Зимние каникулы

8

В субботу и в воскресенье врачей, кроме дежурных, в отделении нет, понедельник получается суматошный. Все начинается как бы сначала. Давно не виделись.

– Понедельник – день тяжелый, – старое поверье на этот раз в устах Варвары Фоминичны звучит лишним подтверждением его справедливости. Утром явилась Анна Давыдовна с сообщением: решено отвезти Варвару Фоминичну на консультацию к нейрохирургам. «Оперировать меня хотите?» – сообразила она. «Что значит – хотим, не хотим?» Похоже, суровость помогает докторше в таких вот тяжелых ситуациях, на всякий случай она с ней вовсе не расстается.

Варвара Фоминична заявила категорически, что ни на какую операцию не пойдет, знает она эти черепные операции («Откуда вы можете знать?»), и так и так один конец, к чему лишнее мучиться?

– Вы же представления не имеете, что за операция, – опять на полуслове, опять сердито прервала ее врачиха. – Все больные стали у нас такие умные, непонятно, зачем студенты тратят время в мединститутах. – И дала понять, что разговор окончен: – В среду в час нам дадут машину.

Себе она помогает, себя в трудных ситуациях старается защитить, поберечь, а о больном не подумает. Чем ему перед ее непререкаемостью защититься.

– Все равно на операцию согласия не дам! – Варвара Фоминична вроде сама себе зарок дает. – Затемнение на рентгене, я еще в пятницу догадалась. Очень уж забегали. Значит, опухоль. А что хуже опухоли в мозгу? Крути не крути, конец один. – Она ни к кому не обращается, глядит в потолок сухо горящими бусинами глаз, старается, наверно, получше осознать свое положение. Свыкнуться с тем, с чем свыкнуться, наверное, сверх человеческих возможностей.

Как же так, думает Майя, преисполненная жалости и испуга: вот она тут, дышит, говорит, думает, потом встанет, потом поедет к нейрохирургам, опять будет говорить, решать, волноваться, а скоро ничего для нее не будет?! Одномоментный переход от живого к мертвому, от всего к ничему самое непонятное для Майи и страшное. Она помнит свой страх – перед этим именно! – когда умерла мамина тетка, вернее, приемная мать. Старенькая, болела много, но вот минуту, секунду назад была, и сразу ее не стало. Все тогда в доме плакали, горевали, жалели, как же иначе, пусть и старенькая, пусть и смерть естественная, но с Майей была отдельная забота – то, что тетка старенькая, что смерть естественная, – ей объяснять. Не могли взять в толк, почему Майя, двенадцатилетняя девочка, и не больше других старушку любила, дерзила ей, случалось, так тяжело переносит, никого не видит, не слышит, не слушает...

– Отчего вы решили, что непременно операция? – Алевтина Васильевна сделала над собой усилие, чтобы не поддаться вместе с Варварой Фоминичной панике, посмотреть здраво. – Неизвестно отчего затемнение, а вы сразу – опухоль!.. К тому же, кроме хирургических, существуют консервативные методы лечения. Нельзя же сразу предполагать самое худшее?

– Зря, что ли, к нейрохирургам возят? – У нее своя логика. Не подпускает к себе и проблеска надежды: – Отгуляла свое, чего уж там.

– Все равно не надо раньше времени паниковать, – корит ее Алевтина Васильевна и пытается шутить: – Успеете еще с нами попрощаться.

Варвара Фоминична тяжело, прерывисто вздыхает.

Некоторое время спустя в дверях появляется каталка: за Тамарой Георгиевной, везти в лабораторию на какое-то очередное обследование. Тамара .Георгиевна не хочет, сопротивляется, на Ларису, на санитарку злится: ни к чему ей эти обследования, анализы, лекарства... Она, что ни день, все заметней впадает в уныние. Исчезла светлая улыбка первых часов, когда мало что соображала. Появилось, наоборот, почти что ожесточение. Разговор с Варварой Фоминичной – совсем его не понять не могла – оставил ее равнодушной: не до чужих болячек, когда своих хватает, – так можно было истолковать отстраненный, невидящий взгляд.

Алевтина Васильевна с Майей изрядно утром намучились, пока пытались накормить своих бедолаг завтраком. Слово одно – «покормить»! Какие тарелки принесли, такие же полные и унесли. Нянечка, впрочем, звука ие проронила – продукты, мол, на вас понапрасну переводят. Нянечки всегда раньше всех все знают, а у кого дело хана – в первую очередь.

Лариса, однако, знать ничего не желает, возмущается:

– Дома, мужу капризы свои оставьте!.. Не видите разве, тяжело мне вас перетаскивать? И втроем-то с вами одной не справиться...

Тамара Георгиевна покорилась, ее увезли.

Не успели привезти обратно, у нее начались корчи. Обычная беда лежачих – отказывает кишечник. Со вчерашнего дня мучается.

– Пойду за терапевтом, – решает Майя. – Должен же он знать, что делать?

Аркадий Валерьянович увидел Майю издали, свернул с курса: ничего не случится, если в палате, куда он направляется, немного обождут.

Кому он так радоваться будет, когда Майю выпишут, любопытно бы знать? Дуреха ты, Майка (самокритичная мысль): раньше находил и позже найдет, на тебе свет клином не сошелся. Скучно же ему весь день – больные, больные, старые, некрасивые, – если старость и бывает красивой, то редко, а уж без здоровья и вовсе откуда ей взяться?.. Приходится искать для глаз и души отвлеченья. Так очень трезво решила Майя. Встреча произошла в «нейтральной» полосе коридора, между двух отдельных сестринских постов, на достаточном расстоянии от кабинета заведующего и ординаторской, вблизи закрытых в это время дверей столовой – меньше глаз будет пялиться.

– Я за вами, – сообщила доктору Майя.

Глаза у него немного, приятно косят – сейчас заметила. От природы или от восхищения?.. Ох, Майка!..

– Что случилось? – По профессиональной привычке, рефлексу, что ли, изображает, что весь внимание, но легко уловить в нем оттенок легкомыслия; что могло случиться?.. Однако послушаем.

Майя деловито излагает. Ну, это просто, это пустяки (нет нужды бежать стремглав на помощь, есть время поболтать с Майей).

– Наша аптека получила на днях одно индийское лекарство, я позвоню: наверно, еще не растранжирили. Обычно хорошо помогает. Выпишу, скажу, чтобы сестра взяла. – Вопрос решен, переходим к другому: – Вы-то как себя чувствуете?

– А что – я? Не сегодня завтра домой поеду. Мама Анну Давыдовну попросит. – И не без удовольствия наблюдает, как печаль ложится на докторское чело.

– Не надо спешить, – советует участливо доктор. – Лучше лишний денек-другой понаблюдаться, тем более что, как я понял, Анна Давыдовна пока в вас не совсем уверена. Сотрясение мозга дает иногда весьма нежелательные последствия.

– Лишний день в больнице, – возражает Майя, читающая его между строк («мне не хочется, чтобы вы так быстро отсюда ушли»), – может быть вредней гипотетических последствий. – Надо же, какое слово вырвалось! Наслушаешься умных слов в этой больнице (Анна Давыдовна – Варваре Фоминичне: «Вы опасаетесь гипотетических последствий операции, в то время как...»). – Очень тяжелая обстановка в палате, – поясняет она. – Не то что прежде. А мне их жалко.

– Что ж поделаешь, – сочувствует доктор. Не им он сочувствует – не Варваре Фоминичне, которая сейчас прощается с жизнью, не Тамаре Георгиевне, навсегда теперь инвалиду, калеке, а Майе, что пришлось ей, бедняжке, оказаться чересчур близко к чужим несчастьям.

А ведь вообще-то хороший доктор, внимательный, заботливый, таких еще поискать.

Мимо них с ожесточением упорства проходит, упражняя ногу, а пока все так же ее волоча, та самая женщина – после инсульта. Майя с доктором немного посторонились, чтобы не мешать ее движению строго по прямой. Все-таки быстрей чуть-чуть стала ходить.

– Отчего бывают инсульты? – спрашивает Майя.

– Много причин. Не все еще и известны.

– А у нее?

– Тоже трудно сказать. Возможно, отдаленные последствия фронтового ранения и контузии. Всю войну прошла, два тяжелых ранения и несколько легких. Биография – книжку можно написать!.. – Он уважительно глядит женщине вслед.

– Биографию не пишут, а она вот тут в коридоре один на один со своим несчастьем. Неужели никаких средств нет?!

– Как – нет? Есть, конечно. Многих ставим на ноги, живут потом полноценно. И все же часто медицина оказывается бессильной перед этим недугом.

– Вот бы научиться его лечить!.. – Майя думает и об этой женщине, и о Тамаре Георгиевне, и обо всех других, кого повидала в отделении. – Своей жизни не жалко было бы, правда?

Доктора ее энтузиазм откровенно умиляет: до чего трогательная, наивная девочка! Майя обижается:

– Наверно, неправду пишут, я читала где-то, что врачи не могут привыкнуть к смерти своих больных?

Ставит доктора в затруднение: как ответить, чтобы честно и в то же время ее не разочаровать? Майя отвечает за него:

– Неправду. Не может врач каждую смерть больного переживать, как если бы это свой, родной человек. Я так считаю: делают все возможное,, чтобы спасти, отстоять, а если не удалось, то что поделаешь? Принимают как должное и идут пить чай. Это я про хороших врачей говорю, – уточняет она.

Доктор пытается отшутиться:

– А вы хотите, чтобы врачи умерли голодной смертью?

– Нет, все правильно. Я только против всяких выдумок: переживают, ночи не спят. Очень даже спят. Успокаивают себя тем, что все равно смертность стопроцентная, как один писатель, врач, кстати, в своей книжке написал.

– С ним вы, надеюсь, не спорите? Майя насмешкой пренебрегла.

– Я знаете к чему клоню? Что если бы каждый больной был для врача все равно как родной человек, так же как родного боялся потерять, то было бы лучше. Хотя понимаю, что невозможно.

– Было бы хуже, – не согласился с ней Аркадий Валерьянович. Теперь он смотрел на нее одобрительно и слушал серьезно. – Врачи недаром уклоняются от того, чтобы лечить близких. Боимся навредить, причинить боль, осторожничаем, порой, наоборот, излишне стараемся, глядишь – упустил, перестарался. Врачу требуется трезвая объективность и поменьше эмоций.

– Наверно, так, вам лучше знать.

Он молчал, близко смотрел на нее мягкими, чуть косящими глазами.

– Зачем вы поступили в технический вуз? Вот тебе раз!

– А куда? – растерялась Майя.

– Вам надо медиком быть.

– Ой, не смешите! – развеселилась она. – С чего вы взяли?

– Знаю, что говорю.

– Я крови боюсь. – И чтобы показать, как боится, округлила глаза. – У-у!.. Когда вижу – отворачиваюсь. Если просто палец проколют, чтобы на анализ взять. – И весело рассмеялась.

Он тоже засмеялся и, еще смеясь, повторил:

– А медик бы из вас получился отменный.

– Так я же говорю...

– К крови привыкли бы, – заверил он. – Раз не боитесь чужие судна выносить, так и остальное было бы не страшно, – и опять стал серьезный.

– Разве можно сравнивать? И вообще я никогда об этом не думала. А знаете, о чем думала? Одна мысль мне в голову пришла.

– Какая же?

– Что у врачей не должно быть на сердце защитных мозолей. У рабочего на ладонях – должны, для дела полезно, а у врачей – нет, – и смутилась, очень уж красиво прозвучало.

Аркадий Валерьянович отнесся, однако, с пониманием.

– Хорошо вы сказали. – И добавил с грустной усмешкой: – Только число инфарктников среди врачей подскочило бы... А сказали все равно хорошо.

От похвалы Майя смутилась еще сильней. Свернула разговор:

– Зайдите к нам. Посмотрите Тамару Георгиевну.

– Непременно, – пообещал он. – Сначала в девятую, потом позвоню в аптеку насчет лекарства и приду. – Он дружески сжал Майину руку пониже плеча. – Послушайте меня, правда: бросайте технику, поступайте в медицинский!

– Легко сказать – поступайте, – полыценно сказала она. – Иные туда по три года подряд поступают, поступить не могут.

– А вы поступите. Хотите, я помогу вам подготовиться? – Он прямо-таки загорелся сделать из Майи врача.

– Спасибо, – шутливо поклонилась Майя.

Словно решилось неразрешимое: забирает документы из своего института...

А их и забирать ниоткуда не надо. Лежат дома, припрятанные Викой подальше от родительских глаз.

Мать опоздала минут на пятнадцать, Майя забеспокоилась, как бы опять не прозевала Анну Давыдовну. Есть у врачихи такое свойство: вот она здесь, глядишь, уже нету.

Майя вышла встречать на площадку. Идет. Ковыляет на отекших ногах. Третий этаж без лифта. Каждый этаж – два современных. Из-под волос на лоб стекают капельки пота.

– Как назло, двадцать минут прождала троллейбуса, – первые ее слова. – Здесь она?

– Пока здесь.

Отпросилась с работы. Торопилась. Ждала на морозе троллейбуса. Пыхтя, влезла на высокую ступеньку. И все ради того, чтобы Майя лишнего дня не провела в больнице.

Когда долго живешь среди чужих людей, пусть и привык к ним и даже привязался, все равно начинаешь больше любить мать. И других близких родственников. Какие они ни есть. Потом опять вечно будут торчать перед глазами – и превратятся снова в неизбежность (а не в необходимость). Но это будет потом. Сейчас Майя участливо укоряет мать:

– Зачем так бежала? Разве можно тебе?

– Главное, что не опоздала, – бодро говорит мать. – Ты иди, я без тебя с ней поговорю.

Майя, однако, удаляется ровно настолько, чтобы не быть на виду, но разговор слышать.

Мать же занимает выгодную позицию возле ординаторской – никак Анна Давыдовна не сможет мимо проскочить.

Выходит Анна Давыдовна из ординаторской стремительно. Мать прямым ходом к ней, излагает свою просьбу. Врачиха останавливается в позе бегуна на старте: одна нога впереди, слегка согнута, торс наклонен, вся в застывшем порыве. Выпрямилась, чтобы более веско ее слова прозвучали.

– Мне некогда, – доносится до Майи. – В двенадцать сорок у меня конференция. – Стучит по часикам на руке, – Когда выписывать больных, мы знаем сами, родственники нам для этого не нужны.

И весь разговор. Мать обескураженно застыла на месте.

– Ладно, мама, – Майя подошла к ней. До чего противно, когда на твоих глазах кого-нибудь унижают, хотя бы пренебрежением, – а когда твою родную мать?.. – Еще день, еще два. Не переживай.

– Что же теперь? Потерпи. Лекции, которые пропустишь, перепишешь, Коля поможет, если что-то будет непонятно. Каждый день звонит, интересуется. Симпатичный паренек. Тебе нравится?

– Никто мне не нравится, – с безотчетным раздражением отмахнулась Майя. Меньше бы мать об ее конспектах заботилась.

Мимо проходит Аркадий Валерьянович, бросает Майе на ходу:

– Есть лекарство... Лариса! – окликает сестру.

Та, сидя за столом, раскладывает по пакетикам лекарства, помещает каждый пакетик в ящик с ячейками, каждый ряд – палата, каждая ячейка – тот или другой больной.

– Чего? – полуоборачивается она.

– Надо сходить в аптеку, получить пурсенид.

– Мне сейчас некогда, не видите?

– Когда освободитесь, – покладисто соглашается доктор.

– Интересно, когда я освобожусь?

– Аптека в два закрывается, постарайтесь успеть, – это уже категорически, не допуская дальнейших пререканий. И кладет перед ней рецепт. – Для больной Соловьевой. Давать по две таблетки на ночь. Я написал. А сегодня еще клизму сделайте.

Лариса будто не слышит, колдует с пакетиками.

Любовь у нее, что ли, без взаимности? Или муж бьет? Ей-то уж точно в медики не надо было идти, каким ветром ее сюда занесло? А куда? – задумывается Майя. И находит для Ларисы работу: на почте газеты сортировать. Самой смешно стало.

Проводила мать до дверей, условилась до среды подождать, может, само решится, с Анной Давыдовной без толку говорить.

...Аркадий Валерьянович сидел около Тамары Георгиевны, гладил ей живот круговыми движениями, успокаивал:

– Наладим вам кишечник, потерпите немного... Легче так?.. А домашним вашим я записку оставлю: пусть принесут чернослив, компот из него можно сварить. Свеклу бы неплохо.

– Я Кирюшу попросила купить для нее чернослива. Когда домашних дождешься...

Алевтина Васильевна не договорила, как открылась дверь и вошел незнакомый мужчина.

И все сразу догадались, что это муж Тамары Георгиевны.

Такие мужья видятся большинству девушек и женщин только во сне. Высокий, спортивного сложения, с благородной сединой на висках. Гладкое лицо не по-зимнему смуглое, безукоризненный костюм, голубая, оттеняющая смуглоту, рубашка... Все это Майя разглядела и оценила в одно мгновение. Еще до того, как громко, с клекотом в горле – невысказанные слова! – зарыдала Тамара Георгиевна.

Доктор встал, уступая место мужу. Напоследок погладил Тамару Георгиевну по руке.

– Радоваться надо, а вы плачете, – ласково укорил. Какой он все-таки славный!

– Нет, минуточку, – вернулся к кровати. Порылся на тумбочке, нашел, что искал. Вложил таблетку больной в рот, заставил запить водой из поильника.

Муж, стоя посередине палаты, ждал. Молча и терпеливо.

– Сейчас успокоится, – заверил Аркадий Валерьянович и посторонился, давая мужу подойти. Рядом с ним он, нормально среднего роста, сразу потерялся, утратил часть своей докторской значительности.

Каждый человек существует сам по себе, но еще и в сравнении или на фоне. Выигрывает, проигрывает. А если фон и сравнение с кем-то ничего в твоих глазах не меняют, значит, отношение у тебя к этому человеку истинное. Приблизительно так подумала Майя, сожалея, что Аркадий Валерьянович в ее глазах не то чтобы потерял что-то – ни в коем случае! – но все же иначе увиделся. Очень уж импозантный этот муж!..

Муж ничего Аркадию Валерьяновичу не ответил и на него не посмотрел. Равно как и на прочих.

Майя сидела на еврей кровати, а Алевтина Васильевна в очередной раз лежала. Как ни была сегодня Анна Давыдовна занята устройством консультации, как ни спешила на какую-то конференцию, к Алевтине Васильевне приходила два раза, измеряла давление (до укола и после), осталась результатом недовольна, назначила иглоукалывание. «Лариса, отнесите назначение, узнайте на какое время поставили».

Нелегкий у медиков хлеб, что ни говори. Особенно в больницах. Ответственность. Не сапоги шить – покупают их или в ту сторону, где они выстроились на полках, не смотрят. Здесь как-никак идет речь о самой жизни. О самом-самом главном!..

Странный этот муж. Сел на стул подле жены, молчит как пень. Теперь Майе виден его сильный затылок, великолепно подстриженный. Майя ведет безуспешную борьбу с отцом, который на такую ерунду, как стрижка, внимания не обращает, каждый раз попадает к другому мастеру, как постригут, так и ладно. Муж, безусловно, ходит к одному и тому же много лет. Без очереди. Майина неприязнь к его шикарной дочке за несколько минут перекинулась на него, как пламя пожара под ветром. Опять не подумала: все слова растеряешь – увидеть жену в таком состоянии!.. Уезжал в командировку – она его провожала, собирала чемодан, бегала по квартире, что-то напутственное говорила: береги себя, не простудись, не нервничай понапрасну (если командировка предстоит ответственная) – и все в таком духе. Была молодая еще, красивая, здоровая (Галя обмолвилась – не болела ничем и давление нормальное), стала больная, и ни молодость, ни красота ни для кого больше значения не имеют...

Тамара Георгиевна и впрямь, как обещал доктор, быстро затихла, пошарила здоровой рукой по изголовью кровати, стянула полотенце, вытерла лицо. Еще влажными от слез глазами в мокрых ресницах впилась взглядом в мужа. Чего во взгляде больше? Беспредельной любви или столь же беспредельной вины?.. Заболела, подвела тебя, как ты теперь будешь, вся жизнь из-за меня наперекосяк. Пожалуйста, прости!.. Будто в самом деле виновата.

Наконец он сказал:

– Не застал лечащего врача. Порядочки. Попытаюсь найти заведующего отделением. Если он, конечно, существует в природе. Попрошу перевести тебя в одноместную палату.

– В отделении таких палат нет, – бесстрастно замечает Алевтина Васильевна.

– Как это нет? – не верит.

– Так вот и нет. – И адресуется к нему непосредственно: – Кто, интересно, в одноместной вашей жене поможет?

Алевтина Васильевна явно разделяет Майины чувства. Он лишь на секунду смешался – и опять ровным голосом:

– Буду хлопотать о переводе в более приличную больницу. Слышишь, Тамара? – Неужели нет у него для жены ласкательного имени? – Да? Нет?

Та мотает головой, показывает, что слышит, но не хочет в другую больницу, хочет остаться здесь...

– И что значит – кто поможет? – реагирует запоздало муж на слова Алевтины Васильевны.

– То и значит. Няньки и сестры со всеми не управляются. Родственники, соседи по палате ухаживают. Вы и ваша дочь ухаживать, скорей всего, не сможете, у вас вряд ли найдется время. – Алевтина Васильевна глухо, на самом дне, закипает. Как бы еще больше не подскочило давление!

Не привык он, чтобы с ним таким тоном разговаривали. Не скрывая удивления, поворачивает к ней породистую седеющую голову. И с этакой дипломатичной вежливостью:

– К сожалению, действительно нет. – И не удержался пояснить: – Я на ответственной работе, предприятия по всему Союзу, ехал во главе комиссии принимать новый объект...

Тамара Георгиевна подтверждает, как умеет: именно так, все верно.

– А дочка? Тоже принимает объекты? – подает ехидный голос Майя. Матери нет на нее: как ты позволяешь себе разговаривать с солидным, взрослым человеком?!

– Что за привычка соваться в чужие дела! – Выдержка его оставляет, но он сразу же берет себя в руки. – Дочь помощник режиссера на киностудии, а это, не мешает вам знать, производство со своими законами.

Ох ты! Противная эта Галя – в кино. Везет же людям. Обязанностей помощника режиссера на киностудии Майя не знает, но готова поверить – не без некоторой досады – на слово, что производству без Гали не обойтись.

Тамара Георгиевна что-то мычит, требует, чтобы прекратили этот разговор.

– Лежи спокойно, – говорит муж. – Я пойду поищу заведующего. Как его зовут, вашего зава? – снисходит он до вопроса к Майе. – Прекрасно, Михаил Борисович, – повторяет он, чтобы до кабинета имя-отчество донести; полагает, что долго помнить его не придется.

...С утра на дворе было солнечно, под солнышком позвенькивала ранняя капель, а сейчас нанесло на небо снежные, низкие и темные тучи, ветер порывами бьется о стекла окон, залепляет их крупными мокрыми хлопьями снега. В палате стало темно, на сердце у Майи тревожно. Тревога, в общем-то, без ясной причины, все вместе: Варвара Фоминична, Тамара Георгиевна, спустившийся среди дня на землю мрак... Будто непременно несет с собой беду. Прояснится, заголубеет снова небо – и надвигающаяся беда вместе с тучами и тьмою отойдет. Так у Майи уже бывало. Есть у нее уже личный опыт.

Она встала и зажгла свет.

Муж вернулся в палату вместе с завом. Майя как раз выносила судно Тамары Георгиевны, едва с ними в дверях не сшиблась, не пролила...

Когда ставила богомерзкую посудину на место, на скамеечку рядом с кроватью, муж и глазом не моргнул, будто вполне естественно, что Майя – не санитарка, не дочка, посторонняя незнакомая девушка – должна за его женой убирать.

Он высказывал свои претензии заву, который слушал его, а краем глаза проследил за Майиными действиями:

– Ухода нет. Больные говорят – родственники. Посудите сами – какая из меня санитарка.

Что верно, то верно: санитарка из него не получится, и представить его в такой роли, чтобы судна выносил, поправлял жене постель, умывал, расчесывал – и так далее и тому подобное, дела мелкие, необходимые и числа им нет, – поистине никакая фантазия не поможет. Разве что сказочная.

– К тому же через два дня я должен вернуться в Свердловск, без меня там все остановится. Дочке, сколько бы отпусков ни брала, их не хватит, и еще уметь надо – за больным ухаживать.

Благодушный обычно зав, поникнув, слушает. Возразить ему нечего. Муж абсолютно прав. Но и предложить тоже нечего.

– Через месяц я уезжаю в длительную заграничную командировку, документы оформлены...

Михаил Борисович оживляется, муж дал маху:

– Полагаю, что от командировки вам придется отказаться.

– Как отказаться?! Да вы понимаете...

– Понимаю. – И, как будто перед ним ученик неполной средней школы, объясняет: – Бывают в жизни такие моменты, когда от чего-то, как ни жаль и обидно, приходится отказываться. К чему-то, увы, подлаживаться.

– Нет, вы решительно не можете себе представить...

Странное дело: сейчас муж, в сравнении с которым, казалось Майе, всякий другой человек, мужчина, должен что-то потерять, проиграть, явно терял перед толстым, пожилым, в мятом халате завом. Выше зава ростом на полголовы, он выглядел чуть ли не ниже. Аберрация зрения получалась.

– Не могу, – склонил голову Михаил Борисович. – Поверьте – не могу. Было бы идеально, если бы мы имели возможность обеспечить каждого такого больного, как ваша жена, персональной сиделкой. Пусть даже одной на троих. Когда-нибудь так непременно будет, а пока... – он развел руками.

– Я же могу заплатить! – вскричал муж.

– Кому? – устало поинтересовался Михаил Борисович. – Ей вот, Майе?

Муж кинул на Майю беглый, по инерции, взгляд, не понял смысла вопроса:

– Неужели не найдется...

– Попробуйте поищите, – пожелал ему Михаил Борисович. И почти дружески посетовал: – Трудно у нас с этим. Даже за деньги. А если и найдете – плохо ей без вас будет. Есть вещи, которые за деньги не купишь, сами понимаете. – Не первая у него Тамара Георгиевна такая и не последняя.

Тамара Георгиевна, пока они вот так, непринужденно, около ее постели переговаривались, и сама успела понять, что будет ей плохо. Бурно пережив печальный поворот судьбы, предоставила себя ее течению. Потухший взор обращен внутрь, и внешнего мира для нее не существует. Словно все в ней уже переболело: расставание со всем тем, что было дорого; отгородилась от него, будто ничего, кроме этой палаты, немоты и бессилия, никогда и не было.

Так или не так, но похоже. Заберешься разве в чужую душу?

– Все, что от меня зависит, я для нее сделаю. – Муж заверил их обоих – зава и жену.

Жене безразлично, а Михаил Борисович сказал:

– Надеюсь.

– Я пойду, Тамара.

Не шелохнулась, будто не к ней слова.

– Пойду, – несколько смешавшись, повторил муж. – Ты меня понимаешь?

Она опустила веки: понимаю. Вот ему и достаточно, не вникать же. Обратился к заведующему:

– Что-нибудь надо для нее купить, принести?

– Чернослив и свеклу доктор велел, – опередила ответ Майя. – Желудок не работает.

– Да, да, ясно, я сейчас запишу...

– Честь имею, – церемонно произнес простейший и добрейший из всех завов на свете Михаил Борисович. – Если что-нибудь понадобится, я к вашим услугам. – Разве только под козырек не взял. За его отсутствием. И вышел из палаты.

Этот тон заметно задел мужа, поубавил гонора, к Майе и Алевтине Васильевне муж обратился почти смиренно:

– Дочь, разумеется, будет ходить. И я, конечно, пока не уеду. – Спустился к ним со своего Монблана или Казбека. – Но когда нас не будет, очень прошу... Войдите в мое положение.

– Вошли, вошли, не волнуйтесь... – И вообразить Майя не могла, что Алевтина Васильевна способна высказать к кому-нибудь такое недружелюбие.

Но он и тому рад, что похуже в ответ не получил. Склонился к жене:

– Завтра приду. И непременно постараюсь тебя отсюда перевести.

Что-то оскорбительное, бестактное – не для себя одной, а для всех, кто в этой больнице, – уловила в его подчеркивании насчет другой больницы Майя: вы как хотите, а мы не вашего поля ягода, мы получше заслужили.

Может, и заслужили, хотя Майе кажется, что перед болезнью-то уж точно все люди должны быть равны. И если никак он не может не задирать нос, задирал бы по другому поводу.

Больница, кстати, клиническая, знаменита не только в Москве своими специалистами. А старые стены переделать, известно, трудней, чем построить заново. Майе хочется вступиться за ее честь, да что с ним говорить?! Любопытно бы все-таки узнать, в какую страну муж едет в командировку? «Барахла своей ненаглядной Галечке навезет!..» – позавидовала Майя. И сама устыдилась: чего оно стоит рядом с таким несчастьем? Ни заграница, ни барахло ничего не стоят. Хотя и очень они оба, отец и дочка, хотят перешагнуть через беду с наименьшими для себя потерями.

На прощанье муж поцеловал Тамару Георгиевну – прикоснулся губами к ее волосам. Со стороны поглядеть – дальняя она ему родственница. И вышел.

Тамара Георгиевна лежала все так же, не шевелясь. Будто и не заметила, что он ушел.

– Если подумать, – сказала, поразмыслив, Майя, – то что им делать? Ему и Гале? Не бросать же работу?

Алевтина Васильевна молчала, и Майя еще немного подумала.

– Я бы студентов заставила выхаживать таких больных. Из мединститутов и медучилищ, – нашла она выход. – Их же не знаю сколько!.. А то поглядите: приходят сюда девчонки из училища. Зачем? На практику. В чем практика? Градусники вместо сестры раздать и собрать. Лекарства разнести – и еще проверяй за ними, чтобы не напутали. Это – практика?! – Идея Майю захватила. – Нет, ты судна потаскай, клизму сумей поставить, о санитарии и гигиене позаботься. Проверь себя – важно тебе или наплевать на больного, на его самочувствие? Ты его капризы потерпи!.. Я бы каждого учащегося, студента прикрепляла на практику к палатам. Тогда будет настоящая практика. Не для «галочки». И никаких проблем с нехваткой младшего медперсонала. – Майя заблестевшими глазами уставилась на Алевтину Васильевну.

– В министры бы тебя.

– Простые, кажется, вещи... – не могла остановиться Майя. – Неужели тем, кто медициной руководит, меньше видно, чем мне, например? Может, конечно, им что-то и больше видно, согласна, но о чем-то явно подумать лень!

– О том, как бы выручить... их? – неопределенный кивок в пространство обозначил мужа и Галю.

– При чем тут они? Во-первых, не их, а Тамару Георгиевну. И таких, у кого даже плохих родственников нет... Правда, противный этот муж? Надо же, такой красивый...

– «А заглянешь в душу – крокодил», Антон Павлович Чехов, – посмеялась над Майей Алевтина Васильевна, но Майя не обиделась.

...Варвара Фоминична спала. Приняла какие-то таблетки, чтобы меньше времени осталось гадать о своей судьбе. Чтобы легче дожить до среды. Перед тем ходила к автомату, звонила на работу Василь Васильевичу. «Велела ему не приезжать, – доложила она в палате. – Еле уговорила. – И объяснила: – Не могу я сегодня с ним еще разговаривать».

Тамара Георгиевна тоже лежала с закрытыми глазами. По тому, как время от времени беспокойно шевелилась, было ясно, что не спит. Думает.

Ветер за окном стих. Небо поднялось и посветлело. Майя пошла выключить свет.

Тамара Георгиевна думает?.. Раз все понимает, значит, и думать может? Но ведь она забыла слова. Как же она думает без слов?.. Интересная загадка.