Зимние каникулы

11

И вот она дома. За праздничным обедом, приготовленным усилиями всей семьи. Лучшая, туго накрахмаленная скатерть, лучшая, из сервиза, посуда, любимые Майей кушанья. Сашенька и тот не без дела: носит из кухни что дадут. Небьющееся.

Майя, когда была маленькая, не упускала возможности вместе со всеми участвовать в суете вокруг праздничного стола. Мешалась под ногами, зато старания – за троих. Не так уж часты у них в доме праздничные застолья, а с каждым годом реже. Стареет, сдает позиции неутомимая недавно бабушка (ото всех можно услышать: устал, устала, только не от нее), живет своей жизнью Вика, отец с матерью созывают гостей по инерции и боясь растерять дружеские связи. Особенно боится мать. «С этими телефонами, телевизорами, транспортной усталостью, – говорит она, – превратимся в отшельников и обрастем шерстью». Похоже, проблема века. Родители пытаются ей противостоять. Три-четыре раза в году ходят в гости, столько же раз собирают их у себя. Мать начинает мучиться загодя – как бы хватило еды, не ушли бы гости голодными. Гости уходят, еле волоча животы.

Стол накрывается в родительской комнате. Она их спальня, она же столовая и гостиная. Две другие комнаты – Майина и бабушкина – маленькие, девять и одиннадцать метров. Когда Вика сбежала от Анатолия, Майе пришлось переселиться обратно к бабушке, на раскладушку, а Вика обосновалась с Сашенькой в своей бывшей, девичьей. Майе это не очень нравилось – спать на раскладушке под бабушкин храп, не иметь возможности к себе кого-нибудь позвать, да и одной побыть почти не удавалось, но она терпела. Входила в положение сестры, а главное – жалела племянника, который то и дело у всех подряд спрашивал: «А когда придет папа?» – «Он уехал в командировку», – придумает кто-нибудь за всех. Сашенька уйдет в свой уголок, за игрой на время забудется и опять бежит: «А когда он вернется из командировки?..»

Погода нынче выдалась, как нарочно – для Майи, – тоже праздничная. После хмурых ветреных дней засияло солнце. Побурели и потекли сугробы – всюду веселая ростепельная грязь, коричневые лужи в ширину мостовых, брызги из-под колес, – безвинные прохожие запоздало шарахаются, бегло оценивают размеры понесенных убытков, спешат дальше в давящих на плечи зимних пальто.

Улыбчивое сверканье солнца многократно умножается сверканьем оконных и ветровых стекол, обещая тепло, летние отпуска и сопряженные с ними радости.

Мать ради такого случая, как благополучное возвращение дочки из больницы, взяла на работе день за свой счет. У Вики в пятницу занятия всего лишь в двух группах, смогла к двенадцати освободиться. Сашеньку не водили в детский сад, он ночевал на Мантулинской, вместе с прабабкой. Отец утром уехал в главк, обещал – и обещание сдержал – изловчиться так, чтобы не возвращаться на свой стройобъект, а к трем быть дома.

...Стол праздничный, погода ему под стать, семья (кроме Юрия) в сборе, но большого веселья нет. Никакого, если уж совсем по правде, нет веселья.

Все могло быть иначе, если бы мать, перед тем как ехать в больницу с приготовленным для Анны Давыдовны букетом красных гвоздик, не полезла в бельевой ящик серванта за чистым кухонным полотенцем и каким-то непостижимым образом не нащупала под толщей скатертей, салфеток и полотенец, на самом дне ящика, загадочный пакет. Ввиду того, что пакет был вскрыт, не было причин не поинтересоваться его содержимым. И увидеть выписку из приказа об отчислении из института студентки второго курса... факультета... потока... группы... Майи Алексеевны Пушкаревой за академическую неуспеваемость.

Поделиться потрясшим ее открытием со свекровью, которая одна, не считая Сашеньки, была в этот момент дома, у нее недостало духа. А зря. Бабушка наверняка, если бы и не успокоила (это задача сверх человеческих сил), сумела бы придать событию меньше драматизма. «И чего ты с ума сходишь? – сказала бы бабушка. – В другой институт поступит. Ей небось только девятнадцать. Вся жизнь впереди. Раз ей там не нравится, зачем через силу учиться? Будет здоровье – остальное наживем». Все это бабушка вообще-то сказала, но уже позже, когда семья сидела за нарядным обильным столом и вяло жевала салаты, пироги и знаменитое бабушкино фирменное жаркое. Лишь несмышленый Сашенька не потерял вкуса к еде, и Вике то и дело приходилось наполнять мгновенно опустошаемые им тарелки. Сашенька был из тех редких детей, которые, не отличаясь обжорством, едят без капризов все, что дадут.

Из-за того, что бабушка, не введенная в курс дела, ничего этого не могла своевременно сказать, мать приехала в больницу раскаленная докрасна. Негодованием, скорбью, отчаяньем, разочарованием. Дочка оказалась вруньей, обманщицей, лентяйкой... Никогда она от нее этого не ожидала... вот она, благодарность... все для нее делали... Отец весь отпуск посвятил, готовил ее в институт... за хлебом сходить никогда не допросишься... Как матери удалось донести весь этот поток слов до больницы!.. Донесла. И, едва переступив порог палаты, где Майя с нетерпением ее, родную мать, ждала, вылила ей на голову кипящую лаву. Никого не видя, никого не стесняясь. В праведном гневе.

Когда же исчерпала слова, села на стул и заплакала. Мать плакала редко, но всегда горько и безутешно, как плачут дети. И вынести это было совершенно невозможно. Не было для Майи худшего наказания. Темные, с голубоватыми, блестящими белками глаза матери от природы с грустинкой, а когда плачет, то в них мировая скорбь.

В палате наступила гнетущая тишина.

Красные гвоздики валялись, забытые, на кровати поверх одеяла. Рядом с хозяйственной сумкой, в которой мать принесла белье и платье для Майи.

– Одевайся. – Она, не глядя, пододвинула сумку. Соленая, горькая (не только в буквальном смысле) влага в глазах иссякла, не находя ресурсов в Майином молчании. Если бы дочь спорила, оправдывалась, огрызалась.

Майя послушно потянулась за своими вещами.

– Вы знаете, – сказала Алевтина Васильевна, – когда мне было девятнадцать лет, как сейчас Майе, я тоже бросила институт.

Мать недоверчиво и без интереса повернула к ней голову: какое – для кого бы то ни было – может иметь значение, что было с Алевтиной Васильевной, когда ей было девятнадцать лет?.. Впрочем, и Майя не нашла в этом признании для себя смысла.

Алевтина Васильевна с утра накрутила волосы на бигуди, не хватало антенн, чтобы походить на какую-нибудь фантастическую марсианку. С час, не меньше, плескалась сегодня под душем. Под халат надела белую блузку, выпустила кокетливый воротничок – помолодела и похорошела. А уж когда снимет бигуди и наведет окончательный марафет!.. И верно, для неведомого Владимира Андреевича старается.

До прихода матери Майя думала об этом с теми хорошими чувствами, какие естественны по отношению к человеку, которому желаешь всяческого добра. Сейчас в достойное чувство предательски закрадывалось против всего раздражение, против стараний Алевтины Васильевны тоже. Смешными они казались. Приструнила себя: не будь злючкой.

Она молча натягивала колготки.

– Много ли мы в семнадцать лет понимаем? – продолжала Алевтина Васильевна увещевать мать, словно не замечая, что ее не желают слушать. – Именно тогда, когда надо выбирать? И на романтику тянет? Я тоже не избежала этого увлечения – поступила в авиационный. Думала, сразу в небо полечу, буду как Раскова, Гризодубова, Осипенко!

Мать шмыгнула носом, достала платок, высморкалась. На Алевтину Васильевну ноль внимания, однако уши не заткнешь.

– А там? – Алевтина Васильевна вспоминала о неудавшейся вехе в своей биографии с неуместной жизнерадостностью. Майя – опять несправедливо – сочла ее фальшивой. Не желала сопоставлений и параллелей. – ...А там – сопротивление материалов, детали машин, начертательная геометрия (в этом месте Майя слегка оттаяла: вот кто ее поймет!)... Не справилась... – И вздохнула.

– Тоже ленились, – высказала твердое мнение мать.

– Ленилась, – призна а Алевтина Васильевна. – Ленилась, потому что не лежала у меня ко всему этому душа. Разве что к математике и физике. Я убеждена – и педагогический опыт абсолютно подтверждает, – что ничему по-настоящему нельзя научить человека, если учиться ему скучно.

– Оркестры им на лекции приглашай? – Мать была полна сарказма. – Скучно не скучно, слушать смешно. Жизнь у них чересчур хорошая, хлебнули бы с наше...

– Между прочим, – произнесла свои первые слова Майя, – ты не пошла учиться не почему-нибудь, а потому, что приодеться тебе не терпелось, побоялась студенческой бедности, забыла?

– Ничего я не забыла! Не лови меня на слове. Я на шее у людей не могла сидеть. Разница?.. Погляди на себя: какие брюки, какие сапоги? Семьдесят рублей, если не ошибаюсь? А свитер? Шестьдесят. Стипендии два семестра не получала...

– Ну и нечего было покупать, чтобы потом с попреками...

– Я не попрекаю. Объясняю. Никогда вы не поймете, каково это, когда нечего надеть, кроме дырявых скороходовских ботинок и платья из искусственного маркизета, через которое все насквозь просвечивает, потому что комбинации нет, последняя расползлась от бесконечных стирок. А зимой лишний раз на улицу стараешься не выходить, до мозга костей в драном пальто прохватывает. А вам ведь только с заграничными этикетками подавай!..

– Да, особенно шуба моя с заграничной этикеткой, – буркнула обиженно Майя. – И еще многое другое. Зачем ты мне это говоришь?

Мать немного устыдилась:

– Ладно, ладно.

– Любишь ты вспоминать.

– Тебе, конечно, вспоминать такого не придется.

– И дай им Бог, – отозвалась Варвара Фоминична.

– Я им тоже плохого не хочу.

Обстановка немного разрядилась, мать полюбопытствовала у Алевтины Васильевны:

– Вас что же, тоже исключили?

– Какая разница? Сама ушла, а два года все равно потеряла. Меня после третьего курса послали пионервожатой в лагерь. Вернулась осенью домой, объявила: меняю авиацию на педагогику. На второй курс педагогического приняли.

– То-то родители были счастливы!

– Не плясали. Чего не было, того не было. Но обошлось без драм, честное слово.

Этот камушек – в огород матери, она немедленно отреагировала:

– Так вы из одного института сразу в другой. Случайно, видите ли, отыскали свое призвание. А она? – пренебрежительный кивок в сторону родной дочери.

– И она отыщет.

Мать не нашла нужным отвечать.

Тамара Георгиевна в своем углу слушала и страдала за Майю. Старалась показать, что сочувствует, не осуждает и уверена, что Майя не пропадет и все образуется.

Майя, научившаяся читать по ее лицу, тоже вдруг почему-то поверила: обойдется!.. Ей стало полегче.

Проведешь почти месяц в больнице, насмотришься, появляется новая шкала ценностей. Начинаешь соглашаться с бабушкой: было бы здоровье. И не было бы войны. И была бы голова на плечах – последнее Майя добавила от себя.

Одни находят себя сразу, другие не ищут, хватаются за что попало, а третьи на ошибках учатся. Об этом Майя думала уже в такси, которое везло ее домой.

Мать сидела впереди, уставившись на дорогу с такой сосредоточенностью, будто сама ведет машину по опасным московским улицам. Переживала крах надежд. С дочерью говорить ей решительно больше не о чем, заявлял ее заносчиво приподнятый, покрасневший от недавних слез маленький мягкий нос. Никто ее в конце концов ни в чем не убедил и не переубедил.

Когда машина задерживалась на перекрестках перед красным светофором, она нетерпеливо ерзала на сиденье. Скорей бы домой (отца огорошить!). А Майя, перед тем как они вышли из больницы, словно назло ей бегала по палатам чуть ли не час, прощалась со знакомыми, да еще никак не оттащить ее было от этого молодого доктора («Подожди! Разговор серьезный!»). Когда же со всеми, с кем надо и с кем не надо, перецеловалась и они собрались наконец уходить, прибыл прямо с аэродрома сын Варвары Фоминичны, и как же ей было с ним не познакомиться, лясы не поточить? («Что бы мне хоть на недельку раньше, мать, к тебе приехать!» – и взгляд в сторону Майи. А она – определенно у девчонки ветер в голове! – недаром пишут: акселераты инфантильные! – подзадорила: «Еще не все потеряно!») Ясное дело, чужие люди ей важней и дороже, не упустит случая пококетничать, а что мать места себе не находит, что сама осталась без диплома и профессии, для нее сущие пустяки!.. Это мать, не жалея восклицательных знаков, говорила по дороге к стоянке такси и пока стояли в очереди.

Мантулинская улица неотвратимо приближалась. И там ничего не подозревающий отец (бабушка не в счет, с бабушкой обойдется), оставивший без своего глаза стройку ради любимой дочери, ждет ее не дождется. Предстоит пройти еще через одно испытание. Хоть Майя знала, что самое страшное – слезы и упреки матери – позади.

Мать полуобернулась к ней:

– Проси теперь папу, чтобы хоть секретаршей куда-нибудь устроил. Все недоучки нынче в секретарши идут.

– И попрошу, – с вызовом откликнулась Майя. – Работа не хуже любой другой. – Тут перед ней мелькнул давний образ, и она добавила: – Если не петь на оперной сцене. Так вы меня голосом не наградили.

Грудь матери поднялась в громком и безутешном вздохе.

– Хорошие секретари в наше время на вес золота, – вставил слово водитель, кое-что, видно, понявший. Психологи эти таксисты, поискать таких. И взял сторону Майи. Скорей всего, по причине возрастной близости. Тогда Майя обратила внимание, что у него интеллигентный вид, а новенькую «Волгу» он ведет мастерски, плавно лавируя в рычащем потоке тяжелых грузовиков с прицепами и без прицепов, самосвалов и автобусов.

Ничего от профессии не зависит. От себя зависит, чтобы человеком быть. Да разве мать поймет? У нее свои мерки. Пусть чужие дети будут кем угодно, ее устраивает. Она и Люську одобрит, и Викину Лану, и этого водителя. К своим же дочерям у нее особый счет, и с места ее не сдвинешь.

Никогда не будет между ними понимания. Подумав так, Майя сама испугалась: когда близкие люди перестают друг друга понимать, они становятся чужими. Потом жалеют.

Сейчас Майя чувствовала себя взрослей матери.

Сказала ей в затылок:

– Аркадий Валерьянович дал мне свой телефон.

– Ну и что?

– Советует в медицинский поступать.

– Час от часу не легче!

Майя молча уставилась в боковое стекло.

Вика убирала со стола посуду. Губы сжаты, взгляд вниз. Как после поминок получается.

Кончился наконец этот обед. Половина еды осталась на тарелках.

Не поднимая глаз, Вика сказала:

– Допустим, что он дал тебе свой телефон, – она продолжила разговор, минут пять как оборвавшийся подобно тонкой нити, которую зачем-то натянули. – И считает, что тебе надо стать медиком. И ты вознеслась в мечтах...

– Никуда я не вознеслась! – с отчаяньем воскликнула Майя.

И зудят, и зудят...

– ...Но вот не могу я взять в толк, с чего ему-то светлая эта идея взбрела в голову?

– Какая тебе разница? – огрызнулась Майя. – Решила я что-нибудь, что ли?

– Хорошо, когда в семье свой доктор есть, – высказала мнение бабушка.

– Разумеется! Не надо каждый раз вызывать из поликлиники измерять давление! – не удержалась от колкости мать, хотя в отношении бабушки себе их не позволяла.

Бабушка не обиделась:

– А как же? Вообще по разным пустякам в «неотложку» звонить?

У Майи растянулся в улыбке рот.

– Очень смешно, – сухо бросила мать.

Майя же просто-напросто вспомнила, как Серафима Ивановна однажды – какой-то обычный спор-разговор затеяли – объявила: «В каждой семье должен быть один доктор и один торговый работник. Тогда можно считать, что не пропадешь».

Майя опять увидела свою двенадцатую палату – в тот момент, когда навсегда ее покидала. Алевтину Васильевну в бигуди – не похожа на себя обычную, спокойную и ровную; чем-то растревожена, как ни скрывает. Никогда не узнаешь до конца человека, хоть пуд соли с ним съешь. Столько в нем спрятанного. Если даже с виду открыт на все четыре стороны... Тамару Георгиевну Майя на прощание поцеловала, а она дотронулась пальцами до ее волос, ласково потеребила, и это означало: спасибо за твои заботы и постарайся быть счастливой. А мое дело пропащее, сама видишь. Майя не удержалась от назидания: «Самое главное – не падать духом. Вы еще молодая! Одолеете эту болезнь!» До чего Майе самой хотелось в эти слова верить. Неужели врачи во всем мире не могут ничего придумать?!

Варвара Фоминична полулежала на подушках, скромно сияла: сын приехал! Забыла, отогнала от себя страхи и тревоги, оставила их на потом. Лучше поглядите, какой у меня сын! Ничего не боюсь, когда он рядом!..

Сын-морячок, по-мальчишески вихрастый, ростом хоть и повыше отца с матерью, но голову им не приходится задирать на него поглядеть. В темно-сером костюме, под пиджаком толстый свитер. Этот свитер да обветренная, накрепко прокаленная солнцем кожа на лице только и роднят его с образами мореходов, которые сложились у Майи по кинофильмам и книгам. Никакой фуражки с крабом, ни трубки в зубах. У строителей, кстати, у отца вон, такие же обветренные лица. Обыкновенный парень. Но угадывается в нем мужская основательность. Истинность. Неважно, что перекинулись всего несколькими словами, Майя безошибочно могла сказать: слабого в обиду не даст и товарища не подведет. «А если это судьба мимо проскочила?» – взгрустнула, отчетливо сейчас его себе представив, Майя. Отец уловил перемену в ее настроении:

– Не горюй. Сгоряча не будем решать. Тебе самой медицина нравится?

– Откуда я знаю? – Майя не сразу очнулась. – Пойду помогу Вике.

Ушла на кухню, где сестра мыла посуду.

– Давай буду вытирать.

Вика ожесточенно терла губкой тарелки, ополаскивала их под горячей струей воды. На Майю не оглянулась.

– Чего ты, Вик!.. Что вы с мамой, честное слово!.. Вика домыла последнюю тарелку, сняла с крючка полотенце вытереть руки.

– А Юрий почему не пришел? – вспомнила Майя.

– Не смог. – Настораживающе однозначный ответ. Подозрительно раздраженная в нем нотка.

– Поссорились, что ли?

– Ты же знаешь, с ним поссориться невозможно. Майя знала. Редкая выдержка и болезненная реакция на повышенные голоса.

Вика увидела пятнышко на своей юбке, кончиком полотенца стала тереть.

– Что ты на меня таращишься? – Не смотрит, а видит. – Ничего не случилось. Вчера вечером заходил, обеспечил нас с Сашей продуктами минимум на неделю. Целый баул приволок.

– И ушел ночевать домой? – со значением продолжила Майя.

Не могла бы она представить, например, их отца, чтобы он приходил, приносил, а потом уходил ночевать куда-нибудь в другое место. К бабушке, скажем. Не всегда вместе жили. Диссертаций отец не писал, но если бы и писал. Странный этот Юрий.

– Он тебя любит?

К узкому Викиному лицу с прямым носом и глазами вразлет идет ее пышная, до бровей челочка. Как ее, такую, можно не любить? – полюбовалась сестрой Майя.

Вика сказала:

– Иногда мне кажется, что он никого не любит. Кроме своей музыки и математики... Да не спорь ты! Такие люди тоже встречаются. Любят то, от чего ни проблем, ни забот. Или одни приятные.

– Что ты такое, Вика, говоришь? – Майя забыла, что сама же ее и завела.

– ...Он и о себе заботится лишь постольку, поскольку без штанов ходить нельзя и на воде из-под крана долго не продержишься, – Вика явно внутри накопила, сердилась на Юрия, довел он ее своей неординарностью. – Впрочем, о других тоже не забывает. – Не понять уже, это-то ей хоть нравится? – О родителях. О нас с Сашкой. О своей первой жене... Представь себе!.. Следит, чтобы мы не таскали картошку и бутылки с минеральной водой. Благородный.

– Сама не знаешь, что говоришь! Какой же он благородный, если сегодня от одной благородно уходит, завтра ему, может быть, другая не нужна? Просто ты злишься, вот тебе и мерещится. Возводишь на человека напраслину. – Майе захотелось вступиться за Юрия.

– Возможно, – быстро согласилась Вика. – Не знаю. Пуганая ворона куста боится. И хватит о нем. Сама разберусь... С тобой бы разобраться, – полушутя-полусерьезно.

– Мне бы только во второй раз не ошибиться, – поделилась Майя искренне.

В комнате родители и бабушка вели тихий разговор. Мать выпустила пары и теперь в состоянии других тоже послушать. Вика с Майей прибирались на кухне.

Зазвонил телефон. Отец позвал Вику.

– Юрий, – предположила Майя. – Легок на помине. Оказалось, верно, Юрий. Приедет за Викой и Сашенькой, проводит их домой, сообщила Виктория, вернувшись на кухню. Легкий румянец и повеселевшие глаза выдавали ее.

– Вот видишь, – торжествовала Майя.

– Ничего я еще не вижу, – отозвалась Вика небрежно.

– Девочки! – крикнула из комнаты мать. – Чайник закипел?..

«До чего хорошо дома! – думала Майя, сидя вместе со всеми за столом, разогревшись горячим крепким чаем и несколько объевшись бабушкиным ореховым тортом. – И хорошо, когда люди друг другу нужны. Пусть, бывает, и ссоримся, и чего-то не понимаем». Вслух она сказала:

– В медицине есть три пути. Или просто лечить, ну, быть обыкновенным лечащим врачом, – пояснила она. – Или заниматься наукой, искать, как лечить эффективнее. Или, в-третьих, стать организатором, создавать условия для больных – и для самих врачей, разумеется... Не знаешь, что интересней, правда? – она озабоченно оглядела всех по очереди.

Бабушка одобрила каждое ее слово. Отец и Виктория с интересом ждали, что она скажет дальше. Но она ничего не сказала. Сегодня ей больше нечего было сказать.

– Ох ты, Майка, Майка! – вместо нее проговорила мать. – Все у тебя не как у людей!.. – Не сердилась.

1979