Зимние каникулы

7

В воскресенье перед самым обедом неожиданно явилась Виктория, Майя ее не ждала, увидела издали, когда она входила в отделение, и в сестринском порыве устремилась к ней навстречу. Однако на полпути, под Викиным, не предвещающим добра взглядом, замедлила шаги. Сердце упало, – кто-то первым точно выразил ощущение, когда внезапно и еще неизвестно отчего становится страшно и сердце прямо-таки проваливается в пустоту, как в воздушную яму при полете.

– Твое счастье, – сказала Вика без предисловий и таким тоном, при котором слово «счастье» было по меньшей мере неуместно, – повезло тебе.

– В чем это мне повезло? – приободрилась Майя: ясно теперь, что дома ничего не стряслось.

– Что у вас на Мантулинской вчера вечером почту я вынимала.

– В чем же мое счастье? – подивилась Майя.

– А в том, что не маме с папой, а мне попали в руки твои документы из института. С выпиской из приказа об отчислении.

Понятно. Случилось. Так долго это не случалось, что возникла иллюзия – и не случится никогда.

«Подождать не могли, пока сама заберу».

Все-таки невозможно снести, когда так тебя презирают! Майя почти закричала на Вику (сдерживало, что не одни они здесь):

– Что ты на меня уставилась?! Ну отчислили, ну двоечница, не справилась, не захотела, не смогла, петлю мне теперь на шею, что ли? Ты хорошая, я плохая, всем давно известно... – Майя запнулась и умолкла.

– Ты хоть о родителях думала, когда не справлялась, не хотела, не могла? О матери?

– При чем тут мама? Она, что ли, должна была стать инженером, радиоэлектронщиком? Сама бы попробовала...

– Двадцать лет скоро, а нисколько не умнеешь, – безнадежно отметила Вика.

– Зато ты у нас ума палата, – огрызнулась Майя.

– Что ж делать будешь? – несколько поубавила тон Виктория.

– Не знаю. Работать пойду.

– Интересно, куда ты пойдешь, когда ничему не научилась, ничего делать не умеешь?

– Мало ли куда можно пойти, ничего не умея.

– Ох, Майка!

– Так ты что, родителей не оповестила?

– Решила повременить с этим ударом.

– Очень с твоей стороны благородно.

– А ты не кривись, ты подумай, что с мамой будет.

– Думала, – вздохнула Майя.

– Плохо, значит, думала. – Вика, похоже, перед этой покорностью немного смягчилась. – А теперь надо думать, нельзя ли что-нибудь сделать.

Они присели на диванчик и долго молчали.

– По-моему, – сказала Майя погодя, – придумать ничего нельзя. – И доверчиво призналась: – Я над этим с утра до вечера голову ломаю. – Вздохнула: – Наш Митяй правильно сказал: не мое это дело, радиоэлектроника.

– Кто это – Митяй? – подозрительно спросила Вика.

– Да декан наш, Дмитрий Дмитриевич.

– Разумеется, всякий декан вправе хвостисту это сказать. Учиться надо было, а не ворон гонять... – Так, должно быть, Виктория отчитывает своих студентов, когда из-за «незачета» по второстепенному языку их не допускают к основным экзаменам и они пытаются суровую Викторию Алексеевну ублажить. «Нечего теперь ныть, – металлическим голосом (это она умеет – металла в голос прибавить!) говорит Вика, – лучше бы не гоняли ворон весь семестр».

Невозможно, до чего серьезно она относится к своему предмету, который для большинства студентов в ее планово-экономическом всего лишь бесполезная дополнительная нагрузка. Как и в Майином институте. А Майе как раз если какой из предметов не противен, так именно английский язык, ей бы хотелось хорошо его знать, как знает Виктория, и тоже читать Агату Кристи, например, в подлиннике. Но и этого ей не дано.

– Ладно, Вик, чего уж теперь? – попросила сестру Майя. – Не своим делом заниматься тоже не велика радость, сама рассуди.

– А раньше где твоя голова была?

– Что – раньше? Откуда я знала, что меня от этой высшей математики, теормеханики мутить будет? Не могу я их в себя впихнуть, веришь? Я и понять кое-что могу, и вызубрить, но... как бы это сказать?.. Все равно – я сама по себе, а они сами по себе.

– Можно подумать, что каждый специалист растворяется в своих науках полностью, как сахар в чае. Глупости это.

– Нет, не глупости!

– А что, если я к вашему ректору схожу? Поговорю?

– О чем?

– Может, справку достать, что ты болела? – принялась Вика искать варианты.

– Какой, интересно, врач даст тебе такую справку? Скажешь тоже! В больницу я после сессии угодила. И вообще не хочу никого обманывать, не желаю кривых дорожек.

– Ох ты! – притворно восхитилась Вика.

– Вот и я.

– Ладно, давай без кривых, по прямым. Пойду к ректору и без всяких попрошу за тебя. Все-таки мы с ним коллеги, работники высшей школы, должна быть цеховая солидарность. Я для него не совсем со стороны человек, которого и слушать не станут.

– А зачем? – в упор спросила Майя.

– Как это – зачем? Господи, можно с тобой разговаривать?

– Вика, ну честное слово, я лучше санитаркой в больницу пойду, больше пользы от меня будет, чем к этим дифференциалам-интегралам возвращаться!..

– О, разумеется, это настоящее для тебя дело, замечательная специальность! Вот мама с папой обрадуются. С ума сошла?

Майя грустно сказала:

– Да нет, просто так ляпнула. Как крайность, понимаешь?

Вика сидела, думала. Подняла на Майю глаза:

– Из больн.ицы выйдешь, надо на лекции вроде ходить. А ты куда пойдешь? Как от родителей скроешь? И сколько можно скрывать?

– Не вечно, понятно, – согласилась обреченно Майя. – Придумаю что-то конкретное и тогда, с готовым решением...

– Неисправимый ты ребенок. – Вика поднялась. – Пойду. Вечером папа к тебе собирается, имей в виду, я у тебя не была.

– Может, с Юрием посоветоваться? – ухватилась за соломинку Майя. И объяснила приподнятым Викиным бровям; – Мужчины в таких делах лучше соображают. Чего молчишь?

– Я Юрия уже неделю не видела, – Вика явно сильно колебалась, прежде чем сделала это признание.

– Как – не видела?

– Перебрался к родителям. Временно, – успокоила она Майю. – Мы с Сашкой мешаем ему работать над диссертацией. – Вика постаралась небрежно, как о чем-то несущественном, говорить, но Майя видела, что она переживает.

– Чем это вы ему мешаете? Сашка весь день в детском садике.

– Значит, мешаем. Ему сосредоточиться надо, у родителей для него отдельная комната, все ходят на цыпочках. А Сашка, наоборот, на голове. И еще целый час, наверно, как из садика придет, не может тихим голосом говорить, они же там должны друг друга перекрикивать.

– Не нравится мне это, Вика.

– Думаешь, мне нравится?

– Анатолий какой ни дрянной человек, а Сашенька никогда не стал бы ему помехой.

– Не хочу об Анатолии говорить!.. Ладно, нравится нам с тобой или не нравится, надо применяться. Если хочешь что-то сохранить.

– Почему всегда женщинам надо применяться? – возмутилась Майя. – Что-то я не видела мужчин, которые применяются!

Вика усмехлулась:

– Потому, наверно, что какие в наш век женщины ни сильные, ни самостоятельные, ни независимые – так, во всяком случае, считается, да так оно и есть, – но если вдуматься, то сила их и независимость обычно только тогда имеют цену, когда рядом с ними слабый и несамостоятельный мужчина. И вот тебе парадокс: этот слабый и несамостоятельный, наоборот, без самой сильной женщины превосходно обойдется. – И пошутила: – Если он не алкоголик, которого только сильная женщина может вытащить из ямы.

– Хороший смех! – пробурчала Майя. Похоже, Вика все это не сейчас для себя сформулировала.

Они подошли к широким дверям на лестницу. А у Вики сегодня синяки под глазами, заметила Майя. Как после бессонной ночи.

– Да не переживай ты! Образуется. Твой Юрий почти что гений, а с гением жить, по свидетельству историков, не было легко еще ни одной женщине. – Майя попыталась вызвать у сестры улыбку. Не удалось.

Вика ушла, а Майя побрела к палате. Нет, в самом деле, что особенного? Человеку диссертацию писать надо, а тут ребенок бегает, Вика поручения дает: сходи за хлебом, прокрути мясо, пропылесось, мало ли что. Если любит, никуда он не денется. А если не любит? Этого еще им всем не хватало, ужаснулась Майя. И отогнала от себя подальше глупую мысль. Как – не любит? Жену ради Вики бросил – и опять не любит?..

По кафельным, еще в прошлом веке – и на века – уложенным, плиткам пола задребезжала, выехав из столовой, тележка с обедом. Нехитрый сигнал – алюминиевая ложка об ложку (других столовых приборов в больнице не предусмотрено) – сзывал к трапезе тех, кого носят ноги.

Этот алюминиевый стук – третью неделю, три раза в день! – окончательно, кажется, ее доконает!

Майя себе не признавалась, но теплился в ней фитилек надежды, что, может, еще не отчислят, вызовут, возьмут слово, определят сроки для пересдачи... Не тупица же она, сумела бы пересдать, если бы всерьез взялась.

Теперь – все.

И в больнице надоело, и после нее ничего не жди.

В коридоре пахло кухней, лекарствами, уборными, хлоркой.

В столовой ждала невкусная, пресная еда. «До чего ж эти общепитовские повара умеют продукты портить, – ворчала, когда такие пустяки ее еще занимали, обычно Варвара Фоминична. – Сам нарочно захочешь – не получится!» А Серафима Ивановна заступалась: «Сколько им продуктов дают? Больных много, а государство одно, попробуй всех бесплатно накорми, когда еще международная обстановка такая неспокойная». – «Меньше бы домой в сумках носили!»

О Серафиме Ивановне вспомнилось мимолетно, Серафима Ивановна уже в другой жизни, как бы ей там ни было плохо, под одной крышей с нелюбимой невесткой. К ним ко всем Серафима Ивановна теперь не относится. Что была, что и не было ее.

...Люди совершают поступки, делают открытия, лечат, учат, летают в космос, пробивают арктические льды, пишут диссертации. Чего только не делают люди! А Майя?

В палате Алевтина Васильевна уговаривала Варвару Фоминичну: – Поешьте! Нельзя же так...

Варвара Фоминична со своей стороны просила:

– Не беспокойтесь вы обо мне! Поем. Лучше вон Тамару Георгиевну...

Тамара Георгиевна сегодня окончательно забастовала.

Глаза уставлены на дверь. Каждый раз, когда из коридора ее открывают, нервно вздрагивает. В завтрак еле-еле съела три ложки каши, еще Майя влила ей в рот немного сладкого чая.

– Майя, – говорит Алевтина Васильевна, – попробуй ты. Меня она совсем не признает.

Уже замечено, что из всех Тамара Георгиевна желает знаться с одной Майей. Пустяк, кажется, – кто-то из всех тебя выделил, к тебе расположился, да не «кто-то», а тяжелобольная, вчера еще незнакомая женщина, а пустяк этот почему-то Майю греет.

Она подсаживается к Тамаре Георгиевне. При виде Майи та действительно утрачивает агрессивность, но глазами просит: «Не мучь меня! Ничего я не хочу! И тебя обидеть мне трудно, не принуждай меня это делать!»

– Тамара Георгиевна! – твердым голосом говорит Майя. – Четыре ложки супа и полкотлеты. Больше не буду заставлять. Считать будем.

Тот же беспомощно-просящий взгляд.

– А вот если съедите, я Гале позвоню! – придумала Майя.

Ровно четыре ложки (считать не разучилась!) и четверть котлеты. И то дело.

Компот оговорен не был, от компота Тамара Георгиевна с полным правом отказалась и стала сталкивать рукой Майю с кровати: иди звони, обещала же!..

Номер Галиного телефона должен быть записан в истории болезни.

– Майя не обедала, – напомнила Алевтина Васильевна.

– Успеется. Позвоню и приду. А вы для меня возьмите.

Галин телефон откликнулся длинными безответными гудками. Ни дома ее нет, ни сюда не пришла. С этой Галей про собственные неприятности забудешь. Где Майя все-таки ее раньше видела? Определенно видела! В институте?.. Нет. В компании?.. Тоже нет. Не близко как-то видела – единственно, что ей прояснилось.

Когда Майя с Алевтиной Васильевной вернулись из столовой, Галя сидела подле матери.

Явилась не запылилась.

На тумбочке выстроились бутылки с болгарскими соками, на подоконнике сложены пакеты. Сделала, как ей было велено: соки-фрукты принесла.

Тамара Георгиевна неотрывно смотрела на дочь широко раскрытыми глазами. Безмерное, беспредельное, до самых глубин существа счастье они выражали.

Майя, пожалуй, и не видела раньше у кого-нибудь такого счастливого лица, таких счастливых глаз.

Викины запомнились, когда она об руку с Анатолием, в фате, выходила из Дворца бракосочетаний, – сияющие, а все же не так. К сиянию там подмешивалась невольная тревога, беспокойство, вопрос к будущему: какое оно?..

Однажды Майю поразили глаза артистки – крупным планом по телевизору. Всемирно известная певица пела по-итальянски трудную («Одна из труднейших в оперном репертуаре», – пояснил необразованному в музыке семейству Пушкаревых меломан Юрий) арию Эболи из «Дон Карлоса». Все заслушались, завороженные, даже у бабушки на лице было написано удивление, что человеческий голос может быть так красив, а музыка такой трогательной. Последняя нота арии, последний звук оркестра... Певица опустила руки вдоль тела, прикрыла как бы в изнеможении веки, а когда подняла их, то глаза, глядящие через телекамеру в мир, излучали неудержимое, сияющее, полное-полное счастье. Оттого, что несколько минут жила этой дивной музыкой. Оттого, что вообще может ею жить. «Счастливые, у кого хоть какой-нибудь талант!..» – подумала тогда Майя.

...А у нее никаких талантов. И совершенно неясно, где искать свое счастье. Для каждого счастье – свое, в этом Майя уже разобралась. Для одного, например, иметь редкостный голос сущая ерунда; для другого никакого решительно отношения к счастью не имеет собственный автомобиль, ради которого третий готов заложить душу... Чтобы искать, где лежит твое счастье, надо хотя бы знать, какое оно для тебя, для тебя одной.

Вот еще одно, рядом, совсем неожиданное, великое: дочка пришла навестить!..

Ничего, что паралич, ничего, что в сорок семь лет жизнь кончена, – какая она теперь, без правой руки, художница (всего лишь позавчера Тамара Георгиевна была художница, иллюстрировала книги)? Даже если поднимется в конце концов с постели и обретет дар речи?.. Сейчас, кажется, никакого значения это для нее не имело, а главное было то, что дочка пришла! Сидит рядом, что-то ненужное говорит: «В издательство я звонила, они там все так расстроились... Обещали к тебе прийти... В нашем овощном одни яблоки, за соками я на Ленинский проспект ездила... У Ирки сегодня ночевала, вчера прямо с работы поехала к ней...»

Наверно, обсуждала с Иркой, как пройти через беду с наименьшими для себя потерями, почему-то подумала Майя. То, что, может, Гале невмоготу одной дома, в мыслях не допустила: решительно не могла она эту Галю терпеть!.. Ее круглые глупые намазанные глаза. И сегодня не забыла намазать. И нацепить золотую цепочку со знаком зодиака поверх шелковистой водолазки. Все на ней фирменное. Это Алевтина Васильевна, из другого поколения, не разберется (потому в сторону Гали и не глядит) – фирма «Ли», «Левис» или какой-нибудь, наоборот, «Салют», или как его там.

Всегда Майю удивляет – как это люди умеют одеваться в такие вещи, которых нигде не продают?..

В прошлый раз на Гале тоже было что-то сногсшибательное, вспомнила Майя, но в прошлый раз оно как бы не имело никакой цены, обесценилось перед лицом катастрофы. Только и видно было – растрепанные волосы, растерянные глаза, бессознательные движения. К сегодняшнему дню оправилась, вещи стали опять видны. Интересно, помнит ли она, что тогда говорила? Не стыдно потом стало?

Не стыдно:

– Отпуск мне на две недели дают за свой счет, так что летом...

Варвара Фоминична заворочалась на кровати, сетка под ней разве что не человеческим голосом вознегодовала: две недели! за свой счет!..

Майя посмотрела на нее, взывая к справедливости: какая разница – две недели, месяц?.. Очередной или за свой счет?

Этот вопрос в палате обсуждался: сколько в лучшем случае (при таком поражении) требуется времени, чтобы выходить больную? Квалифицированную консультацию давала нянечка тетя Вера (Тамара Георгиевна, сморенная снотворным, спала) и оптимизма на этот счет не высказала.

Не кончать же и Гале вместе с матерью жить? А как?..

Варвара Фоминична, поняв Майю ( они тут все научились друг друга без слов понимать), в свой черед пояснила, что не то ее возмущает, что две недели всего, а то, что голова у этой дурехи не в ту сторону работает...

А мать слушала ее (или не слушала, только любовалась), и лицо у нее было светлое и беспечальное. Не поняла она еще до конца своей беды. Что-то, впрочем, поняла – вчера вечером вдруг разрыдалась навзрыд и на парализованную, неподвижную руку показывала. Никак не могли ее успокоить, только таблетками заглушили. И все же полного отчета дать себе не может. Верит, когда ее утешают (всяк, кому не лень): поправитесь, на работу еще пойдете, только болезнь эта долгая, надо набраться терпения... Тамара Георгиевна покладисто выражает готовность набраться.

Дочка исчерпала запас новостей и не знает, что еще говорить.

– Вы бы яблоки помыли, – советует Алевтина Васильевна. – Два-три оставьте, остальные можно в холодильник положить. Фамилию напишите.

Галя с недоумением оборачивается к ней. Вроде спрашивает: разве тут еще кто-нибудь, кроме нас, есть? Даже любопытно. Все, кто оказался в палате с ее матерью, были, похоже, для нее не больше чем мебель – кровати и тумбочки, пусть и говорили что-то, а она волей-неволей их слышала. И не то что на одно лицо – вовсе без лиц. Сейчас пришлось оглядеться. Не нравится ей, что с советами лезут, но вежливо интересуется:

– А где у вас холодильник? – Словно подчеркнула: «у вас». Одно – «у меня», а другое – «у вас», я тут случайно рядом с вами, вынужденно, временно, вы меня с собой не путайте, моя бы воля, знать бы вас не знала.

Точно как Майя, когда сюда угодила. Как давно это было; теперь кажется – странно, что могло так быть. Теперь сама стала для кого-то чужой, ненужной, глаза бы Галины на нее не глядели. Как и на двух других.

Галя на какую-нибудь секунду отвлеклась от матери, а та о чем-то сразу забеспокоилась, заерзала на кровати. Хочет что-то попросить? Или спросить?.. На дверь показывает.

– Доктора позвать? – Галя делает движение идти, мать ухватывает ее за что попало: не надо, значит, никуда ходить.

– Принести что-нибудь? Опять нет.

Тамара Георгиевна нервничает, мычит, Гале передается нервозность.

– Ну что ты, наконец, хочешь?!

– Судно ей, может быть? – Маловато у этой Гали терпения!..

Снова не угадали.

– Вы спросить о чем-то хотите? – подходит поближе Алевтина Васильевна.

Да, оказывается, о чем-то хочет спросить. О чем?

– О муже?

Как сразу не сообразили? Всем сразу полегчало, а Галя – опять же, до чего бестолковая (написано на лице Варвары Фоминичны)! – о чем только не болтала, про отца рассказать забыла, успокаивает мать:

– Телеграмму ему послали, мне дали в министерстве адрес, – старается говорить спокойно, стыдно самой, что вспылила, да еще при всех. – Кружков... Кружков его фамилия, папин зам? – Мать закивала: правильно, Кружков. – Обещал из командировки его отозвать. Завтра утром, думаю, уже приедет.

Тамара Георгиевна успокоенно откинулась на подушку. Яблоки Галя помыла, остальные отнесла в холодильник и опять не знает, что ей тут делать.

– Пойду я, мам... Да не плачь ты!..

– А ты бы чаще приходила, – не оглядываясь, говорит Варвара Фаминична. – Целый день тебя вчера ждала.

– Если я вчера не могла?

– Как это – не могла?

– Так вот и не могла!.. Ладно, мам, не буду, любят люди всюду нос совать!

– Варвара Фоминична! – просительно говорит Алевтина Васильевна. Ничего, мол, не измените, а Тамару Георгиевну понапрасну травмируете.

Варвара Фоминична снова отвернулась к стене: нет меня тут, не слышу я вас, слова больше не скажу.

Галя пошла к двери, стуча каблуками сапожек. Таких сапожек, о которых бесполезно мечтает Майя (дорогие и достать невозможно).

Перед зеркалом, что висит над умывальником, Галя остановилась взглянуть на себя, все ли в порядке. Что-то не понравилось в прическе: тоненькими, ярко наманикюренными пальчиками ловко взбила здесь, подправила там. В зеркале Майе видно ее отражение: озабоченные глаза, забавно вытянутые трубочкой губы... Вспомнила! В Теплом Стане, прошлым летом!.. Майя шла к Люське, а из подъезда вышла девица в какой-то необыкновенной шляпе с волнистыми широкими полями, Майя и не видела раньше таких шляп ни на ком в Москве. Около тротуара стояли «Жигули». Майя наблюдала, как шикарная девица достает из шикарной, переброшенной через плечо сумки ключи. Открыла дверцу. Села на водительское место. Совсем как в заграничных фильмах. Заразные эти фильмы. Все пялятся и тоже хотят красиво жить. Сумку девица бросила на заднее сиденье, устроилась поудобнее, повернула к себе зеркальце, что привинчено к ветровому стеклу. И стала поправлять поля шляпы. С крайне озабоченным видом, а губы выпячены. Майе стало смешно: надо же, выпендривается. Чего-то из себя воображает. Миллионершу или голливудскую кинозвезду? Уж кому Майя никогда не завидовала, а от души презирала – это воображал и кривляк. Наверно, ожидает, что из всех встречных машин люди до пояса повысовываются, рты пооткрывают: что за красотка в шляпе едет в «Жигулях», сама лихо правит! Это Майя подумала уже вслед тронувшейся с места и заложившей великолепный вираж на повороте машине.

И телефон у Гали, как у Люськи, начинается на 434. Она, точно. Понятно теперь, почему глядеть ни на кого не желает. Кто они такие?.. А она, интересно, кто такая?..

Четвертый час, посмотрела Майя на свои часы. Скоро повалят посетители. Их всегда много, а по воскресеньям прямо столпотворение. Туда, где лежат особенно тяжелые, входят, конечно, на цыпочках и по одному, а вообще почти никаких ограничений. С чьей-то легкой руки (с чьей же, как не добряка зава?) в отделении царит либерализм. В других больницах (где Майе приходилось кого-нибудь навещать) к больным пускают строго по очереди, напяливают на каждого никому не нужные халаты, халатов всегда на хватает, в очереди час просидишь, потом спеши уступить место следующему. В общем, создают людям препятствия. Чем больше, тем считается лучше. Здесь к тяжелобольным пускают в любое время, чтобы помогать ухаживать. Майина мать, когда бабушка лежала с переломом, еле-еле пропуск выхлопотала. «Сами раз в день подойдут и других не подпускают», – искренне удивлялась такому безрассудству мать. Между прочим, кто-то умный сообразил: без крайней нужды в больницы не ходят. Не кинофестиваль. А больным, чем ближе к ним внешний, здоровый мир, тем легче переносить от него изоляцию. Так считает Майя. И еще думает, что, если бы она заведовала отделением или была главным врачом, она бы тоже завела такой порядок. И еще специальную комнату выделила, кресла поставила, цветы – чтобы могли люди без помех и в приятной обстановке повидаться и поговорить... Может быть, в других, новых больницах это уже есть?.. «А стены я бы покрасила в веселые тона. Занавески на окна им в цвет. И не разрешила бы дезинфицировать хлоркой, – неужели других, более ароматных средств нет?..»

Размечталась. Осталось только сделаться главным врачом.

Первыми явились к Алевтине Васильевне две подруги-учительницы. К Варваре Фоминичне, кроме неизменного Василь Васильевича, пришла представительница мебельной фабрики, принесла от коллектива гостинцы и букетик замерзших цветов. Говорливая толстушка извинялась, что не могла долго собраться: «Столько дел, столько дел!» – в пять минут выложила ворох фабричных новостей, к которым, впрочем, Варвара Фоминична осталась безучастна, хотя и старалась это скрыть. Все усилия уходили на то, чтобы муж и представительница не заметили, как ей худо. Тому, что не встала с постели, не вышла, как обычно, в коридор, дала правдивое объяснение: «Замерзла что-то. А в коридоре дверь с лестницы все время открывают» – и для убедительности поглубже натянула одеяло. Василь Васильевич все равно забеспокоился: «Не простудилась? Не жар ли у тебя?» – «Да какой жар?» Он потрогал ладонью ее лоб, тогда лишь поверил.

К Тамаре Георгиевне тоже пришли гости, как и обещала Галя, с работы. Одна женщина помоложе, другая пожилая. Стараются испуг, растерянность, жалость – надо же, как бедняжку скрутило! – спрятать за веселыми лицами, бодрятся сверх меры: ничего, не случилось, все прекрасно, а выглядит Тамара Геогиевна, тьфу, тьфу, тьфу, дай Бог здоровому... Особенно старается та, что старше. Тамара Георгиевна снисходительно эту фальшь с добрыми намерениями сносит, тоже улыбается.

Улыбка сквозь горькие-горькие, с трудом удерживаемые слезы.

Около каждой кровати свой разговор. У Майи с отцом свой:

– Опять полную сумку принес? За троих я есть должна?

– Спорить с ними, что ли? С твоей бабушкой поспоришь.

– Ну, как вы там? Дома?

– Как мы? Как всегда. Какие-то ребята тебе из института звонили...

– ?

– Мама с ними разговаривала. Просила, чтобы в деканат зашли, предупредили.

Заботливая у Майи мать.

– Я вот домой хочу, а в институт нисколько не тянет.

– Значит, – в простоте душевной успокаивает отец, – не успела после сессии отдохнуть. Какой в больнице отдых? Дома еще побудешь.

Никогда отец не отличался проницательностью, на все приходилось матери глаза ему открывать. Вика под самым носом крутила с Анатолием, отцу и в голову не пришло, что дело идет к свадьбе. Раз сто переспросил, когда ему новость сообщили: не ошиблись ли случайно? Правильно поняли?.. Майя и та быстрей сообразила.

– Не забудь потом творог и сливки в холодильник отнести, – говорит отец.

– Знаешь, не нравится мне эта радиоэлектроника. Надо же его чем-нибудь прошибить!

– Что значит – не нравится? Как она может нравиться или не нравиться, если вам еще не читали специальных курсов?.. Вот еще компот бабушка сварила...

Прошибешь его, как же!

– Я вообще не хочу быть инженером! – с отчаянием выпалила Майя.

Наконец он и впрямь удивился:

– А кем хочешь?

– Например, киноактрисой, – и с вызовом на него посмотрела. Хотя секунду назад и мысли такой в голове не держала.

Отец разочарован:

– Очень оригинально.

– Почему я должна быть оригинальной?

– Хотелось бы. Дочка как-никак. А то ведь в стаде таких же дурочек тебя не отличишь. Все в одинаковых штанах и с одинаковыми нехитрыми желаниями.

– Почему – одинаковыми? – обижается Майя.

– Какие у таких девиц желания? – Вообще-то отцу откровенно скучно вести никчемный разговор, но не молчать же, раз пришел. – Стать киноактрисой. Выйти замуж за знаменитость или дипломата. Набить шкафы заграничными тряпками.

– Значит, все киноактрисы...

– Так для киноактрисы, чтобы ею стать, данные нужны! Элементарно же. Да не дуйся ты. И не забивай голову всякой чепухой. – Смотрит на нее отечески, жалея: – Скучно здесь, понимаю.

Ничего он не понимает. Для него – чепуха. Про киноактрису – верно, чепуха. Так же, как про санитарку. Но не в этом же дело!

Не поймут они ее. Никогда не поймут.

– Устала? – участливо спрашивает отец. – Ладно, отдыхай. Мама завтра пораньше придет, к концу обхода, с врачом поговорит.

Ушли гости. Хозяева, наговорившись и наслушавшись, притихли на своих кроватях.

В коридоре застучали алюминиевыми ложками.