Застава

ГЛАВА XXIV

Цуцуляска взгромоздилась на забор — посмотреть, вернулась ли соседка с рынка. Добрица чистила горох. Бросала горошины в таз и забавлялась, слыша, как они стучат. Подле нее, в корытце, спокойно лежала маленькая Нелуца.

— Коана Добрица!

Добрица прервала свое занятие, чтобы покачать Нелуцу, не слыша зова соседки.

Цуцуляска снова позвала ее, на этот раз потише. Она была рада, что женщина не услышала ее с первого раза, и надеялась, что не услышит и теперь.

— Коана Добрица!

Цуцуляска крикнула громче, чем ей бы хотелось. Когда Добрица подняла глаза и увидела ее на заборе, Цуцуляска испугалась так, будто она пряталась от Добрицы, а та ее теперь нашла. Она уже жалела, что окликнула Добрицу.

— Ах это ты, ты… — рассмеялась Добрица.

— Да, это я, — призналась женщина, как человек, отдающий себе отчет, что больше прятаться нет смысла. — Это я… Ты что делаешь?

— Не видишь? Горох чищу… А ты на рынке не была? Съездила бы на Ронд… Там дешевле всего.

— Не была… У меня со вчерашнего дня еда осталась… Я больше не готовлю каждый день, — с гордостью ответила Цуцуляска. — Мелкий горошек-то… — довольно констатировала Цуцуляска, раскрывая стручок. Горох ей не нравился, но она восхищалась, чтобы доставить удовольствие Добрице. Подкинув горошинки на ладони, она бросила их в таз.

— Вот и горох скоро перезреет… — уныло сказала Добрица, найдя перезревший стручок и показывая его Цуцуляске.

Та в свою очередь посмотрела на стручок и согласилась с Добрицей.

— Не беда, уже арбузы вышли…

— Горох был дешевый… И сытный… еще день, другой — и не будет его.

— Арбузы вышли… — еще раз повторила Цуцуляска, чтобы утешить ее.

— Да что мне с арбузов, — пренебрежительно сказала Добрица. — Из арбузов похлебку не сваришь. Горох сам по себе еда, а арбуз только так, на сладкое… Право не знаю, что мы зимой есть будем, если еще война не кончится. Видала, почем лук?

— Я на рынке не была…

— А я была, — испуганно сказала женщина. — Была и видела, сколько запрашивают за пучок лука… Не знаю, что зимой есть будем.

— Мир заключат, — шепотом проговорила Цуцуляска, стыдясь, что сообщает это именно Добрице.

— А правда, что заключат? — каким-то злым голосом спросила Добрица.

— Так люди говорят. Опостылела она всем, война эта…

— А если заключат мир, мужики вернутся с фронта? — спросила Добрица все тем же голосом, полным горечи и злобы.

— Распустят их по домам… — шепотом ответила Цуцуляска, как бы желая сказать Добрице, что это не великое дело.

— А мертвых не распустят, — сказала Добрица и разрыдалась. — Мертвые в земле гниют… Что, разве не так, Цуцуляска?

Соседка призадумалась. Судя по выражению ее лица, можно было подумать, что она сомневается в том, что мертвые гниют в земле. Казалось, она размышляет, задает какие-то вопросы, с кем-то советуется.

Она не могла поверить, что мертвые гниют в земле. Это слишком огорчило бы Добрицу. А Добрица была порядочная женщина, дала ей взаймы мерку кукурузной муки, разрешала брать воду из ее колодца и ничего взамен не просила.

Гудок «Базальта» возвестил о конце утренней смены.

— Мой-то с работы домой не вернется… — констатировала женщина и снова заплакала.

— Не плачь, другие услышат, — сказала Цуцуляска, видя, что как раз тогда проходили по улице мадам Вестемяну и Амброзел. — А не можешь не плакать — иди в дом…

— Муж коаны Мариоары вернется, — озлобленно заметила женщина, как бы не слыша упрека соседки. Казалось, она говорит не с Цуцуляской, а сама с собой. — Вот как прогудит «Базальт» к четырем, он сейчас же и появляется. И портнихин, Ветуцын, возвращается, — продолжала Добрица, досадуя на всех женщин, у которых мужья были живы. — Я его всегда вижу, как он с судками в руках домой идет. Скинет рубаху, а она несет ему воды помыться… Грязный ведь он после работы. И Вестемяну возвращается…

— Ну, чего ты про этого вспомнила? Этот возвращается из налогового управления, — презрительно ответила Цуцуляска, как бы не признавая по этой причине, что господин Вестемяну на самом деле возвращается домой.

— Муж коаны Веты тоже возвращается, хотя она уже и пожилая женщина… Как только прогудит «Базальт» — к четырем, он сейчас же домой… Как это он так быстро приходит? — сердилась Добрица. Все больше и больше ожесточаясь, она мучительно старалась представить себе, что делают все эти мужья, чтобы так быстро вернуться домой. Того и гляди, трамваем едут? Не зайдут пропустить стаканчик, не опаздывают, а прямо домой идут, — продолжала Добрица тем же озлобленным голосом. В этой поспешности, с которой мужчины возвращались домой, она усматривала как бы издевательство над собой, молодой вдовой с грудным ребенком на руках.

Она посмотрела на Цуцуляску и вдруг остолбенела, сделав новое открытие. Казалось, соседка смертельно обидела ее чем-то, в чем она лишь теперь отдавала себе отчет.

— И твой тоже с работы домой возвращается.

Цуцуляска вздрогнула, как от пощечины. Попыталась защититься.

— Да как мой-то возвращается… Какие вензеля ногами выписывает.

Но пренебрежение, с которым Цуцуляска говорила о возвращении мужа домой, не только не умиротворило, а напротив еще больше ожесточило Добрицу.

— Возвращается, — с упором на каждый слог сказала она, давая понять соседке, что все ее попытки скрыть истину обречены на провал. — Возвращается… Ты что думаешь, я слепая, не вижу? Ушей не имею, чтобы слышать? Не вижу, когда он хмельным домой возвращается? Не слышу, как трясет калитку и кричит: «Цуцуляска, а ну, Цуцуляска, отвори, а не то убью… Ах ты, чертова баба, тудыть тебя… Отвори, а не то искалечу…»

— Пьет, как свинья… Пьет и Сонсонел и другие люди, но только у себя дома, вместе с женами, а он в кабаке напивается…

— И пусть себе напивается, — выступила в его защиту Добрица. — Раз он мужчина, так и должен пить… А ты его не черни, потому как он твой законный муж. Мало ли что в семье случается… другие и дерутся и мирятся. Будто мой меня не бивал?! — с тоской и гордостью вспомнила Добрица. — Много я от него побоев приняла, — все так же печально и так же гордо добавила она.

И невольно улыбнулась воспоминаниям.

— Помню, было дело на масленице… Не знаю уж, что я ему такое сказала, что не так сделала или что ему почудилось… Может, щи пересолила… Здорово он тогда меня поколотил. Я тогда, Цуцуляска, вся в синяках была… Дня три в постели провалялась, целую неделю из дому не выходила.

Теперь, по истечении времени, когда уже мужа подле нее не было, Добрица с умилением и гордостью вспоминала о принятых от него побоях.

— Тяжелая у него рука была. Как влепит раз, так на месте и останешься. Помнишь, как он прибил Сонсонела?

— На крестинах-то?

— Здорово наклюкался тогда муженек… Как хватит Сонсонела — так и повалил его в канаву, вверх ногами, а шляпа у него в сторону полетела…

Женщина даже развеселилась, вспоминая, как ее муж побил Сонсонела.

— Сонсонел кричал: «На помощь, Вицу, убивают!.. Жена, неси нож! Нож тащи!..»

— Тащи нож… Это он только так… Не по Сонсонелу поножовщина…

— Нелуцу я от него родила… Когда он на десять дней на побывку приезжал, тогда и понесла, — все тем же печальным голосом, в котором слышались нотки гордости, проговорила женщина.

Цуцуляска открыла лицо девочки, полюбовалась, потом снова прикрыла ее и поплевала от сглазу.

— Красотка…

Цуцуляска в сглаз и колдовство больше не верила, как прежде, а поплевала она на Нелуцу только так, чтобы не рассердить Добрицу, которая в дурной глаз верила. Но, делая это в шутку, Добрицы ради, повторяя суеверный жест, который прежде сама она делала с таким убеждением, Цуцуляска испытывала тайную радость.

— Трудно без мужа, ох, как трудно, Цуцуляска! — говорила Добрица, пытаясь преодолеть душевную боль и объяснить соседке, почему она так злобится на мужних жен. — Дом такой пустой… ей-богу… Не пахнет больше ни махоркой, ни водочным перегаром, сподников некому стирать, не с кем выйти погулять. Вот и выношу я табуретку к воротам и сижу одна-одинешенька… Днем еще куда ни шло, то одно сделаешь, то другое, то вот с тобой побеседую и забываюсь… А как настанет ночь, — с ужасом продолжала она, думая, что и сегодня, после захода солнца, опять настанет ночь, — трудно тогда, ой, как трудно!.. Тяжело ночью одной в постели… Все-то ты крутишься, все с боку на бок переворачиваешься… Иной раз заплачет Нелуца, встану, дам ей грудь и опять забываю о своем горе… Но Нелуца девочка спокойная, ночью редко плачет, все больше молчит… Откуда ей-то знать! Она махонькая…

— Ночью труднее, чем днем, — согласилась Цуцуляска.

— Днем-то, конечно… День это день, — свысока заметила Добрица.

Но Цуцуляска должна была идти на работу и не могла больше ждать удобного случая, чтобы сказать соседке то, что хотела ей поведать.

— Добрица, слышь, Добрица… А ты знаешь, чего арестовали дядю Вицу?

Добрица прикрыла рот рукой.

— Молчи ты… Басурман он был, безбожник… Я его никогда в церкви не видала… Хоть бы в день пасхи пошел анафоры взять…

— Не очень-то он был богомольный…

— Не был… И впрямь не был… Мой тоже не очень-то в церковь ходил, но на пасху шел на заутреню взять анафору. На страстной скоромного ни-ни в рот не брал и не пил.

— А чего же его убили? Это ты знаешь? — сурово спросила ее Цуцуляска.

— Соседи говорят, что он большевиком был. В бога не веровал. Отец Думитру сказал мне, что дядя Вицу продался сатане…

— А за что его расстреляли, знаешь? — повышая голос, переспросила Цуцуляска.

— Не знаю и знать не хочу… Чего ты мне голову морочишь?

— За тебя он умер, дура ты этакая, за тебя, — не вытерпела Цуцуляска. — Чтобы не было больше войны, чтобы в стране мир был, чтобы тебе было во что одеваться.

— Да что ты? Как же за такое умереть можно? — взволнованно и удивленно спросила Добрица.

— Помри мой Ромика, — горячилась все больше Цуцуляска, — сгори мой дом, если дядя Вицу не ради этого умер. Пусть у меня в доме все переболеют…

— Молчи ты, еще беду накличешь, — рассердилась Добрица. — Заткнись, черт тебя побери…

Цуцуляска разрыдалась.

— Я его в последний раз видела, когда он на работу шел. Беседовала с ним… «Ничего, — говорил он, — не горюй, Цуцуляска, все устроится и будет хорошо… Войны больше не будет, хозяев тоже. Слушай, что я тебе говорю, я ведь человек пожилой…» А потом пошел… Торопился он… И чего он только в тот день так торопился?

— Не в добрый час…

— «Не хочу больше видеть, как Добрица мается…»

— Не может быть… Какое ему было дело до меня? — запротестовала женщина.

— Он это так, к примеру, сказал.

— Отчего как раз про меня? — защищалась женщина, обижаясь, что об ее бедности прознал весь свет. — А Ветуца, швея, разве на перинах нежится? Коане Мариоаре я на днях мерку кукурузной муки одолжила… Дай, говорит, взаймы, коана Добрица, нечего ребенку есть, кричит…

— Вот заключат мир, Добрица, и все переменится.

— Хоть бы переменилось…

— Надо сперва, чтобы мир установился… А немец еще тут… Вот ведь и у нас, в Котрочанке, немцев полно, и не хотят нас оставить в покое, — пыталась выразить Цуцуляска то, что давно хотела выразить, но не умела. — Поговаривают о перемирии, а немцы не хотят…

— Захотят они, как их прижмут…

— При нужде будем в немцев стрелять, — вымолвила Цуцуляска, хотя не вполне могла себе представить, как это она будет держать в руках ружье и стрелять в людей.

— А из чего стрелять будем? — спросила Добрица, менее испуганная, чем Цуцуляска.

— Из ружей.

— А ружья откуда возьмем?

— Найдутся и ружья.

— Это не наше, не бабье дело. Мы лучше мужчин будем кормить, обстирывать… Зачем нам стрелять?

— Разумеется, что в первую очередь стрелять будут мужики, — согласилась Цуцуляска, стремясь доставить удовольствие Добрице. — Но и мы… Ты ведь умеешь… Твой тебя учил, когда на побывку приезжал…

— Так-то оно так, — согласилась и Добрица, — но и немцы же люди, и у них есть свои немки, немки эти остаются тяжелыми, имеют своих немчат…

— Да… И немки остаются тяжелыми…

— Есть и у них дома, хозяйства, — продолжала Добрица, желая увеличить растерянность соседки.

А Цуцуляска умышленно позволяла себе поддаться волнению Добрицы, казаться такой же взволнованной, как и она, — чтобы затем вместе с ней преодолеть это волнение.

— Немки — тоже женщины… И они ждут своих мужей… По-своему, по-немецки, а все же ждут…

— Да… Так оно и есть, — согласилась Цуцуляска, — и немки тоже женщины…

— Так чего же ты тогда говоришь об оружии, о стрельбе… Как это можно стрелять?

— Да разве обязательно убивать?

— Оно-то не обязательно, но когда стреляешь, можешь и попасть…

Добрица снова принялась за свой горох, бросая горошины в звонкий таз.

— А я буду стрелять, — промолчав несколько минут, сказала Цуцуляска. — Больно уж много горя принесли они с собой во всем мире. Мне, конечно, очень жаль, Добрица… Но ничего не попишешь… Знаю, что мы с тобой никогда не ссорились, а всегда мирились, не поссоримся и теперь. Чего немец сюда к нам притащился? Чего ему в нашей стране надо? Наш хлеб забрать, чтобы нам потом нечего есть было?

— Есть и у них свои немки… и они такие же женщины, как и мы, — повторяла Добрица, но в голосе ее уже слышались нотки сомнения.

— Нет у них никого, — ответила соседка, которая не хотела больше поддаваться жалости. — Нет у них ни жен, ни детей. А были бы жены и дети, так не ушли бы они из дому на чужбину.

Добрица покормила кур и похлопотала во дворе. Взяла Нелуцу на руки и заперла за собой калитку на запор.

Не на кого было оставить девочку. Она была маленькая, и дома ее одну бросить нельзя было. Сколько ведь всяких бед стряслось с детьми, оставленными без присмотра дома…

У калитки Мариоары Добрица остановилась. «Трусиха она, не выйдет», — подумала Добрица. «Вот и хорошо, что трусиха… Могу оставить девочку у нее».

— Коана Мариоара?

Мариоара собирала с веревки просохшее белье. Она направилась к Добрице, держа во рту защипки от белья.

— Коана Мариоара… Досмотри, пожалуйста, мою Нелуцу.

Мариоара вынула защипки изо рта и внимательно слушала.

— Ладно, Добрица, досмотрю.

— Пригляди маленько и за тем, что у меня на дворе… Собаку голодной не оставляй… Позаботься…

— А ты куда идешь, Добрица?

— Иду и я куда-то, — с гордостью ответила Добрица.