Знание-сила, 2007 № 06 (960)

Свобода — необходимая предпосылка развития науки?

Людовик XIV в Академии наук. XVII в.

Три предлагаемые вашему вниманию статьи были написаны в разное время и по разным поводам. Однако проблемы, затронутые в них, побудили к их объединению под одной рубрикой, ставшей развитием дискуссии, начатой в «Главной теме» третьего номера за этот год. Напомним, разговор тогда шел как раз о состоянии науки и изменении отношения к ней в обществе.

С удовольствием прочитал в ноябрьском номере «Знание — сила» за 2006 год статью своего однокурсника Г. Горелика «Великая наука Сталина», в которой автор критически разбирает книгу другого историка науки российского происхождения — А. Кожевникова. С ним я не знаком лично, но знаю, что полемика тянется уже давно. Я слежу за ней по интернету, когда темными вечерами заграничных командировок работать уже трудно, а в общежитии сидеть надоело. Предмет полемики действительно очень интересный и важный — способствовал ли сталинский режим расцвету физики в частности и науки вообще? Нетрудно привести доводы в пользу противоположных точек зрения. До сталинской эпохи Россия и Советский Союз — периферия научной жизни, после — одна из ведущих научных держав, а с распадом СССР перспектива утраты этой роли представляется более чем реальной. Вывод, которого в грубом приближении придерживается Кожевников, — сталинский режим сыграл позитивную роль в развитии нашей науки. Нет, возражает Горелик, — это иллюзия. Свобода — естественная среда развития науки, а ее расцвет при Сталине, в частности успехи атомного проекта, сильно преувеличены.

Со второй точкой зрения хочется согласиться, особенно если ты считаешь себя человеком демократических убеждений, а мне хотелось бы считать себя таковым. Аргументов сразу же находится много, одна история с Лысенко чего стоит. Однако после некоторого размышления становятся заметны трудности в этой аргументации.

Горелик доказывает, что советская физика даже в лучшие времена была явно на вторых ролях по сравнению с американской. Возможно, это и так. Тем не менее, советская математика именно в это время мощно вышла на лидирующие позиции. Я думаю, что никто не сочтет националистической передержкой характеристику середины XX века как эпохи лидерства отечественной математики, а Колмогорова как ведущего математика той эпохи. Представление, что математика казалась Сталину поважнее, чем физика, я думаю, никто не будет серьезно защищать.

Мы привыкли высоко ценить отечественный стиль научной работы с его семинарами, горячими дискуссиями, звонками коллег в самое неподходящее время с новыми научными идеями. Это действительно выгодно отличает нашу науку от западной. Но вот Кожевников оборачивает эти же свойства другой стороной, и они выглядят как авторитаризм, вкусовщина и внутренняя цензура, которые препятствовали получению нескольких Нобелевских премий нашими учеными. Читать очень обидно, и Горелик указывает (в специальных работах) на несколько неточностей в этих рассуждениях. Все верно говорит, но на каждый вопрос можно посмотреть, насколько известно, как минимум, с двух сторон. Как говорил один мой аспирант: «Главные достоинства работы одновременно являются и ее центральными недостатками». Достаточно взглянуть на оглавление ведущего американского журнала Physical Review серий D или E и сравнить его с оглавлением нашего «Журнала экспериментальной и теоретической физики», чтобы понять, что американский издатель гораздо легче допускает публикацию разных завиральных идей. Главное, не пропустить возможную Нобелевскую работу, а чепуха отомрет сама собой.

Конечно, лучше, если автор статьи работает в Гарварде или Принстоне, а не в Москве. У нас опубликовать такую завиральную работу посложнее, в советские времена и вовсе было непросто, а в сталинские — так и просто опасно, даже если, скажем, Ландау прямо никому ничего не запрещал. У этой проблемы есть и другая сторона — очень узкий выбор журнала для публикации. Ну, не брали у зарубежных авторов прорывных работ по высокотемпературной сверхпроводимости статей в лучших журналах, так они опубликовались в журналах второго ряда, и ошибка редакции немедленно стала самоочевидной. С горечью приходится признать, что у нас до сих пор наука гораздо больше подвержена влиянию групповых интересов, чем на Западе. Там тоже, конечно, хватает групповщины, но уклониться от ее влияния полегче.

А вот еще один аспект проблемы — отражение общественных идей в научных концепциях (скажем, влияние коллективистских идей в обществе на развитие теории коллективных эффектов в физике) кажется просто находкой.

В самом деле, с одной стороны, естественные науки претендуют на объективное описание и объяснение окружающего нас мира, а с другой — делают это на языке, уже в той или иной мере выработанном и обкатанном в человеческом обществе. Что в научных представлениях действительно объективно, а что идет от языка (в самом широком смысле), на котором мы выражаем свои мысли — сразу не скажешь. Уже приходилось писать о том, что отцы церкви в некотором роде внесли весомый вклад в создание квантовой механики. Если бы они в своих дискуссиях, которые нам сейчас часто кажутся странными и ненужными, не разработали и не проговорили концепцию триединства, то физикам первой половины XX века было бы гораздо труднее сформулировать представление о квантовых микрочастицах, которые одновременно и волны, и частицы.

Без специальных исследований трудно сказать, какими еще разработками такого рода воспользовалась современная физика, а разработка каких концепций была отброшена из-за того, что ничего подобного в идейном багаже физиков не нашлось. Подобная тематика мне кажется особенно привлекательной потому, что в связи с бурными, революционными изменениями в физике XX века из нее ушли такие части, как методология, история и философия науки. Точнее, они редуцировались к отходам повседневной деятельности практикующих физиков — к небольшим методологическим заметкам («пиши ясно и на грамотном английском» и т.п.), мемуарам и простейшим соображениям общего характера (типа «избегай демагогии»). Соответственно между физиками и философами (не говоря уже о филологах — нет хуже упрека физику, чем обвинение в филологии!) давно неблестящие отношения, хотя многие физики в своей частной жизни балуются чтением гуманитарной литературы. Здесь явно видна почва для возобновления отношений, которое может пойти на пользу обеим сторонам.

Но мы отвлеклись от главного — как же быть с центральным парадоксом о необходимости свободы для развития науки? Попробуем поступить в соответствии с немногими имеющимися методологическими заветами физики и вывести проблему из плоскости идеологических споров так, чтобы на нее можно было посмотреть непредвзято и отстраненно. Для этого лучше обсуждать не феномен сталинской науки, а что-нибудь на нее похожее.

Можно ли привести подобные же примеры в других странах и обстоятельствах? В избытке! Я уже не говорю о том лидирующем положении, которое занимала во многих областях физики довоенная немецкая наука (это — очень мягкая характеристика). А ведь кайзеровскую Германию трудно назвать очагом демократии, не говоря уже о Германии тридцатых годов. Более того, послевоенная Германия давно восстановила свой экономический потенциал, завоевала заслуженный авторитет в мире, а вот с научным лидерством дело обстоит значительно хуже. Некоторые потери не удается восполнить в мировом масштабе. Те, кто занимается проблемой турбулентности, знают, что книга Шлихтинга зафиксировала научные находки военных инженеров Германии тридцатых годов, полученные при развитии авиационной промышленности, но послевоенное развитие науки пошло совсем по другому пути. Не скажешь, что за полвека люди не узнали в этой области ничего нового, но, когда вопрос оборачивается в той плоскости, в которой его ставит Шлихтинг, к достижениям тридцатых годов прибавить нечего.

Мне все-таки кажется более показательным другой пример — французская астрономическая школа времен Людовика XIV. С этим примером сталкиваешься, когда задаешься вопросом о том, начиная с какого времени имеются систематические данные о солнечной активности. Напомню, что на Солнце есть пятна. Их число меняется со временем. Примерно каждые 11 лет их среднее число достигает максимума, потом падает, а через 11 лет снова достигает максимума. Это — знаменитый 11-летний цикл солнечной активности, о котором любят говорить по телевизору, обсуждая то, что сейчас стали называть проблемой космической погоды. Проблема действительно важная. Магнитная активность Солнца влияет на потоки энергичных частиц, достигающих поверхности Земли. Эти частицы могут разнообразным образом воздействовать на людей. В частности, они в определенных обстоятельствах губительно сказываются на здоровье. Короче, есть что изучать.

Мы привыкли думать, что изменения физических условий окружающей нас среды происходят достаточно медленно, а быстрые катастрофические события либо связаны с деятельностью человека, либо происходили невообразимо давно по человеческим меркам. Оказывается, это не совсем так. Как раз при жизни Людовика XIV, то есть в XVII — начале XVIII века машина, которая поддерживает периодические изменения солнечной активности, дала грандиозный сбой, который продолжался практически все царствование этого короля. Выражался этот сбой в том, что на Солнце практически не было солнечных пятен. Конечно, были и другие, менее заметные проявления сбоя, известного в науке как минимум Маундера. Маундер — выдающийся астроном первой половины XX века, который впервые обратил внимание на косвенные признаки такого сбоя: в документах той эпохи аномально мало сведений о солнечных пятнах. Надо сказать, что астрономы отнеслись к этой идее достаточно недоверчиво — ну мало ли чего НЕТ в документах. Гораздо правильнее кажется заниматься тем, что в них ЕСТЬ.

Постепенно объем косвенных данных накапливался, но общий скептицизм сохранялся. И тут неожиданно оказалось, что минимум Маундера отлично пронаблюдали французские астрономы той эпохи, причем инициатором наблюдений был сам Людовик XIV! Дело в том, что для наблюдений солнечных пятен не нужно никакой особенной техники, достаточно самого простого телескопа. Телескоп был изобретен (лучше сказать, введен в астрономическую практику) Галилеем как раз в начале XVII века, за несколько десятилетий до начала минимума Маундера. Сам Галилей был неважным астрономом-наблюдателем: у него было слишком много идей, которые отвлекали его от кропотливой повседневной работы. На какое-то время наблюдение солнечных пятен стало модным, им увлекались многие астрономы и любители астрономии. В то время разделение на любителей и профессионалов было не таким четким, как в сегодняшней науке. Впрочем, до сих пор в астрономии есть вполне интересные задачи, ко- ^рыми в принципе может заниматься и любитель — хватило бы терпения на несколько десятков лет наблюдений.

Результаты первых полулюбительских наблюдений солнечных пятен с помощью телескопов сохранились. По ним мы до некоторой степени знаем о поведении Солнца перед минимумом Маундера и в его начале. В принципе солнечные пятна можно наблюдать и без телескопа, так что кое-что о них известно и до эпохи Галилея. Однако всех этих, достаточно бессистемных наблюдений вряд ли хватило бы для реконструкции солнечной активности во время минимума Маундера. Да и сам первоначальный интерес к солнечным пятнам стал как-то затухать. Дело в том, что одно пятно не слишком отличается от другого, поэтому регулярные, день за днем, наблюдения пятен кажутся напрасной работой. А уж тем более, когда пятен стало мало. Напомню, что астрономы той эпохи понятия не имели об 11-летнем солнечном цикле, космической погоде и всем том, что нас сейчас так интересует в этом вопросе.

И вдруг в середине XVII века наблюдениями солнечных пятен заинтересовался Людовик XIV. Он подошел к делу с совершенно сталинскими мерками — организовал Парижскую обсерваторию и снабдил ее первоклассным по тем временам телескопом. Он добился того, что в обсерватории стал работать цвет тогдашней астрономии, причем стали они заниматься не чем попало, а продуманными наблюдениями солнечных пятен. Обсерватория существует до сих пор, это одно из основных научных учреждений Франции и на мировом уровне оно тоже хорошо смотрится. Телескоп, конечно, устарел и разобран, но здание до сих пор используется по прямому назначению. Пожалуй, самая примечательная новация в том, что к имуществу обсерватории удалось прибрать конюшни. Сейчас в них лаборатории и комнаты для приезжих. (Сам жил и подтверждаю, что помещения хорошие).

Мы не располагаем непосредственными данными о том, как король вмешивался в повседневные дела обсерватории. Однако сам ход работы не оставляет никаких сомнений, что она выполнялась под сильнейшим королевским контролем — ни один астроном сам по себе так бы работать не стал. Наблюдательная программа заняла время жизни двух поколений астрономов (король прожил долго и не потерял интереса к своему детищу). Два первоклассных астронома (Пикар и Ля Ир) положили свою жизнь на наблюдение солнечных пятен. Они следили за ними каждый солнечный день, не отвлекаясь на праздники, болезни и другие причины, препятствующие работе, тщательно фиксировали в своих рабочих журналах ПРАКТИЧЕСКИ ПОЛНОЕ ОТСУТСТВИЕ ВСЯКИХ РЕЗУЛЬТАТОВ! В частности, было десятилетие упорного труда Пикара, во время которого он пронаблюдал одно ничем не примечательное солнечное пятно.

Заниматься научной работой вообще трудно. Главное препятствие состоит в том, что ты должен ежедневно заниматься упорной работой, которая в данный момент никому, кроме тебя, не интересна, а когда станет интересной — то для тебя она уже перегорит и не будет такой привлекательной. Каждый знакомый и случайный посетитель норовит тебя чем-нибудь отвлечь от работы. Феномен прекрасно описан Стругацкими в книге «За миллион лет до конца света». Если ты получаешь какие-то результаты, находящие поддержку у таких же чудаков, как и ты, которые тоже интересуются этой задачей, то еще есть шансы убедить начальство в полезности твоего труда. Однако убеждать десятилетиями все равно очень сложно. Поэтому каждая многолетняя астрономическая программа — это подвиг. Но многолетняя программа, которая на всем своем протяжении приносила отрицательные результаты — это подвиг беспримерный.

Я вижу только одно объяснение этому феномену — непосредственная и личная заинтересованность самого высокого начальства, то есть короля Людовика XIV. Стоит сказать, что король и Ля Ир умерли практически одновременно. Программа была немедленно свернута. Мы располагаем английскими наблюдениями солнечных пятен середины XVIII — начала XIX века. Они выполнены на Гринвичской обсерватории под Лондоном.

Это — отличная обсерватория. Она много сделала в астрономии. Английская наука очень много внесла в формирование и физики, и астрономии. Однако Англия была гораздо более демократической страной, чем Франция Людовика XIV Английскому королю и в голову не приходило вмешиваться в повседневную работу астрономов. Поэтому данные о солнечной активности за этот период не в пример хуже, чем за эпоху минимума Маундера и за первый цикл активности после ее конца, который успел пронаблюдать Ля Ир.

Для того чтобы усугубить картину, скажу, что французские астрономы наблюдали не только солнечные пятна. Они систематически наблюдали и видимый солнечный диаметр и зафиксировали его аномальное поведение (осцилляции) во время минимума Маундера. Проведение таких работ с непредвзятой точки зрения выглядит уж совсем идиотизмом и капризом деспота — не было решительно никаких оснований ожидать здесь чего-нибудь существенного. Сейчас видимый солнечный диаметр практически не осциллирует. Поэтому эта часть данных французских астрономов до сих пор с недоверием воспринимается астрономами современными. Потребуется еще один сбой в работе машины солнечной активности для того, чтобы сказать, насколько важны эти исторические данные.

Мы вынуждены констатировать, что и в этом случае внешнее, совершенно ненаучное вмешательство деспотического правителя дало положительный результат. Стоит сказать, что знакомство с памятниками эпохи Людовика XIV вообще обнаруживает неприятные параллели с нашим недавним прошлым. Хорошо видно, что он своими действиями истощил силы страны (количество его построек просто огромно). Не говорю уже о беспрерывных войнах и произвольных репрессиях (одна Железная маска чего стоит). По сравнению с ним деятельность ненавистной народу Марии Антуанетты кажется легким капризом. Ну, а отношение современников и потомков — в точности как у нас.

Хотелось бы, конечно, узнать от профессиональных историков побольше о научных интересах короля и обо всей этой истории, но их увлекают другие задачи. Скажу еще об одной загадочной стороне дела. Галилея, как известно, осудила католическая церковь. Это осуждение было во многом связано с его астрономическими наблюдениями. Вместе с тем огромное большинство обсуждаемых французских данных получено вовсе не атеистами и богоборцами, а вполне законопослушными католиками. Среди них много иезуитов и священников. Некоторые из них (например, Ришар) совмещали астрономию с миссионерской деятельностью в Китае! В общем, есть о чем задуматься.

Как же быть с главным обсуждаемым парадоксом? Действительно ли свобода представляется необходимым условием для науки? Мне кажется, что положительный ответ на этот вопрос все же возможен в том случае, если мы будем рассматривать его в достаточно длительной временной перспективе. Действительно, деспотическое правление может способствовать концентрации усилий на некоторой важной научной проблеме (а может и мешать этому). Деятельность деспотического правителя может привести к формированию передовой научной школы. Здесь у сталинской науки не видно никакого особого приоритета. У Людовика XIV получалось получше, да и жертвы были все же поменьше. Однако так можно, по-видимому, сконцентрировать усилия лишь на ограниченное время. Уходит внешнее принуждение и распадается научная программа. Следует спад научных исследований. Они возрождаются лишь много позднее уже на другом общественном фоне и без поддержки деспотической силы. В этом смысле печальный опыт нашей науки последних десятилетий представляется закономерным.

Юрий Магаршак