Зима в Бежице

12. ХОРОШИЕ НОВОСТИ

Три недели пронеслись как смутный, тяжёлый сон. Первое время Коська сбрасывал одеяло, борясь с удушьем. В груди хрипела и царапалась болезнь. Потом он обессилел и притих. Изредка звал то Валерку, то Верного.

По-настоящему он очнулся уже в конце декабря. Стояло солнечное, погожее утро. Коська открыл глаза. Свет в избе был снежно-белым. Над кроватью склонилась исхудавшая мать.

— Проснулся? — ласково спросила она.,

— Где Верный?

— Жив, жив он! — обрадовалась мать. — И не болел нисколько, не то что ты… Совсем недавно ушёл с отцом на склад.

Коська удовлетворённо кивнул головой. В другой раз он проснулся уже вечером. У кровати стоял отец.

— Что, поживём ещё, сынок? — весело проговорил он и неловко коснулся Коськиной щеки усами.

Тотчас же послышался отчаянный шёпот матери:

— Куда! Ку-уда лезешь с холодными усищами!

— Верный на третий день встал на ноги, — рассказывал отец, присев на табурет возле Коськиной кровати. — Помял его волк, а не смог зарвать насмерть. Беззубым он оказался.

— Кто? — не понял Коська.,

— Волк. Убил ведь я его.

Коська широко раскрыл глаза и сел на кровати:

— Ты застрелил матёрого, папка? Облаву делали?

— Лежи, лежи, сынок, рано тебе… Нет, я с ним по-другому расправился. Когда ты больной лежал, привёз я из города винтовку, в охотсоюзе достал. Мать мне для такого дела белый халат сшила; я и вышел на охоту, как всё равно в боевое задание на фронте. Целый день до вечера выслеживал волка. И всё-таки стукнул его с дистанции в двести метров. Сейчас шкура у нас на чердаке висит.

— Покажи! — попросил Коська, просияв слабой улыбкой.

— Конечно, «покажи»! — возмутилась мать. — Холодную в избу тащить!..

Но отец её не послушал. Принёс к Коськиной кровати заскорузлую, пахнущую псиной и морозом шкуру. Он не хотел подносить её близко, но Коська дотянулся до неё. Блаженно улыбаясь, запустил пальцы в пышный мех.

На хребтине волосы были грубые и почти тёмные, по бокам — ржавые, а на брюхе — белёсые. Отец мастерски снял шкуру. Под лопатку угодила его меткая пуля.

— Почему же матёрый беззубым оказался, папка?

— Клыки он сломал, наверное, когда из капкана вырывался. Тогда же ему и палец оторвало, видишь? — отец показал когтистую лапу. — Не сломай он клыков, не ожить бы Верному!

В сенях, заслышав Коськин голос, скрёб дверь и радостно повизгивал Верный.

— Скучал он по тебе! — усмехнулся отец.

Но мать всё-таки не пустила собаку в избу.

Отец рассказал, что поездка в город оказалась удачной. Он привёз токарный станок и разыскал на заводе Фёдора Жукова. Фёдор обещался приехать навестить земляков к Новому году.

С этого вечера Коська круто пошёл на поправку. Мать поила его топлёным молоком с маслом; силы прибывали с каждым днём. Он радовался и тому, что отец привёз новенький токарный станок, и хорошей погоде — с того злополучного дня не было ни одной метели, — и тому, что приближается Новый год, новогодняя ёлка, каникулы…

Каждое утро мать приносила всё новые и новые радостные и приятные для Коськи вести. У дедушки Семёна окотилась коза. Один из козлят белый, а другой — словно в печной трубе побывал: ни единого светлого пятнышка. Дед дал братьям непонятные имена: Каин и Авель.

По словам матери, дядя Макар и Кудиныч ей проходу не давали, всё спрашивали: когда ж им будет позволено навестить героя? Они так и говорили — героя!

Верный, Воронок, Ирис и даже петух, орущий под окнами, — всё это было Коськино, родное, всё только того и ждало, когда строгая Мария Никаноровна разрешит ему выйти на улицу.

Однажды мать отлучилась куда-то, и в избу вломился Гриша — «Братцы-кролики».

— Здорово! — пробасил он, снимая шапку.

Коська обрадовался библиотекарю.

— Почитать тебе принёс. У нас свежее пополнение — «Огонёк», «Крокодил»… — И Гриша, обычно скуповатый и прижимистый, когда дело доходило до выдачи новых книг ребятишкам, выложил на кровать целую пачку, в месяц не перечитаешь!

До этого Гриша казался Коське совсем взрослым парнем: ему ведь уже стукнуло шестнадцать лет, и на верхней губе темнели усы; к тому же он занимал, по мнению Коськи, весьма важный пост заведующего клубной библиотекой. Но всё это мгновенно вылетело из Коськиной головы, когда «Братцы-кролики», внимательнейшим образом допросив его о всех подробностях схватки с волком, смущённо признался:

— А я тут, знаешь ли, стишок про тебя сложил. В стенгазету хочу поместить, в новогоднюю… Прочесть?

На бледных Коськиных щеках пробился румянец.

— Прочти.

Гриша живо вытащил сложенный вчетверо листок бумаги:

— Ну как? — тревожно осведомился он, прочитав четверостишие.

— Н-ничего, подходяще, — краснея, сказал Коська. — Это ты сам сочинил?

— А то кто же! — добродушное Гришино лицо просияло. — Очень я люблю стихи сочинять… Вот, послушай-ка, ещё одно прочту, «Мечты» называется. Вчера вечером сложил.

Гриша откашлялся:

Коська похвалил и это стихотворение и чуть не заорал от боли: Гриша изо всей силы стиснул его ладонь, даже про Коськину болезнь позабыл на радостях.

— Значит, это ты тогда про Андрея Жукова стишок сложил и подписался «Зорким глазом»? — вспомнил вдруг Коська. — Ловко ты!..

Гриша взглянул на него с удивлением:

— Ты разве ещё не знаешь? Хотя, постой, откуда ж тебе знать! Это не я, а его сын, Шурка, сочинил и принёс мне…

— Шурка-а?!

— Ну да. Теперь про это всё село знает, смеются над Андреем. А Шурка говорит: «Приедет Фёдор, мы отца ещё и не так взгреем за это бревно!» — Гриша покачал головой. — Шурка теперь гордый ходит. Флюгарку они с Валеркой Лукиным устроили всем на удивление!

После ухода библиотекаря Коська долго размышлял над услышанной новостью. Он не то чтобы не поверил Грише, а просто хотел бы ещё раз услышать про Шурку от кого-либо другого, от Валерки, например. С Валеркой, как ни с кем другим, было удобнее и приятнее всего поговорить о всяком важном деле… А ведь Шурка так и не пожаловался тогда учительнице за разбитый нос — вот он, оказывается, какой, Шурка Жучонок!

— Чего же это Валерка ко мне не идёт? — с обидой спросил Коська у вошедшей матери. Та удивилась:

— Как не идёт? Он и теперь у крыльца торчит. Впустить его, что ли?

— Конечно, впусти!

Валерку не нужно было приглашать дважды. Он вбежал в избу и от изумления чуть сумку из рук не выронил:

— Ух, К-коська! — крикнул он. — К-какой ты стал худущий-то!