он вошел, однако, в роль!
Хоть блеешь ты весьма чудесно,
Но расплатиться нужно честно,
Мне твои овцы надоели —
Плати!
Бе!
Что ты, в самом деле?
Ты шутку хочешь продолжать?
Клянусь, что я не стану ждать,
Ты слышишь! Деньги нужны к спеху,
Давай!
Бе!
Вот нашел потеху!
Ужель мне толку не добиться?
Бе!
Жулик! Мог бы постьщиться!
Пред кем ты строишь дурака там?
Не пред судьей, пред адвокатом!
Плати без "бе" и без заминки.
Бе!
Брось дурацкие ужимки!
Опомнись — я ведь твой спаситель!
Я твой заступник, твой учитель!
Так где же выполненье сделки?
Бе!
Нет, меня с моей тарелки
Он кормит! До чего дошел
Чтоб меня учил козел
Блудливый, чтобы надо мной
Глумился он!
Бе!
Боже мой!
А, впрочем, все теперь понятно,
Ты пошутил! Очень приятно!
Пойдем поужинаем вместе!
Бе!
Он трижды прав, клянусь я честью!
Что делать! Яйца учат кур.
Я самый хитрый бедокур,
Пройдоха, ярмарочный плут,
Что обманул бы страшный суд,
Я над сутягами сутяга,
И вдруг — такая передряга!
Последний шут меня дурачит!
Ты знаешь ли, что это значит?
Сюда! Эй, стража городская!
Бе!
Повешен буду пускай я,
Если сержант не заберет
Тебя, в тюрьму не отведет,
И там тебя сгноят, схоронят!
Сначала пусть меня догонят!
ЛИРИКА XIV—XV ВВ.
Основными жанрами французской лирики XIV—XV вв. являются строгие по своему строению:
баллада — стихотворение из трех строф с последующим более коротким посланием (envoy), написанных на три рифмы с обязательным рефреном; число стихов в строфе должно совпадать с числом слогов в строке (8—10);
рондель (или рондо) — строфическое стихотворение с обязательным повторением первого стиха в середине и в конце и с ограниченным количеством рифм (2—3);
вирелэ — строфическое стихотворение, начинающееся заключительными стихами своих строф. У поэтов XIV в. эти жанры иногда встречаются в более свободной форме.
Нряду с этим особое развитие получают большие по размерам произведения лирико-дидактического характера, таковы: сказ (dit), жалоба (complainte), завещание (testament).
Э. Дешан
Эсташ Дешан (Eustache Deschamps, 1340—1406) — горожанин, занимавший видные должности (королевский курьер, судейский чиновник), один из наиболее плодовитых поэтов своего времени; ему принадлежит около 1100 баллад, около 200 ронделей, много мелких пьес, два больших дидактико-аллегорических произведения — «Видение Льва» и «Зерцало брака» — и первый французский трактат по поэтике (1392).
Э. Дешан преподносит королю Карлу VI книгу своих стихов. Миниатюра из рукописи конца XIV в.
Э. Дешан принадлежит к той группе поэтов-горожан XIV в. (Машо, Фруассар, Христина Пизанская, Ален Шартье и др.), которые подвизались при различных влиятельных дворах, внося в придворную поэзию привычки и вкусы, характерные для выходцев из третьего сословия. Эти поэты заметно расширили тематический диапазон французской средневекой лирики.
Не ограничиваясь (подобно более ранним куртуазным поэтам) узким кругом любовных переживаний, они наполняли свою поэзию дидактическими, сатирическими или религиозными мотивами. Они охотно откликались на злобу дня (например, стихи Христианы Пизанской, посвященные победам Жанны Д'Арк), тяготели к реалистическим бытовым зарисовкам, обличали социальные язвы своего времени (см. приводимую балладу Дешана). Вместе с тем названные поэты стремились облечь свои произведения в очень стеснительную стихотворную форму. Чем более затейливой была эта форма, тем выше ее ставили поэты XIV в., усматривая в ней образец поэтического мастерства (ср. Поэтику Дешана). Для последователей Гильома де Машо поэзия была родной сестрой риторики. Они даже называли поэзию "второй риторикой", полагая, что у нее так же, как у риторики, есть свои правила и законы, которым обязан учиться поэт, если он хочет стать мастером своего дела.
Так, формалистические традиции куртуазной поэзии своеобразно сочетались с практицизмом и рассудочностью, характерными для мировоззрения и творчества поэтов-горожан позднего средневековья.
БАЛЛАДА
В полях, где воздуха отрада,
Вдвоем с мечтою мы бродили.
Вдруг вижу: некая ограда;
Скотинку звери там теснили;
Медведи, волки в страшной силе,
Лисицы с хитростью, все там
У бедного скота просили:
«Ну, денег нам, ну, денег нам!»
Овца сказала: «Дать бы рада,
Но уж описывать ходили
Меня не раз». И тут из стада
Колена бык и конь склонили,
Телушки телом затрусили,
Мычат коровы к господам,
Но те себе не изменили:
«Ну, денег нам, ну, денег нам!»
Оброки собирать как надо,
Где этих бестий научили?
Грозились звери: вкруг без лада
Бедняжки робко голосили.
Сказала козочка: «Скосили
Мой корм чужие по лугам.
О, если б вы оброк простили!»
«Ну, денег нам, ну, денег нам»!
«Еще не вырыла я клада, —
Сказала свинка. — Прокормили
Едва детей; уж и не рада,
Что в этот год мы поросили».
В ответ ей волк: «Где б мы ни были,
Не жить в богатстве там скотам;
А жалость... это мы забыли,
Ну, денег нам, ну, денег нам!»
Что за видение-шарада?..
И вдруг разгадку получили
Мои сомнения. Из сада
Слова мне феи объяснили.
Они сказали: «Приходили
К двору нередко звери, — там,
Не мудрено, что затвердили:
Ну, денег нам, ну, денег нам!»
ВИРЕЛЭ
Ни друга, ни подруги нет.
На слово доброе в ответ
Давно не слышу добрых слов,
И всяк угрюм, и всяк суров,
И всюду ожиданье бед.
И всяк теперь душою сед
Уже на раннем утре лет.
И нет ни песен, ни пиров;
Подставить ногу всяк готов,
Наносят все без дальних слов
Друг другу зло, другу другу вред.
Любовь, и честь, и правды свет
Погибли в суете сует:
Не безопасен каждый кров;
Ждут без заслуг себе даров.
Добра не вижу и примет.
Ни друга, ни подруги нет.
И вот, предвижу я, поэт,
Наш век пройдет, как темный бред, —
Нам жить без праведных умов.
В тряпье мудрец теперь одет,
А напоен и обогрет
Льстец, иль злодей, иль суеслов.
Надежды юной гибнет цвет.
Нет светлых разума побед.
Мир ослабел, мир нездоров,
И мы стремимся в некий ров,
А время заметает след.
Ни друга, ни подруги нет.
Карл Орлеанский
Карл Орлеанский (1390—1465) — один из крупнейших феодалов Франции — в битве при Азинкуре попал в плен к англичанам и провел 25 лет в заключении. Преимущественно на этот период падает его лирическое творчество, давшее значительное количество произведений.
Карл Орлеанский связан с «риторической» школой. Только поэзия его ограничена узким кругом чисто личных переживаний, среди которых любовь, как некогда у трубадуров, занимает господствующее место. Зато в качестве лирического поэта Карл Орлеанский превосходит многих французских стихотворцев XIV—XV вв. Его лучшие произведения, хотя и заключены в сложную поэтическую форму, отличаются большой задушевностью и неподдельным изяществом.
ПЕСНЯ
Во сне, в мечтах вас вижу я
День и ночь пред собой так ясно,
Но желаньем томлюсь напрасно —
Ведь вы далеко от меня!
Все прелести соединя,
Вы — совершенство, друг прекрасный!
Во сне, в мечтах вас вижу я
День и ночь пред собой так ясно.
Изнемогая и любя,
Я думаю о вас всечасно.
Клянусь, люблю всем сердцем страстным
Вас одну, госпожа моя!
Во сне, в мечтах вас вижу я.
РОНДО
Проси огня, огня зимой,
Питья, питья ты требуй летом.
Не забываем мы об этом,
Куда бы ни пришли с тобой.
Не плут я, не игрок лихой,
Послушай доброго совета:
Проси огня, огня зимой,
Питья, питья ты требуй летом.
Приятно зимнею порой
Горячим, вкусным пообедать,
В жару — прохладный плод отведать, —
Нам дал сам бог приказ такой!
Проси огня, огня зимой.
РОНДО
Время сбросило одеянье
Ветра, холода и дождей.
Как парча, на природе всей
Солнца радостное сиянье.
Всюду жизнь, везде ликованье —
Щебет птиц и крики зверей.
Время сбросило одеянье
Ветра, холода и дождей.
Струй серебряных трепетанье
И река течет, и ручей,
В каждой капле — отблеск лучей,
Полон снова мир обаянья!
Время сбросило одеянье
Ветра, холода и дождей.
БАЛЛАДА
На берегу морском близ Дувра стоя,
Я к Франции свой жадный взор стремил.
Я вспомнил, сколько счастья и покоя
Там некогда мне каждый день сулил.
И вздохи удержать не стало сил:
Я чувствовал — всем сердцем я люблю
Мою отчизну, Францию мою!
Нет, сердце вздохами томить не стоит —
Подумал я и про себя решил:
Ведь к миру путь, что все блага откроет,
Уж начат, я на этот путь вступил...
И в этой мысли я отраду пил.
Твердило сердце — о, как я люблю
Мою отчизну, Францию мою!
И вот корабль Надежды мной построен,
В него я все желанья погрузил,
Послал его туда, за море злое,
Плыть к берегам родным его просил.
Скорее мир даруй нам, боже, сил!
И да увижу вновь ту, что люблю —
Мою отчизну, Францию мою!
Мир — самый ценный дар и есть, и был.
Война мне враг, войну я не хвалил:
Мешала видеть ту, что я люблю —
Мою отчизну, Францию мою!
РОНДО
Вы, Старость, мне обузой стали,
Вконец измучили меня.
Отныне, видно, жизнь моя —
Лишь гнев да скорби и печали.
Хочу, чтобы вы твердо знали:
Любить вас не намерен я!
Вы, Старость, мне обузой стали,
Вконец измучили меня.
Вы Молодость мою прогнали!
Живу я, дни свои кляня.
Могу ли, правды не тая,
Вас, мать всех зол, хвалить? — Едва ли.
Вы, Старость, мне обузой стали.
Вийон
Франсуа Монкорбье, по прозвищу Вийон (Villon) — наиболее самобытный и талантливый французский поэт позднего средневековья. Родился в 1431 г. в бедной семье, много испытал на своем веку. Еще будучи парижским школяром, Вийон во время драки убил ударом кинжала одного священника (1455). Вскоре его арестовывают за кражу. Он бежит из Парижа. С этого времени начинается его скитальческая жизнь. В 1457 г. он на краткий срок появляется при дворе Карла Орлеанского, где, между прочим, принимает участие в поэтическом состязании, устроенном владельцем замка. В дальнейшем Вийон сближается с ватагой бродяг и грабителей, не раз попадает в тюрьму, приговаривается к смертной казни. После 1463 г. его след теряется.
Творчество Вийона с большой поэтической силой отразило кризис традиционного средневекового мировоззрения. Оно отразило также глубокие социальные противоречия, раздиравшие Францию, которая только что вышла из опустошительной Столетней войны с Англией (1337—1453), осложненной крестьянскими и городскими восстаниями. Нищета широких народных слоев, голод и эпидемии сопровождали зарю нового времени. Продолжала бесчинствовать феодальная знать. Рушилась вековая мораль. Бродяжничество и разбой стали повседневным явлением.
Поэзия Вийона впитала в себя горечь тогдашней французской жизни. Она вся основана на резких диссонансах. Из царства аристократической куртуазии мы переносимся в шумный мир, наполненный терпкими запахами городской жизни, плебейским задором, гомоном улиц и разгулом кабака. Вийон разрушает традиционное благолепие куртуазной поэзии. Он с беспощадным реализмом показывает изнанку жизни, ее закоулки и мрачные углы. Нередко лиризм его окрашен в трагические тона. Многие стихотворения Вийона — это вопль человека, истерзанного превратностями судьбы и всяческими злоключениями. Вийон любит говорить о власти смерти, о бренности и быстротечности всего земного. В поисках утешения обращается он к мадонне. Однако менее всего Вийон был аскетом и праведником. Он не отвергает греховного мира и его соблазнов. Его влекут женская любовь, сытная пища и пьянящее вино. При этом его любовные порывы весьма далеки от платонических воздыханий куртуазных поэтов. Его любовь такая же бурная и неуемная, как и вся его жизнь. Да и среда Вийона совсем иная. Его прекрасные дамы — это дебелые трактирщицы и красотки притонов. Подчас Вийон, прикрываясь личиной скомороха, глумится над собой и над миром, но за гротескным сарказмом злополучного школяра все же таится мечта о простом человеческом счастье.
Вийоном написаны: «Малое завещание» («Lais», 1456), «Большое завещание» («Testament», 1461) и ряд отдельных баллад, в том числе несколько баллад на воровском жаргоне. Глубокий лиризм Вийона, поиски им новых художественных путей делают его предшественником поэтов эпохи Возрождения. В XVI в. творения Вийона высоко ценил великий французский гуманист Ф. Рабле.
ИЗ «БОЛЬШОГО ЗАВЕЩАНИЯ»
Из тех, кто жив, одни в чинах —
Мошна туга и чести много,
Другие — в продранных штанах
Объедков просят у порога,
А третьи прославляют бога,
Под рясами жирок тая,
И во Христе живут не строго, —
Судьба у каждого своя.
Ты знатным дал, господь, немало:
Живут в достатке и в тиши,
Им жаловаться не пристало —
Все есть, живи да не греши!
У бедных же — одни шиши.
О господи, помягче с нами!
Над теми строгий суд верши,
Кого ты наделил харчами.
БАЛЛАДА О ДАМАХ БЫЛЫХ ВРЕМЕН
Скажите, где, в стране ль теней,
Дочь Рима, Флора, перл бесценный?
Архилла[392] где? Таида[393] с ней,
Сестра-подруга незабвенной?
Где Эхо, чей ответ мгновенный
Живил когда-то тихий брег,
С ее красою несравненной?
Увы, где прошлогодний снег!
Где Элоиза[394], всех мудрей,
Та, за кого был дерзновенный
Пьер Абеляр лишен страстей
И сам ушел в приют священный?
Где ты, царица, кем, надменной,
Был Буридан, под злобный смех,
В мешке опущен в холод пенный?
Увы, где прошлогодний снег!
Где Бланка, лилии белей,
Чей всех пленял напев сиренный?
Алиса? Биче? Берта?[395] — чей
Призыв был крепче клятвы лэнной?
Где Жанна[396], что познала, пленной,
Костер и смерть за славный грех?
Где все, владычица вселенной?
Увы, где прошлогодний снег!
О государь! с тоской смиренной
Недель и лет мы встретим бег;
Припев пребудет неизменный:
Увы, где прошлогодний снег!
Затем я тело завещаю
Праматери, земле сырой.
Червям пожива небольшая —
Я съеден голодом живой!
Легко расстанусь я с душой,
Из глины сделан, стану глиной;
Кто сыт по горло нищетой,
Тот не стремится к жизни длинной.
Затем мой дар слепцам Парижа,
Мне прочим нечего подать,
Но парижан я не обижу, —
Так вот, чтоб легче разобрать
Могли на кладбище, где тать,
А где святой гниет в гробу,
Слепым прошу я передать
Мои очки — носить на лбу.
Я не шучу, помилуй боже!
Их распознать — не легкий труд.
При жизни спят на мягком ложе
Одни, другие пьют и жрут,
А третьи пляшут и поют, —
Но всех уравнивает тленье,
И кто, и где тут — разберут
Лишь по грехам в день воскресенья.
Я вижу черепов оскалы,
Скелетов груды... Боже мой,
Кто были вы? Писцы? Фискалы?
Торговцы с толстою мошной?
Корзинщики? Передо мной
Тела, истлевшие в могилах...
Где мэтр, а где школяр простой,
Я различить уже не в силах.
Здесь те, кто всем повелевал,
Король, епископ и барон,
И те, кто головы склонял, —
Все равны после похорон!
Вокруг меня со всех сторон
Лежат вповалку, как попало,
И нет у королей корон:
Здесь нет господ, и слуг не стало.
Да вознесутся к небесам
Их души! А тела их сгнили,
Тела сеньоров, знатных дам,
Что сладко ели, вина пили,
Одежды пышные носили,
В шелках, в мехах лелея плоть...
Но что осталось? Горстка пыли.
Да не осудит их господь!
Сей скорбный дар — для мертвецов,
Чтоб рыцарь и скупой монах,
Владельцы замков и дворцов
Узнали, как, живым на страх,
Свирепый ветер сушит прах
И моет кости дождь унылый
Тех, кто не сгинул на кострах, —
Прости их, боже, и помилуй!
Пусть над могилою моею,
Уже разверстой предо мной,
Напишут надпись пожирнее
Тем, что найдется под рукой,
Хотя бы копотью простой
Иль чем-нибудь в таком же роде,
Чтоб каждый, крест увидев мой,
О добром вспомнил сумасброде.
Здесь крепко спит в земле сырой,
Стрелой Амура поражен,
Школяр, измученный судьбой,
Чье имя — Франсуа Вийон.
Своим друзьям оставил он
Все, что имел на этом свете.
Пусть те, кто был хоть раз влюблен,
Над ним читают строки эти.
Да внидет в рай его душа!
Он столько горя перенес,
Безбров, безус и безволос,
Голее камня-голыша,
Не накопил он ни гроша
И умер, как бездомный пес...
Да внидет в рай его душа!
Порой на господа греша,
Взывал он: «Где же ты, Христос?»
Пинки под зад, тычки под нос
Всю жизнь, а счастья — ни шиша!
Да внидет в рай его душа!
БАЛЛАДА ПРИМЕТ
Я знаю, кто по-щегольски одет,
Я знаю, весел кто и кто не в духе,
Я знаю тьму кромешную и свет,
Я знаю — у монаха крест на брюхе,
Я знаю, как трезвонят завирухи,
Я знаю, врут они, в трубу трубя,
Я знаю, свахи кто, кто повитухи,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю летопись далеких лет,
Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,
Я знаю, что у принца на обед,
Я знаю — богачи в тепле и в сухе,
Я знаю, что они бывают глухи,
Я знаю — нет им дела до тебя,
Я знаю все затрещины, все плюхи,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю, кто работает, кто нет,
Я знаю, как румянятся старухи,
Я знаю много всяческих примет,
Я знаю, как смеются потаскухи,
Я знаю, проведут тебя простухи,
Я знаю — пропадешь с такой, любя,
Я знаю — пропадают с голодухи,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю Смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю все, но только не себя.
БАЛЛАДА поэтического состязания в Блуа[397]
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз — я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер — и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
И для меня презрение — почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр и засыпаю днем.
Я по земле с опаскою ступаю.
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
И для меня полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
И сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не знаю, что длиннее — час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
БАЛЛАДА — ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ[398]
Ответьте горю моему,
Моей тоске, моей тревоге.
Взгляните: я не на дому,
Не в кабаке, не на дороге
И не в гостях, я здесь — в остроге.
Ответьте, баловни побед,
Танцор, искусник и поэт,
Ловкач лихой, фигляр хваленый,
Нарядных дам блестящий цвет,
Оставите ль вы здесь Вийона?
Не спрашивайте почему,
К нему не будьте слишком строги,
Сума кому, тюрьма кому,
Кому роскошные чертоги.
Он здесь валяется, убогий,
Постится, будто дал обет,
Не бок бараний на обед,
Одна вода да хлеб соленый,
И сена на подстилку нет.
Оставите ль вы здесь Вийона?
Скорей сюда, в его тюрьму!
Он умоляет о подмоге,
Вы не подвластны никому,
Вы господа себе и боги.
Смотрите — вытянул он ноги,
В лохмотья жалкие одет.
Умрет — вздохнете вы в ответ
И вспомните про время оно,
Но здесь, средь нищеты и бед,
Оставите ль вы здесь Вийона?
Живей, друзья минувших лет!
Пусть свиньи вам дадут совет:
Ведь, слыша поросенка стоны,
Они за ним бегут вослед.
Оставите ль вы здесь Вийона?
ЧЕТВЕРОСТИШИЕ, КОТОРОЕ НАПИСАЛ ВИЙОН, ПРИГОВОРЕННЫЙ К ПОВЕШЕНИЮ
Я — Франсуа, чему не рад.
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги