Знание-сила, 2008 № 10 (976)

Переводя непереводимое

Всю жизнь я имею дело со словами. Помимо прочитанных книг и помимо текстов, которые я сочинил сам, за три десятка лет я успел перевести с японского довольно много. Это и древние летописи, и средневековые проза с поэзией, и современная беллетристика. В настоящее время я веду курс перевода в университете. И тем не менее (или именно благодаря этому?) я не могу привести ни одного правила, которого следует придерживаться всегда. В переводе, разумеется, есть много ремесла. Нужно уметь пользоваться самыми разными словарями, справочниками и энциклопедиями, твердо знать грамматику. Но в переводе есть и много от искусства. Как можно научить искусству? Искусству можно только научиться. Как это получается, остается для меня тайной.

Знаменитого шведского горнолыжника Стенмарка как-то спросили о причине его невероятных спортивных успехов. И получили достойный ответ: «Ехать надо быстрее». Так же и с переводом: переводить нужно лучше.

Что это означает — «лучше»?

Каждый раз ты имеешь дело с другим автором. Каждый раз ты должен понять его, вжиться в образы — его самого и его героев. В этом смысле переводчик похож на актера. Ты отказываешься от своего «я», надеваешь личины — автора, его героев, другой культуры. В этом смысле переводчик похож и на шамана, который для своего путешествия на небо и установления надежной коммуникации с божествами должен забыть про себя и забыться. Работая за своим столом, переводчик строит мост, по которому читатель путешествует из одной реальности в другую.

Переводчик с британского проживает английскую жизнь: в солнечный московский денек ежится от туманов, вспоминает свой оксфордский опыт, которого не было. Переводчик с японского должен «косить» под японца. При разговоре по телефону он вежливо кланяется аппарату, кушает рис палочками, чавкает гречневой лапшой, без содрогания поглощает морских и земноводных гадов и потихонечку прихлебывает горячее саке. Хороший японист похож на японца — под влиянием его фонетики у него по-другому кривятся губы, меняется разрез глаз, желтеет кожа, к выпирающим скулам приливает японская кровь. Подавляющее большинство японцев искренне полагают, что понять японца может только японец. Задача сложна, но русский переводчик должен доказать обратное. А иначе зачем он тогда вообще нужен?

Хороший японист должен быть похож на японца, но он не должен быть японцем. Потому что его задачей является перевод на русский язык, которого не знает переводимый им автор. Как найти все эти соответствия, которых нет в природе? Потому что в японской природе вроде бы есть слово «клен», но листья у него намного меньше и умещаются в детскую ладошку. А листья тамошнего «дуба» лишены русских зазубрин. В Японии есть сакура, которая цветет по-вишневому, но плоды ее не употребляют в пищу и варенья из него не получается. Слово «слива» ассоциируется там не с сочными осенними плодами, а с ранним цветением, обозначающим приход весны, когда цветам еще грозит запоздалый снег. Как прикажете переводить воспетые бесчисленными поэтами цветы то ли кустарника, то ли деревца хаги, которое словарь предлагает перевести как «леспедеца двуцветная»? «Настала осень, и леспедеца двуцветная покрылась красивыми цветами...»(?!)

Переводчик с японского переводит на русский и потому он обязан быть русским: крепко жать руку, собирать грибы, хлебать щи, уплетать блины, произносить шумные тосты и пить заиндевевшую рюмку водки до дна. А иначе он не сможет ощутить, что в другой культуре все может быть совсем по-иному.

У переводчика проблемы не только с перевоплощением. Скажем, в японском языке очень развита омонимия. От одного только упоминания об этой материи каждый японист немедленно впадает в истерику.

Кону хито-во

мацу-но ха-ни фуру

сираюки-но

киэ косо кахэра

авану омохи-ни

В этом стихотворении Х века мы встречаемся со следующими случаями омонимии. «Мацу-но ха» — иглы сосен, но «мацу» одновременно и «ждать»; «фуру» — «падать» (о снеге) и «стареть»; «киэ» — «таять» и «умирать»; «хи» в слове «омохи» («любовь») означает еще и «огонь». В приблизительном пересказе получаем: «Ожидаю того, кто не приходит, старею. На иглы сосен падает белый снег — тает. Растаю-скончаюсь, не встретившись с тобой, от жара любви». Лучше бы такие стихи и не переводить вовсе. Однако переводчик на это не имеет права. Он связан не обетом молчания, а обетом говорения. Недаром даже такой первоклассный поэт, как Арсений Тарковский, обреченно писал: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова...»

В переводческом деле вопросов больше, чем ответов. И если автор имеет право на ошибку — в спешке и творческом забытьи он путает имена героев, даты, события и термины, то переводчик такого права лишен. Если он переводит древний, «классический» текст, то обязан заметить несуразицу и холодно отразить ее в своем комментарии. Если же речь идет о современной литературе — проконсультироваться с автором или же взять ответственность на себя и исправить ошибку без его ведома. В противном случае читатель подумает, что подкачал именно переводчик. А это, согласитесь, неприятно. Словом, переводчик обязан быть внимательнее и образованнее автора. Хороший автор пишет только о том, что он знает. Далеко не все авторы столь хороши. Переводчику приходится переводить и то, что ему только предстоит узнать.

На свете много народов и языков — толмачи были нужны всегда. Однако при этом следует помнить и то, что далеко не все тексты подлежали переводу. К этой категории принадлежали сакральные тексты. Для Японии это были буддийские сутры. В Японию пришел их китайский вариант, и в Японии их так и читали, не переводя на японский, зачастую — не понимая. В древности и Средневековье считалось, что священное дано в той форме, в какой оно дано, и менять канал трансляции — дело нечеловеческое. Человеческое (переводческое) вмешательство тут же «испортит» текст, и он потеряет всю свою первозданную магическую силу.

Нынешний светский переводчик такими ограничениями не скован, и перед ним открывается широчайшее поле возможностей. Какую из них он выберет — его дело. Дело его понимания, образованности и вкуса. Переводчик — существо подневольное, его барин — автор, но он борется за свою независимость.

Вот я открываю два перевода то ли сказки, то ли повести, созданной в среде древнеяпонской аристократии в Х столетии. Первый перевод принадлежит перу известного филолога А.А. Холодовича (1906 — 1977), который назвал его «Дед Такэтори». Вот как он начинает свой сказ: «Жил-был дед Такэтори. По горам, по долинам он хаживал, рубил он бамбук-дерево, мастерил из него утварь всякую. Звали его Сануки, а имя Мияцу Комаро. В бамбуковом лесу раз попалось ему дерево — огонек по стволу разливается. Диву дался старик, приближается, видит: дудочка теплится. Заглянул он в дуду, там прекрасная девица, ростом с горошинку».

А.А. Холодович поставил перед собой задачу «одомашнить» реалии другой литературы и сделал это вполне виртуозно. Однако его перевод нынче прочно забыт.

«Классическим» же признан многократно переиздававшийся перевод В.Н. Марковой (1907 — 1995) — замечательной переводчицы и поэтессы. Она назвала его «Повестью о старике Такэтори» и не захотела сделать японское произведение русской сказкой. «Не в наши дни, а давным-давно жил старик Такэтори. Бродил он по горам и долинам, рубил бамбук и мастерил из него разные изделия на продажу. Потому и прозвали его Такэтори — тот, кто добывает бамбук. А настоящее его имя было Сануки-но Мияцукомаро. Вот однажды зашел старик Такэтори в самую глубину бамбуковой чащи и видит: от одного деревца сияние льется, словно горит в нем огонек. В самой глубине бамбукового стебля сияет ярким светом дитя — прекрасная девочка, ростом всего в три вершка».

Оказалось, что перевод В.Н. Марковой читателю ближе, он не захотел читать русскую сказку, где только имена героев напоминают о Японии.

Примеры переводческого разновкусия можно множить и множить. Выдающийся знаток японской литературы А.Е.Глускина (1904 — 1994) переводила в 1927 году:

Тот соловей, что приютился

в ветках сливы,

Чтобы весна пришла, —

ей песнь свою поет.

Но все равно...

Напрасны все призывы —

Весны все нет... И снег идет, идет...

В году 1995 А.А. Долин интерпретировал это стихотворение так:

Сливу облюбовав,

соловей распевает на ветке

о приходе весны —

хоть весне пора уж начаться,

но не видно конца снегопаду!

Оригинал стихотворения содержится в антологии «Кокинсю», составленной в начале Х века. Его подстрочник звучит так: «На ветке сливы сидит соловей, весна началась, но снег все еще продолжает идти». Вот и все. Автор пишет текст раз и навсегда. О переводе сказать этого нельзя. Другие времена, другие переводчики, другие переводы...

До недавнего времени японцы пользовались старыми переводами Достоевского. Спрос на них был устойчивым, но все более падал. Но вот появился новый перевод «Братьев Карамазовых» — за кратчайший срок было продано 500 тысяч экземпляров. Думаю, что в России за это же время было продано меньше. Означает ли бум Достоевского в Японии, что он стал писать лучше? В абсурдности вопроса заключен ответ на него. Переводчик обречен на то, чтобы переводить переведенное. На выходе — совсем другое произведение.

Относительно же двух вариантов перевода процитированного древнеяпонского стихотворения следует прибавить: в Японии соловьи не водятся. В оригинале поминается вовсе не соловей, а камышовка (разновидность славок), которая считается в Японии лучшей певуньей. Однако в европейской литературе камышовки напрочь отсутствуют, и потому на всех европейских языках эта птичка превратилась в привычного соловья. Так что читатель обязан относиться к переводам с долей недоверия.

Когда японистика еще только зарождалась в этом мире, то переводчики, будучи очарованы сверхкороткими японскими стихами, любили переводить те образцы, которые более всего легли им на душу. А.А.Долин пошел дальше и перевел всю антологию «Кокинсю» без изъятия. Там больше тысячи стихотворений, и среди них встречаются разные — хорошие, средние, никакие. Но переводчик поступил правильно. Ибо, в отличие от европейских антологий, в которых собраны самые «выдающиеся» стихи, антология японская имеет совершенно определенную структуру, стихи там существуют только в сцеплении друг с другом: одно произведение продолжает другое, перекликается с ним, живет и сосуществует только вместе с остальными.

Природный цикл японской классической антологии устроен по хронологическому принципу — от весны к зиме. Последовательность стихотворений внутри сезонного раздела также неслучайна. Сначала зацветает слива, потом сакура, потом начинают щебетать птахи (в частности, камышовка), потом закукует кукушка. Осенний гон заставит затрубить оленей, мелкими красноватыми цветами зацветет леспедеца двуцветная, склоны гор испятнает кленовый багрянец. И так будет вплоть до холодов и снега, когда замкнется годовое кольцо. Получается настоящая поэма. Правильно ли переводить из поэмы лишь избранные места, даже если эта поэма лишена героя?

Хронологический принцип был распространен и на любовный раздел антологии, где предчувствие любви сменяется настоящим чувством, его увяданием, неизбежным охлаждением, расставанием. И здесь вряд ли переводчик имеет право на хирургическое вмешательство, которое разрушает первоначальный замысел. Переводчик — не хирург, он специалист не по отдельным органам, в его компетенцию входит все «тело» культуры. Ощущение целостности этого тела он и обязан передать.

Но вот другой случай. Переводя средневековый сборник новелл «Исэмоногатари», один из основателей отечественной японистики Н.И. Конрад (1891 — 1970) добавил ему европейской куртуазности. Так, в оригинале каждая история этого сборника начинается словами: «Давно жил мужчина». Однако Н.И. Конрад переделывает зачин, который теперь звучит: «В давние времена жил кавалер». Имел ли переводчик на это право? Полагаю, что да — европейский галантный кавалер здесь гораздо уместнее мужчины без роду и племени. Русский переводчик обязан быть не только японцем, не только русским, но еще и европейцем — ведь в средневековой русской литературе никаких «кавалеров» не существовало. Так что если ты не являешься еще и европейцем, лучше за переводческое дело не браться вовсе.

Опыт многих поколений переводчиков свидетельствует: перевод, который на все сто процентов передает оригинал, невозможен. Переводчик — интерпретатор, он выдвигает версии. Переводчик пересоздает текст. На самом деле этот человек — не «переводчик», не высокотехнологичное приспособление со знанием иностранного языка, а соавтор. Поэтому на обложках японских книг, которые были переведены с русского, всегда указаны две фамилии — автора и переводчика. Пора бы и нам смириться с неизбежным и называть вещи своими полными именами.

Когда-то я писал так:

Четверть века читаю по вертикали

японскую вязь. Тридцать четыре

года наслаиваю горизонты

линейного письма славян.

Этой сетью, вуалью

выпрямляются финно-угорско

татарские

скулы. Землю топчу

пятый десяток. Куда б ни пришел —

родная земля и вкус пищи знаком.

С тех прошло уже не так мало времени, пятый десяток давно миновал. Но от своих слов я не отказываюсь, слишком поздно отказываться.