Зимние каникулы

3

А она прибежала в больницу первой, двенадцати не было, время для посетителей запретное. Что уж она умела, так это проникать сквозь закрытые двери. Они перед ней открывались, как сезам. Такое удобное для жизни качество. Всех остановят, а ее пропустят. И ничего особенного при этом она не делала, разве что видом своим не допускала ни в ком сомнений.

К тому времени, когда Викина малиновая с мороза физиономия просунулась в дверь палаты и глаза забегали по койкам в поисках пострадавшей сестры, Майя пребывала в состоянии постепенной ассимиляции и акклиматизации. Привыкла к новому положению нестудентки и к больничным стенам.

Уже много с утра произошло.

На каталке Майю свозили в лабораторию, где снимали какую-то «грамму». Всю голову облепили датчиками, подключили к аппарату, и по экрану побежала зеленая кривая. Майя косила глазами, следила за синусоидами, пиками и впадинами, которые по секрету от непосвященных сообщали врачу о процессах, происходящих в ее мозгу, а для самой Майи оказались неуместным, бестактным напоминанием о несбывшихся надеждах. Радиоэлектроника, не ставшая судьбой Майи Пушкаревой. А где она, судьба?..

Позже в палату пришла лечащий врач, высокая худая женщина средних лет с пугающе серьезными красивыми черными глазами. Майя послушно выполняла ее сухие, без лишних слов команды: вытягивала руки, растопыривала пальцы, подводила указательный к носу, закрывала глаза, а когда кожу кололи иголочкой, отвечала на вопросы: чувствуете?.. а здесь?.. а сейчас?.. Все это перенеся, спросила, долго ли ей здесь быть. Ее будто не услышали. Врачи вообще любят из себя воображать. Показать, что они всё, а ты ничто. В определенных условиях так оно, безусловно, и есть. Майя сомкнула уста. Но и на это демонстративное неудовольствие врачиха не обратила внимания: мерила давление. И только погодя и притом так, будто вовсе не отвечала на Майин вопрос хотя бы косвенно, а сама нашла нужным, сказала: «Неделю не вставать». И отдала распоряжение стоявшей тут же сестре: «Пусть принесут еще подушку. В таком положении не то что неделю, а и дня не пролежишь». Прозвучало это выговором Ларисе, которая сама должна была видеть, что у больной вместо двух подушек одна. Так ей и надо.

Врачиха ушла, Майя проводила глазами неприступную спину и утешилась насмешкой: «Суровая, но справедливая». Это у них еще в школе было такое присловье, к химичке, например, оно не относилось. Нянечка принесла подушку: «Тебе, что ль?» – и ловко под Майю приладила.

Лежать стало удобней, а когда человеку удобно, то и отношение к окружающей действительности у него меняется в лучшую сторону. Палата, куда заглянуло солнце, не казалась больше такой неприглядной, как утром. И всего четыре койки, не пятнадцать: бабушка, когда сломала себе ключицу, в таких хороминах лежала. Внутренне Майя постепенно примирялась и с соседками. Тетки как тетки. Самая молодая помогла ей умыться, налила в кружку вместо жидкого чая покрепче, положила из своей пачки три куска сахара. На доброту, если человек нормальный, нельзя не откликнуться добром же, и Майя себя, свою намеренную отчужденность от всего, что – не она, пересилила, в знак благодарности слабо улыбнулась и ответила на вопрос, как ее зовут. «А меня Алевтина Васильевна».

Та больная, чья кровать через проход, Варвара Фоминична, на Майю, да и вообще, кажется, ни на кого внимания не обращала, все ее мысли на оставленной мебельной фабрике, все заботы о разнообразных там неурядицах. Не только о ком-то – о своих болезнях ей подумать некогда. Лекарство в горле застревает, потому что между двумя глотками воды продолжает речь: начальник ОТК всех боится... а мастер участка... а план...

Ее послушать, все неприятности у них на фабрике из-за плана: есть количество – нет качества, есть качество – нет количества. Опять же номенклатура... А главный инженер...

Алевтина Васильевна с внутренним, но хорошо слышным смешком перебивает:

– Вам на процедуру пора, опаздываете.

Варвара Фоминична открывает рот, с запасом вбирает в себя воздуха, чтобы хватило на одном дыхании высказать возмущение:

– Вот вы на производстве не работали... Цирк...

Третья соседка, Серафима Ивановна, Майе не нравится тем, что все время ругает свою невестку: и неряха она, и ребенка ей лишь бы с рук сбыть, и тэ дэ и тэ пэ. Несладко, наверно, жить с такой свекровью, когда муж в армии, а ребенку всего годик.

Но, к великому изумлению Майи, Серафима Ивановна оказывается в прошлом шофером такси. Эта седая, переломленная чуть ли не пополам болезнью коротышка – водитель такси?! И представить ее невозможно колесящей по улицам и переулкам Москвы за рулем «Волги»!.. «Я всего два года, как не езжу, – гордо сообщила она Майе. – Исключительно из-за глаз пришлось на пенсию уйти, а то бы и сейчас ездила. Дома сидеть куда хуже. Устаешь не меньше, денег в обрез, а я ведь хорошо зарабатывала, сына одна вырастила, и отказа он у меня ни в чем не знал. И притом вроде я теперь уже не человек, а полчеловека. Пенсионерка».

Как становятся из человека полчеловеком, Майе понять не дано, от понимания ее отделяет почти сорок непрожитых лет. Никому не дано перепрыгнуть через такую пропасть, мысленно, силой воображения очутиться на том берегу. Да и зачем? Майе и на этом неплохо. И все же она хоть не понимает, но о чем-то вдруг догадывается, что сейчас все равно ей лучше, чем некоторым.

А на электронике свет клином не сошелся. Тем более – на Вадиме.

Продолжения мысли нет, но и оборванная, она действует ободряюще. Поэтому, увидев Вику, Майя невесть как обрадовалась. Все, что бывало между ними дома, напрочь забылось. Близкий человек пришел. Каким-то чудом принес с собой в холодные казенные стены кусочек родного дома. И ощущение, что вернулась отнятая у нее объемность: опять она стала какой-никакой человек, чья-то сестра, чья-то дочка, а не плоскость – больная. Без лица и без души, а с одной историей болезни: оттого, что эта история болезни единственно здесь кому-то важна и нужна, Майя с самого утра ощущала потерю третьего своего измерения.

– Вика!..

И Вика полна родственной любви:

– Как тебя угораздило?! Что врачи говорят?

– Ничего не говорят, – Майя растроганно смотрит на сестру: прибежала, волнуется!

– Как это – ничего? Я сейчас к ним пойду!

– Справки с тринадцати дают, – сообщает Серафима Ивановна.

– Врача твоего как зовут?

Майя не знает, опять приходит на помощь Серафима Ивановна:

– Анна Давыдовна. Хороший доктор.

– Подожду до часа...

– Ой, увидят тебя здесь! – волнуется Майя.

– Увидят – на лестнице побуду. У меня как раз «окно» до двух часов, я быстро сюда доехала, как раз успею. А мама в четыре приедет. Что тебе принести? Я ей позвоню...

– Ничего мне не надо. Ах да, сахар пусть принесет.

– Как это – ничего не надо?..

Хорошо иметь старшую, заботливую сестру.

Если бы сестра не проявила излишнего любопытства:

– Всю сессию сдала?

Виктория живет отдельно, ей не всегда удается держать руку на пульсе событий, происходящих на Мантулинской улице, в родительском доме.

– Сдала, – угасая, говорит Майя.

– Тройки? – по-своему понимает ее Вика. И, отступая от собственных принципов и понятий, утешает: – Пустяки. Главное, скорей выздоравливай. Голова болит?

– Не. Кружится немного. Особенно если пошевелюсь.

– А ты не шевелись.

Свернули с опасной тропинки, ведущей в дремучий лес, вышли на светлую полянку.

– Сашенька как? – Майя хочет еще дальше уйти. Послушала про Сашеньку. Про разные его забавные выходки и высказывания:

– ...Он Юрке говорит: «Давай я тебя папой буду звать?» Грустно посмеяться над Сашенькиными словами им помешал приход нянечки. Увидела Вику, перепугалась, будто в палате огонь полыхает, а не человек посторонний:

– Ступайте, ступайте! Кто вас сюда пропустил? Что за люди! Ясно ведь написано: посетителям вход с шестнадцати. Грамотные считаетесь!

Вика поспешно чмокнула Майю в щеку и испарилась.

Нянька все еще бурчала, а Майя думала о Вике и о четырехлетнем Сашеньке, который просит у Юрия разрешения называть его папой.

Юрий – второй Викин муж. А вернее – муж не муж, не поймешь. Расписываться с ним Вика не пожелала, хоть он и предлагает. «Поживем – увидим, – говорит Вика родителям. – Хватит с меня одного развода». И в общем-то ее можно понять, пусть сам Юрий как раз ни при чем. Викин развод у всех еще на памяти, незажившая в семье рана. Даже Майя, как ни далека была от жизни сестры, да и десятилетку тогда кончала, не могла остаться в стороне, потому что Анатолий прямо-таки всех извел. Вроде бы он жаждал с Викой развестись, а на самом деле не собирался, развод был угрозой, чтобы заставить Вику жить по его указке и ни в чем не отступать. А она не хотела и не могла («Современный молодой мужчина, – жаловалась Вика, – откуда такая склонность к домострою?!»),и тогда он ее, в чем была, вытолкал за дверь, она только Сашеньку успела схватить, – решил, что из-за его профессорской квартиры, финских «стенок» и другого барахла она запросится назад, пожалеет добро. Первым делом он от нее запер в письменный стол серебряные ложки, подаренные им к свадьбе: и поверить было бы невозможно, если бы не Вика рассказывала. Да и не придумаешь такого обыкновенной головой. За этим столом в оставленной ему умершими родителями просторной трехкомнатной кооперативной квартире он тогда писал свою кандидатскую лингвистическую диссертацию. А Вике уже ничего не нужно было, только бы его никогда не видеть. Видеть, однако, из-за Сашеньки приходилось: Анатолий деловито интересовался ребенком, на которого платил алименты. Раз в месяц или в два требовал его к себе. В те дни, когда Вика вела Сашеньку к отцу на свидание, она теряла свою жизнерадостность и самоуверенность бывшей отличницы, красивой женщины и преподавателя кафедры иностранных языков. В мужчинах она совершенно изверилась и никак никого не могла полюбить. После своего красивого и, как с запозданием открылось, глупого, мелочного и деспотичного супруга. Майя тогда с изумлением обнаружила, что, оказывается, можно писать и защищать диссертацию, а все равно быть глупым. Анатолий иногда такое нес, что уши вяли. В рассуждении, например, о женщине и мужчине в семейной жизни. «Историческая роль женщины, – вещал он лекторским тоном, – состоит в том, чтобы создавать уют в доме, ждать вечерами мужа с работы, растить детей (он планировал – для Вики? – кроме Сашеньки, если еще не двух, то одного непременно), и круг знакомых должен быть у нее с мужем общим, какие еще институтские друзья и товарищи?..» Спорить с ним бесполезно, он только себя слышал.

После такого, ясное дело, Вика на мужчин и смотреть не хотела. Пока не встретилась с Юрием. Некрасивым, добрым, умным. Современный бородатый интеллектуал в потрепанных джинсах. Математик. Бескорыстный, как простодушное дитя. Деньги ему были нужны только на новые диски и билеты в консерваторию. Затаскал Викторию по концертам, турпоходам и в гости к приятелям-единомышленникам, большей частью холостым или разведенным, где пили на зарубежный манер сухое вино и кофе, слушали записи: Бах, Стравинский, Барток, Шостакович. Или, наоборот, современный джаз. Художественную литературу Юрий и его друзья не читали и театр не признавали. Если не что-нибудь сверхисключительное. Фолкнер там, Достоевский. Булгаков или Камерный оперный. Считалось, что все остальное они переросли, ничего почерпнуть для себя не смогут. Первый Викин муж следил за литературными новинками и в театры ходил, в этом отношении Вике с ним было легче. Потому что к музыке так вот, всерьез, ей приходилось приобщаться вопреки своей маломузыкальной натуре, исключительно из любви к Юрию, нежелания быть его недостойной и ради духовных контактов. Полушутя-полусерьезно сетовала на такую незадачу, родители утешали: не самое страшное, главное, чтобы Сашеньку не обижал. Он и верно ребенка не обижал, относился к нему, как и подобает относиться к ребенку любимой женщины: терпимо и в меру строго. Чтобы и не распустить, и не дать повода упрекнуть, что не отец, а чужой. Но, похоже, и вправду ничего против Сашеньки не имел, не кривил душой. Считал своим долгом учить мальчика хорошим манерам: не чавкать, например, правильно держать ложку и вилку, не перебивать взрослых, не кричать не своим голосом от радости – и стойко сносил малые успехи в этом направлении. Смеялся: не сделать мне из тебя человека!.. Собственных детей у тридцатитрехлетнего Юрия не было (не хотел), с первой женой расстался благородно: признался, что любит другую женщину (Вику), а обманывать никого не может. Ушел из прежнего дома, прихватив с собой лишь чемоданчик личных носильных вещей: после Анатолия этот факт всех к нему расположил, хотя родители не спешили с выводами, держались сдержанно и на «вы». Майя знала, что к тому же не могли простить Вике Леву Никитина; этот Лева буквально души в Вике не чаял, еще с тех пор, как они учились на первом курсе в инязе, когда и Анатолия в помине не было. А когда Вика разошлась, Лева опять тут как тут, будто ждал своего часа и ничего в эти три года не происходило. Вике тогда худо было, она Леве обрадовалась, еще бы немного – вышла бы за него замуж. А тут вклинился Юрий. И Лева исчез. Он как-то удивительно достойно, по-мужски уходил. Ни упреков, ни просьб, ни вообще лишних слов. И ему ничего не надо было объяснять. «Дура ты, Вика! – в сердцах, страдая за Леву, обиженная за него в самое сердце, кричала Майя. – Как ты могла? Лева... Лева... он такой...» Надо сказать, Вика «дуру» терпела, хотя и огрызалась: «Мала еще, чтобы понимать». – «А чего тут понимать?»

За Леву Никитина Майя и сама бы пошла. Да он на нее не смотрел. Как привык видеть в ней младшую Викину сестру, пятиклашку, так она для него пятиклашкой, наверное, и осталась.

Майя любила Леву отвлеченно, как можно любить знаменитого артиста или учителя, про которого известно, что у него дети в твоих летах. Такая любовь ничему не мешает: влюбляться и страдать по другим, более доступным. Время от времени Майя влюблялась, но как-то выходило, что всегда не совпадало – в нее влюблялись совершенно другие. Ничего серьезного и продолжительного поэтому пока не получалось. Игоря Семенова ей хватило на неделю, чувство оказалось непрочное.

...Нет, не встретила Майя еще своей «половинки», как говорит бабушка, убежденная, что пока ее не отыщешь, то и счастья не будет, и что у всякого своя половинка есть, надо только найти. Задачка куда потрудней, чем отгадать шесть из сорока девяти. Попробуй среди миллионов пересечься! Бабушку, однако, не обескураживают числа с шестью нулями, она оптимистка: у кого счастье есть, тому судьба поможет. А уж если счастья нет... Сплошная метафизика. «Вот родители твои встретились, нашли друг друга?» – это одно из неопровержимых, на ее взгляд, подкреплений теории.

Наверно, родители нашли друг друга. Хотя если со стороны посмотреть, сразу никак не скажешь...

Майя об этом не первый раз подумала, когда они вдвоем входили в палату. Впереди мать, темноглазая, темноволосая (теперь уже красится), полная женщина с отекшими ногами, а отец, как всегда, за ней, на втором плане. Худощавый и моложавый. Мать, правда, тоже не всегда была такой толстой, а ноги – можно судить по старым фотографиям – не всегда были колодами. Располнела она после вторых родов, то есть после Майи, об этом иногда заходит речь, а Майя делает для себя вывод не иметь больше одного ребенка, чтобы не стать похожей на мать, какая она теперь. О том, что, не роди мать второй раз, не было бы на свете ее самой, не задумывается, озабоченная наследственностью. Тем более что она вообще в мать, шатенка с карими глазами, в то время как Виктория – отцова дочка, светленькая.

Несмотря на грузность, мать в движениях быстра, порывиста. В один момент оказывается около Майиной койки, придвигает поближе стул, вынимает из сумки гостинцы и тараторит:

– Вика нам все рассказала, врача твоего она видела, как же тебя так, Майечка, угораздило? – Тут она на секунду смолкает, возвращается мыслью к пережитому волнению. – Это апельсины, это печенье «Юбилейное», – зачем-то объясняет она.

Майя пугается:

– Зачем мне столько?

– Ничего, пригодится... Бабушке мы пока ничего не сказали, чтоб не пугать, все-таки у нее давление...

Мать всегда говорит много, а «половинка» помалкивает, но незаметно, чтобы это мешало взаимопониманию. Похоже, что мать говорит и за себя и за него, и для них это все равно что оживленный диалог. Отец если когда и разговорится, так только о работе, в этом отношении он похож на Варвару Фоминичну, служебные заботы не оставляют его и дома. Он и худой такой, часто думает Майя, что никогда покоя не знает: подрядчики, субподрядчики, смежники, столярка, транспорт, квартал, комиссия. И план у него, само собой, тоже. Отец – инженер-строитель.

Он стоит в сторонке и, по своему обыкновению, помалкивает.

Алевтина Васильевна предлагает свой стул:

– Садитесь, я никого не жду.

Раньше Майя думала, что в семье главная мать, а отец, затерянный среди женщин, виделся ей на втором плане. Но потом заметила, что, если что-то серьезное случается, мать стихает, смотрит отцу в рот: скажи, Алеша, как быть?.. И он редко не найдет выхода, всегда до удивления простого и ясного. У всех мысли движутся в дальний обход, а у него как бы прямая линия от вопроса к ответу.

Когда Вика с Сашенькой на руках вернулась домой и в трех небольших комнатах стало не повернуться, не кто-нибудь, а отец взялся за дело. Похлопотал – ему как строителю дали для дочери однокомнатную квартиру на Юго-Западе.

...А что он для Майи придумает?.. Что вообще можно для нее придумать?.. Сейчас бы самое время во всем признаться, лежачего не бьют; в сравнении с радостью, что не случилось с Майей чего-нибудь похуже, удар смягчится, но не поворачивается язык нарушить их счастливое неведенье... Пусть и покажется им это уже не бедой, а лишь неприятностью. А когда бабушка узнает, она одно скажет: лишь бы здоровье было и не было войны. Поставленное рядом с войной и болезнями, любое другое лихо и впрямь выглядит пустяковым. Оттого что бабушка придерживается такой философии, у нее всегда светлое состояние души. В гражданскую войну от голода умерли ее родители, в финскую погиб единственный родной брат, в Отечественную – муж, Майин дед, отец отца. А теперь, говорит бабушка, слава Богу, войны нет, наше государство борется за мир, дома все живы-здоровы, и ничего ей больше не надо.

Мать говорит что-то о Майиных каникулах, которые пропали. Вместо того чтобы походить на лыжах, побегать по театрам, пролежит в больнице; о том, что на работе у нее сейчас запарка, годовой бухгалтерский отчет...

Сказать?.. Не сказать?.. Сказать?.. Не сказать?..

Пока сомневалась, мать поднялась, застегнула сумку.

Уходят.

– Слушайся врачей, лежи спокойно, завтра папа придет, а я послезавтра...

Ушли наконец. Майя облегченно передохнула. Будто не отложила вопрос, а он сам собой снялся. Нет вопроса. Пусть хоть ненадолго, а приятная иллюзия.