Знание-сила, 2008 № 10 (976)

Перевертыши «пламенных времен»

Конец лета 1792 года. Агония Золотого века. Зарево Французской революции бросает кровавые мазки на лазоревые пасторали королевских дворов Европы. Людовик XVI теперь титулуется «гражданином Капетом» и сидит в башне Тампль в мучительном ожидании, пока его многочисленные кузены соберут свои армии, чтобы большим кровопусканием излечить его страну от революционной лихорадки. Наконец армии собраны; герцог Брауншвейгский грозит смыть Париж в Сену кровью взбесившихся патриотов; его армия, преодолевая по сорок миль в день, подступает с северо-востока к пограничной крепости Лонгви. Батареи открывают огонь. Крепость горит. Но она дерется, она огрызается, как раненый зверь, оставляя куски мяса в пасти противника, и ужимается до последнего вала, до горстки самых стойких во главе со своим комендантом по имени Жан Лаверн.

Еще не стихла стрельба, а в Париж уже летит новость: Лонгви пала. Лонгви! Это слово, как отравленная стрела, впивается в сердце Франции и вызывает паралич страха. Страх — паралич революции! Но Дантон и якобинцы знают, как двинуть ее вперед: в их руках большинство газет и трибун, все улицы и площади Парижа. Страх — материя особого рода: мужества из нее не выкроишь, но кое-что иное грубо прошивает ее вкривь и вкось — ненависть. Именно она — ненависть — встречает коменданта Лаверна и его израненных бойцов, когда они добираются до Парижа, чтобы сообщить все, что своей шкурой узнали об армии Брауншвейгского, о его пушках и снарядах, о тактике осады, о слабости французской армии. Каким воем встречает этих героев зал Законодательного собрания, какие смачные плевки летят в них на улицах и площадях! «Мы имели по одному канониру на две пушки, в бомбах не было пороха, затравки не загорались... Мы дрались... дрались! Что еще мы могли сделать?!» — взывает Лаверн к трибунам законодателей. «Умереть!» — отвечает Дантон. И депутаты повторяют за ним: «Умереть!» Все стены Парижа кричат это слово в лицо Лаверна; теперь он — живой символ трусости и предательства, а его крепость — национальное посмешище и позор! Уже принято решение: Лонгви должна быть срыта, а распаханное поле на ее месте никогда не будет засажено деревьями свободы!

2 сентября Брауншвейгский уже под Верденом. 60 тысяч прусаков и австрийцев с опаской взирают на грозные стены цитадели. Это не маленькая Лонгви, это сам неприступный Верден — ключ к Франции! Коменданта зовут Жозеф Борепер, он опытный генерал и держит в своих руках все управление крепостью.

Но 2 сентября генерала Борепера в последний раз видели возле бойницы в три часа дня. Больше он нигде не появлялся. Его ищут чиновники муниципалитета, его ожидают парламентеры герцога Брауншвейгского с вежливым предложением сдаться. наконец его разыскивают растерянные офицеры.

Пока солнце рыжим апельсином скатывается в Маас, генерал Борепер успевает исписать полторы страницы — это для жены и детей, а остальные — будьте вы все прокляты! «Я боюсь сделаться вторым Лаверном» — такое объяснение оставил он семье. Потом звучит выстрел. Коменданта Вердена больше нет. А значит, нет и Вердена. Брауншвейгский, вперед!

И снова, загоняя лошадей, летит в Париж эта новость: Верден сдан, комендант мертв. Якобинцы в бешенстве: они требуют придать анафеме имя генерала Борепера. Вот уж трус так трус!

Но настроение Парижа уже переменилось. Дантон собирает армию; на всех площадях идет запись волонтеров, женщины шьют форму, мужчины льют пушки и ядра, и каждый ребенок знает слова гимна будущих побед — «Марсельезы». Воспрянувшему Парижу больше не нужны трусы, ему требуются герои. Нация готовится воевать, и вожди создают культ мертвых. «Я требую для генерала Борепера почестей Пантеона», — гремит Дантон и заставляет умолкнуть справедливость. И мертвый Борепер производится в чин национального героя.

Через много лет, уже во времена Реставрации, видимо, из конъюнктурных соображений престарелые вдовы обоих комендантов попытаются рассказать правду: вдова Лаверн — о незаслуженной клевете, возведенной революцией на имя ее мужа, вдова Борепер — о незаслуженных почестях от той же преступной революции. И то, и другое вполне впишется в тогдашний политический перевертыш. Но История не поверит женщинам. Как сказал бы поэт: «Над ложью пламенных времен не властна праведность имен».

Сергей Смирнов