Зарубежная литература средних веков. Хрестоматия

Славу славит сербский князь — царь Лазарь,

Во Крушевце, во городе крепком[739].

За столом сидит уж вся господа,

Вся сидит господа с сыновьями:

Старый Юг[740] от Лазаря направо,

Рядом с Югом — Юговичей девять;

Слева рядом Вук сидит Бранкович[741].

По порядку гости разместились,

На конце же воевода Милош[742],

Рядом с ним два сербских воеводы:

С ним Иван Косанчич воевода

И Милан Топлица воевода.

Золотой царь кубок поднимает:

Говорит своей господе сербской:

«За кого мне чашу эту выпить?

Если пить за старшинство, то надо

Выпить чашу за Богдана-Юга;

Если пить за знатность рода, надо

Выпить чашу мне за зятя Вука;

Если ж выпить за родство, то надо

Выпить чашу за шурьев мне милых

Девять братьев Юговичей храбрых;

Если ж пить за красоту, то надо

Выпить за Косанчича Ивана;

Если ж пить за рост, то прежде надо

Выпить чашу за Милан Топлипу;

А когда за храбрость и за удаль, —

Надо выпить чашу за Милоша.

Не хочу я выпить за другого,

За Милош Обилича я выпью.

Будь здоров, и верный, и неверный!

Прежде верный, а теперь неверный!

Завтра ты на Косове изменишь,

Перейдешь к турецкому султану...

Будь здоров и выпей на здоровье.

Пей вино, возьми себе и кубок!»

Тут вскочил на легки ноги Милош,

До земли он черной поклонился:

«Честь-хвала тебе,

Наш славный Лазарь!

Честь-хвала тебе и за подарок,

За одно лишь не скажу спасибо...

Видит бог, клянусь своею верой:

Никогда изменником я не был,

Не был им и никогда не буду!

Завтра в битве на Косовом поле

За христову веру я погибну.

А изменник здесь с тобою рядом,

Пьет вино холодное с тобою;

А проклятый это Вук Бранкович!

Завтра утром Видов день настанет[743],

Завтра мы на Косовом увидим,

Кто изменник, кто из нас и верный.

И клянусь я богом всемогущим:

Будет битва на Косовом завтра,

В ней зарежу я царя Мурада,

Наступлю ногой ему на горло.

Если ж бог и счастье мне даруют

Вновь в Крушевец здравым возвратиться,

Ухвачу изменника я Вука,

Привяжу его к копью стальному,

Как кудель привязывают к прялке,

И сведу на Косово злодея».

Лазарь-царь садится за вечерю,

Рядом с ним жена его Милица.

Говорит Милица: «Царь наш Лазарь,

Золотая сербская корона!

Ты уходишь на Косово завтра,

Забираешь воевод и войско;

Никого со мной не оставляешь.

Лазарь-царь, как я одна останусь,

С кем письмо пошлю я на Косово,

От тебя кто принесет мне вестку?

Ты с собой моих уводишь братьев,

Девять братьев — Юговичей девять,

Заклинаю я тебя: оставь мне

Одного хоть брата на утеху».

И царице отвечает Лазарь:

«Так скажи же мне, моя Милица,

Ты кого из братьев пожелаешь

Здесь на белом на дворе оставить?»

«Ты оставь мне Юговича Бошку».

Отвечает ей на это Лазарь:

«Госпожа моя Милица! Завтра

Над землей лишь белый день настанет,

Только в небе солнце засияет,

И как только ворота откроют, —

Выходи ты к городским воротам.

Проходить тут будет наше войско —

На конях с оружием юнаки[745].

Впереди их милый брат твой Бошко,

И в руках его святое знамя.

Ты скажи ему, что я позволил

Передать кому захочет знамя

И с тобою дома оставаться».

А как утром утро засияло

И открыли только что ворота,

Отправлялась к воротам Милица,

Становилась в городских воротах.

Вот и войско выступает строем,

На конях, с оружием юнаки,

Перед ними брат царицы Бошко.

Весь его наряд осыпан златом,

Осеняет Юговича знамя —

До седла концы его спадают;

Яблоко на знамени златое,

Крест златой над яблоком сияет,

От креста висят златые кисти,

По плечам раскинулися Вошка.

Бросилась царица, удержала

За узду коня и обхватила

Шею брата белыми руками,

Говорит ему такие речи;

«Дорогой мой брат, Югович Бошко!

Позволяет царь тебе остаться,

Не идти тебе на бой с дружиной.

Не иди ты на Косово поле;

Передай, кому захочешь, знамя

И со-мной в Крушевце оставайся.

Не оставь меня одну, молю я».

Но Милице Бошко отвечает:

«Воротись, сестра, в свой белый терем,

Я домой с тобой не ворочуся,

Знамя я не передам другому,

Если б царь мне дал за то Крушевец,

Чтоб о мне дружина не сказала:

«Посмотрите, вон стоит трус Бошко,

На Косово он идти боится,

Кровь пролить за крест святой до капли,

Положить живот за веру в битве».

И в ворота он коня направил.

Следом едет Юг-Богдан могучий,

А за ним семь Юговичей храбрых.

Едут братья, выстроились рядом,

Ни один не глянет на Милицу.

Ожидает бедная царица.

Вот и Воин, брат ее последний,

За собой ведет цареву лошадь,

Золотой покрытую попоной.

Ухватилась за узду Милица,

Шею брата белыми руками

Обнимала, тихо говорила:

«Братец милый, Югович мой Воин:

Посылает царь тебе поклоны,

И тебе царь Лазарь разрешает,

Чтоб коня ты передал другому

И со мною в Крушевце остался.

Не оставь меня одну, молю я».

Так Милице Воин отвечает:

«Воротись, сестра, в свой белый терем!

Никогда юнак не возвращался,

Царский конь в других руках не будет,

Если б даже знал я, что погибну,

А пойду я на Косово поле».

И поехал от сестры в ворота.

Как Милица это увидала,

Она пала на холодный камень,

Пала наземь замертво Милица.

Вот к воротам Лазарь подъезжает.

Как увидел он свою царицу,

Залился горючими слезами,

Посмотрел направо и налево.

Подозвал слугу он Голубана:

«Голубан, слуга любимый, верный!

С лебедя-коня сойди на землю,

Ты возьми царицу в белы руки,

На руках снеси в высокий терем;

Бог тебе простит, что вместе с нами

Ты не будешь на Косовом биться:

Во дворе ты белом оставайся».

Как слуга заслышал эти речи,

Залился горючими слезами.

С лебедя-коня сошел на землю,

Взял царицу он на белы руки,

На руках отнес ее в светлицу.

Но он сердце удержать не может,

Что не будет на Косовом поле:

Повернул коня он и поехал

В войско сербов на Косово поле.

А как утром утро засияло,

Ворона два черных прилетали,

Прилетали от Косова поля

И на царском тереме уселись,

А на белу башню они пали —

Черный ворон говорил другому:

«Это ль терем Лазаря владыки?

Что же в нем души живой не видно?»

В терему никто это не слышал,

Только лишь царица услыхала,

Из своей светлицы выходила,

Воронам двум черным говорила:

«Ради бога, птицы, расскажите,

Вы откуда утром прилетели?

Не летите ль от Косова поля?

Не видали ль там два сильных войска?

Между ними не было ли битвы?

Чье же войско в битве победило?»

Отвечают вороны Милице:

«Слава богу, царица Милица,

Мы сегодня от Косова поля.

Так сошлися сильные два войска,

Рать на рать ударила, сразились.

У обоих их цари погибли.

Кое-что осталося от турок,

А от сербов если и осталось —

Раненые, мертвые остались».

Не успели речь окончить птицы,

Подъезжают тут слуга Милутин:

В левой держит правую он руку,

А на нем семнадцать ран зияют;

Даже конь облит юнацкой кровью.

Говорит Милутину царица:

«Что ты, болен, мой слуга Милутин?

Уж не выдал ли царя ты в битве?»

Отвечает ей слуга Милутин:

«Помоги мне слезть с коня, царица,

Освежи меня водой студеной

И умой вином больные раны.

Я от тяжких ран изнемогаю».

Помогла Милутину царица,

И водой она его умыла,

И вином ему отерла раны.

Как вернулись к Милутину силы,

Начала расспрашивать Милица:

«Что случилось на Косовом поле?

Где погиб супруг мой, царь наш Лазарь?

Где погиб и Юг-Богдан, отец мой?

Где погибли Юговичей девять?

Где погиб наш воевода Милош?

Где погиб, скажи мне, Вук Бранкович?

Где погиб и Банович Страхиня?»

Отвечает ей слуга Милутин:

«Все они на Косове остались.

Где погиб наш славный князь — царь Лазарь,

Много копий там разбито в щепки,

Там разбито сербских и турецких,

И турецких, — только сербских больше.

Там ломали копья свои сербы,

Защищали государя — князя.

Старый Юг убит в начале битвы,

В первой схватке Юговичей восемь —

Восемь братьев — все убиты вместе.

Брат не выдал брата дорогого.

Храбрый Бошко был убит последним:

Он носился с знаменем по полю,

Разгонял один он силу турок,

Будто сокол голубей гоняет.

Где стояло крови по колени,

Там убит был Банович Страхиня;

Был убит наш воевода Милош

У Ситницы, у воды студеной,

Где немало перебил он турок:

Погубил султана он Мурада

И еще двенадцать тысяч турок.

Бог простит грехи его, а вместе

И его родителей: оставил

О себе он память, долго будут

В песнях петь о Милоше, доколе

Будут сербы и Косово поле.

Что ж сказать о Вуке? Будь он проклят

И с отцом и с матерью своею!

Будь он проклят с родом всем вовеки!

Изменил на Косове он сербам.

И увел с собой двенадцать тысяч

Конной силы, госпожа Милица».

В Крушевце было в корчме высокой,

Воеводы пили там, гуляли,

А когда вина они напились,

Заводили спор между собою,

Кто юнак меж ними будет лучший?

И решили спьяну воеводы:

Лучший будет воевода Янко,

Самый худший — Королевич Марко.

На решенье Марко не озвался,

Пьет вино в корчме и пьет спокойно;

Выходил потом во двор корчмы он,

Чтоб и Шарца[747] напоить червленым.

А как глянул пред собою Марко

В ровно поле около Крушевца,

А там едет великан какой-то,

На юнацком на коне кауром,

И в руках сосну он с корнем держит,

Тень себе он из ветвей устроил.

Как увидел Королевич Марко,

Возвратился в пьяную корчму он

И сказал так воеводам Марко:

«Юнак едет на Крушевском поле,

Мы такого не видали сроду,

Сюда едет прямо он в Крушевец,

Как придет — скорее все вставайте,

Чтоб уважить силу и юнацство!»

Воеводы отвечали Марку:

«Не подумаем пред ним вставать мы

Или чашу поднести из чести».

В это время подъезжал Арапин,

На корчму свою опер он елку,

А под ней корчма к земле пригнулась.

Привязал он к воротам гнедого,

И закрыл он за собою двери,

И входил в высокую корчму он.

Все схватились сразу воеводы

И дают Арапу чашу в почесть,

С ними тоже Королевич Марко.

Не вставал лишь Банович Секула,

Не поднес Арапину он чаши.

Удивился этому Арапин

И сказал тогда Секуле с сердцем:

«Курвин сын ты, Банович Секула!

Встать не хочешь ты передо мною

И вином меня честить не хочешь?

Так пойдем померяемся в поле».

Так сказал он, из корчмы он вышел,

А за ним идет Секула молча,

Он идет, надеется на дядю:

При нужде ему поможет Янко.

Даже глянуть на Арапа страшно!

Как схватил Арап Секулу в руки,

Стиснул он его за бело горло

И ударил о холодный камень.

Крикнул-пискнул Банович Секула,

Раз он крикнул: «Мать моя, беда мне!»

А другой он: «Помогай мне, Янко!»

Рад Иван помочь ему — да страшно.

Говорил ему Кралевич Марко:

«Не помогут тебе мать и дядя,

Разве бог да слабосильный Марко!»

Длинную он саблю вынимает,

Снял он ею голову Арапу,

А назад как оглянулся Марко,

А все двадцать воевод бежали,

По Крушеву полю рассыпались,

И вернул их еле-еле Марко.

А когда в корчму они вернулись,

Они сели, пить вино начали;

А как снова спор пошел меж ними, —

Кто юнак меж ними будет лучший?

Все сказали: «Королевич Марко!»

Пьет вино с старухой Евросимой —

Матерью своей — Кралевич Марко.

А как оба подкрепили силы,

Стала Марку говорить старуха:

«Сын мой милый, Королевич Марко!

Ты оставь поездки и походы,

Ведь от зла добра немного будет,

Да и я, старуха, утомилась

Мыть твои кровавые рубашки.

Ты возьми-ка плуг с волами, Марко,

Да паши и горы и долины,

Засевай их белою пшеницей,

Тем и будем мы с тобой кормиться».

И послушал Евросиму Марко:

Взял он плуг с надежными волами;

Но не пашет горы и долины,

Пашет Марко царскую дорогу.

По дороге едут янычары[748]

И везут с собой три воза денег.

Говорят они с укором Марку:

«Эй ты, Марко, не паши дорогу!» —

«Эй вы, турки, не топчите пашню!» —

«Эй ты, Марко, не паши дорогу!» —

«Эй ты, турки, не топчите пашню!»

Досадили Марку янычары:

Он схватил волов и плуг, и ими

Он побил турецких янычаров.

Взял себе три воза денег Марко

И отнес их к матери-старухе:

«Вот тебе что выпахал сегодня».

Отец Георгия умер.

Три ночи плакал Георгий.

Три ночи мать горевала,

Горюя, глаз не смыкала

И думала тайную думу

О сыне Георгии смелом:

Чему бы ей выучить сына,

Чтоб стал он самым счастливым,

Прославленным и богатым.

Когда же заря заалелась

И ясное утро настало,

Пошла к кузнецу-златобою,

Свела к нему малого сына.

Стал день клониться к закату,

Вернулся домой Георгий

И старой матери молвил?

«Не буду ковать запястья,

Купи мне звонкую флейту;

Гегату — кованый посох...

Хочу бродить по нагорьям,

Зеленым лугам и долинам,

Пасти курчавых баранов

И буйволиц круторогих».

Подумала мать, поглядела,

Достала последние деньги,

Купила звонкую флейту,

И, встав на рассвете, Георгий

Погнал деревенское стадо

В густые дубравы, в ущелья,

На мшистые горные кручи,

Туда, где на самой вершине,

Гранитный утес окружая,

Горело смрадное пламя.

На том утесе гранитном,

На камне, от копоти черном,

Змея, извиваясь, шипела

И стала просить юнака:

«Георгий, Георгий смелый,

Скорей протяни мне флейту,

Спаси от огненной смерти».

Георгий змее ответил:

«Нет, флейту не протяну я,

Она коротка и от смерти

Тебе спастись не поможет».

Змея опять зашипела:

«Георгий, Георгий смелый,

Скорей протяни мне гегату —

Железный кованый посох».

И в три кольца обвилася

Змея вкруг железной гегаты,

И спас молодой Георгий

Змею от огненной смерти.

Сказала змея юнаку:

«Ступай, Георгий, за мною,

Уж так и быть, покажу я

Тебе змеиное древо».

И вслед за змеею спасенной

Погнал свое стадо Георгий

Туда, где змеиное древо,

Где яблоня золотая

Росла на зеленой поляне.

Змея сказала юнаку:

«Чудесное дерево это

Три раза в году расцветает,

Три раза плоды приносит.

На ветках не листья — червонцы,

Горят, как солнце, дукаты,

А на верхушке литое

Яблоко золотое».

Змее поклонился Георгий,

Взял яблоню золотую,

И подле отцовского дома

Он посадил на рассвете

Змеиное дивное древо.

И трижды в году расцветало,

И трижды плоды приносило

Ему змеиное древо —

Яблоня золотая.

Желтели на ветках червонцы,

Как жар, горели дукаты,

Венчало вершину литое

Яблоко золотое.

И к белому устью Дуная

От бурного Черного моря

Пернатой стрелой полетела

Молва о дереве дивном.

И царь прослышал о чуде,

И царь повелел челядинцам

Позвать во дворец его царский

Георгия молодого.

Сказать пастуху-сиротинке,

Чтоб он во дворец явился

Потешить царское сердце

Игрой на пастушеской флейте.

Пришел во дворец Георгий

И, став у резного порога,

Царю поклонился в пояс.

А царь Георгию молвил:

«Георгий, Георгий смелый,

Пастух, сирота безродный,

В деревне своей посадил ты

Змеиное дивное древо,

Ту яблоню золотую,

Что трижды в году расцветает

И трижды плоды приносит.

На ветках не листья — червонцы,

Горят, как солнце, дукаты,

А на верхушке литое

Яблоко золотое,

Негоже тебе, селянину,

Владеть невиданным дивом;

Пусть яблоня золотая

Растет средь зеленого сада,

Зеленого царского сада».

Поник головою Георгий,

Заплакал пастух-сиротинка,

В родное село воротился,

Взял яблоню золотую

И посадил среди сада,

Зеленого царского сада.

Прошло, промчалось три года,

А дерево сохнет и вянет.

И царь повелел челядинцам

Сыскать пастуха-сиротинку,

Привесть перед царские очи

Георгия молодого.

Пришел во дворец Георгий.

И царь, нахмурясь, промолвил:

«Георгий, Георгий смелый,

Возьми из царского сада

Яблоню золотую.

Зачахло змеиное древо,

Увяло оно, иссохло,

Владей им, пастух-сиротинка,

Такая судьба тебе вышла».

И смелый юнак Георгий

Ту яблоню золотую

Унес из царского сад

И подле отцовского дома

Опять посадил на рассвете

Змеиное дивное древо.

И сразу расправило ветки,

И сразу покрылось цветами.

Змеиное дивное древо,

Яблоня золотая.

И трижды в году расцветало,

И трижды плоды приносило.

На ветках червонцы желтели,

Как жар, дукаты горели,

Вверху сверкало литое

Яблоко золотое.

Что ты кличешь, черный ворон, и бьешь крылами?[750]

Что тебе, черный ворон, не сидится,

Не сидится, черный ворон, на белом камне?

Или голод тебя, черный ворон, терзает,

Или жжет тебя, черный ворон, злая жажда?

Если голод тебя, черный ворон, терзает,

Ты лети, черный ворон, на Косово поле —

Там наешься ты, Черный ворон, белого мяса,

Мяса белого, черный ворон, с костей юнацких.

Если жжет тебя, черный ворон, злая жажда,

Ты лети, черный ворон, на Косово поле —

Там напьешься ты, черный ворон, воды студеной,

Там ты выпьешь, верный ворон, юнацкие очи,

Очи черные, черный ворон, мертвые очи.

Загорелась румяная зорька

Над прекрасной Валашской землею.

То не зорька на небо всходила,

Сына Марко родная мать искала.

Трое суток ходит, ищет сына,

Видит вдруг: идет ей навстречу,

Поднимается золотое солнце.

«Будь здорово, золотое солнце!» —

«Мать юнацкая, будь и ты здорова!

Ты зачем гулять так рано вышла?»

Отвечает мать ему негромко:

«Ой, скажи мне, солнце золотое!

Высоко ты в небе синем ходишь,

Далеко моря и земли видишь,

Не видало ль где ты сына Марка?»

Отвечает ей солнце золотое:

«Мать юнацкая, не ищи ты сына!

Храбрый Марко твой теперь далече.

За горами, за темными лесами

С басурманами лютыми он бился,

Откликались гулким эхом горы,

Содрогались в небе синем звезды,

В этой битве сорок ран кровавых

Нанесли юнаку басурманы

И лежит он, пострелян и порубан,

Под своим узорчатым чилимом.

А летают над ним орлы степные,

Чуют кровь-руду человечью».

Славный Марко молвит хищным птицам:

«Здесь, орлы, не найти вам добычи,

Не летайте напрасно надо мною,

Моей крови-руды вы не напьетесь».

А орлы в ответ ему клекочут:

«Марко, Марко! Храбрый витязь Марко!

Не хотим твоей руды мы, крови,

За тебя мы небо молим, Марко,

За твою ли жизнь и здоровье!»

Отвечает Марко вольным птицам:

«Ой, летите, орлы, улетайте,

Дальше, дальше, на край белого света.

Напитайтесь вы мясом бусурманов,

Черной крови супостатов напейтесь!»

Турок шел лесом дремучим,

Гнал пред собой невольниц,

Много рабынь-полонянок,

А среди них шла Тодорка,

И на руках у Тодорки

Сын ее милый — Дамянчик.

Крикнул невольнице турок:

«Слушай, рабыня Тодорка,

Брось своего ты сынишку,

Брось ты Дамянчика-сына,

Маленького воеводу.

Вижу, тебе не по силам

С ношей брести по дороге,

Ну-ка, вперед отправляйся

И протопчи мне дорогу

В мокрой траве, чтобы конь мой

Не замочил в ней копыта

И от росы не продрог бы».

И поспешила Тодорка

Мимо деревьев проходит,

Смотрит она на деревья,

Ищет, которые лучше,

Выше других и ветвистей.

Дуб увидала Тодорка,

Дуб молодой и ветвистый.

Пояс сняла свой Тодорка,

Сделала люльку для сына

И, положив туда сына,

Люльку к ветвям привязала,

Стала качать ее тихо:

«Баюшки, спи, мой Дамянчик!

Только меня ты и видел,

Мать-горемыку Тодорку.

Дождик пройдет над землею —

Дождик тебя искупает;

Ветер над лесом повеет —

Ветер тебя укачает;

Серна пройдет по тропинке —

Серна тебя и накормит».

С шеи сняла ожерелье,

В люльку его положила

И на прощанье сказала:

«Сын мой, Дамян-воевода!

Вырастешь, на ноги встанешь,

Станешь могучим и храбрым,

Ты обойди все селенья,

Мать разыщи полонянку,

Вырви ее из полона

У басурманов проклятых».

Полгода минуло Генчо,

И он сиротой остался,

Без батюшки и без матушки.

Как травка в лесу без солнца,

Растет горемыка Генчо.

Никто не согреет лаской,

Никто не накормит кашей,

Никто сироту не учит,

Как поле возделать плугом,

Как дедовский сад лелеять.

Сел Генчо на камень белый,

На камень, поросший мохом,

Среди клисур самодивских[754],

Где дивы живут в пещерах,

Где горные духи бродят.

Сел Генчо на камень белый,

Стал думу тяжкую думать.

Какую избрать дорогу

Ему, сироте-бедняге?

Пахать ли поле чужое?

Водить ли чужих баранов?

Идти ль на поклон к богатым,

Идти ль к чорбаджиям[755] алчным?

Два дня он сидел на камне,

На камне белом, горючем,

Поросшем столетним мохом.

Два дня горевал бедняга,

На третий надумал думу.

Такое дело замыслил:

Пойдет он, Генчо, в хайдуки,

Пойдет воевать за правду,

Пойдет он бить басурманов.

Стал Генчо скликать дружину —

Юнаков храбрых и верных,

Что страха в боях не знают,

Что боли от ран не чуют,

Что смерти злой не боятся.

И вышел Генчо с дружиной

С дружиной своей юнацкой,

Гулять на Витош-планину[756],

Ловить чорбаджиев алчных,

Низамов[757] ловить свирепых

И бить янычар проклятых.

Лет девять, а может, больше

Гулял по Витош-планине

С лихой дружиною Генчо.

Никто не ведал о Генчо —

Ни злобный паша, ни кадий[758],

Ни царь Салиман в Стамбуле,

Да только прознал про Генчо,

Про Генчо с его дружиной

Проклятый поп из Софии.

Пошел он к паше с наветом.

«Известно ль паше да банам

Про чёту Генчо-войводы?

Известно ль паше, что Генчо

Юнаков собрал в дружину

И барские жжет хоромы?

Известно ли кадиям мудрым,

Что Генчо ловит заптиев[759]

И бьет янычар султанских,

И прячет червонцев груды

В чащобах Витош-планины?

Известно ли паше и банам

Что Генчо богатства копит?

Не счесть у Генчо сокровищ!

Одних лишь червонцев светлых

С полсотни мешков наберется.

Коль ты войводу поймаешь,

Меня не забудь, владыка.

На бедность мою, на верность

Пожертвуй, паша, червонцев,

Не много возьму, не мало —

Две сотни червонцев звонких».

Услышав навет коварный,

Паша разгорелся гневом.

Велел он позвать низамов,

Низамов, заптиев лютых

И янычар кровожадных.

Велел он им собираться

Идти на Витош-планину,

Велел им поймать юнака

И смертью казнить беднягу,

Беднягу-сиротку Генчо.

И грохнули громом пищали,

Блеснули острые сабли.

Немало людей побили

На старой Витош-планине,

В ущельях средь скал замшелых.

Немало побил заптиев,

Заптиев, лютых низамов

Тот Генчо, сиротка бедный.

Два дня он с врагами бился,

На третий был ранен Генчо.

Спустился Генчо с планины,

Пришел он в село Габрово,

Жила там девица Йонка —

Посестра добрая Генчо.

Пришел он, залитый кровью,

Пришел он к Йонке, молвил:

«Ох, Йонка, добрая Йонка!

Мне матерью будь родимой!

Омой мои раны, Йонка,

Лечи мои раны, Йонка,

И если раны залечишь,

Тебя награжу я щедро:

Тебе подарю монисто

Венец из турецких рупий

Да меру желтых червонцев».

Ответила Йонка тихо:

«Тебе я посестра, Генчо,

Ой, Генчо, хайдук-бедняга!

Твои я вылечу раны,

Лишь ты отрекись навеки

От жизни своей хайдуцкой.

Купи волов себе, Генчо,

И сей, побратим, пшеницу».

И Генчо поклялся Йонке,

Что купит буйволов черных

И землю пахать он будет;

И Генчо поклялся Йонке,

Что саблю навек забудет

И пахарем станет мирным.

Лечила посестра Генчо,

Лечила жгучие раны.

Ходила за Генчо Йонка,

Как мать за младенцем ходит.

Кормила его, поила,

Поила, травой лечила.

Однажды под Неготином

В горах загремели ружья;

То сербы снова восстали,

Прогнали пашей и банов,

Прогнали пашей и кадий,

Заптиев лютых прогнали

И янычар кровожадных.

Не смог удержаться Генчо:

Схватил со стены кремневку,

Насыпал пороха в сумку,

Привесил к поясу саблю

И крикнул, прощаясь, Йонке:

«Посестра милая Йонка!

Юнаку не жить без боя,

Не дело ходить за плугом

Тому, кто рожден юнаком,

Не дело сеять пшеницу

Тому, кто бился за волю!»

И к Велко-хайдуку Генчо

Направил свою дорогу.