Знание-сила, 2008 № 10 (976)

«Эталон души хранится в России...»

Впервые опубликовано:

http://www.polit.ru/author/2008/02/08/vishevsk.html.

Перепечатывается в сокращении с разрешения редакции Полит.ру.

Анатолий Вишневский.

Перехваченные письма. — М.: ОГИ, 2008.

Вообразите себя сидящим перед старым сундуком с откинутой крышкой. В нем вперемежку лежат бумаги. Ценные ли — неизвестно; быть может, только для вас одного и любопытные. Старые тетради, связки писем и отдельные конверты, разрозненные страницы каких-то книг, альбом с металлическими застежками, почтовые открытки с видами европейских городов и репродукциями картин некогда известных художников, на обороте которых прочитываются строки, выведенные неумелой детской рукой. И там же — выцветшие акварели с набросками чьих-то портретов, фото с обломанными углами некогда добротных паспарту...

Кто-то усмотрит возможность извлечь из найденного непосредственный прок: остеклит акварель и повесит ее у себя дома. Кто-то заинтересуется — что это за Община Св. Евгении, печатавшая открытки со светскими картинками?..

Ну, а архивист, заглушив эмоции — ибо от старого и тем более старинного он заранее ждет откровений, — архивист начнет с дотошного описания всего того, что попало ему в руки. «Россыпь» будет проанализирована, описана как фонд или несколько фондов, то есть как совокупность документов, принадлежащих одному или нескольким определенным лицам. Открытки, фото, листки и конверты войдут в описи как единицы хранения. Фонды пополнят архивохранилища, откуда их раньше или позже — в ожидании крупинок золота — извлекут специалисты, занимающиеся прошлым.

Правда, архивы хранят преимущественно фонды людей именитых и знаменитых, точнее говоря, тех, кого в свое время сочли таковыми, в силу чего и отвели место на архивных полках не только их письмам и дневникам, но и свидетельствам об их крещении и школьным аттестатам. О «незнаменитых» мы узнаем лишь потому, что рядом с ними жили люди, верившие в их значительность и передавшие эту веру следующим поколениям.

Дина Шрайбман.

Рисунок Бориса Поплавского

Ида Карская

Бетти Шрайбман

Что знали бы мы сегодня о Муни (Самуиле Киссине), если бы не очерк Ходасевича? Не этот ли очерк побудил современного исследователя И. Андрееву написать о Муни книгу? Но ведь и обычные люди, как говорил о себе Муни, «все-таки были»! Только замкнув свой кругозор стереотипными версиями исторического процесса или, напротив того, дав себя увлечь фантазмами, можно думать о людях как о массовке. Даже самые обычные люди неповторимы именно в своей обычности. Совокупность типичных судеб — как обычных, так и вовсе необычных (хотя нередко отнюдь не именитых) людей — дает нам совокупный образ эпохи.

Впрочем, это уже задача не архивиста, а романиста. «Перехваченные письма» и в самом деле роман, только принадлежит он романисту совсем особого типа — «Осветителю». Назвав себя Осветителем, А. Вишневский не погрешил против терминологического значения этого слова. Автор ничего не добавил от себя, кроме двух-трех замечаний, зато высветил главное, перемещая лучи то на одну, то на другую части сцены.

Подзаголовок книги А. Вишневского — роман-коллаж — отнюдь не метафора. Автор проявил себя как истинный виртуоз данной техники, суть которой — в выделении и соположении. Сополагая высвеченные фрагменты жизни своих персонажей, отраженные в дневниках, частных письмах, главах из неопубликованного романа одного из героев, предлагая нам изредка их стихи и тексты из газет, «Осветитель» сумел рассказать о трагических судьбах нескольких русских семей за последние без малого сто лет.

Это четыре поколения старинной русской дворянской семьи Татищевых — «рюриковичей», породнившихся с Нарышкиными и Голицыными. Это три сестры Шрайбман, из которых одна стала известной французской художницей Идой Карской, другая — Дина — вышла замуж за Николая Татищева, родила ему двух сыновей и умерла от чахотки в оккупированной Франции, а третья — Бетя — после смерти Дины заменила этим детям мать, но была схвачена немцами и погибла в Освенциме.

Николай Татищев. 1917 г.

Борис Поплавский

Николай Татищев совсем юным корнетом успел посидеть в большевистской тюрьме одновременно со своим отцом Дмитрием Николаевичем, который был расстрелян просто как русский дворянин. Когда Николай познакомился с Диной Шрайбман, она была возлюбленной поэта Бориса Поплавского. Николай и Дина поженились «с благословения» Поплавского и под немалым его влиянием. Вплоть до неожиданной смерти Поплавского от передозировки наркотиков в 1935 году (Поплавскому было всего 32 года) Дина была ему ближайшим другом и душевной опорой, в которой он так нуждался.

Поплавский был «своим» и в семье сестры Дины, Иды — жены художника Сергея Карского, тогда еще студентки-медички, только начинавшей рисовать, а впоследствии ученицы Сутина.

Дине изначально было присуще совершенно особое, материнское отношение и к Борису Поплавскому, и к Николаю Татищеву, поэтому ее замужество только укрепило дружеские связи, которые хотя бы время от времени могли гармонизировать жизнь Поплавского. Письма и дневники Поплавского и обеих сестер, сравнительно краткие заметки Николая Татищева — уникальное свидетельство экзистенциальных конфликтов, которые волновали этих людей в начале 30-х годов куда больше, чем нищий быт и прочие тяготы эмигрантской жизни. Пруст и Кафка, Пастернак и Рембо для героев романа — это livres de chevet, «книги у изголовья».

В противоположность Борису Поплавскому, талантливому поэту, но при этом человеку с, несомненно, надломленной психикой, Николай Татищев был уравновешен и обладал достаточно критическим отношением к своему «Я». Читая его дневники, отрывки из неопубликованного романа и письма матери и Дине Шрайбман, мы видим, что становление Николая как личности проходило в достаточно сложных условиях. Будучи бойцом Белой армии, он, по существу, участвовал в чужой войне. Позднее Татищев писал, что не успел толком ничему научиться, что в жизни по-настоящему ему были нужны только природа и книги.

С Диной Шрайбман Николая связывало большое чувство — в ее любви он находил некое оправдание тем духовным интересам, которые он сумел сохранить в себе самом. Ярче всего Николай и раскрывается в его первых письмах Дине, датированных 1932 годом. Быт его занимал мало, однако он работал, что позволило ему содержать семью. Николай много читал, много думал; его замечания о литературе и искусстве точны и проницательны. Он был членом одной из масонских лож, хотя и относился к этой своей деятельности с большой долей сдержанности. Татищев писал прозу — в книге Вишневского представлены большие фрагменты его неопубликованного романа «Сны о жестокости».

Судя по письмам близких Николаю Татищеву женщин — Дины, Бетти и Иды Карской, а также по дневниковым записям его фактической второй жены Марии Граевской, после смерти Дины, вырастившей его детей, все они ценили в Николае несуетность, мягкость и чувство собственного достоинства. Проза его, несомненно, талантлива.

Дина с детьми, Степаном и Борисом

В ноябре 1943-го, когда уже нет ни умершей от скоротечной чахотки Дины, ни увезенной в концлагерь Бети, он перечитывает свои старые записные книжки 1931 — 1938 годов и комментирует их так, как если бы он был уже в мафусаиловых летах — а ему еще нет и пятидесяти. Свою жизнь Николай описывает как «пребывание в снах» — бодрствовал он, по его словам, в первые годы встречи с Диной, а когда они уже жили семьей, «снова сны, и так во сне родились Степан и Борис...»

И все-таки Николай жил в мире с самим собой. Этого никак нельзя сказать о Дине, жизнь которой, пусть небогатая внешними событиями, была драматичной, а окончилась трагически. Ее любовь к Поплавскому была одновременно и земным чувством, и любовью евангельской, братской. И Николая Татищева она любила со всею страстностью молодой женщины — и все же скорее как сына, нежели как мужа. Одновременно она не могла не только вычеркнуть из своей жизни Поплавского, но даже отодвинуться от него — от его обреченности, в чем бы она ни выражалась в данный момент. Стихи Дины поражают своей пронзительной открытостью другому.

Исход из Парижа в августе 1940 года стоил Дине жизни: она простудилась и сгорела в несколько дней. Записи, сделанные ею в последние дни и часы жизни, обращены к Богу, к детям и полны благодарности за подаренное ей счастье любить детей. Отпевавший ее — вопреки формальным церковным установлениям, поскольку Дина была некрещеной, — отец Борис Старк писал, что она «умерла христианкой по своему углубленному духу».

В сентябре 1940 года Николай Татищев продолжал писать в Париж своей матери, Вере Анатольевне, урожденной Нарышкиной, которая после ссылки получила разрешение на выезд из России. В книге есть фотография, где она снята на скамейке в парке вместе с Бетей и Диной Шрайбман. Рядом с бабушкой в детской коляске спит сын Николая и Дины Степан — будущий культурный атташе Франции в Москве.

Я еще встречала женщин из поколения Веры Анатольевны — их «выдавала» осанка; на этом фото она хорошо заметна.

В самом начале повествования еще жива и самая старшая из героев романа — обер-гофмейстрина Елизавета Алексеевна Нарышкина, теща Дмитрия Татищева. Она получила разрешение на выезд из России и через Финляндию добралась до Дании, чтобы повидаться со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, после чего переехала в Париж. В июне 1925 года в Финляндии она записала в своем дневнике (оригинал по-французски): «Ну вот и начинается новая полоса моей жизни, и это — в 86 лет! Подумать только, что я прожила так долго, прошла через столько перевоплощений и осталась самой собой!»

Многие ли могут сказать что-либо подобное о себе?

Упомянутые мною персонажи далеко не исчерпывают списка героев романа — авторов писем и воспоминаний. Из Петропавловской крепости и других узилищ до последнего дня перед расстрелом пишет жене старший Татищев, Дмитрий Николаевич. Из ссылки в Пермь, а потом из Англии пишет родная сестра Николая Татищева Ирина, в замужестве Голицына; есть письма Елизаветы Татищевой — третьей из детей Дмитрия и Веры, — которая осталась в России. Французские писатели и критики делятся впечатлениями о творчестве Иды Карской — выдающейся французской художницы. Русский литератор Виктор Мамченко (тоже эмигрант) пишет Николаю Татищеву.

Вера Анатольевна Татищева, Бетти и Дина Шрайбман, в коляске — Степан

Наконец, на сцене появляется четвертое поколение — внуки Дмитрия Николаевича Татищева и правнуки обер-гофмейстрины Нарышкиной — Степан и Борис, а также их жены. В качестве атташе по культуре при посольстве Франции в Москве Степан получает особые возможности — и использует их среди прочего для переправки в Париж рукописей Солженицына и архива Мандельштама...

И здесь мне хочется остановиться, чтобы сказать: дальше — читайте сами! Я же ограничусь некоторыми замечаниями о структуре книги и глубинных смыслах повествования.

Прежде всего интересен сам жанр. Это non-fiction, ибо автор остался «Осветителем», ничего не придумал, ни слова не написал от себя. Вместе с тем перед нами, несомненно, роман.

Я думаю, что автор, намеренно не сопроводивший текст комментариями, нашел очень точный художественный ход. Разумеется, можно издать архив Татищевых — Голицыных — Карских, следуя строгим правилам архивных публикаций. Боюсь, что в этом случае объем комментариев существенно превысил бы объем комментируемых текстов, так что у этой воображаемой книги, несомненно, был бы другой читатель.

Конечно, отказавшись от всяких комментариев, «Осветитель» пошел на риск: например, нам лишь приблизительно понятны обстоятельства, при которых в жизнь Николая Татищева вошла Мария Граевская, заменившая его детям мать. Мы не знаем ни ее возраста, ни профессии — впрочем, чтобы понять ее как личность, достаточно ее дневника, воспоминаний Бориса Татищева и нескольких ее писем. То же касается и других героев «второго плана». Вот, например, корреспондент Николая Татищева Виктор Мамченко — видимо, его ровесник. В отличие от Татищева, он был активным участником литературной жизни русского Парижа. Уточнить данные о Викторе Андреевиче Мамченко можно, обратившись, например, к «Википедии», но уже из его писем Татищеву видно, сколь различны были их жизненные позиции — а большего задача «Осветителя» и не требует.

Художница Ида Карская хорошо известна во Франции, но не в России — однако масштаб ее личности из романа быстро становится ясен. И дневниковые записи Бориса Поплавского, будучи поставлены в контекст жизни Дины и Иды, читаются совсем иначе: его душевная трагедия отражается в любви Дины более внятно, нежели в его стихах. Как сказал поэт, «может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто...»

Мария Граевская, Борис и Степан Татищевы

«Перехваченные письма» побуждают нас задуматься о необходимости демифологизации стереотипных представлений не только о русской эмиграции, но и об «устройстве» человека вообще, в частности — о поведении человека в предельных ситуациях. Предельные ситуации — эмиграция, утрата жизненной цели, война, революция, оккупация, тюрьма — неизбежно лишают человека привычных защитных оболочек. В этих обстоятельствах он теряет возможность выбора в житейском смысле слова, но при этом нередко оказывается перед неотвратимостью выбора экзистенциального.

Как известно, большая русская диаспора в Париже сложилась задолго до послереволюционного исхода. Сергей Карский, сестры Шрайбман, большой русский художник Хаим Сутин, другие русские насельники знаменитого «Улья» не были эмигрантами. Борис Поплавский — вечный странник не потому, что он, будучи русским поэтом, оказался в Париже: в предельную ситуацию он поставил себя сам, оттого и прозвали его «русским Рембо».

И тогда становится понятным, что, казалось бы, не отмеченная особыми талантами Дина Шрайбман с ее метафизическими поисками высшего, с ее безграничной самоотверженностью — столь же необычна, как художница Ида Карская и поэт Борис Поплавский. Как личность она не менее значительна: достаточно прочитать ее предсмертные записи.

Становление художественного дарования Иды Карской в ее ранних письмах прочерчено как бы пунктиром. Художник — это ее муж Сергей Карский, а Ида лишь позирует мужу и моет для него кисти, не решаясь бросить медицинский факультет. Постепенно из ее писем сыну и из ее воспоминаний мы узнаем, как ее картины впервые заметили, как она полностью отдала себя работе и как была этим счастлива. Ида Карская стала достаточно известным мастером, чтобы уже после смерти мужа содержать себя и сына. Из воспоминаний ее сына Мишеля, из отзывов известных писателей и деятелей искусства, посещавших ее выставки, мы узнаем о ее масштабе как художницы и поражаемся силе ее духа.

Мы даже можем кое-что присоединить к ее «перехваченным письмам», если зайдем на сайт www.rarskayacom.

Герои писем тем самым не только «тоже были»: они есть.

Руслан Григорьев