Зимние каникулы

9

Василь Васильевич сидит на стуле около жены и пытается, в свою очередь, осознать создавшееся положение. На консультацию к нейрохирургам по пустякам не возят. Как ни далек он от медицины, понимает и то, что затемнение, запечатленное рентгеном на снимке, доброе вряд ли сулит.

Варвара Фоминична ведет себя непоследовательно. Первым дело сообщила ему новость в наихудшем виде: без операции вряд ли обойдется; Анна Давыдовна, хоть и устраивает консультацию, по всему видно, сама ни в чем не сомневается. А консультация ей нужна для очистки совести; и кто возьмется оперировать, пока не посмотрит больного? На операцию она, Варвара Фоминична, согласия не даст, потому что и так и так один конец.

Лицо у Василь Васильевича, по мере того как жена излагает свои соображения, как бы окаменевает. Никакого на нем выражения, как у глухого при звуках музыки.

Заметив это, Варвара Фоминична переходит на мажор:

– А вообще-то ничего не известно. Что они, врачи, понимают? Любят преувеличивать. Вспомни нашу Валентину. – И рассказывает всей палате про знакомую врачиху, которая в каждой болезни всегда усмотрит самое худшее. Если бронхит, паникует, что воспаление легких; если обычный сердечный приступ, у нее уже готов инфаркт миокарда. – Не все врачи такие, конечно, но вообще я замечала, – подытоживает Варвара Фоминична. – Очень много знают, вот у них от знания глаза велики, – переиначивает она поговорку.

Пример знакомой докторши не оказал, однако, на Василь Васильевича должного воздействия, и Варвара Фоминична тогда говорит:

– И чувствую я себя сегодня гораздо лучше. Он явно сомневается на этот счет.

Она берет его руку в свою:

– Честное слово!

Темные складки на лице Василь Васильевича немного разгладились, он ответно пожимает руку жене, и Майя, как ни тихо, застенчиво он это произнес, слышит:

– Солнышко ты мое!.. Это он сказал?!

Он. Глядит на свою женушку, на свое «солнышко» с такой нежной преданностью! «Люблю тебя!» – «И я тебя!»

Пусть короткое мгновенье, но ничего они в это время, кроме себя, не видят, забыли, что не одни. Или знать никбго не хотят, им некогда ждать, когда останутся наедине, чтобы в критический момент жизни сказать главное, чем – единственным! – могут друг друга утешить, могут друг другу помочь: люблю тебя, что бы и как бы там ни было дальше.

У Майи ощущение, будто подглядела нескромно в щелку. И отчего-то захотелось плакать.

Василь Васильевич снял руку с руки жены, прокашлялся и сказал:

– Пойду покурю.

– Куришь больно много. Он не ответил и вышел.

Майя отправилась к холодильнику за яблочным соком для Тамары Георгиевны. Дождешься, пока ее родственники явятся.

...Какую-то мысль Майя не могла ухватить. Важную. Серьезную.

Василь Васильевич сидел на лестничной площадке, сгорбившись на деревянном диванчике, курил. Рядом лежала пачка сигарет «Прима».

Майя колебалась, подойти к нему или нет: сказать, что Варваре Фоминичне и правда сегодня получше, она и позавтракала и пообедала хорошо, вставала несколько раз, ходила по коридору. Зачем так убиваться, когда ничего не известно?

Василь Васильевич тем временем встал, бросил окурок в урну, убрал пачку в карман. Словно размышляя, в какую сторону двинуться, как если бы потерял дорогу, постоял на середине площадки. Пошевелил плечами, сбрасывая оцепенение. Потер ладонями лицо, пригладил волосы. Потоптался перед застекленной дверью, видимо выбирал нужный ритм для неспешного, ровного шага.

Майя встала в сторонке, пропуская его, но он ее не видел. Шел, не останавливаясь и не меняя длины и скорости шага. Получалось спокойно-деловито. И если что-то выдало истинное состояние Василь Васильевича, так это несвойственный ему широкий жест, каким толкнул, открывая, дверь в палату.

«Солнышко мое!»... Никогда бы Майя не подумала, что старые люди говорят друг другу такие слова. Так говорят. А главное, что слова эти могут быть им зачем-то нужны.

При других обстоятельствах Майя над этим от души посмеялась бы. Еще рассказала бы кому-нибудь: «Представляешь? Он ей... Сю-сю-сю. Ха-ха!..» Какой уж тут смех... Наверно, все-таки редко – любовь до старости?.. Интересно бы знать, в ее, Майиной, проблематичной старости, если со старостью повезет, будет так? Кто-нибудь в девяносто лет станет пожимать ей любовно руку и говорить: «Солнышко мое!..»

Нашла занятие: заглядывать на семьдесят лет вперед. Когда на завтрашний день ничего не загадано. Майя потопала к холодильнику.

Родственники все же в Тамаре Георгиевне пришли: оба, дочь и муж. А с ними женщина – крупная, высокая, с копной седеющих, непослушно вьющихся волос и прокуренным голосом.

Оказалось, подруга Тамары Георгиевны. Представилась:

– Ксения Владимировна. Дружим со школьных времен, по десяти лет было, когда оказались за одной партой.

С мужем обращается довольно бесцеремонно:

– И ты, Женька, не мудри с другой больницей. Чем здесь плохо? Всего четыре человека. А врачи всюду одинаковые, никогда не угадаешь, где больше повезет... О ГДР забудь, какая еще ГДР теперь? Уйми гордыню... Пока Томка в больнице, как-нибудь перебьемся, а дома нужно найти человека.

– Где его найдешь, человека? – слабо отбивает Галя напор материной подруги. – Вам, тетя Ксана, легко говорить.

– А вы с отцом денег не жалейте, тогда найдете.

– Кто жалеет? – обижается Галя.

– Знаю я вас!

Больная выражает протест, подруга его не принимает.

– Твой Евгений Степанович, – говорит так, будто Евгения Степановича здесь нет и вообще начихала она, слышит он или не слышит, – копеечку-то бережет... Окна помыть из «Зари» никогда не вызовет, ты всегда моешь!..

– При чем тут я? – гневается Евгений Степанович. – Она сама никогда не хотела. Не так ей «Заря» помоет.

– Так знала же, что тебе деньги нужны то на машину, то на чехлы на машину, то на гараж, то на еще что-то. Видно, у них такой сложившийся стиль отношений – подруге разрешено говорить все, что она о них думает, и приходится терпеть: часто ли подруги детства до седых волос рядом? Их, как отца с матерью, уже не выбирают. И шестое чувство срабатывает: ничего важней в таком положении нет, чем бескорыстная дружба, пусть она, дружба, и говорит прокуренным басом неприятные (и несправедливые!) вещи.

– Я спирт достала. Во-первых, для гигиены, во-вторых, чтобы не было пролежней. – Вынимается стограммовая бутылочка. – Слышишь, Галя? Каждый день матери кожу протирай. Для волос купи специальную жидкость, «Биокрин» называется... Ладно, сама куплю, принесу, а ты ватку смочи, сквозь зубья расчески, вот так (показывает) пропусти... – Объясняет ближайшей соседке, Алевтине Васильевне: – У меня с отцом была такая же история, я все это проходила. Между прочим, поставила на ноги. Хотя целый год не работала, все накопления спустили.

– Я же не могу не работать. Или ты считаешь – могу? – Евгений Степанович скашивает в ее сторону глаза.

Она прочно сидит в изножье кровати, чувствует себя совершенно непосредственно.

– Не можешь, правильно. А создать условия обязан. Не рассчитывая на государство.

Муж обреченно вздыхает. Она же пошумит, она же первая выручит, ее и звать на помощь не надо, сама прибежит.

– Белье пора сменить. – Ксения Владимировна отправляется искать санитарку.

Чудом раздобыла чистое белье (кастелянша давно свои часы отработала), ловко переворачивая больную, перестелила постель, надела чистую «распашонку», уложила, расчесала волосы. Полюбовалась делом рук своих:

– Совсем другой коленкор.

Походка у нее, как и голос, мужеподобная, ступни ставит параллельно и сильно расставив, движется, словно танк, идущий на таран; на щеке проросла сивой шерсткой большая родинка; выглядит лет на пять старше сверстницы.

И при всем при том располагает к себе необычайно.

– ...Крем для лица надо принести. Больная не больная – запускать нельзя. – Что-то прикинула, подсчитала, решила: – Могу приходить в субботу и в воскресенье. В середине недели – в среду, в среду у меня библиотечный день. Ты, Галина, с утра, а я во второй половине. Семейство мое обойдется с ужином, не маленькие. И отца не забрасывай смотри. Чтоб каждый день была горячая еда, честь по чести. Воскресенье я целиком возьму на себя, а ты занимайся домом. Галя недовольно тянет носом, что не остается незамеченным.

– И не спорь. Нет худа без добра, хоть чему-нибудь научишься, пока мать болеет. Кроме яичницы-болтуньи и молочного супа. А то замуж выйдешь, кто за тебя будет?

– Муж, – Галя сидит нога на ногу, покачивает носком сапожка. Дразнит. Пусть пошумит, жалко, что ли?

– Мужики терпеть не могут брать на себя бабские дела, учти. Ладно, пошли. – Встала, повернулась к Майе: – Я тебе свой домашний и рабочий телефон оставлю, звони в случае чего.

При ней Майя принесла и поставила на тумбочку Тамары Георгиевны яблочный сок, вот она без труда и сообразила, на кого здесь лучше всего опереться.

Протянула Майе бумажку с номерами телефонов, вернулась к своей подружке, крепко, от души ее расцеловала:

– Не унывай, Томка! Вытащим мы тебя, верь моему слову. Слово ты мое знаешь.

На ходу вынула из сумки пачку «Беломора», зажала негорящую папиросу в зубах – не терпится закурить, вместе с дымом выпустить стесненные чувства. Спина прямая, полная грудь вперед – генерал в юбке, оказавшийся лицом к лицу с решающим сражением. Муж и Галя покорно следуют в арьергарде. Солдатами-новобранцами.

Тамара Георгиевна провожает всех троих ожившими опять глазами. Ей они, все трое, одинаково хороши.

Кого, однако, подруга привела в крайнее замешательство, так это Василь Васильевича. Самим своим деятельным существованием, умением заполнить собой любое замкнутое пространство.

Он уже сравнил себя с ней и осознал, что не готов к надвигающемуся на него испытанию. И никого у него нет, кто бы все, как она, знал, умел, предвидел. И от этого Василь Васильевич пал духом. Плечи опустились, темные складки на лбу, вдоль щек еще больше потемнели.

Варвара Фоминична без труда прочла его мысли:

– Ладно, Вась, как будет, так будет.

– Леонид вечером звонить обещал. Попрошу его – пусть приезжает?

– Зачем раньше времени с места срывать? Успеется.

– Пусть и успеется. А я хочу, чтобы он здесь был. – Василь Васильевич проявил неожиданную строптивость.

– Мало ли чего ты хочешь. Не трогай его.

– И слушать тебя не буду!

– Ясное дело, разве тебя переспоришь? Ты, если чего в голову вобьешь, не отступишься. – Похоже, она сама себе не верила, против воли ее вело. – Хоть караул кричи. И Леонид в тебя. Как с мореходкой, так и со всем остальным. – Под «всем остальным» подразумевается нежелание сына обзаводиться семьей и порадовать родителей под конец жизни внуком.

– Разворчалась, – миролюбиво отмечает Василь Васильевич.

– Вот скоро помру, и ворчать на вас будет некому, – с оттенком, можно даже сказать, кокетства (сверх сил все-таки человеку до конца поверить в свою близкую неизбежную смерть!) утешает его жена.

– Перестань глупости говорить! – сердито отмахивается он от ее слов, будто от них, от слов именно, зависит ее жизнь или смерть.

– Покричи, покричи, – разрешает ему Варвара Фоминична. И вдруг соглашается: – Ладно, пусть приезжает. И со мной подольше побудет, и ты не один.

Какую все-таки мысль Майя не может поймать, собрать в слова?

Люська, влетевшая в палату вместе с запахами снега, ветра, озона, перебившими аромат дорогих французских духов, в первые секунды кажется ей пришелицей с другой планеты. Такие у нее яркие щеки, легкомысленно веселые глаза, свободные – в ладной, красивой одежде – движения.

Стащила Майю с кровати, увела в коридор, не терпится без посторонних ушей поделиться новостями.

Новости действительно потрясающие:

– Мы с Вовкой женимся!

– Поздравляю, – говорит Майя, испытывая укоры совести из-за того, что радуется меньше, чем событие того заслуживает.

– Заявление подали, свадьба в апреле, в нашем районном Дворце бракосочетаний, а в сентябре должен быть готов дом, где у Вовки кооперативная квартира, пока однокомнатная, но его отец, он в райжилотделе кем-то работает, обещал переиграть на двухкомнатную...

Все у Люськи хорошо, просто, без затей. Свинство, что не выходит радоваться Люськиным радостям. Не укрылось это от нее:

– Ты что? Случилось что-нибудь?

– У нас в палате у одной затемнение, – Майя дотрагивается до своей головы. – Опухоль, наверно.

Люська поспешно хватает ее руку, отводит:

– Нельзя чужие болезни на себе показывать!

– Ты из какой деревни? – иронизирует Майя.

– Из деревни или из города, а нельзя. – Соглашается с Майей: – Неприятно, конечно. Но ты-то что можешь сделать?

– То-то и оно. И – никто.

– Удирать тебе надо отсюда поскорей. Здесь не только человек, но и лягушка затоскует.

– Чужая она мне, а я ужасно переживаю. Сама понять не могу.

– Чего понимать? И я бы на твоем месте переживала. Хотя если подумать: каждую минуту кто-то умирает, а кто-то рождается. У одних свадьба, а у других похороны. – Вздохнула: – Так уж устроено.

– Я вот нагляделась тут всякого, – немножко оживилась Майя, желая поделиться: – Суетятся люди, чего-то добиваются, к чему-то стремятся, а то и локтями других расталкивают, а потом инсульт или вот опухоль – и ничего больше не нужно.

– Смешная ты, честное слово. По-твоему, с самого начала ждать этого инсульта, опухоли, инфаркта?

– Ну зачем?.. Я не о том.

– Ты – о смысле жизни, – догадалась Люська. – Понятно. Придется тебе напомнить, что не такие головы, как у нас с тобой, над этим вопросом бились. Никто не знает, в чем смысл жизни. Зато, – завершила Люська, – каждый знает, что единственную свою жизнь надо прожить как можно лучше. – Самой понравилось.

– А как – лучше?

– Ну, этот вопрос каждый сам для себя решает. Майя помолчала.

– Ладно, Люська, не обращай внимания. Просто попала я в черную полосу. Бабушка моя считает, что так и должно быть: черная полоса, светлая полоса.

– Значит, впереди у тебя светлая, – с живостью заключила Люська. – Готовься к моей свадьбе. Мы решили дома. У Вовкиных родителей большая квартира, а мать работает в гастрономе. Так что сама понимаешь.

– А где еще работают Вовкины родственники? – насмешливо интересуется Майя.

Люська смеется:

– Еще один дядька где-то туризмом ведает. Обещал нам свадебное путешествие, с остановками в пансионатах типа «люкс». Про других пока не знаю. Чем больше полезной родни, тем лучше, я не ханжа. – Все причины есть у Люськи веселиться и балагурить.

...В каждый данный момент люди разделены, думала Майя в тишине заснувшей палаты, на здоровых и больных. На счастливых и несчастных. На живых и умирающих... Если посмотреть на человечество общим взглядом, может показаться, что все в одном котле. На самом деле в нем есть перегородочка, незаметная, но надежная, только не совсем сплошная, а с брешью, через которую происходит как бы взаимообмен. Одна молекула сюда, другая туда, три оттуда, десять туда. Не по законам физики или химии, а по неопределимой кривой судеб. И жизнь по ту и другую сторону несопоставима. Недаром говорят: сытый голодного не разумеет. Это же не только о куске хлеба. Впрочем, голодный сытого тоже, хотя это обстоятельство менее существенно.

Влюбиться бы в кого-нибудь. Майя перебрала в уме знакомых мальчиков, но ни в кого из них влюбляться не хотелось. У доктора Аркадия Валерьяновича, как и предполагалось, есть жена, тоже врач, в этой же больнице, в детском отделении. Майя, когда узнала об этом, не была сильно разочарована: другого не ждала.

Вспомнилась встреча нынешнего Нового года. Почти всей группой собрались у Наташки Курочкиной. Все нарядные, красивые. Кто некрасивый, тоже в эту ночь казался лучше самого себя. Произносили тосты, желали друг другу счастья и всяких прочих радостей. Вскоре после полуночи погасили люстру, остались гореть разноцветные лампочки на елке, танцевали в пестром полумраке, веселились как сумасшедшие, все стали вдруг остряками, все были друг в друга влюблены, если не всерьез, так хотя бы на эту ночь. И никакого хамства, никакой пошлости. Только возвращение Курочкиных-родителей заставило компанию в шесть утра разойтись. Коля Зеленский увязался, как всегда, за Майей, чтобы доставить ее невредимой до дома, по дороге говорил разные намекающие на его чувства слова, но Майя слушать их не хотела, лепила и бросала в него снежки, раскатывалась по наледям на тротуарах, болтала что на ум придет.

Год обещал быть замечательным, несмотря на поджидающую за порогом сессию.

Кто бы мог предугадать, что не пройдет двух месяцев, как она окажется в этой больнице и уже не студенткой? И нет ей места в веселой компании вчерашних однокурсников.

Еще говорят – как встретишь Новый год, так он и пройдет!..

Прежде отчего-то не связывалось отчисление из института с тем, что и от ребят, с которыми успела сдружиться, она отрезанный ломоть. Без нее теперь будут их вечеринки». Сознание этого оказалось совершенно непереносимым. Майя почти засыпала под мелькание перед глазами радужных картинок из недавнего безмятежного прошлого – и сразу как и не было сна!..

Что же она натворила!..