Зимние каникулы

10

Варвара Фоминична заканчивала одевание. Убрала давно не стриженные, разлохматившиеся волосы под вязаную шапочку, затянула застежки на замшевых «алясках», надела шубу. Теперь можно поверить, что она технолог цеха, ответственная женщина, не то что когда ходила в халате и толстых носках на босу ногу.

Ни на кого не смотрит, никто ей сейчас не нужен.

Заглянула в дверь Лариса, поторопила:

– Машина пришла.

– Иду.

– Ни пуха ни пера! – пожелала Алевтина Васильевна. Варвара Фоминична буркнула в ответ:

– К черту! – не решилась, видно, искушать судьбу.

Василь Васильевич отпросился сегодня с работы, приехал в больницу с утра пораньше. Хотел, чтобы и его взяли на консультацию, поддержать жену в случае чего. Анна Давыдовна, как и следовало ожидать, и слушать не стала:

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Ему не оставалось ничего другого, как проводить жену с врачихой до санитарной «перевозки». Постоял, посмотрел вслед. Юркая машина, подвывая сиреной (излишество, которое позволяют себе ради шика водители «скорых», когда нужды в спешке нет), помчалась по московским улицам за его судьбой.

На лестничной площадке выкурил подряд две сигареты, замерз там основательно, вернулся в коридор, сел, сгорбившись, на диванчик. Думать свою тяжелую думу.

Никто его не прогонял, не ругал за то, что нарушает порядок. Как ни тщательно, казалось бы, соблюдается врачебная тайна, все равно каким-то непостижимым образом очень быстро становится широко известно, у кого Дело плохо. Врачи, сестры (Лариса и та), няньки проходили мимо Василь Васильевича не глядя, но уважительно, стараясь не задеть ненароком, не побеспокоить. Так люди проходят мимо чужой свежей могилы (разве что самым грубым сердцам она ничего – ни о чем – не говорит) : почтительностью к посторонней беде задабривая собственную звезду.

Алевтина Васильевна, вернувшись с процедуры, лежала с книжкой в руке, но читать не могла. То и дело опускала руку вместе с книгой на кровать.

– Никак не сосредоточусь, – призналась Майе.

Майя, чтобы убить время, пошла звонить матери. Сегодня Анна Давыдовна наконец сказала: «Не обещаю, но, возможно, в пятницу тебя выпишем». Надо порадовать родителей. Мать, разумеется, на седьмом небе, только не понимает: «Почему в пятницу? А не завтра?..»

В палате Майя прибрала на своей тумбочке. Тамара Георгиевна на сегодня забот не требовала. Приходила Галя. Потолкалась почти что без дела, если не считать, что сунула Полине три рубля: «Очень прошу вас, позаботьтесь о маме». Полина три рубля взяла, как если бы это была ее законная премия за самоотверженную работу, но приличия ради оговорила: «Мы обо всех заботимся, нам без разницы». «Спасибо» не сказала, чтобы не подумали, что очень ей эти три рубля нужны. Остатки совести у нее все-таки обнаружились: исправно подкладывала под больную и выносила судно. А сверх того за те же три рубля повесила в изголовье кровати байковое одеяло, чтобы Тамара Георгиевна не простыла: когда ветер западный, в окно задувает, не спасает и то, что щели в рамах заклеены бумагой.

Следы совести у Полины есть, и все же до чего мерзко – пользоваться чужой бедой для собственного обогащения!.. Майя таких бы и близко к больным не подпускала! Зарплата у этой Полины; пенсия сохраняется в полном размере; за подмены-замены получает, все ей мало. Если уж такая жадная, шла бы лучше пивом торговать. Говорят, на этом пиве не одна дача построена, не одна машина в каменном гараже стоит.

Майя поделилась своими соображениями с Алевтиной Васильевной.

– Чудачка, – посмеялась та. – Пивом торговать устроиться потрудней, чем в институт поступить.

– Скажете, – не поверила Майя.

Перед самым обедом пришел на смену Гале муж – Евгений Степанович. Вежливо поздоровался. Положил на стол баночку черной икры – не упрекнет его настырная подруга, что для жены чего-нибудь жалеет.

– Опять нет твоего лечащего врача! Интересно, бывает эта дама когда-нибудь на месте?

Вопрос был обращен в пространство. Риторический вопрос. Но Алевтина Васильевна нашла нужным на него ответить:

– Она повезла больную на консультацию.

– То у нее конференция, то консультация, а между тем черным по белому написано, что с тринадцати должны давать справки.

Он был раздражен, зол на нелепые обстоятельства, которые смешали его планы, создали утомительные заботы, заставили заниматься тем, чем заниматься ему не просто трудно, как для любого на его месте, но неприятно, обременительно.

Да он просто не любит жену! – осенило Майю. Знал он сам об этом раньше или сейчас только выявилось? Когда все благополучно, беззаботно, а вокруг него прыгали, создавали уют, приспосабливались, на всем экономили, лишь бы не было отказа в его потребностях, могло ведь показаться, что любит?..

А она знала, что он не любит!.. Оттого в ее глазах – и сейчас снова – то же выражение вины перед ним, неуверенности, что нужна она ему, такая. Страдание уже не от самой болезни, а оттого, что из-за этой болезни ему, любимому и нелюбящему, хлопоты, неудобства, осложнения... Порядочный человек не бросит парализованную жену на произвол судьбы, в дом инвалидов не отдаст – стыдно, да и подруга не позволит, – а будет для него Тамара Георгиевна отныне тяжкий крест. Теперь ему не жизнь ее нужна, а смерть. Чтобы освободиться и сохранить лицо. Хотя вряд ли себе решится признаться. Или далеко запрячет, в не доступном никому тайнике души.

А можно винить его, что любви недостало?..

Страшно как. Майя поежилась. И чтобы не смотреть на мужа, не видеть его – виноват он или не виноват, – вышла в коридор, подсела к Василь Васильевичу.

...Все, что может пожелать женщина, у Тамары Георгиевны было. Если смотреть с внешней стороны, как чаще всего смотрят. Не только на других, на себя тоже. Преуспел там или не преуспел, достиг, не достиг, красиво живешь или так себе... А оказывается, про главное забывают. Оказывается, не было у Тамары Георгиевны главного. У пожилой, совсем обыкновенной, взгляда остановить не на чем Варвары Фоминичны было, и есть, и будет (пока жива и когда умрет!), а у красивой, талантливой Тамары Георгиевны – нет... Все пустое, что – напоказ. Подделка, как бы ни сверкало.

Яснее Майя не сумела бы выразить словами свою мысль, скорее – догадку. То важное, в чем хотелось бы разобраться до конца, опять от нее ускользнуло. «Открыла Америку!» – сказала бы Вика. Ну и что? Каждый открывает свои америки в свой час. Иначе все бы сразу стали очень умные.

Вдалеке задребезжала тележка – начали развозить обед.

Майя очнулась, увидела рядом с собой понурого Василь Васильевича, тронула его за плечо:

– Василь Васильевич! Вы, наверно, проголодались? Он с усилием вернулся к ней из далекого далека:

– Что?.. А-а... Нет, спасибо.

– Давайте я вам бутерброд сделаю? И компота налью?

– Спасибо, Майечка. Не лезет мне кусок в горло со вчерашнего дня. – И в третий раз повторил с чувством: – Спасибо. Добрая ты девочка. Лучше я во двор пойду. На свежем воздухе побуду.

Не свежий воздух ему нужен, а поскорей «перевозку» увидеть. Спешит навстречу своей беде. И своей надежде.

Тележка с супом остановилась у дверей двенадцатой палаты.

Официантка окликнула Майю:

– Отнесешь вашим лежачим?

– Одна у нас сегодня. – Майя поднялась. – Для другой на кухне оставьте, пожалуйста. – Взяла из горки тарелку, подставила под половник: – Пожиже налейте.

Муж собрался уходить.

– Поезд на Свердловск, – объяснил он Тамаре Георгиевне, – около девятнадцати часов, а мне надо заехать в министерство и еще собраться... Думаю, что к следующей среде мы там управимся, в четверг буду в Москве. Будь умницей, ни о чем не беспокойся.

Тамара Георгиевна, похоже, ни о чем уже не беспокоилась.

Майя стояла с тарелкой в руках за его спиной.

– Вы ее покормите? – На поезд он спешит! Тот не сразу вник, что вопрос обращен к нему

– Я?..

– А кто же?

– Если больше некому... – Он вдруг беспомощно взглянул на Майю. Допекли они его, похоже, своей коллективной неприязнью.

В самом деле, за что взъелись? Такое свалилось несчастье. Словно кто-то злой протянул незаметно веревку поперек его победоносной дороги. Ноги запутались, и он – хлоп носом о жесткий бетон. Окончен стремительный, радостный бег. Легко ли смириться? Согласиться?..

– Ладно, ступайте, – сурово сказала Майя. Понять, может, и поняла, а простить не хотела. За то, что сначала о себе думает, а потом о жене. Что смеет ее не любить!..

– Ну почему же... – неискренне запротестовал он. Тамара Георгиевна возбужденно стала показывать, чтобы поскорей уходил. Ожесточенно махала рукой: иди! иди!..

– Да, – сказал он как бы сам себе. – Правду говорят, что у таких больных сильно меняются характеры.

Пожалела Майя его!.. Хотелось сказать: изменится характер, конечно. Только от болезни ли?.. Промолчала, глянула опять волчонком.

А к нему опять вернулось прежнее достоинство. Или – высокомерие?.. Опять ни на кого не смотрит.

– Не нервничай, Тамара, прошу тебя. – И дотронулся губами до ее волос. Раньше-то он как ее целовал, интересно?

Тамара Георгиевна резко повернула голову к стене.

И сколько потом Майя ни билась, не смогла обратить ее лицом к себе и разжать упрямо сжатые губы. Ни одной капли не съела. Второе Майя и брать с тележки не стала.

Было начало четвертого, а Варвара Фоминична все не возвращалась. Василь Васильевич приходил с улицы узнать, нет ли новостей, не прозевал ли он жену, – совсем потерял голову, несуществующий второй ход ему померещился. Смотреть на него было – нож острый. Он поспешил назад – снова сторожить около подъезда.

Майя не легла, как обычно, после обеда отдохнуть, а села в коридоре на место ушедшей в столовую сестры и, когда Василь Васильевич снова поднялся в отделение, сказала решительно:

– Попейте чаю. У меня в термосе горячий. И бутерброд я вам сделаю.

Теперь он не стай отказываться. Основательно продрог на злом февральском ветру и проголодался.

В половине четвертого зазвонил телефон. Майя сняла трубку, деловито, подражая сестрам, отозвалась:

– Шестое отделение слушает.

– Лариса?

– Нет, не Лариса.

– А кто это?

И Майя узнала голос, чуть не закричала:

– Варвара Фоминична!..

Василь Васильевич резко приподнялся, впился глазами в Майю, потянулся рукой к трубке, Майя на него замахала: «Погодите!»

– Варвара Фоминична! Ну что? Говорите скорей... Вот и Василь Васильевич рядом со мной!

То, что Варвара Фоминична позвонила, само по себе было хорошим признаком. Не стала бы она торопиться с дурной вестью.

– Да, да, слышу! – Майя прикрыла рукой микрофон. – Ага. Понятно. – Долго слушала. – А когда?.. Ясно... Передам, конечно... Все обойдется, вот увидите!..

Василь Васильевич смотрел ей в рот. Схватился было з,а трубку, но Майя положила ее на рычаг:

– Не может она больше говорить, из кабинета врача звонила, пока там никого нет. Не волнуйтесь, ее уже посмотрели, но какие-то у них разногласия. Чтобы второй раз не возить, хотят сегодня показать еще одному профессору. Самому-самому, говорит, большому специалисту. Они с Анной Давыдовной сидят ждут. Его специально вызвали.

– Майечка, – сказал Василь Васильевич, не сразу освоившись с нежданным известием, – налей мне, дочка, еще чайку!..

– Я сейчас весь термос принесу! – воодушевилась Майя. И направилась к палате с наивозможной скоростью, какую позволяли безразмерные больничные тапочки.

Захлебываясь, сообщила новость Алевтине Васильевне. Она тоже сочла ее доброй, пусть и не было в ней желаемой определенности.

Василь Васильевич, напившись чаю и окончательно согревшись, сомлел. Вид у него был как у подвыпившего.

– Заботливая все-таки Анна Давыдовна, – сказал он. – Старается. Вон каким светилам показывает.

– А как иначе? – удивилась Майя. – В порядке вещей.

– Может, и в порядке, а я, признаться, боялся. Есть врачи – на лапу требуют. Не то что требуют, а иначе ничего у них не добьешься. В газете даже писали про таких. И сам случай знаю – пока в конверте не сунули, хирург никак операцию не хотел делать. Не умею я давать. Не жалко, а совестно. Еще няньке, куда ни шло, необразованная женщина, а чтоб докторам? Стыдно как-то. Думал, пропадет со мной, неумехой, Варвара Фоминична.

– Может, где и берут, – сказала Майя, – а здесь, у нас – точно нет. Недавно один пытался. Самому Михаилу Борисовичу. – Еле ноги унес – хоть плачь, хоть смейся.

– Конечно, большинство врачей честные, – согласился Василь Васильевич. – Вообще – Людей. Жалко, не все... Пойду, пожалуй, погуляю.

– Рано же еще.

– Все равно не сидится. – Походка у него стала куда бодрей.

Не надо было смотреть на часы, чтобы угадать, что уже четыре, – на пороге возник Кирюша.

Майе по-свойски бросил: «Здравствуй», матери подставил для поцелуя щеку, особенных нежностей, как заметила Майя, Кирюша не признавал.

Выложил на тумбочку пакеты и свертки, отчитался:

– По математике за контрольную пятерка. – Как ни старался казаться при этом безразличным, гордость его распирала.

– Молодец, – сдержанно одобрила мать. – Когда хочешь, то можешь, я же тебе говорила.

– Я хочу, – возразил он, – а если не получается? У нас учительница новая, понятно объясняет. И на уроках стало интересно. Кричать ей на нас не приходится, веселая она... Я контрольную вторым сдал, быстрей меня только Максим Веселов! – не удержался все же похвастаться. Словил себя на этом, обыденным тоном сообщил: – К тебе в пятницу гости собираются.

– Кто ж такие?

– Нина Александровна, Юлия Николаевна, Владимир Андреевич.

– Да что это они? – всполошилась Алевтина Васильевна. Майя и не догадывалась, что ее чем-то пустяковым можно вывести из постоянного ровного состояния. – Нина с Юлей куда ни шло, но Владимир Андреевич? – От волнения она порозовела и похорошела. – А я в таком виде!.. – Она взъерошила и без того пушистые, непослушно торчащие после мытья химически завитые волосы. – Ты бы сказал, что не надо ему сюда приходить... Такая я растрепа.

– Как это я скажу? Мне неудобно. Я тебе лучше завтра бигуди принесу, хочешь?

Алевтина Васильевна не выдержала, рассмеялась. И не улежала в кровати, села.

– Полюбуйтесь на него!

Майя тоже смеялась: ну парень!.. Бигуди он принесет!

– Им, конечно, все равно, растрепа ты или не растрепа, – со знанием дела, не обращая внимания на Майин смех, пояснил Кирюша, – но я же тебя знаю, ты как все женщины...

– В женщинах уже разбираешься. Ладно, – отирая со щек веселые слезы, сказала Алевтина Васильевна. – Пусть приходят. А бигуди и не думай привозить, полдня терять.

– Бигуди есть у Лены, из пятой палаты, – вспомнила Майя. – Я у нее попрошу. К ней жених ходит, так она часто накручивается.

– Ну вот, – сказал удовлетворенно Кирюша. – И мне завтра не придется приезжать, а то у нас хоровой кружок.

– Ты еще и в хоровой кружок ходишь? – совершенно умилилась от этого Кирюши Майя. Ну еще бы в какой-нибудь технический, а то вот – в хоровой.

– Я люблю петь, – просто сказал Кирюша. – Такие бывают песни красивые!..

– Певцом хочешь стать?

– Зачем – певцом?

– А кем?

– Я еще не знаю, я еще маленький об этом думать. И тут рассудил!

– Космонавтом, наверно?

– Почему обязательно космонавтом? – он осуждающе поглядел на Майю. – Будто других профессий нет. У нас все мальчишки в классе хотят быть космонавтами. И некоторые девчонки тоже. – Какая-то забавная мысль пришла в его круглую, большелобую головенку. – Если все, кто хочет, станут космонавтами, то половина земного шара переселится в космос! – Представив такую картину, он залился гортанным заразительным ребячьим смехом.

У Алевтины Васильевны и давление, кажется, упало. То все лежала, лежала, а тут задвигалась молодо, встала с кровати, оправила одеяло – не хочет больше лежать, не хочет болеть!..

– Я зверей люблю, – доверительно признался Кирюша Майе. – На будущий год, когда мама совсем поправится, буду ходить в зоопарк, в кружок.

– Ну, – сказала Алевтина Васильевна, разворачивая свертки и заглядывая в пакеты, – что ты мне, кроме пятерки, сегодня принес?..

Подала голос Тамара Георгиевна. О ней за оживленной болтовней забыли. Началось гадание: чего она просит? Чем скорей отгадают, тем она меньше будет нервничать. Кирюша первым правильно определил: пить она хочет.

– Я ей дам, мама, можно? – Взял поильник, заглянул: – Чистая вода? – Подсунул одну руку под подушку, приподнял Тамаре Георгиевне голову, поднес к губам поильник.

Вот его не надо учить простому, как приходится учить других. Не всегда при этом с успехом. Кирюша без указки угадывает, чувствует. Натура такая – и еще школа жизни.

...Не обязательно любить, вернулась Майя мыслями к мужу Тамары Георгиевны. И к ее дочке. Как любить, если не любится? А найти в себе силы к добру всякий может. Тут уж Майю никто не переспорит. Кое-что она соображает.

Возможно, Кирюша, как говорят о нем женщины, и впрямь не по годам рассудителен и опыта набрался преждевременно. И кто знает, чем это обернется в будущем! Но уж бездельник и себялюбец из него не вырастет. Его-то добру учить не придется. Разве не это главное?

Алевтина Васильевна отправила Кирюшу домой. Сама устроилась перед зеркальцем, разглядывает себя, чем-то предстоящие гости ее загодя разволновали.

Если Майю в пятницу выпишут, она их не увидит. Жалко.

Не из-за женщин же Алевтина Васильевна забеспокоилась о своей прическе? Майю разбирает любопытство, которое нет возможности удовлетворить.

Алевтина Васильевна убрала зеркальце в ящик.

– Что-то Варвары Фоминичны как долго нет.

– Василь Васильевич места себе не находит, жалко его.

Василь Васильевич за последние дни стал для них тоже как бы своим человеком, привыкли к нему, переживали за него отдельно. Каково ему будет без Варвары Фоминичны? Не сумеет он без нее.

Варвара Фоминична вернулась, когда все истомились ее ждать; Василь Васильевич тоже не выдержал одинокого хождения на холоде, в сгустившихся сумерках, и попросил разрешения посидеть в палате.

По лицу Варвары Фоминичны угадать ничего было нельзя. Ни горя на нем, ни радости. Одна усталость.

– Ну что?! – У Майи и Алевтины Васильевны разом вырвалось, а Василь Васильевич молчал – два тревожных вопросительных знака в измученных глазах.

Варвара Фоминична стаскивала с ног сапожки.

– Вася, помоги.

Он перед ней суетливо склонился, снял сапоги.

– Что сказали-то? Варвара Фоминична!..

– Язык не ворочается, – выдавила она из себя. – Так долго сидели, что думала, там и помру... Ничего пока определенного не сказали. С операцией профессор велел погодить. Лекарства назначил. Через десять дней опять к нему повезут.

– Так это же здорово! – От избытка чувств Майя захлопала в ладоши. – Варвара Фоминична, как вы не понимаете?! И не радуетесь?

– Кто знает – может, плакать? Может, неоперабельная форма?.. Я, пока там сидела, ждала – профессор прямо с операции приехал, – все чувства растеряла. Вась, отнеси. – Она протянула платье, сапоги, шапку. Переоделась в больничное. – В камеру хранения нянечка сдаст.

– Погоди, успеется. – И остался сидеть с платьем на коленях, с сапожками в руке. – По виду их – ты как поняла?

– Угадаешь как же! Одно слово – фантомасы, – и слабая улыбка пробежала по лицу. – Леонид-то когда приедет?

– Возможно, завтра. Отпуск оформляет.

– Ты рейс самолета узнай.

– Варвара Фоминична! Вам на кухне обед оставили. Я схожу? – Майя вскочила с кровати. – До ужина почти час.

– Сходи, пожалуй. Пожую чего-нибудь. Мы с Анной Давыдовной и на минутку не могли отойти от кабинета, боялись профессора прозевать. Я-то еще ничего, не ощущала голода, а она – как только на ногах держалась.

...Через десять дней. И опять Майя ничего не узнает? Уйдет отсюда, будто ничего, никого, никогда не было? Случайный, мимолетный момент собственной жизни?

Случайный, мимолетный, верно. И все же это теперь навсегда с ней.

Легче легкого будет узнать про Варвару Фоминичну. Полчаса от дома сюда на автобусе.