Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

НЕ СПИ — ВСТАВАЙ, КУДРЯВАЯ

Тридцатого января тысяча девятьсот тридцать третьего года Гитлер захватил власть в Германии.

Тридцать первого на пленуме Донецкого обкома Серго говорил:

— Наша партия по праву гордится тем, что мы выполнили пятилетку в четыре года. Наш рабочий класс делает прямо чудеса. И когда вся Советская страна празднует эту величайшую победу, мы должны прямо сказать, как бы это ни было горько и для меня лично, который уже два с лишним года бьется над металлургией, и в особенности для товарищей металлургов — коммунистов и беспартийных, хозяйственников и техников: пятилетку по черной металлургии в четыре года мы не выполнили. Больше того, первые двадцать дней первого года второй пятилетки говорят о позорном прорыве в черной металлургии…

Что получается? Руководство недостаточное, сырья нет, механизации нет, Сталин виноват, вы виноваты, мы виноваты, а страна из-за нас, разгильдяев, страдать должна…

Многие из директоров себя не жалели во время гражданской войны и, если завтра нужно будет, пойдут и «завтра драться. Но этого мало. Мы не можем уподобляться тем гусям, которые говорили, что наши предки Рим спасли. Не выйдет это! Предки-то Рим спасли, а вам хворостина нужна — так сказал Владимир Ильич на одном из партийных съездов…

Вы прекрасно знаете, что я не принадлежу к числу тех людей, которые в трудных условиях готовы все свалить на другого, а самому уйти в кусты. Какой же я буду большевик, если так буду поступать!

Я по своей должности обязан был прочитать кое-какие книжки по металлургии. Там говорится о том, что работа печи зависит от того, какие куски кокса в нее попадают. Ау нас работают так: попадает большой кусок — хорошо, попадает маленький — тоже хорошо. Разве так за хозяйством ухаживают? Нет, так не выйдет. На глазок, по старинке работать — не выйдет. Это прямо надо сказать. Беда у нас в том, что недостаточно мы втягиваем народ в нашу партийную работу, партийности мало у хозяйственников.

Я должен сказать с такой же резкостью насчет наших профсоюзных организаций. Так и не поймешь, что они на заводе делают, не в обиду будь сказано товарищам профсоюзникам, представителям нашего организованного пролетариата, о котором они любят говорить… Мы пятилетку кончили, строим социализм, построили крупнейшую промышленность, но этого нельзя говорить рабочему, который сидит в холодной казарме, — он вас ко всем чертям пошлет. Что мы не можем достать несчастное количество антрацита, который можно подвезти, а превращать рабочего в воришку, не заставлять его жену мешками таскать уголь и кокс…

То же самое насчет питания и всего остального. Ведь те продукты, что имеются, если их приготовить вкусно, можно их есть. А в клубах у нас тепло или холодно? Чисто или грязно? Ведь то, что мне рассказывали, кажется анекдотом: рабочим мыла не давали потому, что в колдоговоре написано, что мыло должно быть зеленым. А его не дают ни зеленого, ни серого, и рабочие ходят грязные…

Большевики, которые умели по одному кличу нашей партии тысячи людей давать на фронт, люди, которые не умея держать винтовку в руках, не говоря уже о пулеметах и пушках, могли идти на фронт сражаться и побеждать, — чтобы эти большевики не сумели победить и вытянуть черную металлургию на такую высоту, которую не видела не только наша страна, но и вся Европа?! Я этому не поверю!..

Из отрасли промышленности, которая задерживает развертывание нашего народного хозяйства, надо превратить металлургию в ведущую отрасль. Это большевики могут, должны сделать и сделают во что бы то ни стало!

Емельянов рассказывал:

— В ночь поджога рейхстага из Эссена я приехал в Берлин по делам. Видел пожар. Читал экстренно вышедшие газеты. На первой странице большой снимок здания, из окон которого валит дым. Надпись: «Коммунисты подожгли рейхстаг. Следы поджигателей ведут в советское посольство…»

— Одну минуту, — Серго, словно спохватившись, прервал Емельянова, позвонил в Кузнецк Бардину.

Почти каждую ночь Иван Павлович докладывает о тяжелом положении завода. Всю зиму и Магнитка и Кузнецк работают хуже некуда, словно сговорившись оправдать опасения своих противников: да, выстроенные на Урале и в Сибири домны-гиганты смогут работать лишь летом. И в эту ночь известия более чем неутешительные. Но Серго не повышал голос, не «накачивал», не срывался. Емельянов, наблюдавший за ним, чувствовал, что услышанное тяжко наркому, но он знает: там, на другом конце провода, люди работают на совесть, надо ободрить, поддержать их. Из трубки, специально не очень сильно прижатой к правому уху наркома, Емельянов слышал:

— Все использовано, все мобилизовано — все факторы!..

— Думаю, что еще не все, дорогой Иван Павлович, — возразил Серго. — Ученые говорят: люди — больше половины успеха. А у нас, в наших обстоятельствах, при наших особенностях, с нашими замечательными людьми, думаю, почти весь успех. Не падайте духом. Смотрите только, чтобы не были погублены печи. Никто не будет вас дергать. Обещаю, беру ответственность на себя. Рассчитывайте на молодежь, на вдохновение, на порыв. Еще несколько усилий, еще чуть-чуть напряжения — и все пойдет как надо. Развенчивайте недопустимые толки о невозможности работы зимой в Сибири. Вся надежда на вас. — Подумал, добавил: — Вся надежда на вас и вся вера — в вас. Желаю успеха. — Положил трубку, обратился вновь к Емельянову: — Продолжайте, Василий Семенович. Все, что вы рассказываете, архиважно, как сказал бы Ильич.

— Сразу после выступления Гитлера по радио ночью я увидел во всех окнах закрытого по мирному договору снарядного цеха яркие огни. Мастер объяснил: «Выполняем заказ на котлы высокого давления для Японии! Раньше мы на этом прессе прошивали шестидюймовые снаряды, но ведь технология одна и та же». — «Да я сталь-то по составу близка к снарядной», — заметил я… Стальной лист испытывают на полигонах — якобы пуленепробиваемых сейфов. В инструментальном цехе полно заготовок для пулеметных стволов… Хозяин моей квартиры написал на меня донос, будто бы на потолке и стенах я нарисовал серпы и молоты. Да, все это было смешно, когда бы не было так грустно… Нагрянули штурмовики — обыск. На мой протест — надменный ответ: «Во время революции права не получают, а берут». На следующий день я узнал, что дом был окружен отрядом в шестьдесят семь человек. Познакомился я, товарищ Серго, и с гестапо, где оказались мои письма. Меня задерживают всюду, живу, как в юности, когда подпольничали с Ваней Тевосяном в Баку…

— Понимают, что мы — самый опасный для них «агент» Москвы…

— Наконец на заводе Крупна я увидел Гитлера. Сторож у ворот, украшенных флагами, поздоровался си мной, сказал, что Гитлер и Геринг только что проследовали через эти ворота, с важностью объявил: «Я их и открыл им. Сейчас они, вероятно, в прессовом».

Надо сказать, что этот цех — гордость завода. Там самый мощный в мире пресс, на котором достигается давление до пятнадцати тысяч тонн. Пролет цеха с кранами грузоподъемностью по триста тонн похож на храм в честь высшего божества, царящего здесь. Когда куют слитки весом свыше двухсот тонн, от них нельзя отвести глав, Огромный слиток на выдвижном поду нагревательной печи выкатываетея в ковочный пролет, приподнимается на цепях, вводится между колонн. Свисток мастера-, плавное движение кисти руки — двухсоттонный стальной слиток расползается, как крутое тесто.

Я, товарищ Серго, часто бываю там, знаю начальника цеха Гуммерта. Крупный специалист. Как дирижер симфонического оркестра, превосходно управляет уникальным оборудованием.

Понятно, прессовый цех всегда показывают именитым Посетителям. Когда я вошел, у самого пресса увидел большую группу людей. Гитлер стоял в центре, говорил и сильно жестикулировал. Зачем он приехал в Эссен? Не затем конечно же, чтоб любоваться ковкой. Спит и видит броню танков, крейсеры, подводные лодки…

Вечером из Эссена уезжала очередная группа наших практикантов, закончивших стажировку на заводе. Мы с женой пошли на вокзал проводить их. Смотрим, к противоположной стороне платформы подходит поезд. Все бросаются к нему. Я тоже: показалось, что-то случилось… Мимо меня медленно прошли два вагона. У окна стоял Гитлер. Опирался подбородком о согнутую в локте руку, смотрел куда-то вдаль. Никакого внимания на то, что происходило на платформе. Он, казалось, был чем-то озабочен. Несколько раз до этого я видел его на митингах, в кино. Там он всегда сильно возбужден, что легко заметить по горящим глазам, искаженному лицу и энергичной жестикуляции. Здесь же передо мной было лицо сильно уставшего человека с потухшим взглядом ничего не выражающих глаз. Мне даже показалось, что это не глаза, а пустые глазницы. Я хорошо разглядел Гитлера, он медленно проплыл мимо меня на расстоянии какого-нибудь метра. Осатаневшая толпа при виде фюрера чуть было не сбила меня с ног, хлынула к вагону с истошными воплями: «Хайль!»

Утром знакомый шофер сказал: «Гитлер вначале проводил совещание в Эссене, затем они переехали на виллу Круппа — Хюгель, а потом перебрались в Мюльхайм к Тиссену. Все договариваются…»

— Договариваются… — повторил Серго, встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна. Конечно, все, что рассказал Емельянов, он, Орджоникидзе, в общем знал, но услышанное от очевидца как бы увиделось, точно Гитлер встал — против тебя. Страшно. Будто сам под тот пресс угодил. Подсчитано, что в сражении на Марне французы и немцы выпалили друг в друга миллион двести тысяч тонн металла — за три дня треть годовой выплавки тогдашней России. А теперь? Сколько надо работать на такие три дня? Сможем ли?

Да, мы превратились из аграрной страны в индустриальную. Удельный вес промышленности повысили с пятидесяти до семидесяти процентов. Машиностроение нарастили в четыре с половиной раза. Только за прошлый год дали двадцать три тысячи семьсот автомобилей, сорок восемь тысяч девятьсот тракторов. Все это вызывает восторг, который можно понять, но нельзя разделить. Надо ориентироваться на вершинные мировые достижения. Гитлер делает больше и, главное, лучше нас. Япония делает лучше. Их сталь, их машины лучше.

Сомнения, колебания — ох, как знакомы ему! Но слабые надеются на благоприятный исход, сильные сами его создают. Всегда презирал Серго тех, кто сидит сложа руки, ждет у моря погоды, уповая на «естественный ход событий», — тех, по меткому определению Плеханова трутней истории, от которых никому ни жарко ни холодно. Делай сам свою историю! Сам создавай свои представления, мнения, настроения. Тем более, что крупнейшие философы помогают тебе в этом:

— Четыре вещи отличают человека среди животных, вмещая все, что существует в мире, — это мудрость, воздержанность, ум и справедливость. Ученость, образование и обдуманность входят в область мудрости. Благоразумие, терпеливость, учтивость и почтительность относятся к уму. Стыдливость, благородство, сдержанность и сознание своего достоинства входят в область воздержания. Правдивость, соблюдение обязательств, творение хороших дел и добронравие относятся к справедливости. Эти качества прекрасны, а противоположные им — дурны. — Так учат мудрейшие.

Да, человека ценят не за то, что он мог бы сделать, а за то, что сделал. Недаром Ильич внушал еще с Лонжюмо: не так важно то, что ты говоришь, как то, что делаешь. Человек растет в действии, это уже Горький говорил, тоже неплохой советчик…

Никогда прежде не обращался Серго к Ленину за поддержкой так часто, как теперь. Никогда прежде, кажется, не понимал Ильича так, как теперь… Октябрь.

Воспламеняющие речи Ленина. Прямота Ленина. Правда.

Требовательность. Решимость и готовность но посчитаться даже с мировой войной во имя мира и добра. Жгучая, прожигающая нетерпеливость, безоговорочность в достижении намеченного, непримиримость и нетерпимость ниспровержения, покоряющие даже противников, возбуждающие уважение, восхищение в их стане.

Как бы ни были различны революции, совершенные человечеством, все они требовали от человека нечеловеческого напряжения. Революция в индустрии — не исключение. Обернулся к Емельянову:

— Возвращайтесь в Эссен как можно скорее.

— Если б знали, как не хочется!

— Надо, очень надо… — Положил руку на плечо.

Приказ

по Народному комиссариату тяжелой промышленности

№ 506, 1 июня 1933 г., г. Москва

Сегодня вступает в строй действующих предприятий нашей социалистической промышленности новый, не имеющий себе равного, гигант Челябинский тракторный завод…

Тридцатое июня. В Германии завершилась «ночь длинных ножей»: после встречи с Круппом Гитлер уничтожил наиболее «левых» головорезов Рема и самого Рема, который пугал Круппа «революционностью» да еще требовал перемещения военной промышленности из Рура во внутреннюю Германию. Короли тяжелой индустрии объявили Рему войну и победили: теперь они могли спокойно продолжать создание военной машины рейхсвера.

Приказ

по Народному комиссариату тяжелой промышленности

№ 654, 15 июля 1933 г.

Сегодня вступает в строй действующих предприятий Советского Союза Уральский завод тяжелого машиностроения…

Металлургия и горная промышленность получают мощную базу для своего дальнейшего развития. Отныне значительную часть ранее ввозимого из-за границы металлургического оборудования будет давать наш советский Уралмашзавод…

Уралмашзавод готов — очередь за Краматорским заводом тяжелого машиностроения.

Конечно, Серго не знает и никогда не узнает, что ЧТЗ и Уралмаш в следующем десятилетии дадут львиную долю танков, станут бастионами, которые окажутся не по зубам той самой военной машине рейхсвера. Но он по обыкновению предчувствует, предвидит это. И жить ему радостно. Жить хочется…

Директору Енакиевского металлургического завода:

«Товарищу Пучкову. К сожалению, приехать не могу. Но мне передали о том, что на заводе проделана большая работа и завод выглядит очень хорошо.

С. Орджоникидзе.

Р.S. А где хорошо, туда я не езжу. Продолжайте в том же духе…»

Двадцать третье июля. Серго приехал на Магнитку.

В свое время Грум-Гржимайло, один из создателей основ нашей металлургической науки, пророчил: уральские руды как бы специально созданы для предметов вооружения и обороны. На Урале мы возродим булат древних.

Булат!..

В станки и тракторы, в рельсы и балки, в танки и миноносцы превращается камень горы Атач, горы Магнитной. Неправдоподобно громадную выработку в ней народ со временем назовет могилой Гитлера. Но до этого еще копать и копать.

Едва вагон наркома остановлен на заводских путях, Серго начинает обход цехов. По обыкновению он появляется там, где его меньше всего ждут. Электрическую станцию осматривает не с парадного хода, возле которого выстроилось начальство, а от зольного помещения. Рядом с ним не только Семушкин, но и Точинский, и Завенягин, и другие крупные специалисты, приехавшие в том же вагоне. Не на парад, не на шумное торжество собрался нарком:

— Вам доверили дорогое оборудование, платили золотом за него, отдавали нужные стране продукты питания, сами туго затягивали пояса. Вы же не дали себе труда взять мокрую тряпку, чтобы стереть с машин пыль. — Вдруг в толпе встречающих замечает стройную девушку, такую знакомую, такую родную, что бросается к ней, обнимает ее, целует. Спохватившись вроде, спрашивает:

— Ты, Ленка?

Она смущенно и восторженно смеется, обнимая его:

— Сменный инженер Елена Джапаридзе.

Лена! Леночка… Дочь незабвенного Алеши, расстрелянного в числе двадцати шести бакинских комиссаров. Не пристало наркому плакать на людях, да что поделаешь?.. Не год, не два опекал семью погибшего друга — с тех пор еще, когда жену Алеши — Варо арестовали меньшевики и о двух маленьких девчонках некому было позаботиться, кроме тифлисских подпольщиков! С превеликим трудом переправили тогда детей в Москву. После окончания Энергетического института Лену приглашали в аспирантуру, в столичные учреждения, но она выбрала Магнитку. Родные упрашивали, отговаривали — ничто не действовало. Обратились к Серго: пусть он вразумит вместо отца, пусть скажет, как отец, то, что отец бы сказал. «Поезжай, дочка, — сказал Серго. — За Алешу». В трескучие морозы, на степном ветре, как все добровольцы, Лена долбила киркой закаменевшую землю, работала бетонщицей, строила плотину и машинный зал станции — той, что теперь с гордой радостью хозяйки показывала «отцу».

— Не жалеешь, что приехала сюда? — спросил Серго уже в зале центрального щита. — Какое у тебя впечатление от Магнитки?

— Главное все же не это… — Лена с лукавой многозначительностью оглядела пульты, приборы — панель за панелью. — Ребята наши собрались сюда со всех уголков, из деревень пришли по вербовке, многие в лаптях, о котомками. Виктор Калмыков, Егор Смертин, Женя Майков… Плотники Васи Козлова на сорокаградусном морозе возводили опалубку для кровли, под которой мы сейчас стоим. Горсовет специальным постановлением запретил работать на открытом воздухе при таком морозе. Инспектор по охране труда стаскивал с лесов… Ветер валил знамя бригады, а они прибили его покрепче… А братья Галиуллины! Из деревни, где единственным грамотеем был мулла. На бетонировании фундамента коксовой батареи бригада их дала мировой рекорд — тысячу сто девяносто шесть замесов. В разгар смены оказалось, что не хватит песка. Тогда их соперники, уже отстоявшие смену, погрузили и прикатили три железно- дорожные платформы… А Петя Ульфский! Мировой рекорд по вязке арматуры! Но рекорд продержался… один день. Побила бригада Васи Поуха… В котлованах под «бычки» плотины землекопы проработали больше суток подряд, выполняли встречный план — не уйдем, пока не сделаем. А бригадир упустил лом в ледяную воду. Стальной инструмент на строительстве металлургическо гиганта был дороже золотого. Что делать? Бригадир Нурзулла Шайхутдинов разделся, нырнул, отыскал лом и… продолжал работать…

Лена умолчала лишь о том, как сама с подругой, когда здание электростанции не было достроено, начала сборку вот этого — центрального щита под открытым небом, как иностранные специалисты только головами качали, а смуглая порывистая девчонка-прораб в мужской кепке козырьком назад дневала-ночевала на площадке… Не хуже Лены Серго знал, что Магнитка — непрерывный подвиг сотен тысяч людей. Знал, что на всем строительстве только четыре экскаватора. Знал, что немецкий инженер неистовствовал — и справедливо! — против монтажа котла электрической станции под открытым небом, а наши все-таки смонтировали, что американские инженеры требовали мощные подъемники для установки дробилки руды, а наши подняли без всяких кранов, простым, остроумным приспособлением двухсотшестидесятитонную дробилку на сорокаметровую высоту, что на монтаж коксохимического комбината иностранные фирмы попросили два года, а наши сделали меньше чем за год. Но перед лицом смертельной угрозы, надвигающейся на страну… Серго требователен ко всем, как к самому себе. И до беспощадности:

— Народу нагнали как на строительство Вавилонской башни, а вам еще подавай! Разве числом навоюешь? Да такой организацией и дисциплиной? Собирайте завтра слет ударников, рабочие подскажут, как быть…

Открывая слет, секретарь парткома спросил, кто выступит первым. Серго поднялся из президиума, спустился к рядам:

— Помню одну поездку в Сталинград. Увидел и завод — огромный, красивый, гигант из гигантов, кругом чистота, даже чище, чем у вас. — В зале засмеялись. — Помню, как мне удалось поговорить с инженерами, ударниками, рабочими — все заявляли: не выходит дело. На мой вопрос, сколько может механосборочная пропустить тракторов, один наш товарищ, бывший на фронтах гражданской войны, прекрасный рабочий, в то время уже инженер, говорил: «Больше семидесяти пяти тракторов не выдать. Нечего нам голову морочить, товарищи, мы техники, а не неучи…»

Что нам оставалось делать? Они техники, они люди науки, они проектировали завод, казалось бы, что они все должны были твердо знать. Однако, на наше счастье вышло, что они не знали, вышло так, что этот завод теперь, как хороший часовой механизм, ежедневно спускает со своего конвейера по сто сорок четыре трактора. — Не чаял, а высказался в духе парадокса Эйнштейна: «Все знают, что невозможно. Приходит невежда, который не знает, что невозможно, и открывает». — По тракторной промышленности мы Германию, Англию и Францию к чертям послали, такого количества тракторов вся Европа не выпускает, а такого завода, как Челябинский тракторный, и Америка не имеет. Будет ли Челябинский завод выдавать бесперебойно тракторы и выполнит ли он свою программу? У меня нет ни малейшего сомнения в том, что этот завод пойдет и будет работать не хуже, а лучше других, потому что весь опыт, который мы накопили за прошлые годы, мы используем у станков Челябинского завода.

Давайте перейдем к Магнитострою.

Когда впервые был поставлен вопрос, нужно ли строить Магнитогорский завод, чтобы уголь получать из Кузбасса, а руду отправлять в Кузбасс на другой металлургический завод, в Европе говорили: «Большевики делают новые чудачества — это ненормальные люди». И вот мы, по их мнению, ненормальные люди, строим Магнитогорский комбинат, а они, нормальные люди, свои домны тушат…

Сегодня вы имеете три домны, причем одна стала в ремонт, четвертая не закончена, имеете одну мартеновскую печь, вторая накануне пуска, имеете огромный блюминг. Но все это, товарищи, говоря откровенно и прямо, не закончено. Огромная станция, а вид у нее такой, как будто бы там вчера погром был… — кругом грязь, болото. Разве грязь является украшением?..

Ведь это позор! Построили гигант, вложили полмиллиарда рублей, поставили прекрасные машины, а грязи очистить не можем!

На тех агрегатах, на которых вы уже работаете, в особенности в доменном цехе, мы имеем аварию за аварией. Вы на второй печи в июне месяце показали прямо чудеса, домна шла ровно и давала свою проектную мощность. Если домна дает тысячу сто восемьдесят тони, то это все, что можно было от нее потребовать, а вы давали и тысячу двести и тысячу триста и даже раз дали тысячу четыреста тридцать тонн. Значит, можете работать, значит, когда большевики берут себя в руки, они могут вести работу на домне! А почему это все время не делается? Просто потому, что не хватает выдержки, не хватает настойчивости, а эта настойчивость абсолютно необходима, без этого вы огромными вашими агрегатами не овладеете.

В Москве я очень часто читаю телеграммы: вчера было две тысячи тонн, а сегодня — девятьсот… Оказывается — авария, которая произошла из-за того, что положили песок не такой сухости, как надо,

Неужели положить не сырой песок — это такая трудная задача, такая сложная техника, овладеть которой мы не можем?..

Шел с одним товарищем, меня никто не знал, его никто не знал, и увидели мы следующее. Стояли шесть женщин и работали блестяще — надо прямо сказать, что женщины ударнее работали, чем мужчины. Стоят эти женщины, лопатами копают землю, а один мужик, этакий верзила, сидит и смотрит. На мой вопрос: «Что вы здесь делаете?» — он отвечает: «Я бригадир». — «Где твоя бригада?» — «Вот она», — и указывает на женщин. — «А почему ты не работаешь?» — «Я бригадир». Я боюсь, что он себя даже ударником считает!

Таких явлений на Магнитке немало. Почему? Люди не хотят работать? Неверно. Наши рабочие — это лучшие рабочие во всем мире, ибо они сознают, что на себя работают. Магнитка — это собственность рабочего класса. Разве нельзя организовать этих рабочих? Можно. Кто должен организовать? Бригадир — низшее звено. Как же может организовать этот здоровенный детина, которого мы видели, когда он сидит, а женщины копошатся и земле? Кто будет относиться к нему к уважением? Думают: «Вот дармоед смотрит за нами!»…

Не спится среди ночи наркому. Не от грохота прокатных цехов по соседству, нет! Под грохот ему сладко спится. Бессонница мучает, когда в цехах тишина. Но на этот раз, на Магнитке…

На Магнитке!..

Усердно демонстрируя перед Зиной, притворившейся спящей, что крадется, он выбирается из вагона. Смотрит — не насмотрится на завод. Не так давно в грудах своих книг обнаружил «кирпич», вышедший под редакцией академика Семенова-Тян-Шанского. И там поразило вот что: «Когда месторождение железной руды совсем не имеет поблизости леса, как, например, богатейшая гора Магнитная, то постройка доменных печей в таких местах считается невозможной». Иного мнения держался комсомолец Лященко, приславший на стройку телеграмму: «Директору мирового гиганта. Я ударник. Имею даже премию за хорошую работу. Желая буксировать Магнитогорск, прошу Вашего распоряжения прибыть на мировой гигант. Ответа не пишите, потому что наша бригада уже снялась с Москвы и едет до Вас»…

Ночь ясная, сухая, не остывшая от дневного зноя. В вышине домны дышат — присвистывают, отдуваются султанами пара. Льется в ковш чугуновоза огненная струя, хлещут искры, сказочное облако озаряет бетонные своды, расплывается по перистой зыби неба. Рядом с двумя действующими и остановленной на ремонт — строящаяся домна. Опоясана лесами. Подперта мачтами «дерриков». Облита светом прожекторов. Ручища крана подает наверх кусок такой трубы, в которой уместится, верно, Вагон наркома да еще, пожалуй, для паровоза место останется. На высоту — туда, где ничего нет, где только небо да звезды, — взбирается человек в брезентовой робе, светится в перекрестии лучей. За что держится? Не понять. Ловко орудует. Покрутит рукой — многотонное кольцо плывет вверх, взмахнет — кран опускает ношу, сделает руки крест-накрест — вздрогнув, замирает махина. Под ней — хвостатые молнии электрической сварки. Багряно-белесое полыхание горнов на лесах. Пунцовые многоточия раскаленных заклепок. Кольцо становится вершиной громадного, этажей в тридцать, «самовара», на века остается там, где только небо да звезды. Ну, может, и не в тридцать?.. Но так хотелось, чтобы выше, выше!.. Хотя такие работы по ночам запрещены — и по ночам строят. И их Гитлер торопит. Понимают. Люди — золото! Мог бы — все на свете им отдал. Да не надо им ничего. Не корысти ради. Высокие цели — интересная жизнь. Не зря мир назвал этот завод русским чудом.

Однако. Подул ветер — и все заволокло едкой дымкой. Звезды на небе точно заглохли. Пыли на Магнитке хоть отбавляй. Горячие ветры несут ее из уральских степей из Казахстана. Но это пустяк по сравнению с тем, что выхаркивают коксовые батареи, домны…

На зорьке, пока сопровождавшие спали по своим купе, Серго выбрался из вагона, погрозил охраннику, чтоб не поднимал шум, ушел в рабочий поселок. Ходил меж рядами бараков, тяжко вздыхал, клял себя: разве это жилища? Разве таких достойны главные герои эпохи? Резанули, вспомнившись, строки, написанные им на этапе: «Еду сегодня дальше под лязг и бренчание моих кандалов и чувствую себя как камень». Именно такое сейчас состояние… За окном углядел семью — жена с мужем собирались чай пить. Постучал.

— Чего надо? — Встретили неласково.

— Простите, пожалуйста. Вот приехал, ищу работу. Как тут?

— Ты что, слепой-глухой, что ли? — Муж обвел взглядом убогое убранство барака, застиранные занавески, отделявшие семью от семьи. — Хреново тут. Садись, коли пришел. Нюра, плесни ему. — Подвинул по дощатому, добела отскобленному столику небольшой кусок хлеба л сторону алюминиевой кружки, предназначенной для пришельца.

Серго деликатно отстранил хлеб: ведь он по карточкам, а кипяток, приятно пахнувший морковью, с удовольствием пил.

— Значит, хреново?

— Начальства кругом — пруд пруди, а порядка… Зарабатываем средственно. Мы с Нюрой приехали из Макеевки — подкрепление Магнитке от Донбасса. Я горновой, Нюра — на обрубке в прокатном. Да куда их девать, денежки? Намантулишься у печи — беги на другой конец в хвост к магазину! А хлеб-то какой! Ты протведай для интересу.

Серго бережно отщипнул от ломтика:

— Горчит, полынью отдает. Засорены поля уральские…

— Это бы еще полбеды. Глянь, какой он кляклый. Воду от души льют, ворье! Истинно — кирпич. Ровно глину замешивают.

— А бани какие! — подсказала Нюра, проворно прибирая со стола. — А вода! За одним ведром настоишься к колонке. То идет, то нетути. Несмашная, тепленькая и осадок — вон какой в кружке…

Секретарь Уральского обкома Кабаков, секретарь горкома, председатель исполкома и начальник строительства настигли народного комиссара на проспекте Металлургов. Орджоникидзе стоит возле хилого деревца. И листочки и ветки плотно залеплены бурой пылью. Точно и так не ясно! Серго проводит носовым платком по оконному стеклу в первом этаже нового дома, укоризненно предъявляет грязные полосы подошедшим, задирает голову, приглашая полюбоваться фасадом — ни открытого окна, ни форточки! Это в июльское, по-южноуральски знойное утро. Пыль шибает в глаза, скрипит на зубах.

— И вы называете это соцгородом? — Серго обращается сразу к четверым, прожигает взглядом.

Все наперебой оправдываются: проект утвержден там, где следует. Создавали его на бегу. Не успели изучить розу ветров, положились на данные по соседнему Белорецку. Американцы подвели с технической документацией: непривычны для них наши темпы...

— Дорогие мои! — На лице Сорго саркастическая улыбка. — Ай, спасибо Колумбу! На кого бы мы сваливали вину, что торговля плохая, не открой он Америку? Кто ответил бы за то, что вода в бане холодная, а на улице парная? Конечно же дядюшка Сэм виноват, что на хлебозаводе у нас преступники! Слушайте, товарищ Кабаков!.. — Ого! На «вы» перешел… — Того, кто украл мешок пшена, мы сажаем. А как поступать с теми, кто доверие к партии, уважение к Советской власти расхищает? С ворами, устроителями делишек, с чванливыми бюрократами, сановными казнокрадами — война! Война, как с антисоветчиками, антикоммунистами! Или они нас — или мы их. С ними не будет у нас Магнитки. С ними не будет у пас будущего. Кабаков!.. Ты же старый партиец. Неужели ты этого не понимаешь? — Теперь Серго берется за начальника стройки: — Вы читаете труды академика Павлова Ивана Петровича?

— Физиолога?.. Я — строитель.

— Я — тоже строитель… Очень полезное чтение: «Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий…» Что ж… Каждый работает на уровне своей некомпетентности… Нет, вы только посмотрите на него!.. Приглашаешь хозяйственника, просишь: «Возьми, дорогой, такую-то программу». Мнется, не хочет. «Почему, дорогой?» — «Не выйдет». — «Почему не выйдет? У тебя такое оборудование, такие материальные ресурсы, не считая резервов души!» — «Не выйдет!» — И все тут, хоть расшибись перед ним. С этим сакраментальным «не выйдет» уходит, с этим заклинанием живет, ест, спит. Ну конечно же у такого ничего не выйдет!

— Легко сказать, товарищ Серго! Помогли бы.

— Разве не помогал? Ни один магнитогорец не может отрицать, что вся страна помогала строить Магнитогорский завод, страна ни в чем не отказывала Магнитострою. Магнитострою — лес, Магнитострою — металл, импорт все шло на Магнитострой. Магнитка стала знаменем страны… И теперь, будьте уверены, но сомневайтесь, не дадим уронить знамя. И помощь ближе, чем вы думаете. У меня в вагоне. Да-с… Вы — как хотите, а я — как знаю. Директора комбината снимаем, назначаем Завенягина. Будет у вас хлеб добрый, будет вода вкусная — и металл пойдет как надо. А вы почитайте, пожалуйста, труды академика Павлова и доложите мне, какие выводы сделаете…

Вечером Серго должен был уехать, но пришлось задержаться. Далеко за полночь сидел в его вагоне санитарный врач города. С удовольствием потягивал кофе, предложенный наркомом, с глубоким знанием дела рассуждал о розе ветров, о том, чем бы помочь Магнитогорску. Человек, поживший и повидавший, работавший на Урале еще при настоящих, как он выразился, хозяевах, смолоду не чуждый политики, мечтаний о всеобщем братстве и благоденствии, рассказывал немало поучительного. Между прочим, и о крупнейшем чаеторговце Высоцком, который запрещал своим людям давать взятки акцизным и объяснял почему: «Поблажками погубят чай». Под конец сочувственно вздохнул, развел руками:

— Завод есть завод. Город Солнца только в книгах.

«Город Солнца» Серго прочитал еще в Шлиссельбурге и помнил, как захватила мысль Кампанеллы об идеальном содружестве людей, — то, о чем мечтали утописты, больше всего любившие человека, жаждавшие счастья для него. Город Солнца… Там нет праздных негодяев и тунеядцев, люди здоровы, всесторонне развиты трудом, трудом славны, добры, счастливы. И там чисто, красиво, светло…

— Да, — нехотя согласился. — Мечта и действительность… Грош нам цена, если украшаем землю бараками, если позволяем быть городу, на который ежеминутно рушится пыльная лавина. Да еще называем его соцгородом! — Обратился к столу, где лежал план местности с розой ветров. — Надеюсь, ваша «роза» не бумажная?

— Ручаюсь.

— Ухитрились поселить людей на дороге пыльной бури!

— Уж так у них вышло.

— Не «у них» — «у нас». Пора нам отвыкать от привычки искать виновников плохой работы на стороне… Во-первых, запрещаю строить бараки. Во-вторых… Что, если перенести вот сюда, скажем, а?

— Перенести?.. Город?!

— Иначе никакие Магнитогорски и не нужны… Еще одно дело сделано — пора ехать дальше. Путь лежит в Челябинск — на тракторный, на электрометаллургический, а потом в Кузнецк. Поскорее бы свидеться и с этим чудо-детищем, с душой его — Иваном Бардиным. И еще какое-то странное нетерпение смущает Серго: в Кузбассе надо побывать на старом Гурьевском заводе. Зачем? Трудно объяснить, но надо. Когда-то для всей России он делал кандалы — те самые… По Серго мешкает с отъездом. Смущенно оправляет парусиновый костюм, легкую фуражку, виновато отводит взгляд от настороженно торопящего Семушкина. Так хочется снова пережить плавку — и тем более на Магнитке. Нет, не может он, не в силах отказать себе в этом удовольствии…

Горновой Шатилин занял место у летки, возле пушки.

А подручный доложил:

— Канава просушена.

Неторопливо надвинул Шатилин войлочную шляпу с маленькими синими очками, приник к рукоятям, направил пушку в огненную пробку. Сверлил, гудел машиной, покрывая рев печи, вдруг… — Всегда забываешь в тот миг о болезнях и скорбях, всегда ждешь его, и всегда неожиданно, внове! — Ка-ак жахнет. Взрыв. Ни Шатилина, ни литейного двора, ни тебя самого на белом свете. Пламя. Искры. Клубы дыма. Серго невольно вцепился в рукав Семушкина. Огненное облако начало таять. Из него вынырнул краснорожий довольный Шатилин, откашлялся, отхаркался черным, усмехнулся:

— Не спи — вставай, кудрявая! — Вытащил из необъятных недр толстой робы измятую пачку папирос «Бокс».

Клокочущей огненной рекой послушно течет живой металл.

Конечно, Гитлер превратит всю Европу в Шлиссельбург, если не помешает Шатилин. Незатейлив на вид. Некорыстен. Неприхотлив — самые дешевые, «гвоздики», курит… Если б я мог, я б каждый день дарил тебе коробку «Гаваны», поселил бы тебя в Версальский дворец… Прости, Шатилин. Потомки оцепят… Стоп! Что значит «потомки»? Что значит «если б я мог»? Ты что — малокровный? Мямля или министр? Конечно, пришлось отдать Америке за Магнитку последние штаны. Конечно, приходится идти на жертвы. И все же! Топор, построивший дом, за порогом стоит. Увенчивай героев не в могилах — при жизни воздавай должное. Как хочется видеть его счастливым, этого Шатилина! Да, он счастлив! Ни в каких Версалях нет подобных счастливцев. Все возьмет на себя, все примет. Всегда, всюду выстоит, выручит. Пуще собственных блюдет интересы Отечества и не требует за то ни чинов, ни наград. Надо делать то, что надо, — и делает…

Клокочущей огненной рекой — тяжко и грозно идет живой металл. За Алешу Джапаридзе, Ладо Кецховели, Самуила Буачидзе, за Ивана Бабушкина, за всех, кто не дожил, не дошел. За Ильича… Что такое героизм, как не перевыполненный долг? Сполна платит Шатилин — из вахты в вахту. А ты? Так ли ты живешь, как Шатилин?

Клокочущей, волшебной рекой шествует живой металл… Словно открывает грядущее, подвластное ему. Вот придет сорок первый — Алексей Леонтьевич Шатилин со товарищи добудут комсомольско-молодежной домне номер три звание «Лучшая доменная печь Союза ССР». Вот в первый день войны позвонит нарком Тевосян: дайте снарядные заготовки и броню для танков. Вот — никогда еще не бывало! — на блюминге катает броневой лист Магнитка. Гитлер прет на Москву, на Донбасс, город Ильича. А Шаталин в Гитлера — рраз, рраз! — из леточной пушки. Идет металл, плывут по рольгангам раскаленные слитки. Строится пятая домна. Шестая. Каждый третий снаряд, каждый второй танк наш кует Магнитка. Из десяти ее домен Шатилин задует шесть. А потом, как когда-то ему помогали немецкие, голландские, американские рабочие, — он поможет индийцам поднять их металлургический гигант. Неспроста Бхилаи назовут индийской Магниткой. Не случайно то, что появится у нас величественное и прекрасное, станут называть Магниткой — Южной, Северной, Липецкой, Казахстанской! Дальневосточной…

Серго подходит к Шатилину, пожимает руку, обнимает:

— Спасибо, сынок.

— За что?

— За все.

О будущем мечтают, о прошлом вспоминают, в настоящем действуют… Опять он ехал в Сибирь — третий раз в жизни. Курган, Петропавловск, Омск, Новосибирск, Кемерово… Ощущение громадных возможностей и ничтожности сделанного не покидало его. Не отходил от окна вагона:

— Нет, ты только посмотри, Зиночка! Одни Барабинские степи могут кормить всю Сибирь, а они у нас в таком состоянии!..

— Но ведь и дождей здесь мало и тепла не хватает,

— Со временем и дождей хватит и тепла для тех растений, которые создадут люди…

В Кузнецк приехали вечером тридцать первого июля. Тут же Серго встретился с Бардиным и секретарем Западносибирского крайкома Эйхе. А на следующий день с утра пошел по городу, по заводу — к домнам, мартенам, блюмингам. Уже к половине одиннадцатого стало изнуряюще жарко. Утомились сопровождавшие, которые как-никак за время строительства успели привыкнуть не только к сибирским морозам, но и к сибирской жаре. Да и Серго сник, несмотря на кавказскую закалку. То Гардин, то начальник строительства Франкфурт предлагали прекратить обход. Но разве можно прекратить?..

Осмотрев электростанцию, Серго задержался у центрального щита, ехидно подмигнул:

— Вижу, основательно готовились к встрече. Верно, магнитогорцы предупредили? Все подкрашено, подметено, подчищено. — Подозвал начальника станции к подоконнику, на котором были придушены окурки: — Нет, дорогой, бескультурье не спрячешь, тем более бескультурье высшего технического персонала. И чистота и порядок не только по случаю приезда наркомов нужны…

Бардин заступился:

— Очень трудно поддерживать порядок, наши люди еще так малокультурны и не привыкли к производственной обстановке.

— Нельзя на это ссылаться! Да, правильно, если им дали высшее образование, это еще не значит, что они его получили. Но вы должны всех, и в первую голову инженеров, приучать к культурной работе. Культурными не рождаются…

В детском саду ребятишки узнали Серго по портрету. Полезли со всех сторон — усы дергали, одна девчонка — даже пребольно. Долго не отпускали — требовали поиграть в Буденного- Ворошилова…

Четыре этажа нового дома обошел сплошь — по квартирам. Говорил с рабочими, возвратившимися после ночной, с их женами, с домовничавшими старухами. Сколько и каких продуктов «дают» по карточкам? Долго ли приходится стоять в очередях? Какие учителя в школах? «Неудов» много у детей? А болеют часто? А врачи ходят по квартирам или только в поликлинике ведут прием. А парикмахерская почему закрыта? Молодые люди — влюбленные, где встречаются? Почему отделение милиции в жилом доме? — Рассердился. — Хулиганов сюда притаскивают, пьянчуг разных на глазах детворы! Немедленно уберите из жилого дома. Кстати! Во время революции пятого года в Москве на Пресне рабочие закрыли все винные лавки, все кабаки. Разве наше время менее революционно, менее ответственно?..

Серго был разочарован увиденным. Особенно худо обстояло в доменном цехе. Попросил собрать коллектив после дневной смены. При всех спросил Бардина, почему так плохо идут дела. Спросил для порядка, заранее знал ответ: сейчас Бардин сошлется на низкое качество материалов, на перебои в работе транспорта, в подаче энергии. Но Бардин не спешил с этим.

Внушительно строгий. Благообразно основательный. При всей своей простоте и доступности — величественный. При всей скромности — знающий себе цену. Словом тот самый, кому уже суждено, став вице-президентом Академии наук, записать в качестве одной из основных дат жизни и деятельности «1932 — пуск первой домны Кузнецка». Огляделся, остановил взгляд на сидевшем рядом Киселеве, начальнике доменного цеха, ближайшем друге своем и сотруднике.

— Так чего же вам не достает? — поторопил Серго. Бардин молчал, виновато глядя на друга.

— Я жду, Иван Павлович.

Тяжко вздохнул, но произнес твердо, жестко даже

— Начальника доменного цеха.

Киселев отшатнулся на стуле, будто от удара под дых.

Растерявшись и смутившись, уже понимая причину Сардинского смущения, Серго все же кивнул на Киселева:

— А это кто?..

— Нужен Курако.

— Ну, дорогой Иван Павлович!.. Так далеко власть наркомов не простирается — не могу воскрешать мертвых.

— Я не шучу, товарищ Серго. Есть на примете один кураковец… Котов. Сейчас он на юге. Нужно, чтобы он был у нас. Я уже не говорю о том, что вы до сих пор не выполнили свое «твердое» обещание — до сих пор не прислали к нам в качестве директора комбината Константина Ивановича Бутенко.

— Каюсь. Исправлюсь немедленно. Говорю не шутя…

Пока телеграфировали и снаряжали за Котовым самолет, Серго вместе с Эйхе созвали партийный и хозяйственный актив.

Серго говорил:

— Посмотрите на свой мартеновский цех: это последнее слово техники, и не только последнее слово техники. Такого крупного мартеновского цеха (мне передавал товарищ Бардин) в Европе нет. Блюминг, который у вас стоит, — таких блюмингов немного в мире, очень мало, кажется, десятка нет. Дальше, возьмите ваш рельсо-балочный стан… Во всем мире второй…

Как ни умна машина, а некоторые машины страшно умны, пожалуй, даже умнее нас многих, несмотря на «то, все-таки машина без человека не идет. Требует хорошего работника, хорошего, грамотного инженера, техника, хорошо воспитанного рабочего. Очевидно, без этого ни черта не выйдет из хорошей машины. Выйдет буквально то же самое, что вышло у мартышки с очками, когда мартышка очки то на нос надевала, то на хвост…

У нас в системе управления безответственность, много начальников, эти начальники друг на друге сидят и не поймешь, кто распоряжается, чье распоряжение надо выполнить, а чье нет. А так как вообще выполнять распоряжения не особенно любят, то никто и не выполняет, поэтому получается не единоначалие, а какая-то путаница…

Чепухи у нас бывает очень много, глупостей бывает очень много, но, если взять все в целом, мы можем гордиться: такого крепкого правительства, которое держит в руках бразды правления, как у нас, нет нигде.

Когда нужда припрет, мы все умеем делать. Гражданская война была. Хотели у нас отнять Советскую власть, мы заделались командирами, воевали, полководцами стали, побили белогвардейцев, несмотря на то, что вся науки на их стороне была. Понадобились нам тракторы, мы нажали на это дело — имеем тракторы.

Больше того, в прошлом году, когда на Дальнем Востоке стало тревожно, а там и сейчас неспокойно… товарищ Сталин позвал нас и сказал: кто его знает, нападут на нас, не нападут, но мы должны готовиться для того, чтобы на нас не напали, а если нападут, чтобы мы сумели отстоять свою страну. Что надо для этого сделать? У нас самолетов мощных в достаточном количество нет — надо их построить. Моторов большой мощности у нас нет, что ни покупали за границей, все оказывалось устарелым.

Без всякого хвастовства, без всякого преувеличения скажу: в течение каких-нибудь пяти-шести месяцев мы добились величайших успехов, сейчас имеем самолетные моторы, которые не уступят, во всяком случае, тем государствам, которые иногда косо поглядывают на нас.

Встал вопрос о том, что нужны не только самолеты, нужны танки. Мы развили такую лихорадочную работу и при помощи наших старых и молодых инженеров за каких-нибудь опять-таки полгода добились блестящих успехов.

Когда мы в октябрьские торжества и в мае этого года пустили шеренгу в несколько сот больших танков, все эти атташе — представители наших «дружественных» государств — посмотрели на эти танки и сообщили, наверное, своим министерствам: шутить с большевиками дело нешуточное…

Тем временем прилетел Котов. Кузнецкий доменный цех сразу ему приглянулся. Просто, как сам он признался, влюбился в домны-великаны с первого взгляда. Но от работы на них наотрез отказался:

— На вашей системе оплаты не вытянешь.

— Что же вы предлагаете? Какие условия ставите?

— За каждый пуд готового чугуна мне — полкопейки, обер-мастеру — копейку, горновому — полторы, ну и так далее: всем, до последнего подметалы. Конечно, о таких домнах Курако мечтал… Поработать на них — честь и счастье. Но ведь хлеб у нас пока что не бесплатный. И штаны — тоже. И сапоги.

— Что ж… Резонно, дорогой. Только я один решить это не могу. Не дано мне нарушать законы. Не спеши уезжать, созвонюсь с Москвой…

Москва разрешила: в порядке эксперимента. доменный цех Кузнецка, а с ним и весь комбинат, при главном инженере Бардине и директоре Бутенко, стали быстро набирать силу.