Зимние каникулы

6

Сын Алевтины Васильевны Кирюша приходит навестить мать два раза в неделю. Чаще она ему не разрешает. Полчаса на троллейбусе туда, столько же обратно, а уроки тоже надо сделать.

Кирюша появляется на пороге ровно в четыре, хоть сверяй по нему часы, но ждут его всей палатой уже с утра, такое он вносит в унылую больничную жизнь оживление. Двенадиатилетний мужичок с ноготок.

Отца у Кирюши нет, погиб в том самом блистательном Сочи, куда рвется Галя. В шторм спасал незнакомую девушку. Девушка полезла в волны из озорства, лихачества, кокетства, глядите, какая я храбрая, какая замечательная пловчиха, а выйти на берег никак не могла. То ее несло на волнорез, то отбрасывало в море. Кирюшин отец кинулся за ней. Вытолкнул на берег. «У нее вид был как у сумасшедшей, когда она бежала по гальке, а волна за ней, вот-вот догонит, обрушится». Алевтина Васильевна с Кирюшей в толпе любопытных (Кирюшин отец пловец отменный, хоть и было им за него страшновато, так разве самую малость) наблюдали, как их папка достиг девушки, как море то возносило их обоих на гребни пожелтевших от ярости волн, то низвергало в водяные пропасти, скрывая с глаз зрителей.

И в те короткие секунды, когда все отвлеклись вниманием к девушке – одни с облегчением, другие с насмешкой или гневом, – исчезла с поверхности разбушевавшегося моря голова ее спасителя. Никто сразу не заметил. Не уберегся сам от волнореза, или не рассчитал, или выбился из сил. Ударился головой, не успел глотнуть соленой воды – значит, и понять не успел, что погиб.

Дальше Алевтина Васильевна плохо помнила, была как в непроглядной тьме. Слышала, но много позже поняла, что девушка в тот же день уехала из Сочи. Наверно, все-таки нелегко это – знать, что из-за тебя, из-за глупости твоей, ушел из жизни человек. Любой, а если совсем молодой, до тридцати не дожил?.. Она, однако, теперь живет, замуж, возможно, вышла, растит своих детей, о случае в Сочи старается не вспоминать, а Кирюша вот без отца, а Алевтина Васильевна восьмой год мается болезнями. Скачет давление, то уложит дома в постель, то загонит в больницу. Оттого и Кирюша такой самостоятельный, знает, что почем.

Он входит в палату не робко, как, например, Василь Васильевич, но солидно и уверенно. С достоинством отклоняет от себя источаемые со всех сторон ласковые взгляды, не соглашается на роль всеобщего любимчика.

Терпеливо отвечает на назойливые вопросы, которые обожают задавать взрослые симпатичным детишкам. «Как ты учишься?» Кирюша честно признается: «На четверки. Четверочник я». – «А почему не пятерочник?» – пристают к нему с глупостями, но он виду не подает, что насквозь их видит, терпеливо объясняет: «Способностей не хватает. – И добавляет, что-то про себя прикинув: – А может быть, усидчивости». – «Кирюша, а как же ты справляешься? И учиться надо, и к маме ходить, и все купить?» – «Раз надо успевать, успеваю. Я на продленке обедаю, тетя Зина из соседней квартиры иногда поможет, постирает, да я и сам умею, а крупное ношу в прачечную. Надо только беречь время и правильно им распоряжаться», – тут он, похоже, вразумляет бестолковых женщин, которые постоянно в суете и запарке.

– Повезет той девушке, которая станет его женой, – скажет какая-нибудь женщина, как только за Кирюшей закроется дверь, и неопределенно вздохнет. Кроме своих, всегда находятся над Кирюшей еще наблюдатели: знакомые из других палат, посетители, сестры или нянечка. Иные нарочно зайдут, чтобы с Кирюшей поболтать.

– Девушке-то повезет, а у самого детства нет. Слопало его детство Черное море.

– Смотря как понимать – детство. Чтоб никаких забот? Взрослые вокруг прыгают, не знают, чем угодить, что повкусней сунуть в рот, какую еще игрушку, какой еще костюмчик купить?..

– А как же? Ребенок на то и ребенок, чтобы его баловать, – это твердое мнение нянечки тети Веры. – Какая мать своему ребенку последнего куска не отдаст?

– Не о последнем куске речь...

– Да, да, да, балуют, балуют, кроме своего чада, ничего на свете не видят, а потом вырастает хам и эгоист.

– И так тоже не дело: вместо того чтобы гонять мяч во дворе, в другие свои детские игры играть, должен мальчуган бегать по магазинам, стоять в очередях, белье вон стирать.

Алевтина Васильевна слушает, молчит, тоже, наверно, думает, как лучше было бы ее сыну.

Вот и сегодня, не успел Кирюша уйти, Варвара Фоминична о том же:

– Такому пареньку ничего в жизни не будет уже в труд, не как иным белоручкам. – У Алевтины Васильевны на тумбочке Кирюшины покупки: свежий огурец умудрился раздобыть в феврале, рыночный творог купил, похвастался, что не за три, а за два с полтиной ему продали, он экономно взял четыреста граммов, а сметаны в магазинах полно, зачем на рынке переплачивать?

Майина мать не соглашается с Варварой Фоминичной:

– Жизнь всему человека научит. А когда и пожить без забот, как не в детстве? Взрослому некогда будет. То одни проблемы решай, то другие. Свои дети пойдут, о них надо думать. Да мало ли о чем. И работать с утра до вечера, смолоду до пенсии. Работа, конечно, большей частью приносит радость, без работы тоже неинтересно, а ведь все равно нелегко. Наломаешься. Нет, жестоко ребенка лишать детства. Оно потом окупается с лихвой, разве не так? Мне, например, не обижайтесь, Алевтина Васильевна, вашего Кирюшу жалко, хотя и понимаю, что никто тут не виноват, ничего не поделаешь, раз так сложилось.

– А вы сами, Алевтина Васильевна, как считаете? Как мать и как педагог? – спрашивает Майя.

Алевтина Васильевна смотрит на нее с доброй усмешкой, как глядят на несмышленышей:

– Как педагог я в данном случае пасую. Слишком близко и субъективно. А как мать, – говорит она серьезно, – никакому ребенку, как и своему, такого не пожелаю. Впрочем, думаю, что, если бы отец был жив, он бы из Кирюши маменькина сынка не растил. Сам таким не был. Искал бы необходимые пропорции. Чтобы и детство, как вы, Наталья Ильинична, говорите, – адресуется она к Майиной матери, – не отнять, и все-таки подготовить к жизни. Это непременно нужно, тут, по-моему, и спорить не о чем. Даже не в том смысле, чтобы уметь приготовить обед или знать цену деньгам, но еще больше в нравственном смысле. Научить видеть не только себя, но и окружающих.

Как она точно сказала о сути нравственности, подумала Майя. Уложила в несколько слов. Везет тем ребятишкам, которых она учит. Впрочем, в этом Майя и раньше не сомневалась.

Варвара Фоминична вздохнула:

– Нелегко пропорцию найти, мало кто умеет. Природа вот без труда находит: два уха, два глаза, один нос, один рот. Гармония.

У Майиной матери своя важная по этому поводу мысль:

– Да разве до пропорций, когда в первую очередь заботишься, чтобы ребенок вырос здоровым? И создать ему условия для учебы? Это же главное, что там говорить? Неужели я ради каких-то там пропорций буду заставлять свою дочь гнуть спину, когда в доме мы с бабушкой есть и вполне без Майи управляемся?.. Я не говорю, – поспешила она поправиться, почувствовала, что сейчас Варвара Фоминична и Алевтина Васильевна за эти слова на нее справедливо и Дружно накинутся, – что совсем не должна помогать, но когда ей? Высшее образование получить потрудней, чем научиться варить щи. На одни ее чертежи посмотреть... Завелась. Нет, не переживет она.

– Ладно, мам, о чем говоришь?

– О том и говорю. Я лучше других это понимаю...

На Майино счастье, послышалось бормотание новенькой. Что-то ей потребовалось. Отвлекла от вопросов воспитания, слава Богу. Такие теперь все стали умные, каждый берется любую проблему решить. Хоть государственную, хоть всемирную.

Алевтина Васильевна подошла к больной:

– Что вам, Тамара Георгиевна?

Та пытается сказать, получаются нечленораздельные звуки. Майина мать поднимается со стула:

– Пойду я. – Тяжело ей смотреть на эту картину. Да и давно сидит. Анну Давыдовну она сегодня не застала, теперь надо ждать до понедельника. – Я с работы отпрошусь, приду пораньше... Вот уж правда, беда какая! – бросает взгляд на женщину, которая тщится что-то людям объяснить и негодует, что ее не понимают. Не хотят понять и помочь!..

Мать ушла, Майя присоединилась к Алевтине Васильевне, силится догадаться, что Тамаре Георгиевне нужно:

– Пить?.. Или холодно вам?..

Та сердито мотает головой, руку тянет непонятно куда. То ли под столом что-то – что? То ли на подоконнике?..

Майе и вообще-то жалко Тамару Георгиевну, а еще больше оттого, что дочка сегодня к ней не явилась. Как вчера ушла, так больше ее не видели. Майя и сама считает себя эгоисткой, не заблуждается, но все же не представляла, что можно до такой степени...

Больная от отчаяния, что не получается никаким способом выразить то, что хочет, вот-вот расплачется, и Майя вдруг соображает:

– Судно ей нужно! – и смотрит с надеждой на Алевтину Васильевну, чтобы та неприятную и немыслимую для самой Майи работу взяла на себя. Одно дело жалеть и сочувствовать, а другое – своими руками... Нет, этого и требовать от нее нельзя.

Алевтина Васильевна понимает Майю без слов и быстро, не испытывая, видимо, ни брезгливости, ни неловкости, подкладывает под женщину судно.

– А ты за нянечкой сходи, чтобы пришла вынести.

Майя пошла по коридору, заглядывая в двери палат в поисках нянечки. Из четырех сегодня дежурит самая несимпатичная. Делает все так, будто не свою работу выполняет, а навязали ей чужую. Не в силах, видно, пережить, что профессия «не престижная», и именно больные у нее в этом виноваты. Никогда эту Полину не дозовешься. Майя вдруг задним числом обиделась на мать: могла бы прийти пораньше, чтобы застать Анну Давыдовну. Теперь жди понедельника, когда сил больше никаких нет здесь торчать.

Как провалилась нянька. Лариса с невозмутимым спокойствием пожимает плечами:

– Ходила где-то.

– Там больная на судне, – объясняет Майя. Должна же она понять? Со своей стороны обеспокоиться?

– А я что могу?

– Как это – что? – Ну, люди.

– Придет санитарка, чего ты волнуешься?

...Мир разделен на тех, кто волнуется, и на тех, кто на эти волнения ноль внимания: принципиально, себя оберегая, или по черствости души, не способной приложить к себе чужое.

– Что ж, так ей и лежать, пока санитарка ваша явится? Ничего не добившись, сердитая, Майя возвращается в палату.

Тамара Георгиевна всеми доступными ей средствами выражает неудовольствие, нетерпение, нежелание дольше лежать в неудобном положении. Пытается здоровой рукой сама высвободиться, ничего у нее не выходит. И Алевтины Васильевны, как назло, в палате нет.

– В ординаторскую к телефону ее позвали, Кирюша позвонил, – объясняет Варвара Фоминична.

В виде громадного исключения Кирюше разрешают звонить матери по телефону ординаторской – не официально, конечно, и только в вечерние часы.

Майя в растерянности обращает взор к Варваре Фоминичне. Да нет, какой от нее прок? Она теперь все больше полеживает, молча превозмогая боли, иногда только вырвется нечаянный стон, и тут же она его подавит: «Ничего, это я так». И сейчас лежит с закрытыми глазами, синюшные губы болезненно искривлены.

Час от часу не легче! Майя просит Тамару Георгиевну:

– Потерпите немножко! Сейчас кто-нибудь придет!

Каждая секунда кажется ей растянутой до бесконечности: ну что это, в самом деле!

– Да вытащи ты из-под нее судно, – говорит Варвара Фоминична. – Мучается же человек.

Глаза больной тоже Майю умоляют – поняла, что сказали.

Это как-то помимо воли и сознания у Майи получилось: решительно приподняла одеяло...

Конечно, ничего приятного, но не так уж страшно, как мерещилось. Нашла в себе силы вынести, ополоснуть, а потом привести в порядок и саму Тамару Георгиевну. Вид при этом был у Майи строгий, деловой и немного брезгливый. Занятие не из лучших. Просто раз надо, так надо, как говорит Кирюша.

Она укрыла женщину по самую шейку, получилось неожиданно для самой ласково, бережно, и Тамара Георгиевна порывисто выпростала руку из-под одеяла, погладила Майю по плечу. В глазах застыли тяжелые благодарные слезы: будто саму жизнь Майя ей спасла. Не меньше. Так иногда, оказывается, мало нужно человеку.

– Будет вам, будет, – смущенно говорила Майя, испытывая незнакомое, новое чувство, которое не смогла бы определить одним или даже многими словами, такое оно сложное, но в целом будто поднявшее ее над самой собой – оттого, что сумела превозмочь чистоплюйство, помочь человеку. Невелик подвиг, а ведь и на него в будничной жизни не каждый способен.

Когда появилась наконец Полина с вызывающе надутым лицом, Майя ей сообщила:

– Не нужны вы уже. Сами, без вас сделали. Нянька приняла, однако, как должное, что люди за нее поработали:

– Сразу бы так. А то шум поднимают. Больно все образованные у нас нынче. Ручки запачкать боятся.

– Уходите, – попросила ее Варвара.Фоминична и сжала в ладонях .лоб.

– А чего мне тут делать?.. Еще мужчины, когда справиться не могут, понятно, а бабы что, безрукие, что ли, санитарку по всему отделению искать, чтобы судно вынести? – Дверь за ней и та как-то сварливо стукнула.

Наверно, все-таки получила нагоняй от Ларисы.

– Скоро везде на самообслуживание перейдем, – благодушно проворчала Варвара Фоминична, – а фонд зарплаты каким был, таким и отстанется... Что-то голова никак не проходит, – почти без паузы пожаловалась она, – пойду попрошу, может, еще укол сделать?

– Хотите, я дежурного врача приведу?

Похоже, Майя во вкус вошла – бегать за медперсоналом. Хоть и есть у каждой кровати звонок вызова, но никто им не пользуется: раза два попробовали, никто почему-то неуслышал, не поспешил на зов. Получается, проще без электричества.

– Не нужен мне врач, – запротестовала Варвара Фоминична, – я к сестре сама схожу. Хватит тебе прыгать, допрыгаешься, – и начала спускать ноги на пол.

– Вот, вот, тоже на самообслуживание переходите, – съехидничала Майя и – откуда смелость взялась! – силком уложила ее на место. – Ничего со мной не будет, я уже здоровая, меня исключительно из перестраховки держат, ясно же. Где-нибудь в Америке или Швеции, я читала, и дня лишнего в клинике человека не оставят, они-то знают счет денежкам. А в платной и сам не залежишься, чтобы потом не пойти по миру.

– Смотри-ка ты у нас какая начитанная! – слабо улыбнулась Варвара Фоминична, с видимым облегчением опуская обратно голову на подушку. – Врача не надо, – бросила она Майе вслед, – сестру спроси, нельзя ли хоть анальгином уколоть?

Все полагающиеся на сегодня уколы Варваре Фоминичне уже сделали, без врача Лариса отказывалась, а врач обходил второй «этаж, мужское отделение.

– Ладно, – пообещала Лариса, – скажу, чтобы зашла к вам, – и опять уткнулась в книгу. Какой-то толстый роман, от которого она не сразу оторвалась, чтобы вникнуть, о чем ей толковала Майя.

Из ординаторской, наговорившись всласть с Кирюшей – уроки проверяет, что поел, куда пойдет – все матери надо знать! – вышла Алевтина Васильевна.

– Опять бегаешь? – тоже укорила Майю.

– Как же не бегать, если в палату лишний раз ни один белый халат не заглянет? – не без сознания своей нужности, вопросом же ответила Майя. – Вон, – кивнула в сторону Ларисы, – роман читает, благо начальства нет. Расширяет кругозор. Никакого толка людям от книг, зря писатели стараются сеять разумное, доброе, вечное, честное слово! Кто не хочет, ничему их книги не научат.

– А кто хочет? – подзадорила ее Алевтина Васильевна.

– А кто хочет, тому статей в газетах на темы морали вполне хватит, – остроумно нашлась Майя.

Ее антипатия к Ларисе как возникла с первой минуты, со временем только усиливалась. Получалось, кажется, вполне взаимно.

– Не знаю, как насчет личности в истории, – объявила она, – но в больнице каждый наш день зависит от личностей, которые дежурят. Когда Мария Федоровна или тетя Вера – день хороший, все вроде поправляться начинают, а когда Полина или Лариса, так хоть в тапочках домой удирай.

Алевтина Васильевна понравила:

– Так ведь не только в больнице, а и повсюду так – мы зависим, от нас зависят...

– Разве это правильно, – загорячилась Майя, – чтобы больные люди зависели от характера Ларисы? Или Полины? Уж справедливей было бы наоборот, это же их работа – облегчать больным участь... А мы только и смотрим, как бы Полина не осерчала, как бы перед Ларисой не оплошать, даже к врачам иногда приходится подлизываться, чтобы подобрей были.

– Что-то я не заметила, чтобы ты очень старалась, – посмеялась Алевтина Васильевна. Она слушала Майю с одобрительным любопытством, – видимо, ее занимали не столько слова, сколько то, что такая поначалу капризуля и молчунья умеет, оказывается, наблюдать и по-своему рассуждать.

– Мне зачем стараться? Я легкая больная, перетерплю. – Она поймала себя на том, что сама втянулась в пустое дело: решать от безделья неразрешимые проблемы века, и сказала: – Что-то Варваре Фоминичне все хуже делается...

В палате было тихо и сумеречно.

Варвара Фоминична лежала, повернувшись к стене, на звук шагов не шевельнулась.

А из дальнего угла, из полутьмы с бесконечной надеждой и готовностью изо всех сил обрадоваться, метнулся к ним взгляд – и тотчас погас. Сникла к подушке напряженно приподнятая голова.

Не их ждали увидеть.

Целый день дочку ждала. Или мужа. Хотя про мужа, кажется, помнила, что он уехал в командировку, и не совсем потеряла чувство времени (а возможно, вовсе не потеряла) – соглашалась, когда ей все по очереди втолковывали, что мужа придется подождать еще день или два. Она и с тем соглашалась, что дочка тоже сегодня не может, фрукты-соки нужно запасти, да и отпуск, должно быть, оформляет, тоже не простое дело...

Тамара Георгиевна не отвергала доводов, наоборот, в знак согласия опускала веки. Густые черные реснички печальной тенью ложились на бледную кожу. Потом она открывала глаза – удивительно лучистые, темно-карие, – что-то в них сохранилось детское (открытость? доверчивость? живой блеск?), и очень отчетливо, каждому понятно, этими глазами говорила: я подожду, подожду, а вы, пожалуйста, не тревожьтесь, я не хочу, чтобы из-за меня у вас было беспокойство или хлопоты.

Однако от яблок Алевтины Васильевны (Кирюша какие-то особенные, мягкие и сладкие, умеет купить) сегодня решительно отворачивалась. Сердилась, если настаивали. И вообще от всякой еды отказывалась. Утром еще Алевтина Васильевна кое-как ее покормила, а в обед лишь с превеликими усилиями удалось сквозь упрямо сжатые зубы влить несколько ложек супа и впихнуть немного пюре.

В коридоре официантка застучала ложкой об ложку – созывала ужинать. Теперь из палаты в столовую ходили Алевтина Васильевна с Майей, но они не спешили, ждали тележку, чтобы сначала накормить своих лежачих, а то все остынет.

Майя поставила тарелку на тумбочку Варваре Фоминичне, налила чаю, тронула за плечо:

– Поешьте!

– Оставь, Майечка, я потом. Сестра-то обещала прийти? – и тяжело перевернулась на спину.

– Без врача укол сделать не может, велела подождать.

Варвара Фоминична закрыла глаза.

Алевтина Васильевна хлопотала около другой койки:

– Хоть немного... две ложечки... Не поправитесь, если есть не будете!..

Тамара Георгиевна гневно мычала, отталкивала от себя ложку.

Подошла Майя:

– Дайте я попробую. Тамара Георгиевна, миленькая... Странное дело, женщина перестала злиться, но закрыла рот: как хочешь, все равно не буду.

– Я на вас тогда обижусь, – сказала Майя, а сама, как Сашеньке, когда он сидел еще на высоком стульчике, поднесла ложку к губам. Довод, совсем не веский, неожиданно подействовал. Открыла рот. Взглядом Майю укорила: пользуешься тем, что не могу тебя огорчить. Помнит, видно, как Майя вынимала из-под нее судно, а потом убирала, мыла. Съела почти полтарелки. Майя ее, словно маленькую, похвалила:

– Молодец, умница.

К Варваре Фоминичне никто не шел. Майя опять отправилась к сестре.

На ночь вместо Ларисы заступила Женя, вечерница мединститута. С книжкой не сидит – книжки-учебники оставляет на ночь, а обходит свои палаты. До двенадцатой не дошла, Майя ее перехватила.

О Варваре Фоминичне Лариса, ясное дело, передать забыла, не там у нее мысли. Женя объяснила: в мужском отделении сердечный приступ, Людмила Семеновна (дежурный врач) уже целый час не может его снять.

– Как только поднимется, я ей скажу. – И попросила: – Захвати своим «коньячок». – «Коньячком» шутливо называлась коричневая настойка валерьяны с пустырником, разносимая в пластмассовых стопочках три раза в день каждому больному. Для успокоения нервов и хорошего сна.

Майя отнесла в палату стопочки и потом только пошла в столовую. Без аппетита пожевала остывшую рыбу.

Oт беготни и суеты она устала, и голова напомнила о себе легким неприятным кружением. «И правда, чересчур много прыгаю, – укорила себя, укладываясь в постель. – Наделаю еще делов».

И только сейчас сообразила, что за весь день ни разу не вспомнила об институте. Надо же!..