Завтра будет солнце

17

Ненавижу Милан.

Эта вечная унылость дворцов, даже самых красивых, эта нелепость женщин, у которых есть деньги, чтобы дорого одеваться, но нет природной красоты. Когда я думаю о Навильи без воды, о площади Лорето, Куарто-Одджаро, о голубях на Пьяцца Дуомо, мне всегда становится почему-то грустно.

Но это мой город. Города, как и родителей, не выбирают. Ты привыкаешь любить их такими, какие они есть, просто за то, что они тебе способны дать, за то, что они тебе могут предложить. В моем Милане меня ломает буквально все: особенно люди вроде меня — богатые бездельники, — которых становится все больше и больше, хотя внешне на всех Милан производит впечатление города строгого, чопорного, практически швейцарского. Он очень отличается от Рима, в котором я был раза четыре, на каких-то тусовках. Что я могу сказать о Риме? Перед такой роскошью можно только отвесить поклон и спросить: «Пардон, что бы мне такого сделать для вас? Если желаете, я могу подмести здесь улицы. А может, мне натереть тряпочкой до блеска Марка Аврелия?» Ну понятно, минут через пять такие настроения проходят, у меня это так, сдуру вырвалось.

У, если бы я мог выбирать, то мне бы пришлось бы по сердцу жить в столице, где каждый житель, даже босс, открывающий совещание, производит впечатление отпускника. Я думаю, такую атмосферу создает вызывающая красота римских дворцов. Хотя моя мать и говорит, что нет ничего ужаснее римских окраин — она как-то раз там заблудилась, еще до того, как был изобретен джи-пи-эс-навигатор.

Что толку хныкать, если в этой жизни живешь привычками. День проходит за днем, отсутствие воды в Навильях уже не так тебя раздражает, про смог ты и понятия не имеешь, улицы с односторонним движением не представляют уже никакой опасности.

Я свернул на такую, как раз во встречном направлении — несколько метров делая вид, что я таксист — и добрался до дома моего отца, на улицу Сенато. Я припарковал машину тут же и, весь довольный, позвонил папаше. Папа отвечал как-то вяло, без всякого удивления, будто речь шла об обязательном визите, хотя, скорее всего, он был уже «тепленький».

Отец пребывал в жалком состоянии. Босой, в шелковой пижаме, с потухшей сигарой во рту и стаканом виски в руке. Папочка мой, короче. Он обнял меня и принялся плакаться, уткнувшись лицом в мое плечо. Тем временем Зельда — румынка или словенка, я их никогда не различал — продолжала собирать серебряные пепельницы, полные окурков, и рюмки, оставленные там и сям на разных предметах мебели. Дом, где жил папа, являлся воплощением изысканного декаданса. Внешне здание было в классическом стиле пятидесятых, с непременным колоритным швейцаром в униформе, но внутри царила атмосфера восемнадцатого века. Кроме того, из окон виднелись шпили Дуомо — бесценный вид.

Папа продолжал плакаться, а меня это никак не волновало, точно так же, когда дети капризничают, а ты с досадой думаешь «какая ерунда!» Хотя папа и был большим ребенком. Я пытался как-то его успокоить, особо не раздумывая над тем, что говорю.

— Может, тебе начать снова играть в гольф… это классно… познакомишься с новыми людьми… вес немного сбросишь.

— Пожалуй. Но мне так далеко добираться до Бьеллы…

— Тогда можно играть в Монце.

— Да я лучше прямо здесь, в своей гостиной, играть буду. Они там все козлы!

— Блин, тогда играй на Вилла-д’Эсте.

— Меня исключили оттуда за то, что я ругался на поле, а директору это не нравилось. Видишь? Ничего мне не подходит.

— Пап, да брось ты…

— Ладно, я начну ездить в Бьеллу… Тем более скоро начинается сезон в Марракеше, я быстро включусь. О, мне надо слазить на escort.it и найти себе какую-нибудь телку в компанию. А ты когда в клуб запишешься?

— Папа, ты же знаешь, гольф — это спорт пожилых… и потом, каждый раз, как я появляюсь в клубе, твои друзья постоянно пытаются всучить мне какую-нибудь работу. А работу я себе хочу найти сам, своими силами.

Папа был настолько в себе, что даже не воспользовался моей промашкой, чтобы разразиться очередной проповедью в мой адрес. Он взял чистый стакан, налил туда виски и протянул мне. В этом жесте было столько нежности, я чувствовал, как он старается выразить всю свою любовь ко мне.

— Если тебе нужны успокоительные, то я привез немного… если ночью ты не можешь заснуть… У меня еще есть Lexotan, едва початый.

— За кого ты меня принимаешь? Я не дебил, что живет с твоей мамой. Мне достаточно почувствовать, что мои дети рядом со мной и все, я уже в полном порядке.

Он опять наполнил стакан. В его повадках я узнавал самого себя. Впервые я начал отдавать отчет, что должна была чувствовать Анита в определенные моменты нашего с ней общения. Мной овладела странная неловкость, и вовсе не от стыда за мои выходки. Ни разу в своей жизни я никому ничего не советовал, и никаких решений, за исключением рецептов химического свойства, я предложить не мог.

— Твой брат никак не проявляется, даже позвонить не может.

— Боюсь, что на Ибице какие-то проблемы со связью… Я ему тоже не мог дозвониться.

— Твой брат приезжает только для того, чтобы говорить о дедушкином завещании.

Увы, папа был прав, но не мог же я настраивать его против бедняги Пьера, единственного, кто всегда был рядом со мной.

Неожиданно во мне проснулась ностальгия по Портофино. Было уже половина седьмого вечера, город, казалось, вымер. Нежданный ветер раздирал небосвод на части. Мне пора сматываться отсюда.

Я придумал, что мне надо заехать на улицу Боргонуово, чтобы отослать пару факсов для мамы, и папа купился. Он звал меня поужинать с ним, приглашал в «Консоляре» — мы туда часто ходим, папу там знают, кроме того, там не надо по три часа объяснять, как ты хочешь, чтобы был прожарен бифштекс.

Я договорился с папой о времени, потом еще немного побыл с ним, хлопнул пару стаканчиков виски, а потом вышел на улицу и вдохнул цементного воздуха этого города, который, что ни говори, любил меня больше остальных. Эти апартаменты, этот запах прокисших гобеленов и гангренозной роскоши вызывали во мне просто-таки чувство тошноты. Потому-то я и старался всегда устраивать встречи с отцом в каком-нибудь ресторане или на озере, где я чувствовал себя в своей тарелке.

Я сел в автомобиль и погнал в никуда, включив в салоне вентиляцию на полную мощь, и поставил диск New York Dolls. Мне нужна была энергия, мне нужно было сбросить напряжение. Я вбирал в себя все эти одинаково серые улицы, одну за другой. Невидимый механизм сам собой давил на газ, переключал скорости, включал поворотники, жал на тормоз. Я осознал, где нахожусь, только остановившись у такого знакомого подъезда Аниты. Занавески были раздвинуты, но только в кабинете ее отца. Комнату Аниты скрывали шторы. Пару раз я объехал вокруг квартала, обдумывая стратегию в режиме «сделай сам». Вот какие банальности мне пришли в голову:

— послать ей SMS: «Я у твоего дома, выгляни, моя Джульетта»;

— прислать ей букет цветов с отстойной запиской: «Человек-Паук стоит на улице и сейчас заберется к тебе в окно!»;

— позвонить ей на домашний телефон и спросить: «Сколько еще тебя ждать, бэби?»;

— набрать ее номер по домофону и предложить обратиться в Церковь Сайентологии;

— проскочить через консьержа и постучаться в ее дверь с пробитой на хи-хи рожей.

Поскольку я был такой весь трусишка-зайка-серенький, то начал, разумеется, с написания SMS, составил их несколько, но мужественно не отправил, поскольку ни одно из них не казалось мне достаточно убедительным: не хватало какого-то окончательного штриха, чтобы это было действительно достойное послание. Бегать искать где-то цветочника — это идиотизм, по домофону названивать — а вдруг не она, а кто-нибудь еще подойдет, то же самое, если тук-тук в дверь. Я набрался мужества и выбрал вариант со звонком на домашний, потому что на такие звонки всегда отвечает Анита. Исходящий номер не высвечивается, ей интересно, кто бы это мог быть, она снимает трубку, я закуриваю, успокаиваюсь, в общем, вариант проходит. Я набрал ее номер два раза подряд, хотя мог спокойно «стрельнуть» из памяти, но мне необходимы были пара секунд для обкатки. Первый раз я просто хотел убедиться, проходят ли звонки. Я задрал голову, чтобы посмотреть, не выглянула ли Анита: если бы шла вторая серия какой-нибудь голливудщины, она обязательно бы это сделала.

Не выглянула. И в этот самый момент моему пьяному взору открылся знаменательный знак моей драмы: «гольф» Беттеги, припаркованный в нескольких метрах от меня. Сколько же виски я выдул, если сразу его не заметил?

Я подошел поближе, надеясь, что, может быть, это не его тачка. В конце концов, Милан полон всяких хабалок из Лондона: я заглянул через водительское окошко и распознал сумочку Аниты, оставленную на сиденье. Точно, ее. Это были они. Там, наверху. Вместе. Game over. Game over. Game over.

Я пнул что есть силы дверь подъезда — никто не услышал, кроме, быть может, консьержки, взвалил, в который раз, на плечи узел с горестями и поплелся к свое машине.

Ни слезинки на этот раз не выкатилось, я сел в тачку, разозленный своей наивностью, своей упертостью — как хотите, трактуйте — признак детского упрямства или, может быть, зрелой любви. Не уверен, что эти две вещи сильно друг от друга отличаются.

Я несся по проспекту, пару раз чуть не попав в аварию, я орал матом через опущенное окошко, и чувствовал, что мне конец. Я чуть-чуть пришел в себя на улице Санта-Маргарита, когда с визгом затормозил прямо у киоска Grom: я взял полкило малинового мороженого в ведерке и горький шоколад. Все это я сожрал тут же, на глазах мороженщика и изумленных прохожих. Два несовместимых вкуса анестезировали мою боль, по крайней мере, желудок мой как-то сумел это перенести.

Я прошелся до «Ла Скала», пошатываясь и порыгивая, а потом вернулся к своей «мадджолино», припаркованной неподалеку от дома моего daddy. К счастью, штрафных квиточков на ней не обнаружилось.

По большому счету я отсутствовал чуть менее часа, так что с моей стороны было даже весьма учтиво прибыть пораньше. В лифте я раздвинул губы в улыбке и попытался пригладить ладонями свой «горшок», правда, без особого успеха. Дверь мне открыла Зельда.

— Добрый вечер, инженер Леонардо…

— Дрр-й-е-чер, Зельда… Пааааа?

— Синьор, ваш отец ушел десять минут назад. Он просил передать вам, что на ужин не придет. У него срочное дело.

— Какое еще дело?

— Не знаю, синьор.

— КАКОЕ ДЕЛО?

— …

— ???

— Ну, он позвонил каким-то своим подругам, и одна из них пригласила его к себе, бедный синьор Джованни… ему было так плохо в последнее время.

— Понятно.

Я ушел, не попрощавшись. Разочарование было таким, будто ты опоздал на самолет, а тебе говорят, что, мол, можно успеть на чартер, только это в другом аэропорту. Неудивительно, что вскорости я уже закидывался в доме у Дуки. Дука, заложив пару грамм со мной впополаме, вдруг подкатил аки змей:

— Осталось-то всего три дозы… может, ширанемся?

— Сказочно, Дука.

Я вышел без каких-либо колебаний, добрался до ближайшей аптеки и громко потребовал два шприца для инъекции инсулина. Потом возвратился к разлагающемуся аристократу и протянул ему шприцы, как корсар, кидающий добычу в общак. Потом я видел, как он заливает в утюг воду, растворяет там ширево, перетягивает мне руку ремнем, заправляет шприц через фильтр от сигареты, а потом игла втыкается мне в вену. А потом я уже ничего не чувствовал.