Завтра будет солнце

18

Это ничего длилось с минуту, не больше.

Минута началась с того, что Мэрилин запела Happy Birthday to You, но вдруг ее резко оборвали. Я ощутил сердце где-то вне себя. Сердце пустилось в жуткий пляс, но не радуясь, а лишь безумно ускоряясь и ускоряясь. Раз-два-три-прекрати. А оно опять… Прекрати, остановись же, говорю я тебе. Сейчас досчитаю до десяти — и вот увидишь, оно остановится. Игра с фатумом. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль.

И ничего. Сердце меня не слушалось. Мэрилин между тем собрала свои шмотки и собиралась возвращаться к своему Кеннеди. Дука смотрел на меня удивленно, нет, скорее озабоченно, уж не знаю, что у меня была за вывеска в тот момент, но наверняка не суперская. Мне нужно было что-нибудь, чтобы успокоиться, поскольку вставило меня конкретно. Что-нибудь радикальное, типа валиума. В карманах я обнаружил только пару мятых упаковок виагры. Дука попытался привести меня в чувство словами, он лепетал, что сейчас, мол, все пройдет, что эффект долго не длится, однако меня продолжало крутить и колбасить.

Я бросился в ванную и вернулся с таблеткой дормикума. Я заглотил ее, как волшебную облатку, размазав по щекам и губам воду, настолько был в панике. Там, где не стреляли игры с фатумом, стреляли таблетки. Дормикум мне ни хрена не помог, вообще никак. Эффект был иной, но мгновенный: я просто вырубился и рухнул на диван.

Через несколько минут я открыл глаза — передо мной был Дука. Он смотрел на меня сурово, и мне показалось, что на его лице отчего-то слишком много морщин.

— Леон, ты как? Леон? ЛЕОН?

Да здесь я, здесь, слышу я тебя, только ответить не могу. Плохо мне. Плохо, твою мать, хотя нет, уже чуть лучше. Я медленно заставил себя принять сидячее положение. В метре от меня, на столе лежал шприц, а на кончике иглы — заметное пятнышко крови. Ремень висел на спинке стула.

— Убери это.

— Мигом.

— Только будь здесь. Не уходи, твою мать, не уходи никуда.

— Как же я все это дело уберу, если мне нельзя отойти?

— Кинь куда-нибудь в угол, не оставляй меня сейчас. Черт, я же откинуться мог. Нет, сегодня мне нельзя умирать, никак нельзя.

Дука пощупал мой пульс и вздохнул с облегчением. Он знал, что меня надо бы сейчас отвезти в клинику, но неприятностей ему не хотелось, тем более, зная мою наивность, их бы он огреб по самые не хочу.

Он дал мне попить водички, в неловком и тягостном молчании, и мое дыхание практически восстановилось. Но башка гудела, ноги дрожали, я с трудом мог передвигаться. Я не хотел больше там оставаться, мне нужно было убежать куда-нибудь подальше от иглы.

Я продолжал сидеть молча, оглядывая дом, где мне чуть было не пришел крандец, потом мало-помалу пришел в себя и стал собираться.

Дука безуспешно настаивал, чтобы я посидел еще немного, потом дал мне на дорогу еще одну таблетку дормикума, запретив принимать сразу, и довел меня до лифта.

Нажав кнопку первого этажа, я глянул в зеркало — и впервые почувствовал себя виноватым.

Если бы я умер, что от меня осталось бы? Ничего, за исключением там и сям оставленной блевотины, каких-то оплаченных ужинов, пары поношенных кроссовок и подстриженных под горшок волос. А еще что? Добра я не сделал никому. И зла тоже никому не причинил. Ничего не создал. Ничего не разрушил. Я не существовал. Абсолютно. Какие-то вещи начинаешь понимать вот так, внезапно, я это повторял себе много раз, пока пытался доехать до улицы Боргонуово. Как мне удавалось вести машину — фиг его знает.

Хулио с Маризелой пришла в голову чудная идея устроить званый ужин в нашем доме. Очевидно, они отследили все перемещения нашей мамы, воспользовались тем, что консьержка ушла в отпуск, и позволили себе наприглашать гостей, чтобы заполнить ими все диваны в наших гостиных на Боргонуово. Маризела встала к плите — и вперед, все на ужин, в дом, где им платят сущую ерунду плюс бонусы.

Не знаю почему, но сцен я устраивать не стал. А ведь мог, я такую сцену мог закатить, мало бы не показалось, тут я своему братцу практически не уступал. На самом деле, я знал, почему обошелся без крика: я испугался. Животный страх. Потом я немного взял себя в руки и посмотрел на ситуацию с другой стороны: это было даже забавно. Они все сидели на нашей кухне, человек десять, и еще три ребенка, которые играли на полу в куклы — Человека-Паука и фей «Винкс». Маризела смотрела на меня, как на ангела смерти, возможно, лицо мое было и в самом деле, как у покойника. В комнате мгновенно все замолчали, включая детей.

— Синьор инженер, я не знаю, как вам объяснить… сегодня день рождения моей сестры… мы так редко видимся… все хотели собраться где-нибудь… простите нас, пожалуйста…

— Простите нас…

Это был Хулио.

— Простите нас…

Теперь опять Маризела.

— Простите нас…

А это, полагаю, была сестра Маризелы.

— Простите нас…

Эту я практически не услышал, это была какая-то посторонняя филиппинка.

— О’кей, я пошел спать. После приведите все в порядок и подарите детям Человека-Паука. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, синьор инженер.

— Спокойной ночи, синьор инженер.

— Спокойной ночи, синьор инженер.

— Спокойной…

Я плотно закрыл за собой дверь, чтобы не слышать голоса этого праздника нищеты, хотя, должен признать, меня это несколько растрогало. Хотя, скорее, с моей стороны это была даже некоторая зависть — не знаю, захотел бы Пьер приготовить что-нибудь вкусное на мой день рождения, да уж он бы наготовил!

Приход, словленный после кокаина и дормикума, потихоньку оседал, но как-то неубедительно. Уходить из дома мне было в лом, тем более сейчас, когда в котелке чуть прояснилось, кроме того, я боялся, что меня опять вставит круче прежнего. Иглы, мне мерещились повсюду иглы. Реальность выставила мне счетец, и как оплатить его, я не знал. Кредиток не было, бабок тоже, даже волосы на голове, казалось, отсутствовали, ни фига у меня ни осталось. О, зубы. Я потрогал свои зубы пальцем, чтобы удостовериться в их наличии. А Анита? Где же Анита? Почему ее тоже больше нет? А может, она придет, вот и шаги слышны, это точно она, нет, это филиппинцы. Хрен тебе. Меня окружают призраки, они тычут в меня пальцами и хором насмехаются.

— Уходите прочь, сволочи! ВОН!

— Синьор, все уже давно ушли… Успокойтесь, и еще раз простите нас, пожалуйста!

Что за пургу несет Маризела? Я ничего не понимаю. Шума я больше не слышу. Призраков больше нет, хотя как же, есть, только они попрятались за занавесками, я знаю. Это они унесли прочь Аниту. Я заплакал. Просто ревел как ребенок, изо рта капала слюна, а глухие рыдания перехватывали дыхание. В зеркале мелькнуло мое багровое лицо, но остановить рыдания я был не в силах. Заснул я только после того, как принял вторую таблетку дормикума.

Проснулся я странным образом с ясной головой и под чистой простыней, не помня, как оказался в постели. Осознание ужасов едва миновавшей ночи приносило неожиданное облегчение. Наверное, у меня съезжала крыша, или, проще говоря, последние оставшиеся в живых нейроны решили устроить напоследок конкурс бальных танцев в моем мозгу.

Маризела услышала, как я прошаркал по комнате, открыл жалюзи и вывалился на террасу. Она робко выглянула из гостиной и спросила, не подать ли синьору завтрак на террасу. Тысячу лет она не задавала мне подобных вопросов, бедняжка, она, видать, до сих пор чувствовала вину за свою столь нежную любовь к сестре.

— Спасибо, Маризела, только знаешь, я все равно маме ничего бы не сказал. Даже если ты мне приготовишь завтрак как обычно, в столовой, о’кей?

— Вы так добры, синьор инженер. Мне жаль, что у вас сейчас не самый счастливый период.

— С чего ты взяла?

— Потому что вчера вы ни капельки не рассердились… А еще я заметила дверь в вашей комнате…

— Дверь?

— Когда вы счастливы, вы дверь не закрываете, вам совершенно неважно, видим ли мы вас или нет. А в последнее время вы всегда запираетесь.

— Что же мне сделать, чтобы вновь забыть про свою дверь?

— Влюбиться. А еще лучше — сменить обстановку. Вы знаете, что я делаю, если мы поругаемся с Хулио?

— Что?

— Я иду в супермаркет. Беру тележку и хожу, хожу по залу, даже если мне и покупать ничего не надо. Ну, я смотрю на цены, на скидки, так, чтобы в следующий раз синьора осталась довольна, если нам удастся немного сэкономить. Там я могу встретиться и поболтать с другими горничными. Когда я возвращаюсь домой, Хулио думает, что я болталась бог знает где… Давайте я приготовлю вам что-нибудь вкусное. Хотите пирожки с кленовым сиропом?

— Чудесно.

Может, день был солнечный. Может, страх перед иглами прошел. Однако в этот первый день сентября у меня было весеннее настроение. Мог ли я вообразить, что такая женщина, как Маризела окажется настолько внимательной, я ведь ни одного вопроса ей не задал, а она честно и с подобающей скромностью исполняла свою роль крепостной прислуги. Как она смогла определить, что, когда я не в духе, то запираю дверь в своей комнате? Умница Маризела.

Должно быть, она тоже провела непростую ночь, ведь я запросто мог вышвырнуть на улицу и ее саму, и ее мужа, и всех этих мексиканских родственников, которым мы каждый год отправляли ненужные нам футболки.

Я ел самые вкусные пирожки в своей жизни и пытался сконцентрироваться только на еде да на ветре, который обдувал мое тело и мой «горшок». Блин, я ведь живой. Это здорово.

Я вернулся в комнату и внимательно оглядел ее. Это была комната семнадцатилетнего подростка, вся в комиксах и Play Station, стены оклеены какими-то постерами, вырезками, картинками, фотками красоток из «Макса». Однако рядом висел еще и мой диплом о высшем техническом образовании, а также как бы Караваджо с ксерокопией дедовского завещания. Я перечитал ту его часть, в которой дедушка упомянул меня, и особенно ту, глубоко взволновавшую меня фразу «И еще мне хотелось бы, чтобы ты не потерял свою истинную любовь».

Я подумал, что ничего так просто не происходит, и в эту безумную ночь на грани помешательства, когда даже мой папаша, кусок дерьма, оставил меня спокойно умирать, мне пришли явные знаки надежды, и от кого же? От кого я и не ожидал — от мексиканской женщины, которую я принимал за слабоумную, и от старика, ушедшего в мир иной несколько недель назад.

Я перечитал полные нежности слова дедушки, и мне вспомнилась последняя прогулка с ним, когда он советовал мне никогда не забывать о своей природе, о ребенке, который все еще живет у меня внутри. О его голосе, к которому я никогда не прислушивался, беспрестанно заглушая его ромом, лишь бы он замолчал. Слушать этот голос означало бы признаться кому-нибудь, что мне плохо, а такую роскошь я не мог себе позволить. Я был обязан быть счастливым. Мы все были счастливы, ведь именно этому нас учили, не так ли?

Я просидел весь день на террасе с завещанием в руках, будто это было послание с того света, хотя так ведь оно и было. Мне захотелось узнать как можно больше об этом человеке, которого я всегда боялся и уважал, но никогда не имел возможности понять как следует. Может, уже поздно, может, он и следов никаких не оставил, но впервые за два месяца — после скупых слов Маризелы — я услышал, как кто-то дает мне сердечный совет: «Прошу Лавинию не отказывать в приюте моим потомкам, когда бы они ни захотели посетить Колле».

Я отыскал на моем столе, заваленном нераспечатанными конвертами с приглашениями, письмо нотариуса Гэби, которое он приложил к завещанию, нашел телефон Фаттории-дель-Колле и позвонил. Донна Лавинья была на винограднике, и какой-то португалец или румын, я не очень хорошо понял, радостно ответил мне, что Сала Дуньяни всегда желанные гости в Колле.

— Мы разместим вас в комнате Грандуки, если не возражаете…

— В комнате Дуки?

— Нет, синьор, в комнате Грандуки[10]. Это комната muy bonita, señor. La mas bella[11]. Донна Лавинья будет счастлива познакомиться с вами… Она часто вспоминает доктора Эдуардо. Hasta mañaña[12].

— До свидания.

Будто разряд неведомой мне энергии пробил мое бренное тело. Мне нечего было терять. Не перед кем оправдываться. Никто меня нигде не ждал. Голос подсказывал мне, что надо ехать. Нет, это было вовсе не бегство, про бегство я все знал. Это было нечто иное, это чувство исходило откуда-то из области живота, подкрепляясь остатками памяти. А скорее всего это было просто отчаяние.

Не знаю, почему, но впервые меня охватило желание узнать для себя что-нибудь новое. Какое лицо, например, у этого румына? А может, у мексиканца, судя по акценту. Или даже испанца. Мне очень хотелось бы узнать мнение Маризелы по этому поводу. Второй раз за всю жизнь я вошел в гладильную комнату и попросил Маризелу помочь собрать мне чемодан. И она в нарушение всех правил обняла меня.