Завтра будет солнце

3

Я приехал на проспект Комо, дом 10, как раз вовремя, до закрытия, и приобрел самые фешенебельные туфельки, которые Анита могла бы пожелать: Маноло Бланик, 37 размер, каблук, 10 530 евро. Я спрашивал, есть ли что-нибудь подороже, но из всех туфелек этого размера выбранная пара была, несомненно, самая крутая.

Я рассматривал эти туфельки, обнюхивал их со всех сторон, будто юный фетишист. Я самолично привез их на улицу Каппуччио, а потом долго писал записку прямо на капоте своего «мадджолино» в надежде, что Анита узрит из своего окошка, как я в обожании простираюсь у ее ног.

Кто заставил променять ее Лондон на Милан? Я, блин, это был я. После получения диплома в католическом университете она проходила годовую практику в Великобритании, в штаб-квартире аукциона «Сотби», куда ее пристроил отец. Так она проработала полгода на Нью-Бонд-стрит, а потом я начал наседать, чтобы она вернулась, так что она в конце концов перевелась в филиал на улицу Бродджи. Анита выполняла работу, на мой взгляд, скучнейшую — впрочем, не веселее моей жизни — оценивала картины, которые должны были выставляться на аукцион: фиксировала размеры, определяла состояние, писала экспертное заключение, которое потом помещалось в каталоге. Каждый раз, приходя к нам домой, она рассматривала эскизы Фонтана, как если бы должна была составить официальный релиз. Н-да. Как же она могла оставить меня из-за кокса?

Возможно, я недооценил серьезность ситуации, как и в большинстве случаев. Как-то раз мой друг Джанмария спалил меня в постели со своей девушкой. Нас колбасило от экстази и кокса, и мы там больше кувыркались, нежели действительно занимались сексом, тем более что когда я раскумарюсь, мне это дело вообще по фигу. Так вот, едва Джанмария нас увидел, так помчался в ванную и там проблевался на славу, а с тех пор вовсе перестал со мной разговаривать. В конце-то концов, у меня был день рождения, мне исполнилось двадцать два года, и я имел право оттянуться круче остальных. Более того, я сослужил другу добрую службу, открыв ему глаза на то, что его телка была всего лишь жадной давалкой, типичной девочкой категории «иметь», готовой растопыриться в любом месте, где пахло деньгами.

Что касается Аниты, то мои бесчисленные хождения по другим девицам ее как-то не цепляли. Она делала вид, что ничего не произошло, когда я грохнулся у всех на виду во время Бала Розы. Она совершенно спокойно перенесла мою придурь во время празднования еврейской пасхи у нее дома. Анита весьма привязана к своей религии, и я, в знак любви и духовной близости, испросил у нее позволения присутствовать на семейном ужине, в компании многочисленных бабушек, дедушек, троюродных теток и прочих удивительных предков. Мне казалось, что это будет весьма полезно для меня, а кроме того, учтивым поступком в отношении семьи, которая относилась ко мне крайне предвзято, особенно ее сестра Джиневра. Вся семья Аниты традиционно собирается в пасхальный вечер за столом в большой столовой — они называют ее «зал Уорхолла» — и читают по очереди эту священную еврейскую книгу, забыл, как она называется, не то Кошер, не то Каббала. В общем, в этом семейном чтении должен был принять участие и я. Бабушка Аниты решила, что Писание они будут читать на иврите, и этот ход стал для меня роковым. Может, из-за двух порций водки, которые я с трудом заглотил, может, из-за бурной вечеринки накануне, но, когда до меня дошла очередь читать, я спал, упершись башкой в стол. О, мне трудно передать мое смущение, и смущение окружающих! Меня лишь участливо спросили:

«Ой, Леонардо, сколько же ты выпил?»

Мне пришлось прошерстить весь свой репертуар, на манер Гарибальди, чтобы пробить несокрушимые оборонительные рубежи Аниты. Вот какая это была девушка, Анита. Девушка, которая продолжала почему-то любить меня беззаветно, даже когда я заслуживал плевков и пощечин.

Я не умею любить. Я суечусь, ору, обманываюсь сам и обманываю других, как обычно, бестолково и непоследовательно. Я — дикарь с дипломом Боккони.

Вот о чем я размышлял, паля сигарету за сигаретой. Потом я перечитал письмо, прислонившись к машине, а «Стоунз» пели She’s my little rock and roll.

Я знаю, что я не сказочный принц, но много ли ты знаешь сказочных принцев, кроме того самого, голубого? Идеальных людей не существует, есть только добрые намерения. Иногда мне кажется, что решения принимаю вовсе не я сам, а мною движет некое смутное предопределение. Ты единственная, способная понять это, ты единственная, способная осветить мой путь, когда разум мне изменяет и мир населяется призраками. Я знаю, ты уже давала мне тысячу шансов, но когда любишь, пределов не существует, так ведь? Разве это не твои слова? Эти туфельки для тебя. Извини, хрустальных башмачков не было… Ты так спешила убежать сегодня утром, ты потеряла сразу оба… и помни, что даже если башмачки окажутся тебе не в пору, ты по-прежнему останешься моей Анитой. Не могу гарантировать, что больше никогда никакого кокса под твоими каблучками не обнаружится, но знай, это дело, возможно, единственное, что примиряет меня с миром. Примерь туфельки — и позвони мне. Делай со мной, что хочешь, только не исчезай. We are One, but we are not the Same. Разве не эту песенку ты столько раз напевала?

Я люблю тебя, как никто больше тебя не будет любить.

Леон

Я нарисовал Человека-Паука, оплетающего сердце паутиной. Рисунок получился, прямо скажу, дерьмовый, но по крайней мере гасил излишнюю приторность письма. Я был чертовски неуверен, все ли я делаю правильно. Как я обычно поступаю в подобных случаях? Названиваю ей на мобильник, нажираюсь, заваливаю бесполезными SMSками, караулю ее у конторы «Сотби», посылаю сотню роз. Чересчур предсказуемо, разумеется, но каждый раз во мне пробуждается ужасное беспокойство, потому что я не умею ждать. Ожидание меня просто убивает.

Пока я убеждал сам себя, что написанные мною слова возымеют чудесный эффект, внутренний голос подсказывал мне, что на этот раз я катастрофически пролетаю. Кокс, ганжубас, кайф, пицца, Антонелла — как хочешь это дело называй, но мой генератор счастья удалял меня от Аниты все дальше и дальше. В начале нашего знакомства я как-то уговорил ее попробовать, и мы отрывались с ней не по-детски, особенно когда занимались сексом. Это дело ей поначалу даже нравилось, и нравилось крепко. Я разгонялся, пришла очередь косячков, заставил ее пару раз пыхнуть, и она тормознулась. Говорила, что, мол, это как сожрать миску жареного луку или кетчупа — после ганжи все вкусовые ощущения исчезают напрочь. А я гнал без удержу, ничего не замечая, вне себя, вне реальности, пытаясь убедить ее, что это по-прежнему я — Леон, обожаемый ею пофигист, который ради нее попадет пальцем в небо. Ага. Средним.

В ответ она улыбалась той опасливой улыбкой, с которою обычно отвечают пьяным, чтобы не дай бог, те не сорвались и не стали разносить в щепки все вокруг. Она говорила, что кокаин меня губит, разрушает здоровье и отнимает способность думать и нормально жить. Напрасные, тщетные слова. Когда перед тобой белая дорожка первосортного витамина от Дуки, единственная мысль, которая приходит на ум, это: «Боже, хочу, чтобы эта полоска была ничем не разбодяжена и чтоб завтра у меня голова не болела». Дорожка улетала, а дальше начиналась гонка типа «давай еще по чуть-чуть, чтоб не сбиться с ритма, чтоб не уйти в демон, чтоб не слететь с катушек, чтоб догнаться, чтоб не тормозить, ну-ка, еще газку».

В качестве компромисса Анита уговаривала меня не заниматься этим по крайней мере в ее присутствии. По мне, так это чистый эгоизм, вы как считаете? Она была счастлива не видеть меня под кайфом, хотя частенько я был пьяным вдрызг, но алкоголь, видите ли, пугал ее гораздо меньше. В конце концов Анита поставила вопрос ребром: либо она — либо дурь, а я взял и купил ей туфли.

Консьерж уже запер двери, но я был уже настолько своим в этом доме, что знал все способы впустить меня в неурочный час: три прерывистых звонка по домофону и один длинный. Увидев меня, консьерж уже было приготовился заявить, что для входа мне требуется согласие жильцов, однако прежде чем он произнес «увы», в его руках затрепетала бумажка в пятьдесят евро.

— Ты должен вручить это непосредственно Аните, о’кей? Сегодня же вечером.

— Если синьорина дома, так с удовольствием… Прямо сейчас и схожу.

— Так она дома или не дома?

Я протянул еще двадцатку, желая получить исчерпывающий ответ.

— Дома. С ней ее сестра Джиневра, синьорина Мария Соле, Беттега и синьор Розенбаум. А сама синьора сейчас на Миланезиане.

— Беттега? Беттега там, у Аниты?

— Да, Беттега поднялся к ней пару часов назад.

Теперь даже консьерж называл его просто «Беттега», как и мы, и тот факт, что он сейчас находился в доме моей девушки меня никак не успокаивал. Я вышел, не попрощавшись, но далеко уйти не получилось. Закурил. Курил, матерился, ждал. Меня трясло от ярости и усталости, что за скверный денек вдруг выдался на мою голову! Когда твоя работа — жить, как я уже говорил, любое затруднение представляется непреодолимым препятствием. А я, дабы избежать убийственных приступов хандры, развлекаюсь тем, что придумываю «игры с фатумом». Разумеется, никаким фатумом тут и не пахнет, но в этом-то и весь изюм: игры с фатумом — это всякие трюки, которые я изобретаю, чтобы убить время и бросить вызов судьбе. Вот, к примеру, иду я к лифту, а индикатор начинает мигать, и дверь вот-вот закроется, и я тогда бегу к лифту и пытаюсь блокировать дверь. Если мне это удается — значит, я победил в игре с фатумом, и я почему-то думаю, что моя девушка ко мне вернется. Если же нет, то я делаю вид, что эта игра с фатумом просто полная фигня. Другие подобные «игры» я выдумываю в основном в пьяном виде, чтобы застебать кого-нибудь или просто приколоться.

Однажды я поменял местами картины Кейта Харинга и Лихтенштейна, и никто из Розенбаумов долгое время этого не замечал.

Бывает, что такие экзерсисы даже полезны и сильно меня успокаивают. В этот вечер, например, я пытался угадать, кто из прохожих войдет в подъезд Аниты. Я попал один раз из шести и решил, что никакого положительного эффекта мне эта игра не принесла. Аниту не вернуть при помощи этих дурацких игр с фатумом, ведь она была девушкой «на равных», и потом, по всему выходило, что я все-таки ее любил. Несмотря ни на что, она оказалась единственным человеком, сумевшим убедить меня, что ганжа-таки мне не на пользу.

Я прошатался там до половины одиннадцатого, не спуская глаз с окон на четвертом этаже. В квартире было темно, свет горел лишь в одном окне — в спальне ее матери. Разве синьора не отправилась на Миланезиану? Тревога, опять тревога. Те окошки, за которыми бурлила жизнь — ужин, болтовня? — я видеть не мог, поскольку они выходили во внутренний садик.

К одиннадцати из подъезда наконец появились Беттега и Мария Соле. Увидев меня, судорожно сжимающего двумя пальцами сигарету, они разом побледнели. Я кинулся к Беттеге.

— Ты какого хрена у нее весь вечер торчишь, а?

— Леон, успокойся… Ты что, следишь за нами?

— Тебя не колышет, что я делаю. Анита — моя девушка, понял? Ну скажи что-нибудь, я слушаю…

Мария Соле стояла в сторонке, безупречно одетая, смотрела укоризненно, безуспешно пытаясь усмирить наши мятежные души. (По правде говоря, успокаивать надо было одну душу — мою.) А она робко улыбалась и источала тончайший аромат духов, похотливая скромница, которую даже мой братец умудрился отдолбать пару раз.

Беттега был весь такой безмятежный и невинный, каким я его всегда знал. Благодаря своей натуре он умел быть убедительным и вызывал во мне безотчетное доверие. Вот и сейчас он был в своем стиле, тщательно подбирал слова и пытался отойти как можно дальше от опасного подъезда.

— Анита вне себя… Вообще она очень расстроена.

— Ты с ней говорил? Ей принесли мой подарок?

— Думаю, да… Она заперлась в комнате с Джиневрой, а нам абсолютно ничего не сказала. Она собиралась устроить ужин, чтобы отметить приобретение коллекции примитивистов… Похоже, это целиком ее заслуга. Наверное, ты просто забыл об этом.

— Ничего я не забыл, понял, Беттега? А ты пошел к ней и мне ничего не сказал? Даже не спросил меня, засранец?

— Леон, я и твой, и ее друг… И я не желаю вмешиваться, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Настоящий друг должен вмешиваться, должен, черт возьми. Друг должен сделать все возможное, чтобы наладить все как было, иначе какой он к черту друг?

Беттега не знал, что ответить, а может, это я не хотел больше его слушать. Я хлопнул дверцей машины и помчался к дому, где жил Дука, даже без звонка, а мозги мои вопили что есть силы: «Ублюдки, какие же вы все ублюдки!»