Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

ДЕЛО — ЗНАТОКУ, ЖЕЛЕЗО — КУЗНЕЦУ

Съездом развернутого наступления социализма по всему фронту назовут историки Шестнадцатый. Но пока… надо разворачивать наступление. Десятого ноября, назначив Куйбышева председателем Госплана, Президиум ЦИК поручает Орджоникидзе возглавить Высший совет народного хозяйства. Декабрьский объединенный пленум ЦК — ЦКК вводит его в состав Политбюро.

Дон-Кихоту необходим Санчо Панса — Серго Орджоникидзе не обойтись без Анатолия Семушкина. Плечистый, коренастый, прыткий. Крутое скуластое лицо с крупным широким носом, с пронзительно откровенными глазами внушает ощущение основательности, надежной силы. Неразлучны еще с гражданской. Привлекают Серго люди подобного склада — вроде толстовского капитана Тушина, одаренные талантом деятельной порядочности, добросовестной исполнительности, безраздельного служения долгу. Московский ткач, красногвардеец, чекист, Семушкин был приставлен к Серго для охраны. Приглянулся. Выдержал испытания делом. Понимает все не с полуслова — с полувздоха. Официально именуется начальницам секретариата, по существу — преданный друг, неотлучный помощник.

В сочувственном сопровождении Семушкина Серго входит в новый кабинет. С чего начать? Переставить мебель? Свистать всех наверх? Распекать, шерстить, переиначивать в припадке реорганизаторского зуда? Зачем тик иронично?.. Многое и многих, действительно, придется менять. Надо упростить центральный аппарат? Надо избавить предприятия от опеки по пустякам? Не превращать ВСНХ в вулкан, извергающий на заводы бумажную лаву… Додумать не дал телефонный иконок: Сталин спрашивал, как подвигается строительство Уралмаша.

— Как?.. Стоит полным ходом! — в сердцах отозвался Серго. — Наружные работы до зимы закончить не удалось. Не хватает теплой одежды, валенок, рукавиц. Обморожения. Перебои с продовольствием. Строительную площадку приходится откапывать, песок и воду для бетона — греть. То и дело пожары, возможно поджоги. В октябре план выполнили меньше чем наполовину. Сейчас маленько полегче. Сто восемьдесят два лучших рабочих вступили в партию — организация удвоилась… — Ему показалось, что он видел, как, несмотря на лютый мороз, идет монтаж завода заводов. В недостроенных, без крыш, цехах монтажники бережно распаковывают ящики с драгоценным оборудованием, устанавливают заиндевелые станки на ощетинившиеся инеем фундаменты. Наверно, возле металлических глыб стужа сильнее, чем в поле? Стоит прикоснуться к ним голой рукой — и пальцы тут же прихватывает. Но люди работают. — Да, — вздохнул Серго, словно пожаловался, — до идеала еще далеко…

— Возьми под личный контроль, — отозвалась трубка, — каждый день докладывай.

И пошло. Телефоны дребезжали на разные голоса — одинаково истошно и настырно. Сотрудники рвались по неотложным делам. Каждого приходилось удовольствовать, успокоить хотя бы улыбкой:

— Живой осел все же лучше мертвого философа… Если дашь человеку рыбу — он будет сыт один день, если научишь ловить рыбу — он будет сыт всю жизнь…

А вот от этого уже не отшутишься:

— Товарищ Орджоникидзе! Для реконструкции Макеевского завода блюминг надо заказывать за границей, а с валютой, сами знаете.

— Неужели нельзя построить на замечательных заводах Питера, на Ижорском, скажем? Разве мастерами оскудели? Рук нет?

— Руки — золотые, а… Конструкторы-то в тюрьме.

— О, черт подери!., Что, если просить ГПУ выпустить на поруки? Пусть бы работали под конвоем… Фамилии?

— Тихомиров, Неймаер, Зиле и Тиле.

— Записал, Анатолий? Соедини с Менжинским…

И все-таки надо отринуть текучку. Мечтать! Думай, Серго, так, чтобы не сказали о тебе: среди слепых и одноглазый — полководец, или: ничего плохого в жизни сделать не успел. Только не посредственность! Ты честолюбив. Мечтаешь и стремишься стать лучше других. Да, да! Не прибедняйся, не петляй душой.

Семушкин скрипит сдавленным сиплым баском:

— Предупреждал Ильич, что хозяйственное строительство — бескровная и длительная война, потребует не меньше, а больше геройства, чем вооруженная борьба,

— Н-да-а… Бескровная ли?..

У Семушкина хроническая болезнь горла, которую Максимович обещал излечить, да вот все недосуг. Надо будет настоять…

Серго оглядывает громадный кабинет, касается батареи отопления, греет левый, раненный Федоровым бок. Еще одно «надо»! Пока что тепло дает сюда обычная кочегарка, а не МОГЭС, от которой только начали прокладывать трубы. Недопустимо так медленно внедрять достижения науки. Хм!.. К этому достижению, кстати, причастен и Глеб Максимилианович: наши ученые первыми выдвинули идею теплофикации — централизованного комбинированного получения электричества и тепла. Сколько тепла надо стране! Как должно беречь каждую пылинку угля, каждую капельку нефти! А тут: высочайшим экономичность, культура производства и потреблении, не приходится развозить топливо по котельным, чище воздух в городах, теплее в домах… Стоп, стоп, стоп! Вот главное…

Наука — самое важное, самое прекрасное и нужное м жизни человека. Кто это сказал? Антон Чехов? И я это говорю. Всюду, везде есть свои Федоровы. Академик Губкин, например. Помню его по работе в Баку. Спроектировал, как скорее и лучше возродить промыслы, вместе с Серебровским проводил в жизнь… Потом открывал залежи Курской аномалии, богатейшие месторождения нефти между Волгой и Уралом… А Лебедев? Предложил метод производства синтетического каучука, который признан лучшим на международном конкурсе, проведенном ВСХН. Наконец-то избавимся от кошмаров резинового голода… А Крылов?! Легендарный академик. Патриарх и любимец флота. Царский генерал, единодушно избранный начальником советской Морской академии. Выдающийся математик, механик, астроном, кораблестроитель, изобретатель, автор учебников, основоположник современной теории корабля, с благодарностью принятой во всем мире… Уже вносит свой вклад в наше строительство: придумал, как перевезти, и перевез морем тысячу паровозов, заказанных в Швеции и Германии… Заполучил военные корабли, угнанные Врангелем… Проектировал и строил первые отечественные линкоры типа «Севастополь», первые советские лесовозы и танкеры. Крылов — наш Ньютон. Академик Вернадский — наш, можно считать, Леонардо и Ломоносов разом — предсказывает век использования внутриатомной энергии, несмотря на то, что крупнейшие ученые отрицают такую возможность. Кто знает?.. Кто окажется прав?.. А еще у нас есть Чаплыгин! Вавилов! Карпинский! Вильяме! Комаров! Бах! Прянишников! Павлов! Обручев! Циолковский! Горький — да, именно Максим Горький, первый академик по разделу человекознания, человековедения… Да если такие Архимеды придут к тебе, Серго!.. Мир не знает пределов, не знает, до чего дойдет человеческий ум, человеческий гений в борьбе за овладение силами природы. Наши ученые, наши научно-исследовательские институты будут в передовых рядах. Да будет так!

— Слушай, Анатолий, я поручу научно-техническому управлению собрать совещание ведущих ученых, а ты помоги провести на должном уровне. Понимаешь, дорогой? На достойном большевиков уровне. Пожалуйста, не вздыхай тяжко. Знаю, и без того за троих везешь. Но я не спрашиваю, трудно ли. Я говорю: надо.

И вот Архимеды входят в кабинет председателя Высшего совета народного хозяйства, где уже собрались ведущие сотрудники.

Первым тяжело несет себя согбенный старец в очках. Кажется, все лицо — очки да седая бородка. Просторно в черном, былых времен, пиджаке: старость, как редкое сито — многое просыпалось и очень мало осталось. Но старость может быть и красива? Едва ли…

Президенту Академии наук восемьдесят четыре. Родился при Гоголе, пережил четырех царей, пять войн, работал с Менделеевым. Маститые киты науки, у которых на двоих до пяти точек зрения, единодушно сходятся в том, что капитальные труды и важные открытия позволяют признать Карпинского не просто основателем русской геологической школы, но и прославленным мировым ученым. Благодаря доброте, правдивости, благожелательности он снискал уважение и ближайших сотрудников, и многих, кто о нем лишь слышал или читал. Анекдоты рисуют его человеком трогательной интеллигентности. Едет он в трамвае, женщина уступает ему место: «Что вы, голубушка, я постою, я хоть короткий, да зато устойчивый». И лишь после категорического приглашения сдается. Но тут входит пожилая молочница. Он ерзает, смотрит виновато: «Не считайте меня невежливым, я бы нам уступил место, но мне самому его только что уступила вот эта дама». Вновь избранных академиков прежде потрепал так: «Что вы, голубчик, меня высокопревосходительством величаете? Я — Александр Петрович, заходите запросто во всякое время».

Первый выборный президент Российской Академии, почетный член многих иностранных обществ и академий Октябрь принял сочувственно, стал перестраивать работу так, чтобы наука служила революции. И все же не мирится: по плечам ли ему новая ноша, хватит ли его, чтобы возглавить изучение производительных сил такой страны, поставить их на службу национальному подъему?

Тем временем Карпинский представлял пришедших:

— Вице-президент Глеб Максимилианович Кржижановский. Академик Губкин Иван Михайлович. Горбунов Николай Петрович. Их, надеюсь, не надобно аттестовать?

Серго особенно обрадовался Горбунову. Теперь Николай Петрович работает в Госплане, а с Октября молодой ученый был любимым помощником Ильича, секретарем Совнаркома и личным секретарем, так много сделал для науки…

— И Веденеев с Винтером вам известны? — продолжал президент.

— Наши днепростроевцы…

— И наши, быть может, в не меньшей степени. — Президент сделал особое ударение, не оставлявшее сомнений в научной ценности строительных работ. — Убежден, в не столь отдаленном будущем оба станут академиками. Не сомневаюсь! — И продолжал представлять: — Академик Ферсман Александр Евгеньевич, выдающийся минералог, один из основоположников геохимии. Открыл Хибинское месторождение апатитов, где мы уже добываем, как любят говорить газетчики, камень плодородия. За то ему поклон и премия имени Ленина…

А это член-корреспондент Павлов Михаил Александрович. Полагайте его основателем вашей школы доменщиков…

Член-корреспондент Байков Александр Александрович. Стезя и стихия — стали высокого качества: орудийные, инструментальные, шарикоподшипниковые. Последняя работа «Физико-химические условия производства огнеупорных изделий». Не кручиньтесь, Григорий Константинович, голубчик! Знаю, ввозим огнеупорный кирпич для домен и мартенов из Чехословакии. И беда и вина тут наша. Но Александр Александрович за всех за нас вскорости ответит перед пятилеткой…

Профессор Федоровский Николай Михайлович. Да, старый партиец, ревкомовец. И заметьте, участвовал в основании и становлении Московской горной академии, где возглавил кафедру минералогии. Ныне — директор… Чего вы директор, Николай Михайлович? ВИМС… В переводе на русский это, верно, означает Всесоюзный научно-исследовательский институт минерального сырья.

Далее. Эргард Викторович Брицке. Член-корреспондент. Химик и металлург. По его, а также Самойлова и Прянишникова почину еще в восемнадцатом учрежден Институт прикладной минералогии, преобразованный затем во Всесоюзный институт минерального сырья, о коем только что говорено. Ведет физико-химические и технологические исследования в области переработки металлургического сырья, фосфатов, природных солей, иного минерального сырья. Ратует за комплексную химизацию народного хозяйства, за то, чтоб урожай в существенной море своей рождался индустрией…

Наконец, вот, пожалуйста, академик Архангельский Андрей Дмитриевич. Прирожденный геолог. Лауреат премии имени Ленина. Что его интересует? Трудненько перечислить. И еще труднее назвать, что не интересует…

Всех президент называл с добрым расположением, с интересом влюбленного, всеми гордился как бы от имени рода людского, но больше других любил Архангельского: хоть и не ученик, но последователь, продолжатель. Сразу было заметно, что любимец, по тому, как поддерживал под локоть, улыбался во все очки, по тому, как молодцевато вскидывал голову, встряхивая белой копешкой полос, и по тому, что закончил тираду об Архангельском, очевидно, ревнуя к славе Губкина:

— Вместе с Иваном Михайловичем руководил изучением Курской магнитной аномалии. Вместе поднимали и ставили Горную академию. Так что, не говоря о почтенном ее ректоре, — кивок в сторону Губкина, — не худших отрядили мы в первый советский, как это «ругают» нынче, вуз. Я бы сказал: в альма-матер молодых ученых-большевиков. И вот вам, пожалуйста, результат в лицах. — Указал взглядом на трех молодых людей, теснившихся у дверей. — Подойдите, голубчики. Впрочем, Иван Михайлович их лучше представит.

— С радостью. — Губкин одернул коротковатый пиджак, оправил галстук, явно мешавший ему. — Вот это Иван… — запнулся, но выговорил, густо, по-владимирски окая: — Тевадросович Тевосян.

— Вано! — обрадовался Орджоникидзе. — Я тебя не узнал! Богачом будешь.

— Уж он будет! — Губкин скептически усмехнулся. — Бакинские товарищи оборудовали его для учебы в Москве лисьей шубой — он ее отдал больному соседу по общежитию. Между прочим, там, с ними, был и Саша Булыга, ныне Фадеев. «Разгром» написал, роман. Так Тевосян и пробегал все зимы вот в этой самой кожаной кацавейке. Он в ней, кажется, родился…

С доброй улыбкой Серго разглядывал Тевосяна. Щупловат, но крепко сшит. Иссиня-вороные, гладко зачесанные назад густейшие волосы. Острый и вдумчивый взгляд, пристально ожидающий, даже настороженный свет в глазах: «Ну-ка, мир, чем удивишь?» Серго знал его по работе в Баку. В партии Тевосян с шестнадцати лет. И к двадцати восьми успел не так мало. Воевал за Советскую власть в Азербайджане: секретарем подпольного комитета, потом районного, уже не подпольного. Вместе с ним, тогда девятнадцатилетние, были избраны на Десятый съезд партии. Прямо со съезда в числе других делегатов Вано отправился штурмовать мятежный Кронштадт. Потом продолжал партийную работу, окончил Горную академию, пошел рядовым мастером на «Электросталь», вытаскивал завод из прорыва. Думается, не только аскетическая скромность, неумение и нежелание обременять собой других привлекают в нем, но прежде всего неистовое трудолюбие, отличающее натуры высокоодаренные. Когда о молодом работнике говорили «человек долга и чести», Серго вспоминал Тевосяна. Каждое мгновение Вано стремится приносить пользу, словно знает, что не так-то много будет их ему отпущено, мгновений.

— Вы расскажите, как он у Круппа… — это напомнил худощавый молодец, очень сосредоточенный, очень, видать, обязательный и дотошный. В добротном немецком костюме, в белоснежной сорочке, наутюженной женой. (Только жены так безукоризненно утюжат.) Весь какой-то опрятно-домашний, ухоженный, готовый к немедленному действию. Сразу возбудил симпатию и доверие.

— Емельянов Вася, — представил Губкин, — извините, Василий Семенович. Оставлен при лаборатории электрометаллургии. Сказанное о Тевосяне применимо и к нему. Недаром друзья. Вместе в гимназии, вместе в подполье, вместе были командированы стажироваться в Германию. Быстро овладели немецким. Лезли всюду и везде — и куда пускали, и паче куда не пускали, только б выведать секреты лучшей в мире стали. Понятно, крупповские мастера не больно-то спешили делиться… Знаю Емельянова и Тевосяна, потому утверждаю: за границей развлекались не по кабакам-шантанам, а у мартенов, блюмингов, анализаторов… Теперь прошу обратиться к следующему. Он — самый старший из троих, ему стукнуло двадцать девять…

— Завенягин. Знаю, — кивнул Серго. — Уже встречались по делу.

— Я бы определил Авраамия Павловича как человека исключительно ранней зрелости, — говорил Губкин, — государственной, если хотите, мудрости. Горная академия, как известно, основана по декрету Ленина. Первый набор — партийная молодежь с фронта. Нас не удивляли студенты, которые год назад были комиссарами дивизий, секретарями губкомов. Но Завенягин как-то, знаете, выделялся, пусть не обидятся остальные… Большевик с семнадцатого, к двадцати годам успел поработать секретарем укома в Юзовке. Студенты звали его не иначе как по имени-отчеству. Потребовался мне в помощь проректор — кого выбирают студенты?.. Лаборатории в плачевном состоянии — что предлагает проректор Завенягин? Возьмем заказы от московских заводов на восстановительные работы — и им поможем, и сами оборудуемся на заработанные средства… Буквально через несколько месяцев в академии загудели станки, приборы, приспособления для опытов по обогащению руд и углей, начались исследования производства свинца, латуни, ферросплавов, алюминия…

«А что, — думал Орджоникидзе, — не назначить ли Завенягина директором Гипромеза? Ты — сумасшедший! Доверить Институт но проектированию металлургических заводов человеку, который вчера сидел за партой!.. Риска боишься? Спокойной жизни ищешь, а она в прошлом веке закончилась — нам одно беспокойство осталось. Тебе сколько было, когда Ильич доверил организовать Пражскую конференцию? Двадцать пять… Стоп! Кажется, недурная прорезалась мысль?.. Вырастить руководителей по принципу: коммунист, ученый, хозяйственник в одном яйце… Академики, профессора в директорских креслах, в наркомовских… — Оглядел трех молодых ученых, словно предчувствуя славное будущее, предстоявшее им. — Завенягина — директором Гипромеза?.. Тевосяна и Емельянова — совершенствоваться дальше?.. Пусть опять едут в Германию, Америку… — Вновь оглядел их по-отечески, как Тарас Бульба, оценивая пригодность к ратному делу. — Растить! Денег нет, говорите? Последние штаны снимем. Паша будущая интеллигенция должна дать духовную пищу народу, стать культурным его вождем, истинной солью земли…»

Гости проходили на отведенные места, косились в сторону обширного стола, занятого тарелками со всевозможными бутербродами и бутылками. Расстарался Семушкин! Даже апельсины добыл — должно быть, на торгсиновской базе. Хотя в детстве Серго привык к пышности застолий, нынешнее вместе с удовлетворением хлебосола и смущает: в стране карточная система. Упрекающе помнится нарком продовольствия Цурюпа, голодавший, как все. Но, с другой-то стороны, времена иные. И не для себя Серго выставил яства с напитками. Его, на жестокой диете, все это лишь дразнит. Наши ученые достойны большего. Недаром Ильич, заведомо зная, что большинство входивших в Комиссию по электрификации враждебны Советской власти, все же определил им боевой красноармейский паек — значительно лучше того, что получал сам.

Серго предупредительно усаживает Карпинского на председательское место, спохватывается: не слишком-то приятны старику заботливые напоминания о его немощи: сопротивляется, ярится, пододвигает стул Серго поближе к своему, дескать, на равных будем. Но не ускользнуть уж из лап радушного хозяина.

— Дорогие товарищи! Рад приветствовать в стенах учреждения, которое впервые в истории… — «Что за тон? К чему это бахвальство?» — Социализм — это общественное производство, управляемое общественным предвидением… — «Зачем агитируешь академиков за колхоз?!» — Настоятельная потребность времени — связать науку с производством. Время с теми, кто идет вперед… — «Не то! Говори человеческим языком». — Досадуя, привычным взмахом руки, сжатой в кулак, Серго как бы перечеркивает все предыдущее, начинает снова: — Мы пригласили вас, чтобы вместе помечтать… Давайте, как Ленин, помечтаем… с карандашом в руке. Что уже разведано так, чтобы строить рудники и шахты? Что и где разведать, куда бросить ударные отряды геологов? Какая нужна металлургия, химия, энергетика? Вам первое слово, Александр Петрович. — Уже не сдерживает, не опекает старика: хочет говорить стоя — пусть говорит стоя!

Начинает президент издалека. Рассказывает, как фермеры запросили у Дарвина помощи: катастрофически упали урожаи красного клевера. Великий ученый порекомендовал завести побольше кошек. Что это — насмешка гения? Или точное знание? Красный клевер опыляется только шмелями. А шмелиные гнезда разоряют мыши, которых развелось множество. Почему же в округе мало кошек? Да потому, что резко сократилось число старых дев и засидевшихся невест по причине возвращения солдат с войны. Но это кстати.

А Серго усмехнулся: недурной пример диалектики. Слушать старика приятно, а наблюдать за ним интересно. Может, верно, старость бывает красива и полна наслаждений, если уметь ею пользоваться?

Карпинский меж тем разошелся:

— Великая сила в интеллигенции, умеющей честно чувствовать, думать, работать. Производство всегда представляло интерес для ученых, но и само получало от них немалую выгоду. Ньютон, к примеру, был назначен управляющим Монетного двора и быстро увеличил выпуск монет в восемь раз по сравнению с тем, что его предшественник считал пределом… Алексей Николаевич Крылов сделал, на мой взгляд, прелюбопытнейшие переводы из тридцати томов корреспонденции Наполеона. Вот некоторые со мной, извольте… «Я приглашаю ученых объединиться и представить мне свои соображения о мерах, которые надо принять, или о нуждах, которые они испытывают, чтобы придать наукам и искусствам новую жизнь и новое существование». Сенаторами, пэрами Франции, министрами стали Карно, Лагранж, Пуассон, Бертолле, Фурье, Лаплас, Вольта и другие небожители. Готовясь к завоеванию Египта, Наполеон образует при армии комиссию, в которую входят крупнейшие астрономы, математики, химик, археолог, воздухоплаватель, издает декрет, предписывая академии сделать обзор успехов науки и искусств с момента Великой французской революции, впредь практиковать такие обзоры в торжественной обстановке. Устанавливает ежегодную золотую медаль в три тысячи франков за лучший опыт по гальванизму и в шесть тысяч за открытия в области электричества и магнетизма, предвидит исключительную роль этих, едва еще замеченных сил природы: «Моя цель состоит в поощрении, в привлечении внимания физиков на этот отдел физики, представляющий, как мне чувствуется, путь к великим открытиям»…

Каждое слово Карпинского Серго воспринимал как напутствие, откровение и… упрек. Разве не ясно, что он хочет сказать, так нажимая на дела Наполеона? Тонкий, деликатный человек. Не напоминает прямо: «Ленин завещал вам, чтобы наука не оставалась мертвой буквой или модной фразой, чтобы действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом, а вы…» Но разве мало мы сделали и делаем для науки? А разве много по нашим загадам-размахам? Разве много, если престарелый президент ездит у нас на трамвае? В каких условиях он живет? Как питается? Не знаешь, а должен знать.

Оглядел ученых в их весьма скромных одеяниях. Брицке был в далеко не новой гимнастерке. Хм… Вспомнил о подписке на заем индустриализации, как люди отрывают от скудного заработка отнюдь не лишние крохи. Полунищие держатели ценных бумаг, обеспеченных далеко еще не гарантированным благом отечества…

До чего глупы или — хуже! — злонамеренны те, кто противопоставляет «простому народу» интеллигенцию. Термином «человек труда» вроде бы выносят за скобки учителей, врачей, академиков. Будто они не работают на пятилетку! Будто вообще у нас возможен «человек не труда»! Ах, умница Горький! Как хорошо написал в «Правде» об ученых! «Я имел высокую честь вращаться около них в трудные 1919–1920 годы… Наблюдал, с каким скромным героизмом, с каким мужеством творцы русской науки переживали мучительный голод и холод, видел, как они работали и как умирали. Мои впечатления за это время сложились в глубокий и почтительный восторг перед вами — герои свободной, бесстрашной, исследующей мысли. Я думаю, что русские ученые, их жизнь и работа в годы войны и блокады дали миру великий урок мужества и выдержки». Аи, молодец! Не случайно Алексей Максимович называет интеллигенцию ломовой лошадью, впряженной в тяжкий воз российской истории. И недаром во все времена — повсюду! — народ почитал интеллигенцию. Весть о прибытии доктора Пирогова в села распространялась звоном церковных колоколов…

Ощутив некое беспокойство соседа, Карпинский расценил его по-своему:

— Покорнейше прошу извинить за столь долгое предварение, но… Тот же Алексей Николаевич Крылов представил в академию доклад, где справедливо сетует, что вредоносное заблуждение о несовместимости теории и практики сказывается и посейчас. Разрешите указать хотя бы на учет и планирование, напоминающие мне статистику того исправника, который в графе «свободные художники» написал: «Ввиду заключения конокрадов Абдулки и Ахметки в тюрьму, свободных художников во вверенном мне уезде нет». Да-с… Теперь позвольте изложить точку зрения на богатства Русской платформы, изучению коих посвятил жизнь. Хорошо бы карту, голубчик.

— Она позади вас. Пожалуйста.

— Прекрасная карта! Извольте проследить границы этого обширнейшего участка земной коры… К древнему докембрийскому складчатому кристаллическому основанию приурочены главным образом месторождения руд: Криворожское, Курская магнитная аномалия, думаю, следует всерьез копнуть и гнейсы и чарнокиты западной Башкирии, Татарии… Присутствие кристаллического основания под осадочными толщами Русской равнины честь имел доказать ваш покорный слуга в восемьсот восемьдесят седьмом. Современное представление о Русской платформе, или плите, введено и обосновано Андреем Дмитриевичем Архангельским, присутствующим среди нас и с вожделением взирающим на бутерброды… К осадочным породам и структурам осадочного чехла приурочены различные весьма богатые месторождения. Нефть и газ и отложениях Поволжья и Приуралья, что блестяще доказано Иваном Михайловичем Губкиным. Прослои горючих сланцев… Каменная соль… Гипс и ангидрит… Калийная соль… Марганцевые руды Никополя… Мы владеем половиной чернозема планеты, несметными запасами минерала номер один, как теперь стали называть воду. Но она же и хлеб наш насущный…

Речь президента задела, поощрила. Выступили все. Каждый говорил интересно, густо о том, что его волновало, но только его, и потому, что называется, дул в свою дуду, а хотелось объединить усилия, направить в главное русло. Что, если прибегнуть к излюбленному приему Ильича, который нарочно выдвигал доводы противников, будто бы свои собственные?

— Хорошо, — как можно равнодушнее вздохнул Серго, — но…- и сделал качаловскую паузу, чтобы позволить слушателям оценить весомость этого «но». — Тут предлагалось построить железную дорогу в обход Байкала с севера к Тихому океану и до Якутска, начать разработки Курской аномалии, поставить сверхгидростанции на Волге, Ангаре, Енисее, даже Колыме. Но! Возможно ли это?

Глеб Максимилианович, крепенький, седенький взвился над столом, словно пружина взметнула, даже показался выше ростом:

— «Возможно ли»?! Вы ли это произнесли, товарищ Серго?! — Первым клюнул! — Да еще в восемнадцатом Ильич отрядил меня в Жигули изыскать возможность строительства гидроцентрали. Не забуду и восьмое мая двадцатого года. На юге Деникин и Врангель. Киев захвачен пилсудчиками. В центральных и северных губерниях вводим военное положение. В Москве торят артиллерийские склады, под Москвой — торфяники. А на заседании кашей комиссии обсуждается доклад о водных силах Ангары и возможностях их использования: «Участок раки выше села Братского имеет все данные для развития… Долина Ангары и прилегающие области богаты железом, золотом, каменным углем…» Для нас не стоял вопрос «возможно — невозможно». Мы, как вы призываете, товарищ Серго, с карандашом в руках: бетона потребуется столько-то, полная стоимость такая-то, сверхмощность гидроэлектрических установок такая-то. К докладу приложили карту, на пей обозначили одиннадцать створов, пригодных для строительства. Выше Иркутска, у Братского, Усть-Илима… А вы, товарищ Серго… — И сел рядом с Горбуновым столь же стремительно, как поднялся.

Бурно пламенный всплеск Глеба Максимилиановича пришелся как нельзя кстати, сделал больше, чем Серго замышлял. Захотели высказаться — уже вторично — все. Но Карпинский, косивший на Серго недоверчиво, первое слово дал Архангельскому.

— Весьма сожалею, что по нездоровью не присутствует Владимир Афанасьевич Обручев, — начал тот, теребя смоль бородки. — Тем не менее всем известны труды Обручева, делающие честь академии вообще и цивилизации Сибири в особенности. Обручев — признанный лидер? исследователей Восточной Сибири. Недаром председательствует в нашей академической комиссии по изучению тачной мерзлоты. Утверждает: «Будем строить там из бетона и кирпича!» Работы Обручева позволят прогнозировать месторождения, то есть вести поиски не наугад, а наверняка. Эх, богата Сибирюшка! Жаль, нет нефтяной жемчужины в ее короне.

— Позвольте! — обиженно перебил Губкин.

— Помилуйте, Иван Михайлович! Где доказательства?

— Пока никаких. Лишь интуиция. По-ка!

— Интуицию в цилиндры не впрыснешь.

— Престранно слышать от академика! Даже открытия дифференциального, интегрального исчислений невозможны были бы без фантазии. Нет, это не я вам говорю — это Ленин говорит.

Карпинскому пришлось вмешаться:

— Иван Михайлович! Голубчик! Но Губкин не унимался:

— Именно Ленин поддерживает и обнадеживает, настаивая на том, что фантазия есть качество величайшей ценности. Припомните опыт этого же Александра Евгеньевича в Хибинах. Припомните нашу одиссею с Курской аномалией, со Вторым Баку, как теперь величают самые ни клятые оппоненты. А ведь совсем недавно читали отходные: «И нет и быть не может». Ан на-кась выкуси!

— Коллеги! — президент не на шутку вспылил, даже по столу прихлопнул ладошкой, чего Серго уж никак от пего не ожидал. — Прошу подбирать выражения.

И все послушно утихли.

Когда сообща доложили о работах Обручева, Карпинский попросил выступить Байкова, Павлова и Федоровского. Все трое, точно заранее условились, заговорили не о своих успехах, а об открытиях молодого геолога Урванцева и его жены:

— Вблизи Норильских озер целый рудный район!.. Свадебное путешествие молодой четы — он и она одержимы Севером… Экспедиция была отряжена еще Лениным, работала с девятнадцатого по двадцать шестой в жесточайших условиях, наперекор, казалось бы, непереносимым лишениям…

— Нашли никель! Кобальт! Медь! Такие попутчики, как серебро, платиноиды! Считайте, подарили нам станки, автомобили, пушки, броню, авиацию, флот, часы, всевозможные приборы…

— Без преувеличения! Качественной стали нет без полиметаллов, хрома, никеля. Надо строить там заводы!

— За Полярным кругом?! Снег лежит, не тая, двести сорок четыре дня в году. Среднегодовая температура — минус десять. Дорог никаких…

— Построим от Дудинки!

— От зимовья?

— Зимовье станет городом, портом!

— По тундре, по вечной мерзлоте — рельсы?!

— Невозможное могут только люди.

Тевосян наговорил о немецких прокатных станах, до которых нашим пока, к сожалению, как до неба. Но у нас есть двадцатишестилетний энтузиаст Саша Целиков. Два года назад окончил МВТУ, бывалые прокатчики поражаются дельности, изяществу его изобретений. Он еще и Крупна за пояс заткнет — вот увидите! Вообще стоило бы обратить особое внимание на МВТУ. Там учатся такие ребята, как Слава Малышев, например…

Емельянов напомнил об академике Иоффе и Петре Капице, работающем пока в Англии у Резерфорда. Поставил в пример германских промышленников, которые, ой, как следят за каждым шагом физики. Может, и нам пора бы оценить ее по достоинству, не пробросаться бы, собрать для начала своих физиков, послушать их?..

Завенягин тактично доказывал товарищу Серго, что мы, будучи родиной электрической сварки, непростительно отстаем в этом деле. Кувалдой клепаем домны, подъемные краны, корабли. А между тем в Киеве работает Евгений Оскарович Патон — в условиях, не достойных того, что замыслил. Но работает и уверен: будут у нас цельносварные домны, нефтепроводы, подводные лодки, танки, мосты. Вот бы создан институт электрической сварки во главе с Патоном!..

Словом, и академики и молодежь стеной встали против Серго-маловера. При этом они по почину самого президента (хлопнул с Серго за компанию фужер боржома) не забывали о бутербродах. Отлично! Кто так здорово ест, тот и работник. Только Тевосян сидел, как именинник, с укором поглядывал на товарищей, работавших челюстями не хуже академиков. Серго передал ему записку: «Слушай, кацо! Если у тебя больной желудок, я попрошу принести что-нибудь диетическое». И Тевосян, спрятав записку в портфель, от души налег на бутерброды.

Орджоникидзе радовался, что замысел его, кажется, удается, и не спешил разоблачить себя: «Пусть убеждают, уговаривают заскорузлого сановника». Записывал, боясь упустить хоть что-то. Поглядывал на ученых признательно. Да, бесспорно, нет ничего невозможного для людей. И чем человек просвещеннее, тем помыслы его значительнее, тем он полезнее. Жаль, что так мало вмещает кабинет. Надо в Колонном зале собрать — со всей страны. Газеты привлечь. Кино. Радио. Пусть светлые мысли великих станут достоянием всех.

На молодых он смотрел так, точно знал уже, что Тевосян станет командармом всех прокатных станов, мартенов, домен — народным комиссаром, министром черной металлургии, заместителем Председателя Совета Министров… Емельянов — главой Государственного комитета по использованию атомной энергии, крупным ученым… Завенягин — строителем города за Полярным кругом, Норильского горно-металлургического комбината, министром, заместителем Председателя Совета Министров, дважды Героем Социалистического Труда… Конечно, никто ничего подобного еще не знал и не мог знать. До этого было далеко: целая жизнь. Но это носилось в воздухе, этим была пропитана атмосфера кабинета. И в ней работалось вольготно, вдохновенно. Все говорили пристрастно, даже трепетно, ревнуя к делам, за дела, чувствовали, что сейчас происходит что-то решающее, а возможно, и главное. Может, судьба каждого сливается, сплавляется с судьбой страны.

Сообща за несколько дней набросали примерный, в общих чертах, перспективный план. В первую очередь строить в Кривом Роге, на Урале, в Керчи, в Сибири, Казахстане. Не забыли Грузию с чиатурским марганцем, Армению с ее горами из меди. Затем дальний прицел. Сквозь него видеть будущее. Все нанесли на карту. Экономически обосновали. Дали в ЦК. Там одобрили: действуй, Серго, согласно выработанной программе…

С тех пор крупнейшие ученые стали первыми его друзьями и советчиками. Он улыбался, когда они приходили к нему. Да, черт подери, мир создан для хороших людей — плохие лишь подтверждают это. Дураки — все, кто жадничают, суетятся, толкают друг друга в погоне за символами и гребут, гребут к себе, под себя, как куры. Умные — пекутся о благе всего человечества. Только в этом истинное наслаждение и счастье.

Еще в девятьсот шестом, едва только выпустили из тюрьмы на поруки, Серго укатил в Берлин. Мечтал получить там образование. И больше всего влекло электричество — чудо, освоенное девятнадцатым веком, подаренное двадцатому. Помнит, как пытался поступить в электротехническое училище, но не хватило денег на уплату за учебу. Чтобы получать стипендию, необходимо было свидетельство о бедности, а его из дому не присылали: старшина, отец Майи, не выдавал для крамольника да еще беглого. И все равно учился! Умные люди говорят, что даже недолгое пребывание в другой стране равнозначно университету. Может, и есть тут известное преувеличение, но умные люди знают толк в жизни…

С каким радушием, с какими сочувствием и надеждой посылает он за рубеж лучших своих инженеров! Толк будет. Будет. По себе знает, хотя бы по своим письмам Катие, Папулие, дяде. «Берлин — город огромный, с красивыми садами, в которых воздвигнуты памятники здешним всевозможным тиранам, начиная с XII века. Это портит естественный вид здешних садов… Чувствую я себя хорошо. Хожу по магазинам, прислушиваюсь к говору на немецком языке. Теперь уже сам могу купить хлеб, бумагу, марки… Хожу к преподавателю. С трудом могу питать и писать. Это пока…» Поистине захватило его торжество воплощенного в бетоне и стали труда, и не мог он не делиться с близкими тем, что «на широких улицах совсем не видно земли — всюду асфальт. Нельзя представить себе движение: это нужно увидеть собственными глазами. Все мчится очень быстро, но в то же время соблюдается строгий порядок. Электрический трамвай, автомобили, экипажи несутся как ветер, но жертв на улице нет. Железная дорога проходит над крышами домой, очень часто двухэтажных. Поезд ходит вокруг города. Имеется больше пятидесяти станций. На каждой остановке поезд стоит две минуты. Нужно быть молодцом, чтобы успеть сесть в вагон. Есть еще поезда, которые движутся, как и трамваи, электричеством. Пути проложены под землей. От электрического света светло…»

Кто знает, может, еще тогда сыну привольных нагорий привиделись образы небывалых поселений, вихревые ритмы индустрии, индустриализации — смысл и цель собственной судьбы?

Разве не счастье — от души делать дело, изо дня в день выполнять необходимую будничную работу? Разве не это — наивысшее счастье и подвижничество, самое трудное, самое важное, самое нужное? Конечно, выпрыгивать из горящего аэроплана — героизм, и не малый, по куда больший — делать такие аэропланы, которые не загораются в полете…

Но главе промышленности Серго стал в решающий, труднейший и сложнейший момент. За тридцатый год были начаты основные стройки пятилетки.

Когда с конвейера сошел первый трактор и выкатил на площадь, там его ожидали двадцать тысяч сталинградцев. Каждый хотел потрогать «нашу машину». Целовали, гладили так, что стерли всю краску. Потом, чтобы отправить в подарок открывавшемуся через девять дней съезду партии, первенец пришлось красить заново. А тогда… В Центральный Комитет полетела телеграмма:

«Сегодня в 3 часа дня сняли первый трактор с конвейера. Ленинский завет — пересесть с убогой крестьянской клячи на лошадь машинной индустрии — осуществляем. В великий фонд индустриализации страны мы вносим наш вклад — величайший в мире тракторный завод им. тов. Дзержинского.

Тракторный завод пущен. Борьба продолжается…»

В ответ из Москвы:

«50 тысяч тракторов, которые вы должны давать стране ежегодно, есть 50 тысяч снарядов, взрывающих старый буржуазный мир и прокладывающих дорогу новому, социалистическому укладу в деревне».

Первый сталинградский трактор Москва встретила кумачовыми полотнищами демонстраций, ликованием оркестров. Его поставили вместе с ростсельмашевским комбайном и запорожскими машинами для села возле Большого театра как рапорт съезду партии.

Однако… Сталинградский тракторный, построенный по образу и подобию того самого завода Форда, киноленту о котором Ленин смотрел в последние дни жизни, выпускал за сутки то шестнадцать машин, то тридцать, а то и семь. Этакими темпами сто тысяч не дашь и к концу века. Из рук вон шло строительство электрических станций. Металлургические заводы юга не вылезали из прорыва. Каждый третий день в кабинет Серго входил товарищ из ГПУ, отвечавший за борьбу с экономическими диверсиями: там-то обнаружили фосфорные шарики для воспламенения резервуаров с нефтью, там предотвратили взрыв шахты, а там не смогли предотвратить.

Оживились враги и в стране и за рубежом, окрылили себя новыми надеждами: чего не добились огнем и мечом, сделают нищета, голод, страх и ненависть. Потирали руки и панской Польше: «Правительство Советов зашло со своей политикой коллективизации деревни в тупик». И в королевской Великобритании: «Если рассматривать план как пробный камень для «планируемой экономики», то мы должны сказать, что он потерпел полный крах». И в свободной Америке: «Пятилетняя программа провалилась как в отношении объявленных целей, так и еще более основательно в отношении ее основных социальных принципов».

Изо дня в день Серго искал и находил то, что искал. Боялся взять очередную подборку иностранной прессы — и брал, спешил прочесть с каким-то зудевшим нетерпением, сладостным отчаянием. Яростно сжимал кулаки, натыкаясь на такие аттестации собственных действий, как «вызов чувству пропорции», «спекуляция», «чистейшее безумие», «еще одна химера, сотканная из дыма печной грубы». Стоп однако же! Ты сердишься, Юпитер?.. Не Юпитер ты, а мямля (самое обидное в его устах ругательство). Если отбросить зоологическую ненависть врагов… В этом мутном потоке есть и капли горькой правды. Отфильтруй. Выпей, как ни противно. А гневаться… У каждого есть право быть дураком, но и этим правом надо пользоваться с разумной умеренностью… Одна умная голова дороже тысячи рук… И в то же время — кто совершает открытия? Невежды. Образованные люди точно знают, что так не может быть, а приходит невежда, который не знает, что невозможно, и открывает. Хм! Кажется, это Эйнштейна парадокс?..

Действуй! Хорошо, что ты наводишь порядок и дисциплину… Хорошо! Изгнал бездельников, непрофессионалов, кичливых сановников и чинуш — очень хорошо! Когда один из них попросил подобрать ему другое место, где бы не требовалось доскональное знание дела, ответил: «Извини, дорогой, у нас все места только для образованных. Правда, есть одно и для необразованного, но это место я за собой оставил…» Хорошо, что сразу по приходу в ВСНХ дал повод для таких анекдотов: «Чего вам не хватает? — Времени для работы». «Чем вы заняты? — Симулирую здоровье». «С кого брать пример? — С тети Кати, уборщицы: муж пьет, шестеро детей, она — безукоризненный работник».

Верно, каждый шаг практического движения дороже дюжины программ. Нам действовать надо широко, масштабно на решающих направлениях. А пока этого у тебя, Серго, нет. Не сумел. Не смог. Не успел…

Они там, на Западе, уверены, что мы не сумеем, не сможем, не успеем. Исходят из обычных человеческих возможностей. Что ж… Действовать! Что для начала? Для начала созываем Всесоюзную конференцию хозяйственников с участием ученых…

Перед заключительным заседанием Серго зашел в кабинет Сталина, чтобы обговорить детали выступления.

— Гамарджоба, Сосо!

— Гамарджос, дорогой!

Серго бодрится перед человеком за большим столом, слегка бравирует откровенностью, задиристо склоняет голову: ни в коем случае не заискивать. Не терять лицо. Кого называешь князем, тот принимает тебя за холопа.

Давно и крепко связаны они друг с другом. В начале века, еще не повидав Кобу, Серго, кажется, уже знал его по листовкам, которые тот писал, по газете, которую выпускал с Ладо Кецховели. Познакомились в девятьсот тестом. В следующем году вновь свело дело. Еще через год — общая камера бакинской тюрьмы. После Пражской конференции работали вместе в подполье как члены ЦК. Вместе приехали из Москвы в Питер перед тем, последним арестом и Шлиссельбургом. Снова вместе в семнадцатом — и в июльские дни, и во время последнего подполья Ильича, и на Шестом съезде, и в Октябре. Вместе и на Южном фронте — против Деникина. После гражданской восстанавливали Советы и партийные комитеты в Закавказье. После смерти Ильича дрались против оппозиционеров и отступников — прежде всего за индустриализацию, и теперь со спокойной совестью можно надеяться, что Четырнадцатый съезд сыграл свою роль. Но первый день дружны домами, особенно Зина с Надий — Надеждой Сергеевной Аллилуевой.

Стараясь сосредоточиться на главном, Серго оглядывал виданный-перевиданный кабинет. Высокая стена слева, против окон, сплошь до белоснежного потолка завешена картами Союза, Европы, мира. Массивный письменный прибор, старый — времен Ильича — телефон, как всегда, до лоска протерты. Сверкающе чисты и в строгом порядке поставлены на тарелки стаканы — вверх донышками, бутылки ситро и боржома, сифон. Фарфоровая полоскательница, пепельница, коробка папирос со витками, колокольчик — все на месте. Чуть в стороне, чтоб не мешали писать, модель поликарповского самолета, стопка газет, книги. Стараясь собраться, Серго хотел, но не мог избавиться от желания заступиться за товарища, несправедливо, по его разумению, обиженного Сталиным. Прекрасно знал, к чему приводят подобные заступничества, но не смог промолчать: — Зря так жестоко поступаешь…

Оба молчали, думая, должно быть, об одном и том же: в письме Ленина к съезду, названном потом завещанием, где Ильич называл Сталина выдающимся вождем ЦК, но предупреждал, что, сделавшись генеральным секретарем, он «сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью… Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.»

Правда могущественнее всего, но подчас и обиднее всего. Болезненно относился Сталин к этой характеристике, долго не разрешал публиковать, настойчиво подчеркивал, что он лишь скромный ученик великого Ленина.

Не знает он жалости. Немало врагов у него повсюду. Тяжек его воз. Идейная жизнь — самая интересная, самая полная, но и самая сложная, противоречивая. Сталин далеко не свободен от пристрастий, увлечений, промахов. Однако… Его доверием и дружбой Серго гордится, ревниво бережет их, боится потерять. Не любит, когда о Сталине говорят панибратски, фамильярно, снисходительно. Сталин — авторитетен в партии. Развенчивать его все равно что разоружаться. Но и принимать безоговорочно — значит загонять болезнь вглубь. Промолчать сейчас — значит поступиться своими принципами. И Серго атакует:

— Храм Христа Спасителя сносим, а зачем? Одни век за веком строят, а другие смаху!.. Давайте и Кремль расколошматим?

— Не стоит. А вот орлов на башнях изволь заменить… Что у тебя еще?

Но Серго не унимался:

— Рамзин вел политику омертвления капиталов, но куда ему?! Никто, ни один враг не способен причинить нам столько вреда, сколько мы сами себе причиняем!

— Тут, пожалуй, ты прав…

— Я пришел обговорить твое выступление, Сосо, уточнить…

— Уже уточнил. Иди. Я тебе отвечу там.

Дом Московского совета профессиональных союзов празднично украшен. В зале знаменитые мастера, получившие от Серго персональные приглашения, директора заводов, главные инженеры, секретари парткомов, крупнейшие конструкторы, академики. Серго доволен своей идеей — кажется, удалась Первая Всесоюзная конференция работников социалистической промышленности. Бессменно председательствуя шестой день подряд, он остался в шубе, накинутой на плечи, в высоких бурках, хотя в зале довольно тепло. Два года минуло после операции, а вот поди ж ты. То в жар бросит, то знобит, и ноги никак не забудут о кандалах.

На людях он чувствует себя как рыба в воде. А тут еще такие люди! Рад каждому лицу…

Банников — строительство Уралмаша.

Веденеев, Роттерт, Винтер — Днепрострой.

Сафразян, Дыбец — Нижегородский автозавод.

Гугель — Магнитка.

Гвахария — Макеевка.

Бардин, Франкфурт — Кузнецк.

Свистун — Харьковский тракторный.

Весник — Кривой Рог.

Отс — Путиловский завод, ныне Красный Путиловец.

Грабин — орудийное конструкторское бюро.

Ванников — Тульский оружейный завод.

Лихачев, Тевосян, Завенягин, Емельянов, Банков, Павлов, Ильюшин, Поликарпов, Туполев, Архангельский, Сухой, Серебровский, Бутенко, Котин, Кошкин, Лебедянский, Струмилин, Чубарь, Федоровский, Графтио, Косиор, Обручев, Иоффе, Александров, Губкин, Бах, Кржижановский, Ферсман, Карпинский…

«Прав Чехов — богата Россия хорошими людьми! Как здорово, что стольких знаю, что своей властью могу делать им добро — хотя бы добрым словом… Кто сказал, что не люди делают историю? Эти люди все сделают. Главное наше природное богатство, которое надо ценить и беречь пуще ока…»

Позади возникает некое движение: Сталин приехал!

Задвигались, загромыхали сиденьями… Властно раздвигает окруживших, решительно шагает к трибуне. Достает из кармана аккуратно сложенные листки. Запускает большой палец за борт френча, опираясь другой рукой о край трибуны. Пристально осматривает хоры, боковые ложи, ни на ком не задерживая взгляд. Наконец поднимает правую руку:

— Товарищи!

И шум попыхивает снопа. Все хотят получше рассмотреть, услышать. Задние тянутся к трибуне, выглядывают из-за спин.

Сталин смотрит на Серго, точно требует: «Уйми же их». Еле заметно улыбается в усы. Орджоникидзе трогает колокольчик. Сталин говорит. С легким акцентом. Дикция четкая. Речь неторопливая. От текста по обыкновению не отступает, но кажется, что рассуждает вслух, не придерживаясь написанного. Говорит о слове, данном собравшимися, — выполнить пятилетку по основным, решающим отраслям не в четыре, а в три года. Слово большевика — серьезное слово. Но мы научены горьким опытом. Мы знаем, что не всегда обещания выполняются. Не хватает умения использовать наши богатейшие возможности. Не хватает умения правильно руководить. Он говорит так, словно продолжает прерванный спор с Серго, все время обращается к нему:

— В истории государств, в истории стран, в истории армий бывали случаи, когда имелись все возможности для успеха, для победы, но они, эти возможности, оставались втуне, так как руководители не замечали этих возможностей, не умели воспользоваться ими, и армии терпели поражение. — Он говорит негромко: совсем не обязательно кричать, если хочешь быть услышанным. Движения скупы, но выразительны — в ударных местах поднимает правую руку и с плеча кидает ее, заостренную указательным пальцем, точно врубает в тебя свою мысль. Задает вопрос, тут же отвечает и задает новый. Повторы не создают монотонность, а только усиливают четкость И ясность речи: — Как могло случиться, что мы, большевики, проделавшие три революции, вышедшие с победой из жестокой гражданской войны, разрешившие крупнейшую задачу создания промышленности, повернувшие Крестьянство на путь социализма, — как могло случиться, что в деле руководства производством мы пасуем перед бумажкой?.. Как могло случиться, что вредительство приняло такие широкие размеры? Кто виноват в этом? Мы в этом виноваты… — В упор, жестко смотрит на Серго.

А Серго, не отрываясь, смотрит на Сталина и не узнает его. Нет, это уже не тот человек, к которому ты привык, с которым пьешь чай, который курит, кашляет, смеется, когда рассказывают остроумный анекдот. Всего этого просто не может тот Сталин, что сейчас перед тобой: весь — убежденность, сила.

Сталин словно исчерпал первый горизонт мыслей, спокойно, нежадно отпил боржом, выровнял дыхание, заговорил вновь:

— Иногда спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение. Нет, нельзя, товарищи! — повысил голос так, что даже тембр огрубел. — Нельзя снижать темпы! Наоборот, по мере сил и возможностей их надо увеличивать. Этого требуют от нас наши обязательства перед рабочими и крестьянами СССР. Этого требуют от нас наши обязательства перед рабочим классом всего мира, — говорил, увлекаясь и углубляясь, то отступал на шаг, то приступал к трибуне, усмехался, поглядывая в зал, давая время пережить сказанное, чаще взмахивал рукой в такт словам: — Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нот, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били:»а отсталость. Били монгольские ханы. Вили турецкие беки. Кили шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Кили потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь». Эти слова старого поэта хорошо заучили эти господа. Они били и приговаривали: «ты обильная» — стало быть, можно на твой счет поживиться. Они били и приговаривали: «ты убогая, бессильная» — стало быть, можно бить и грабить тебя безнаказанно. Таков уже закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб, — значит, ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч, — значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. — Сталин еще суровее глянул на Серго, точно укорял за недавний спор.

Может быть, действительно излишняя жестокость — вовсе не излишняя? Некогда разбираться, как и чем тушить пожар, когда дом уже горит, — туши, чем попало, лишь бы затушить. Нет. О, нет! История ежеминутно испытывает пас, проясняет, кто мы и зачем. Не прав Сосо — глубоко не прав. Ведь все лучшее, что сделано за всю историю, сделано из любви, ради любви к человеку, во имя любви.

— В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас у народа, — рабочая, у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы нише социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил накануне Октября: «Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны». Мы отстали от передовых стран на пятьдесят — сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

Тысячи раз эти мысли Сталина будут повторены многими и им самим, но никто, и он сам, не произнесут их тик остро и свежо, как сейчас, при их рождении… Заключая конференцию, Орджоникидзе говорил:

— Если мы хотим руководить промышленностью, прежде всего нужно знать, что делается в этой промышленности, досконально знать, что делается на каждом заводе…

Когда я смотрел Днепрострой и видел, как там все механизировано, мне ясно стало, в чем фокус американцах темпов… Сила работников — организаторов этого строительства товарищей Винтера, Веденеева, Роттерта и других в том, что они прекрасно учли это и сорганизовали соответствующим образом строительство. Но то, что у днепростроевцев имеется, это почти все ввезено из-за границы. Для каждого строительства мы ввозить не можем. Поэтому вопрос о постановке производства строймеханизмов должен быть поставлен со всей серьезностью…

Забойщики получают около девяноста девяти рублей. Из этого жалованья высчитывается за заем индустриализации, за покупку газет и так далее. В результате забойщик получает на руки около семидесяти семи рублей зарплаты. Надо признать, что эта зарплата низка… У меня такое впечатление, что мы меньше всего занимаемся этим вопросом…

Премиальность у нас принимает парадный характер: ты работаешь на заводе, лезешь из кожи вон, а потом нарисуют тебя в газете и скажут «молодец», а лишних деньжат не заплатят. То, что нарисуют в газете, — это неплохо, но еще лучше будет, если кроме этого вы дадите соответствующее материальное вознаграждение, тогда рабочий придет домой и скажет: вот за то, что я работал хорошо на заводе, завод меня так оценил…

Товарищ Литвинов передал мне выдержки из письма его товарища, инженера, который находится в Америке… Этот инженер, товарищ Коварский, пишет Литвинову: «Хочу несколько слов сказать для нашего актива, заводского и в особенности инженеров, что борьба с браком, потерями, использованием рабочей инициативы поставлена у американцев так, что любой может поучиться и позавидовать. Передайте нашим инженерам, что непроведение рабочего предложения в течение одной-двух недель влечет на капиталистических предприятиях выговор или увольнение для этого инженера. Ведь это здесь, а мы гноим и гноили часто месяцами».

Вот смотрите, товарищи, мы уже сколько времени говорим и пишем насчет изобретений, а вот в угольных шахтах приемы Касаурова, Филимонова, Карташева и инженера Лапхардта до сих пор не находят должного распространения. Вчера я читал, что там, в Донбассе, некоторые инженеры не хотят проводить у себя приемы Карташева, Касаурова, Филимонова, а за границей за это инженера выгоняют…

Мы находимся, товарищи, во враждебном окружении, внутри страны у нас идет бешеная классовая борьба… В этой обстановке приходится вести борьбу за темпы. Вопрос «кто — кого?» — это вопрос темпов.

…Мы с вами, конечно, войны не хотим, мы с вами нападать ни на кого не собираемся, но все кругом нас готовится к войне, и прежде всего к войне против СССР… Единственное наше спасение от этого — это то, насколько быстро мы будем развиваться, насколько все больше и больше будем увеличивать свои силы.

Подобного загада-замаха не позволял себе еще никто за всю историю. Начало тридцатых годов. Страна-стройка. Миллионы, десятки миллионов людей строят. Строят столько, что поверить в это нельзя, даже увидав. Строят, охваченные страстью созидания, озаренные дерзновенно фантастической мечтой, поклоняясь триединому богу: «Даешь 518!», «Даешь 1040!», «Даешь 5 — в 4!» Это значит: 518 новых заводов, 1040 машинно-тракторных станций создадим не за пять лет, а за четыре года.

«Не строительство — а творческий шквал! Сказка из железа и бетона!» — хорошо пишет Демьян. Но где, дорогой, взять железо и бетон на ту сказку, на тот шквал? Тут нужна, ох, как нужна экономия, бережливость! Вот решили вместо металла применить лес для перекрытий заводских цехов — и хорошо и разумно решили. Под легкими деревянными крышами рождается наша тяжелая Индустрия.

— Что еще можно придумать?

Они — в домашнем кабинете Серго. Начальник строительного сектора ВСНХ Семен Захарович Гинзбург, со времен РКИ ближайший сотрудник Орджоникидзе, повторяет:

— Что еще можно придумать? — Выигрывает время.

— Но Сорго торопит:

— Может, ваш зарубежный опыт подскажет?

— Да разве мало что, Григорий Константинович?.. На любой стройке бросается в глаза небольшая численность работающих. Никакой суеты, шума, штурмовщины, а производительность труда очень высока. И квалификация высокая. Материалов на площадку завозят не больше, чем на неделю, и складывают аккуратно в заранее отведенные места. Кирпич разгружают не навалом, а поштучно или пакетами. Боя кирпича, стекла или других материалов я не видел…

— Эх, если б нам!..

— Плиты, балки и другие железобетонные детали изготавливаются на особом дворе. Металлические конструкции привозят со специального завода и собирают на строительстве, скрепляя заклепками. Сварку пока не применяют…

— А вот тут мы их обштопали! Академик Патон в Киеве, говорят, уже сваривает такие махины — смотреть страшно! А как нормирование?

— Я не раз допытывался. Ответ всегда прост: «Количество завезенного материала известно, боя не было, — значит, все использовано. За качеством работ следим. Если замечаем, что кто-то недостаточно сообразителен, то в последний день недели такой рабочий получает в конверте причитающийся ему заработок с указанием, что стройка больше в нем не нуждается».

— Хм! Очень просто… Но для нас неприемлемо. Давайте-ка, Семен Захарович, поторопимся, создавая нашу систему нормирования и оплаты труда…

Тут пришел Сталин в костюме полувоенного образца, в бесшумно мягких сапогах.

Серго, сдерживая улыбку, следил за тем, как Семен Захарович разглядывал пришедшего. Удивлен, понятно, что, стоя рядом с Серго, Сталин выглядит далеко не великаном, — на шевелюру ниже и в плечах уже. Неожиданно для Семена Захаровича и его рукопожатие. Наверняка полагал: у столь властного человека и рука властная, а не такая мягкая, небольшая…

Как только Серго представил своего сотрудника, Сталин спросил:

— Товарищ Гинзбург, не могли бы вы обрисовать Положение с вводом в действие важнейших строек пятилетки?

Помаленьку овладевая собой, Семен Захарович начал с Нижегородского автозавода, где грозит срыв: не хватает труб для мощнейшего водовода от Оки.

Вмешался Серго:

— Дыбец выступил по радио с призывом к трубникам: выручайте! А как раз в то время Внешторг вел переговоры о поставке труб с фирмой «Маннесман». Немцы, верно, слышали выступление директора и тут же заломили такую цену, что пришлось вообще отказаться от закупки.

— Вот что значит заниматься болтовней! — Сталин отошел к окну, задымил трубкой. — Как же быть?

Серго успокоил:

— Заберем трубы даже у нефти, но автозавод пустим в срок.

— Хорошо. Продолжайте, товарищ Гинзбург.

Семен Захарович заговорил о том, что пора покончить с отношением к строительству как отходному промыслу кустарей с котомками и пилами за плечами. Строительство должно стать полноправной отраслью нашей индустрии, а вернее, ведущей, определяющей развитие всех остальных отраслью. Цемент справедливо называют хлебом строительства. И у нас в этом смысле перманентный голод. А между тем во всем мире строители теперь одержимы одной, по-моему, весьма прогрессивной идеей.

Есть железобетон монолитный, когда все сооружение целиком или значительная часть его отливается в опалубке на место. Так мы строим Днепрогэс, например. Но наиболее индустриальным становится сборный железобетон, из элементов, которые изготовлены на заводах и полигонах. Представьте, товарищ Сталин, дома, цеха, целые заводы делаются на заводах. Совершенными методами! На основе индустриальной технологии! С использованием всех достижений науки и техники! На строительных площадках — только монтаж, только сборка…

Сорго нравилось, как горячо говорил Семен Захарович о деле. Нравилось все, что тот говорил, и сам он тоже нравился. Почти не ревновал к тому, что подчиненный говорит лучше, точнее, чем ты мог бы об этом. Гордился сотрудником, радовался за него.

Сталин слушал, не перебивая, всматриваясь в собеседника. По обыкновению с недоверием относился к новому, незнакомому человеку, не спешил увериться в его надежности, правдивости, деловитости. Наконец прервал:

— Все, что вы говорите, заслуживает внимания. И мы к этому еще вернемся. Но меня сейчас особенно беспокоит обеспечение страны и промышленности топливом. А шахты Донбасса, да и не только Донбасса резко отстают с выполнением плана добычи угля. Товарищи говорят, что это вызвано в первую очередь отсутствием самого элементарного жилища для рабочих. Что вы можете сказать по этому вопросу? Какие у вас есть предложения? Понимаю, что трудно дать исчерпывающий ответ по такому непростому делу, но хотелось бы услышать хотя бы общие соображения.

— Действительно, товарищ Сталин, жилищный вопрос очень остро стоит перед угольщиками. Но самое главное заключается в том, что завтра этот вопрос встанет не только перед угольщиками, но и перед всей страной. Заканчивая строительство гигантов тяжелой промышленности, мы должны уже сейчас готовить жилье, бытовые здания — без этого будет невозможно укомплектовать промышленность квалифицированными рабочими.

Когда он закончил, Сталин, не выпуская трубку, тронул усы:

— Мне нравятся высказанные мысли как предварительные замечания. Необходимо подготовить предложения, которые можно было бы обсудить.

Подготовили, обсудили во время следующей встречи и том же домашнем кабинете Серго. Ни кирпича, ни цемента, ни металла у нас нет, чтобы решить проблему жилья, зато лесу сколько угодно, так что давайте делать на наших лесопильных заводах стандартные жилые дома из дерева. Ну, что ж?.. Быть по сему. И вскоре Серсо подписал приказ о создании Всесоюзного объединения «Союзстандартжилстрой» — пусть выручит нас наш лес-батюшка, пока поднимется строительная индустрия.

Историю делают люди, которых делает история. Но те, кто плетутся за историей, никогда не увидят ее лица… Рождается не только индустрия, но и стиль и методы управления, образ жизни. Соревнование. Конкурсы на лучшую работу, на лучшую шахту. Ударные комсомольские и некомсомольские бригады, стройки. Шутки рождаются вроде таких, что, мол, стройка состоит из четырех этапов: шумиха, неразбериха, наказание невиновных, награждение непричастных. И чтобы это стало неправдой, атакует «легкая кавалерия», в которую Серго, еще будучи наркомом Рабоче-крестьянской инспекции, помог призвать двести пятьдесят тысяч молодых контролеров.

От посева до жатвы не рукой подать. «Тачка, лопата, грабарка — вот все, чем располагали строители», — скажут потом не слишком дальновидные историки, подобно тому как по поводу эпохи гражданской войны уже сказали:

«В рваных шинелях, дырявых лаптях били мы белых на разных путях». Скажут — и ошибутся. Все вроде так — и не так, не совсем так, а вернее, совсем не так. Подобно тому как в гражданскую, отражая нашествие капиталистов всего света, партия поставила под ружье пять миллионов бойцов, обучила, снарядила, снабдила провиантом, подкрепила революционный порыв первоклассной артиллерией, броневиками, лучшими в мире тех пор бомбардировщиками «Илья Муромец», флотом, талантом таких полководцев, как Михаил Фрунзе, — подобно всему этому создавала индустрию, поставив Серго во главе генерального наступления на голод и нищету.

В городах и селах недоедали, холодали, но строители получали хороший паек, были одеты, обуты, снаряжены как надо. Конечно, тачка, лопата, грабарка… Спасибо им и вечная слава. Но старые отечественные заводы, заложенные еще при Петре, еще Демидовыми, Путиловыми, Строгановыми, хоть и не вдосталь, кормили страну драгами, землечерпалками, паровозами и буксирами всех калибров, копрами, котлами, буровыми установками, судовыми дизелями, турбинами, локомобилями, подъемными кранами… Лес, пушнина, золото, икра, нефть — все, что могло обернуться станками, экскаваторами, блюмингами, вывозилось. Ни одна страна за всю историю не закупала столько машин, сколько обнищавшая, разоренная войнами Россия, из века в век ввозившая лишь роскошь да диковинки для «прихоти обильной» царского двора. Причем закупалось новейшее, совершеннейшее, так что многое, сработанное на нем потом, становилось «самым, самым».

Наперекор промахам, неумелости, неопытности рождаются первенцы пятилетки. По-прежнему не хватает хлеба, металла, энергии. И не все можно купить на золото, на икру, соболий мех. То и дело враждебный мир отказывает в насущном, наступает на горло ограничениями, запретами, саботажем поставок. Да и где то золото, на которое добудешь организованность и предприимчивость, деловую добропорядочность и обязательность? Разве что уроки Ильича помогут? — Если мы хотим научить дисциплине других, то обязаны начать с самих себя… Говорите только правду, иначе вас не поймут и за вами не пойдут… Быть в гуще, знать настроения, знать все, быть организатором, трибуном, борцом…

Разве напрасно Ильич называл тебя, Серго, вернейшим и дельнейшим революционером?..

Беспощадную ненависть, взрывной отпор вызывает у него деляческий подход к делу, взгляд со своей колокольни, подсиживание, шкурничество, пролазничество, злоупотребление служебным положением… И всего страшнее бюрократизм. Натыкаясь на него, Серго срывается, не в силах удержать себя. Неизменно требовательный к себе, от других он требует партийности, оперативности, дисциплины, одной-единственной для всех. Государственный план — закон. И закон для нас для всех один: успеть, суметь, смочь. Непреклонны его приказы:

— Двадцатипроцентная надбавка для подземных рабочих в Донбассе объединением «Уголь» не проводится в жизнь. За халатное отношение к важнейшему мероприятию правительства члена правления по труду с работы снять…

— «Резинообъединение» свернуло производство на двух заводах, предоставив рабочим досрочный отпуск и мотивировав это недостатком сырья? Проведенной проверкой установлено, что имевшиеся запасы полностью обеспечивали план производства. Председателя объединения от занимаемой должности освободить…

— Директор Рубежанского завода не выполнил распоряжение об отпуске азотной кислоты Винницкому и Одесскому заводам, что повлекло вынужденный простой этих заводов в течение двадцати трех дней и недоработку программы в размере около 110000 тонн суперфосфата. За срыв работы предприятий, выполняющих задания правительства по снабжению минеральными удобрениями весенней посевной кампании, директора с работы снять и предать суду…

Серго следит за тем, чтобы его приказы вывешивались на заводах, публиковались в многотиражках, в местных газетах, в газете ВСНХ. Нам нечего бояться правды о наших болячках. Хуже, когда мы отделываемся полуправдой или замалчиваем, а враги оборачивают правду против нас. И пусть наша «Торгово-промышленная газета» называется «За индустриализацию». Названия, и тем более они, должны работать, должны драться. Даже внешний вид каждого из нас, каждого сотрудника, личные особенности, обаяние. Да, именно обаяние.

Возможно, Серго и не был прирожденным оратором, но он покорял способностью сразу вступать в душевный контакт с тысячами людей, убежденностью и прямотой.

Поговаривают, будто вырастает у него гвардия индустрии, формируется «школа Серго». Самого все чаще величают командармом тяжелой промышленности. А-а! Ерунда все это, стыдно слушать. Стыдно за тех, кто говорит. Никогда не любил и не любит он высокопарность. Работа для него — лучший друг, лучшее лекарство, и на стройки он ездил не столько учить, сколько учиться…

«Нет ничего прекраснее фрегата под парусами, танцующей женщины и скачущей лошади». Да извинят его древние, так полагавшие. Да простят ему женщины, фрегаты и лошади, но для него прекраснее — трактор, сходящий с конвейера…

В Сталинград поезд пришел под вечер. И тут же вагон председателя ВСНХ — на заводские пути, а сам председатель — в цеха. Все же успел, правда, мельком увидать город, памятный по восемнадцатому, когда отступали сюда из Ростова на бронепоезде, догоняя бандитов, похитивших золотой запас, дрались с ними, пока не перебили всех… Та же привокзальная площадь, те же улицы, облезлые дома, разбитые мостовые. Словно хромая, тащится линялый, битком набитый трамвай. Милиционер жестами «регулирует» движение: один грузовик, две подводы, две ручные тележки-«рикши». Мороженщик и окружении ребятни и бродячих собак. Папиросница с лотком. Мальчишки — чистильщики сапог с ящиками на ременных перевязях. Прохожие, отплевываясь от пыли, спешат занять очередь в хвосте к лабазу под вывеской «Кооператив». И все же Серго пребывал в радужном, приподнятом состоянии, точно ждал хорошее, обещанное, и знал, что сбудется. Солнце, еще довольно высокое, грело по-весеннему, на совесть. В его лучах по ходу вагона открывалась иная картина: новый город как бы бросал вызов старому.

Предвечерние тени на стенах домов, на булыжной мостовой здесь будто бы мягче и пыли поменьше: бульвары, неведомые старому городу, смиряют ее разгул. Волга виднее — воздух ощутимее. Зовут куда-то, сулят что-то речные просторы; сизая дымка над ивняком затопленного острова, над левым, пологим, берегом, отодвинутым вдаль половодьем. Так и хочется сесть за весла — и-эх! — «Из-за острова на стрежень…». Люди вокруг совсем не такие, как в старом городе. И заняты не тем. Вот проходит состав платформ, переполненных молодостью, песнями, смехом, — рабочий поезд. Вот капитальные дома жилкомбината возвышаются над бараками. Стальные балки. Серый кирпич. Красный кирпич. Клуб. Детский сад. Поликлиника.

Ветер доносит в открытое окно вагона запахи полой поды, свежей рыбы, молодой травы. Но — чу! — резкий аммиачный шибает в ноздри: «Неужели канализацию не достроили?..» Настороженность развеял вид внушительного здания главной конторы. Медно полыхая в лучах солнца широкими окнами, оно представилось сказочно стеклянным, фантастически красивым. Завод возникал как нечто неправдоподобно прекрасное, гармонически стройное, разумное. «Не зря привлекаем, наряду с инженерами и учеными, и лучших архитекторов. Наша индустрия должна быть красивой…» Казалось, все вокруг вроде бы знакомо по заводам Питера, Баку, Тифлиса, по Берлину, Парижу, Праге — гул цехов, запах гари и нефтяных масел, рев паровозов, перезвон автокаров, содрогание земли под ударами молотов, неповторимая поступь людей, причастных к металлу. В то же время было и нечто неизведанное. Оно-то и рождало ощущение нереальности окружающего, придавало ему прелесть первозданности, чуда: тракторы, тракторы! — их царственный грохот.

Обходя завод с директором, главным инженером, парткомовцами, с Семушкиным, Гинзбургом, другими специалистами ВСНХ, Серго любовался тем, как хорошо вписывались корпуса в высокий правый берег на виду всей Волги. Громады из бетона, стали и стекла будто бы кто опустил прямо с неба на эту пока еще, к сожалению, не родную для них почву. Да, пока не родную: на загаженной мусором и прошлогодним бурьяном земле — загубленный металл: искореженные рамы, расколотые маховика и блоки цилиндров. В лучах долгого — двадцать четвертый день апреля — заката, словно досаждая Волге с белым пароходом, литейный цех ослепительно черен от кровли до цоколя, глух и слеп от сажи. Так изображают художники, не признающие урбанизации, ад современной индустрии — садись, пиши с натуры, никакой фантазии не надо. С печальной иронией вспомнились слова Сталина, которыми он закончил речь на недавней конференции работников промышленности: «Говорят, что трудно овладеть техникой. Неверно! Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять». Конечно, насчет крепостей Сталин прав, но когда он говорит, что с точки зрения строительства самое важное мы уже сделали, что нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой… Хорошее «немного»!..

В цехе, куда жестом хозяина пригласил Грачев, директор завода, было чему подивиться, от чего проникнуться уважением к человечеству, к самому себе. Шихтовый двор, которым начинался цех, был просторен и высок, как колоннады Казанского собора в Ленинграде. Пронзительно посвистывая за распахнутыми воротами, паровоз подал сюда несколько платформ с песком. И сейчас же с верхотуры на них кинулось отполированное до сияния стальное полушарие, на лету разинулось двумя челюстями, вгрызлось в песок, взмыло, унося вновь сомкнутыми челюстями уймищу песка. Страшно и великолепно! В литейном зале все дрожит и трясется, даже снопы света от потолочных прожекторов пропитаны пляшущими пылинками. Законченный и обгорелый ковш остановлен против желоба вагранки — огненная струя грозно грохочет в ковш.

Ладонью Серго заслонил лицо от нестерпимого жара, поднялся по витой лестнице.

С колошниковой площадки хорошо видно, как, требуя внимания и осторожности настойчивым набатом колокола, кран несет наполненный ковш, как неотвратимо ленты шести конвейеров везут набитые формовочной землей стальные ящики — опоки. Интересно! Если б люди постигли красоту и смысл того, что делается вокруг в обыденной обстановке… На футбол смотрим и час и полтора подряд: захватывает, ясен смысл борьбы. А здесь? Если бы все умели так же остро ощутить суть любого будничного дела! С каким азартом и восторгом следили бы за тем, скажем, как экскаватор копает траншею, как растет кирпичная кладка, как заполняет эти вот формы чугун, с каким вдохновением работали бы!

Загрузочный кран скребет над головой. Формовочные машины грохочут так, что в трех шагах с трудом разбираешь слова сопровождающих. Грозя мгновенной смертью, шипит чугун. Душно, пыльно и неистребим запах горелой земли, пропитанной машинным маслом. Прежде среди товарищей немало было тех, кто и в тюрьмах и в подполье справедливо гордились: «Мне что? Я литейщик — все вынесу». И Сорго особо уважал людей этой профессии.

Оторвавшись от свиты, он шел вдоль конвейера, увлеченно прослеживая путь от деревянной модели до чугунной детали. Набивка опок… Трамбовка… Формовка… Просушка… Заливка. В металл воплощается заветная мечта Ильича…

Походил, присмотрелся: стоп! Не все, однако, так разумно и прекрасно, как показалось на первый взгляд. Остановился в проеме камеры для выбивания отливок из форм. Рабочий в защитной маске с очками скосился на Серго недружелюбно, снял рукавицу, черной ладонью отер черный лоб, оставив мокрые полосы, да так саданул кувалдой по блоку цилиндров, что тот развалился, испустив дух черными клубами вверх — в вытяжку.

— Ломать — не строить! — глянул на Серго с явным осуждением, словно тот был виноват, что кропотливейший, хитроумнейший труд целого цеха, целой армады машин и рабочих — в брак, насмарку.

А что?.. В самом деле, не он ли, Серго Орджоникидзе, виноват? И виноват в первую голову?..

Тоска по сгубленному труду и металлу обострила, умудрила взгляд. Со вниманием осмотрел курганы горелой земли. Их разбивали кирками и ломами, разгребали лопатами, увозили тачками.

— Что за люди? — спросил Серго у директора.

— Субботник… — уклонился тот от прямого ответа.

— А если бы я не приехал?.. Что за люди? Откуда?.. Скажи!

— Технический отдел. По зову партийной организации.

— «По зову»… — Серго с трудом сдержал ярость. — Инженеры… А скажи, дорогой, что значит слово «инженер»? — Обратился к работавшим метлами техотдельцам: — И вы не знаете?

Большинство еще усерднее налегли на свои «орудия», смущенно осматривая легендарного большевика. Серго видел, что люди хотят поговорить, но робеют. «Черт подери! Неужели я похож на «их превосходительство»?!» С обычной бесстрашной искренностью ринулся в разговор. Приподнял фуражку со звездой, отер лоб, расстегнул длинную шинель, точно душу распахивал:

— Не знаете, что обозначает имя вашей профессии, вашего призвания?.. «Инженер» — французское слово, от латинского «ингениум» — «способность, изобретательность». Выходит: «способный, изобретательный». Наверно, и «гений» отсюда же.

— Скажите, пожалуйста! — удивились, заинтересовались, обступили его, заговорили наперебой.

А он спокойно, не возвышаясь и не унижая упреками, по настойчиво:

— Сколько еще продлится субботник?.. Стало быть, придете домой после трех часов ночи. В четыре ляжете, а в семь вставать… Товарищ Грачев, ты считаешь, это достаточный отдых для того, чтобы инженер завтра выполнял свои прямые обязанности? Чтобы конвейеры загружались полностью, чтобы не разбивались бракованные отливки с помощью кувалды и вообще бы браку не было и навсегда изгнать кувалду? А? Как ты считаешь?

Весь следующий день Серго ходил по заводу… Вдоль главного конвейера бежал, изощренно матерясь, мастер в засаленном комбинезоне. Возле колонны с пусковой кнопкой и таблицей учета выпущенных тракторов его поджидал молодец, обтянутый коротковатой кожанкой, как выяснилось потом, корреспондент многотиражки. Задыхаясь и захлебываясь бранью, мастер остановил конвейер.

— Тракторы готовые ждут, а конвейер стоит, — корреспондент обернулся к Серго за поддержкой, — вот я и пустил…

— Вон отсюда! — не сдержался Серго и, не успев пожалеть о том, что позволил себе сорваться, спросил мастера: — Часто у вас так?

— Да, почитай, каждый день. Умельцев бы нам хоть по штуке на сотню энтузиастов! — объяснил рассудительно: — Здесь, на выходе, за сушильной камерой всего пять готовых машин, а перед красильной затор, сборщики зашились — я и остановил конвейер. А этот!.. У людей дураки — загляденье каки, а наши дураки — вона каки: дом жгут и огню рады. Конвейер пошел, ребята мои растерялись, один даже в красильную въехал на тракторе. В Америке бы за этакое художество!.. От черта крестом, от медведя пестом, от дурака ничем.

— В Америке по командировке был? — Серго улыбнулся. — У Форда в Детройте такая же грязь?

— Скажете! Работы нет, если в цехах не как в горнице у жинки.

— Скажи, дорогой, ты сегодня сотню тракторов мог бы собрать?

— Было бы из чего! Думаете, интересно мне прохлаждаться из-за того, что нет деталей? Поденщик я, что ли? Беда не в одной грязи, товарищ Серго. Каждый тут сам по себе, это при конвейерном-то производстве! Неорганизованность, неслаженность — отсюда и брак и темп черепаший. Никто ничего не умеет, говорят? — Со значением, злопамятно, покосился на директора. — Да мы, тульские, блоху подковали. Форда вашего, хрен ему с редькой, за пояс заткнем.

— А не хвастаешь?

— Эх, не знаете вы Егора Кузнецова! У нас и фамилия наша исконная от мастерства. Дайте только порядок и ритм…

— Дальше один пойду, — объявил Орджоникидзе Грачеву, когда мастер поспешил на свое место. — Хочу с рабочими потолковать, может, больше скажут, чем вы. — Подал знак неотлучному Семушкину, чтоб и тот не сопровождал.

— Позвольте остановить завод на десять дней! — взмолился директор. — Наведем порядок, отладим…

Серго сочувственно, даже с состраданием оглядел директора. И директор понимал, что нельзя останавливать завод ради наведения порядка. Но устал и вымотался так, что не только сердце — кости болели. Забыл, когда ел-пил не на бегу, когда спал по-человечески, вдосталь. Забыл, когда последний раз обнимал жену, виделся с детьми: он уходил из дому — они еще спали, возвращался — уже спали. И Серго видел все это — угадывал по его землистому лицу, понимал по ввалившимся глазам, чувствовал все это, но спросил:

— Знаешь, какое кино Ленин смотрел в последние дни жизни?

— Откуда ж мне знать? Чарли Чаплина, может? Веру Холодную?

— О производстве тракторов. — Подумав, добавил, как бы отвечая самому себе: — И Гитлер торопит…

Через одиннадцать — всего через одиннадцать! — лет здесь разразится битва, что определит ход истории во второй половине века. Ни директор, ни Серго до тех пор не доживут. Но завод до тех пор даст тысячи тракторов и танков, которые предрешат победу. На этом самом месте, эта самая земля взорвется дымом и пламенем. Резервуары нефтехранилища вздыбятся огненными смерчами до неба, скроют солнце, обрушатся с берега лавами огня, пронзительно горького чада. Реки полыхающей нефти, бензина, гудрона впадут в Волгу, воспламенят се, спалят пристани, пароходы на рейде. Вокруг засмердит плавящийся асфальт. Подобно спичкам вспыхнут столбы с проводами. Гром, грохот, визг бомб, снарядов, мин. Гул разрывов. Скрежет рушащегося железобетона. Треск неистовствующего огня. И над всем этим — проклятия гибнущих, мольбы матерей, рыдания детей. Летчики, прошедшие не одну войну, возвращаясь отсюда на полевые аэродромы за Волгой, не смогут взять в рот пи кусочка еды. Потрясенным покажется, что ничем не одолеть это светопреставление. Да, ничем, кроме рук человека, человеческого пота, человеческого труда. Рабочие Тракторного, отражая непрерывные атаки на завод, не уйдут из цехов — восстановят тысячу триста подбитых танков. В критический момент, когда будет решено взорвать завод и заложат взрывчатку, комиссар фронта, недавний секретарь обкома, доложит об этом по прямому проводу в Москву. Сталин спросит: «Рабочие будут защищать взорванный завод?» — «Нет, товарищ Сталин». — «Не взрывайте». И рабочие выстоят до конца, потому что будет на родной земле СТЗ — пусть кусочек его цеха, пусть оплавленная капелька станка. Камня на камне не останется от этих стен, от этого конвейера, от Сталинграда, но дело свое они сделают. Возрожденный из пепла войны завод станет давать тракторы лучше, мощнее, краше прежних — тракторы мира.

Ничего этого не мог знать Серго, но все это он предчувствовал. И директор предчувствовал. Серго так жалел его, так хотел видеть не умирающим, а счастливым. Будь здоров, дорогой! Живи за сто лет! Но ответил:

— Нет у меня десяти дней, — и пошел вдоль конвейера, оставив свиту возле ворот.

В столовой кузнечного цеха подсел к обедавшим рабочим:

— Как кормят?

Крайний молча протянул обшарпанную деревянную ложку: отведай.

Зина строго-настрого наказывала, чтобы ни в коем случае не ел ничего вне дома. Да и сам не хуже Зины знал: с его почками, вернее, с оставшейся почкой любая случайная трапеза может стать роковой. Но на него с ожиданием смотрели рабочие: ну-ка, покажись, не побрезгуй нашей похлебкой… Или слабо?.. Не объяснишь ведь, что с наслаждением хлебал и тюремную, и в ссылке едал бог весть какие «деликатесы», и, убегая после разгрома под Владикавказом от Деникина через Главный хребет зимой девятнадцатого, рад радехонек бывал подгнившему початку… Принялся есть из одной тарелки с соседом — чинно, в очередь опуская ложку со своего краю, как требовали правила артельного харчевания. Тосковал и смеялся про себя: «Опасения напрасны. От столь «диетической» еды не заболеешь!»

Черт подери! Чтобы у народа была еда, нужны тракторы, а чтобы тракторы были, нужна еда. Что сказать в ответ на вопросительно ожидающие взгляды? Ничего, мол, ребята, подтяните пояса, наобещать — скоро лучше будет, и спокойно уехать? Обещал пан кожух, так и слово его тэпло?.. Виновато развел руками:

— Уел ты меня, дорогой, в самую точку врезал, под дых, лежу под тобой на лопатках, но… Будет еще труднее.

— Спасибо за правду. А то набегут наши-тутошние и айда сулить полный коммунизм через три дня: дома с хрустальными стенами, а киоска путного не выстроили, чтоб водицы испить. Плетут про пищевой комбинат, а и ту фабрику-кухню никак не пустят. Про комнаты отдельные для каждого, а в бараках!.. Да вы не расстраивайтесь. Теперь ничего стало, тепло, а бывалоча… Крыша течет. Утром встанешь — на полу по щиколотку. Пока до выхода тяпаешь — мокрый, как котенок, и зубы стучат. Печка топится, да разве белый свет обогреешь? Одеяло одно на всю бригаду, по очереди укрывались. Говорят, ничем тараканов не вывести. Брешут! Наши сами разбежались. Да вы не расстраивайтесь. И вообще… На пустыре город подняли настоящий, с кирпичными домами. Кто поднял? Наше величество. Раньше я ничего но умел, а теперь и за плотника, и за бетонщика, и в кузнице вот… Эхма, уж хоть бы ложки были!..

— Вот насчет ложек обещаю, — невесело усмехнулся Серго.

— И то хлеб. Разве мы не понимаем? Мы ж по доброй воле. Комсомольцы. Надо. Стране надо — не вам, не ему, не мне.

— И мне, и ему, и тебе, дорогой, — поправил Серго.

— И то верно. Что не тут попишешь? Вперед — и баста!..

Все же Серго ушел расстроенный, резко недовольный собой и окружающим. Вечером на собрании работников завода он сказал:

— Мы этот завод строили не для того, чтобы удивить мир тем, что вот, мол, мы на пустыре, где много столетий ничего, кроме пыли, не было, воздвигли завод, — ничего подобного…

Здесь, на плакате, у вас приведены слова великого нашего учителя Ленина: «Если бы мы могли дать завтра сто тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами (вы прекрасно знаете, что пока это — фантазия), то средний крестьянин сказал бы: «Я за коммунию» (то есть за коммунизм)».

Исходя из этого указания Ильича, мы и построили Сталинградский тракторный завод.

Нет надобности говорить о том, какой восторг вызвал на открытии Шестнадцатого партсъезда рапорт сталинградцев о том, что СТЗ построен, что будут выпущены стальные кони. Вы прекрасно понимаете и знаете сейчас, как каждый рабочий, каждый крестьянин вашей страны, да не только нашей страны, по и всего мира и не только друзья наши, но и враги следят за тем, как нам удается овладевать гигантами, которые мы строим. Один из крупнейших американских техников, работавший у нас в прошлом году, побывав здесь, на СТЗ, и Ростове на заводе сельскохозяйственных машин и возвратившись оттуда, был у товарища Сталина и сказал ему следующее:

«Видите, в чем дело. Завод-то вы построили, такого завода в Америке у нас нет, но я очень сильно сомневаюсь, что вы его пустите. Не хватит сил. Лучше вам найти у американцев людей, которые вам этот завод пустят». Вот как сказал этот очень благожелательно относящийся к нам человек…

Колоссальный завод, махина. Но не мы им владеем, а он нами. Мы барахтаемся беспомощно. При тех машинах, которые имеются у вас, требуется дисциплина такая же, как от красноармейца, который стоит на посту и ответствен за порученное ему дело. Отвернулся — и уже нарушил дисциплину. А у вас не только отворачиваются, а еще и почешутся, а потом и папиросу закурят.

Но я не хочу этим сказать, что люди на заводе не годятся, что рабочие здесь плохие. Вчера ночью я стоял около двух часов у конвейера и видел рабочего, который прямо-таки горящими глазами впился в трактор, сходивший с конвейера, и с величайшим наслаждением следил за ним. Это можно было сравнить с картиной, как отец ожидает своего первенца. Жена рожает, а он в тревоге, и радуется, и отчасти боится. Вот с таким же видом рабочий стоит, смотрит на конвейер и ожидает, когда сойдет с него трактор…

Люди, которые днем кончили работу, вышли на субботник и убирали литейную, говорят, до трех часов ночи. В какой еще стране вы найдете, чтобы люди, которые только что кончили работу и утром должны выйти на смену, чтобы они работали еще ночью!..

Может быть, кто-нибудь скажет, что среди одиннадцати тысяч все рабочие — энтузиасты?.. Конечно, много прощелыг, лодырей. Но если взять коллектив в целом, так это — золото. Они отдают все свои силы, хотя и жалуются, что продовольствие плохое, и спрашивают, будут ли здесь кормить и снабжать рабочих так же, как в Ленинграде и Москве. Я об этом знаю прекрасно, товарищи…

То, что я вижу у нас, это не темпы, а суета. Вы не знаете, что вам нужно делать, хватаетесь то за одно, то за другое, то за третье, барахтаетесь, как обезглавленная курица… Такой безалаберщины я в своей жизни не видел ни в одном кабаке. Идешь, по цеху, шатаешься, и никто не спросит, кто такой, почему здесь болтаешься…

Единоначалие абсолютно необходимо, но у вас оно незаметно. Тут говорили, что каждый единоначальник стремится к тому, чтобы никого не обидеть и чтобы все были довольны. Если на таком расхлябанном заводе исходить из желания, чтобы все были довольны, из этого ничего не выйдет…

Вашему покорному слуге через каждые десять дней приходится держать ответ за ваш завод перед нашим Политбюро. Политбюро каждую декаду ставит в повестку дня вопрос о работе Сталинградского тракторного завода…

Техника — это большое дело, мы не можем ее сразу осилить. Но большие ли знания нужны, чтобы следить за чистотой?.. Я вчера говорил товарищу Грачеву: пожалуйста, эти субботники не повторяй, потому что вымотаешь силы…

«Что же делать? Конечно, приехавшие с тобой специалисты уже разрабатывают меры технической помощи — и меры эти будут приняты. Но в них ли главное звено? — Расстроенный и усталый до изнеможения, затемно шагал он по заводским путям к своему вагону. — ЦК поручил наблюдение за ходом работ на тракторном Сталину. Это хорошо и… плохо. Расписываемся в собственной неспособности вести дело иными методами, самостоятельно. Расписываемся в неумении, некомпетентности, в отсутствии отлаженной системы управления. И прав, к сожалению, оказался Семен Захарович, который предупреждал: нужно чрезвычайно внимательно и бережно относиться к сколачивающимся строительным коллективам, сохранять их, ни в коем случае не допускать их распыления. А мы!.. Поступили прямо-таки варварски. Прекрасная строительная организация здесь рассыпалась, в то время как ее нужно было сохранить и использовать на других строительствах, а равноценный заводской коллектив не приобрели. С другой стороны, откуда взять квалифицированных станочников, как не из первостроителей? Не знаю. А должен знать! Должен думать не вообще, а о системе профессиональной подготовки. Конечно, хорошо, что видишь и клянешь собственную дурость: об одном кающемся больше радости на небе, чем о десяти праведниках…»

Зина встретила его на путях, видно, долго ждала на таком свежем после заката ветре из непрогретых еще степей Заволжья. Обняла захолодавшими, в мурашках, руками:

— Бедолага ты мой!

— Есть хочется, как из пушки! — И, войдя в вагон, не помыл по обыкновению руки, а рухнул на диван: — Ноги отваливаются.

— Сейчас, родной, сейчас. Вот так… Поужинаешь. Чай у меня-чудо… Ну-ка, давай сапоги снимем.

Хотел не позволить ей стаскивать с себя сапоги, но не смог.

— Не мешай!.. Вот тебе туфли ночные.

За ужином он возбужденно рассказывал об увиденном и пережитом. Она слушала не из врожденной деликатности — нет. Все, что было интересно и важно ему, волновало и ее. Она радовалась и страдала его радостями-печалями. Отдавалась им с той беззаветностью, на какую способны лишь любящие женщины. Поистине она стала жизненным центром его существа, как говаривал о своей жене Глеб Максимилианович.

Поело семейного ужина, когда Зина улеглась и затихла в спальном купе, Серго тоже прилег, но уснуть не смог. С наслаждением вытянувшись, отдыхая, поглядывал то на плотно занавешенное окно, то на уютный свет голубоватого ночника в потолке, то на стопку журналов «Новый мир» — с первого по седьмой номер за прошлый год — с недочитанным продолжением романа Алексея Толстого о Петре. Нет, никак не спалось. Вновь думал, думал, не остыв от возбуждения прожитого дня. Хорошую речь вы произнесли, товарищ Орджоникидзе, но… Кроме рекомендаций подметать и призывов подтянуться, что еще в ней? Не густо. Со временем, возможно, будут научные системы управления, а пока… Ерундовина — болтовня о том, будто Ильич рассчитывал строить социализм на энтузиазме. Не «на», а «при помощи» — есть разница.

Осторожно встал, подобрал сползавшее с постели жены верблюжье одеяло в безупречном, как всегда, пододеяльнике-конверте, невольно коснулся ее теплого плеча. Не одеваясь, вышел в коридор.

Наверняка Зина слышала, как он выходил, но притворилась, что спит: привыкла к его ночным бдениям, участившимся с годами, считает, грешно мешать, сочувственно полагает: как бы он ни нуждался в отдыхе, размышления — для него целительны, и нет большей радости, чем обуздать стоящую мысль. А ведь «стоящие» приходят чаще всего во время бессонницы. И еще: замечено ведь, что при страшнейших бедствиях и потрясениях исчезают многие болезни. Во время голода и гражданской войны не было язвы кишечника, заболеваний сосудов. Врачи, которые не щадили себя в борьбе с чумой и холерой, сами заражались очень редко. Верно, страстная работа на благо других поднимает устойчивость организма? Не зря же Теннисон советует: «Дерзать, искать, найти и не сдаваться». Спасибо, Зина. Спасибо, дорогой Сергей Петрович Федоров, за жизнь.

Бесшумно задвинул дверь и, мягко ступая по коридорному половичку, пробрался в столовую. В просторном, освещенном заводскими всполохами салоне окна не были зашторены. И без труда просматривались редкие мутные звезды на весеннем небе, фонари цехов, сигнальные — зеленые, красные — огни бакенов и буксиров на Волге. Опершись на трубку полевого телефона, включил настольную лампу, соединенную с городской электрической сетью, достал из выдвинутого ящика блокнот-бланк, с которым ходил по заводу:

«СССР Председатель Высшего Совета Народного Хозяйства Москва, пл. Ногина, Деловой Двор, 1-й подъезд, 2-й эт. Тел. 2-81-30». Прочитал записи:

«…За первые восемь месяцев 6000 поломок при наличии 3000 станков. Командный состав не руководит, а является свидетелем. Темп — суетня. Проектная мощность — 144 трактора в сутки. За шесть месяцев 1930 г. — всего 1002!!! Программа января, февраля, марта 1931 — тоже не выполнена!!!»

И все же главное звено не только, а может, и не только в технологии или организации — весь уровень жизни в стране предопределяет ход Сталинградского конвейера… Подъем уровня жизни… Что это такое? Побольше хлеба да ширпотреба — и точка? Ан запятая. Что за ней? Все. Сознательность и культура. И отношение к труду. И нетерпимость к хулигану, лодырю, хапуге, пьянице. И разумное отношение к собственному здоровью и здоровью других. Полноценное питание, красивая одежда, мебель, хорошие магазины, прачечные. Кинематографы, театры, музеи, стадионы, курорты. Все, все упишется в эту строку и даст цивилизованность, которой так недостает для исправного хода Сталинградского конвейера.

Сколько времени потребуется на это — год иль век? Леваки уверены, что можно взять эту крепость с наскока. Но мы внесем свое в мировую культуру отнюдь не так, как представляют леваки, те же троцкисты, предлагавшие расколошматить «буржуазные» дворцы и заводы Питера в щебенку, чтобы построить гидростанцию на Волхове. И не так, как правые, откровенные шовинисты: кричат, будто бы Россия изберет какой-то особый путь. А какой? Никто не простит нам, ежели мы отречемся от буржуазной культуры как от ереси и примемся строить свою собственную на «чисто пролетарских началах». Без опыта Петра, Путилова и Форда, без достижений Крупна, Тейлора, Лебедева, Яблочкова, Менделеева, Эйнштейна… Никому в голову не приходило во время гражданской войны отказаться от буржуазных пулеметов, броневиков, аэропланов. А теперь — извольте радоваться! — «Скинем Пушкина с парохода современности». Никто, не имея специального образования, не возьмется за хирургию. А специалистом по культуре объявляет себя всякий, не успевший доказать противного, пускай, мол, буржуазными достижениями пользуется буржуазия, а мы будем изобретать все сами, колесо — пусть квадратное, но свое.

В первом году пятилетки в РСФСР на сто жителей было сорок три неграмотных, в Соединенных Штатах и Франции — шесть, в Германии — ноль целых четыре десятых…

Встал. Прошелся. Остановился у окна. Красиво: ночной заводище на берегу великой реки. Потушил лампу, чтобы лучше видеть. Волга… Родная река Ильича. Как тогда, в Париже, тосковал по ней!.. Не верится, чтобы он мог унизиться до варварских методов искоренения варварства. Погоди… Кинулся к столу. Включил свет. Перебрал книги. Снова… Есть же формула, математически точная формула Ильича!.. Ага! Вот она: «Черпать обеими руками хорошее из-за границы: Советская власть + прусский порядок железных дорог + американская техника и организация трестов + американское народное образование etc. etc.++= [2] =социализм». Как здорово! Как верно. Уф! Вот откуда наше сегодняшнее: русский революционный размах и американская деловитость… Не зря Пушкин говорил, что следовать за мыслями великого человека — наука самая занимательная.

В который раз глянул на завод. Хорошо, что остановился не в гостинице. Здесь лучше видишь, лучше думаешь, лучше чувствуешь. Правильно сказал я им там, заводским: золото они. Живут в бараках, на обед вода с сеном… За ничтожный срок подняли такой завод…

Подсел к столу, написал: «Невозможное могут только люди: 100 лет=10 лет. 1 голова=1000 рук. Гл. инженер — гл. звено. Обогреть. Амнистировать. Снять судимость. Дисциплина + порядочность + инициатива. + Размах + деловитость + энтузиазм + доверие = 100 лет за 10!»

Ну вот и я свою формулу вывел на основе ленинской. Истина рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Кто это сказал? Кажется, Гете? Не хвастайся, а скажи-ка лучше; с чего начинать. Ну хотя бы, скажем, вот с этого… Почему ведущий инженер ходит по заводу в сопровождении тени из ГПУ? Позор! Никакого позора: прекрасно знаешь, что он бывший вредитель. Поставил вопросительный знак рядом со словом «доверие».

Бывший вредитель… Враг. Он тебя не пощадит, если что. А Федоров?.. Бывший лейб-хирург Федоров?.. Можно им доверять или нет? Ведь «башмаков еще не износили» с тех пор, как пытались нас свергнуть. Впрочем, с башмаками нынче туго, подолгу приходится носить одни и те же, да и плохие к тому же. Хм! Суть не в том, хороший он или плохой человек, этот главный инженер. Нет. Тут принцип — чистой воды политика, прямо затрагивающая экономику. Доверие к таким людям с пашей стороны — наш плюс. Это раз. Другое: как рабочие могут работать — и не только рабочие, если на глазах у них главный инженер ходит под конвоем? Ты хочешь, чтобы он работал ради цивилизованности, проявлял вдохновение и талант. Но ты поступаешь с ним, как царь Петр с людьми, которые создавали передовую технику тех лет. Перед спуском на воду кораблей заставлял надевать погребальные балахоны на инженеров, которые строили эти корабли. Если же, упаси бог, обнаруживались крен или течь, корабелу отрубали голову вместе с балахоном. Можно вообразить, в каком состоянии он пребывал под ним во время спуска! С каким «творческим вдохновением» строил корабль!..

А чем лучше положение того инженера СТЗ? Но ведь за дело же! И все-таки! Федоров… Как судьба его, труд, каждодневный подвиг вписываются в твою формулу? Нет жизни без Федорова — без Федоровых. Да здравствует чудо по имени русская интеллигенция!

Помешкал, зачеркнул вопросительный знак рядом со словом «доверие». Еще немного помешкал, подчеркнул раз и два и три. Снова задумался: когда ты сам счастлив, не считай, что все вокруг счастливы…

И не вся правда о Петре в том, к прискорбию, истинном предании о балахонах. Конечно, власть и властность порождают высокомерие и надменность, но Петр… Говаривал: «Короли не делают великих министров, но министры делают великих королей». Уже за одно это ему спасибо. Приближенных подбирал, невзирая на «подлое» происхождение. Первым вельможей и полководцем стал бывший пирожник. А когда сломался любимый заморский пистолет и никто из придворных не мог починить, Петр обратился к тульскому кузнецу Никите Демидову. Вскоре Никита вернул пистолет. Царь изумился и одновременно: «А пистолет-то каков! Какова работа! Дожить бы до тех пор, когда мои у меня на Руси таково почнут ридети!» — «Авось и мы супротив иноземцев не плоше», — усмехнулся Демидов. Петр принял это за пустую похвальбу, поколотил мастера: «Сперва сделай, а там гонорись!» — «А ты, батюшка, сперва дознайся, уж посля дерись! Который у твоей милости, тот моей работы, новый, ан ентот — заморский, тот, что ты давал в починку». — И вытащил из-за фартука пистолет. — «Виноват. Прости», — Петр выдал кузнецу пять тысяч целковых на постройку в Туле оружейного завода, потом Никита основал заводы и на Урале. Возможно, здесь истоки легенды о Кривом Левше, которую народ так бережно, так сочувственно передает из века в век?

«Не щадить живота во благо отечеству» — именно ради этого, а не ради лизоблюдства, приятства, угождения Петр, не любивший попов, сделал Феофана Прокоповича, блестящего оратора и публициста-церковника, помощником в проведении своих преобразований. Инородца, крещеного калмыка Михаила Сердюкова, изобретателя, механика-самоучку, поставил реконструировать Вышневолочский канал — и по каналу пошли корабли. Молодой сиделец из московских торговых рядов Шафиров, крещеный еврей, поразил царя знанием немецкого, французского, польского — стал бароном, сенатором, вице-канцлером на дипломатическом поприще…

Немедленно расконвоировать главного инженера! Сейчас же ко мне! Погоди, Серго, не горячись. Поздно, Спит после унижений и трудов. Неудобно будить. Спросонок решит, что опять арест… Ох, не люблю откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Кстати, это одно из десяти знаменитых правил просветителя и президента Соединенных Штатов, автора Декларации независимости. Как там у вас дальше, господин Джефферсон? «Никогда не беспокойте других для того, что можете сделать сами. Не истрачивайте ваши деньги, пока не держите их в руках. Не покупайте то, что вам не нужно, под предлогом, что дешево: и это еще дорого для вас. Гордость нам обходится дороже, чем голод и холод. Никогда не раскаешься в том, что мало ел…» Восьмое правило, помнится, такое: «Сколько горя причиняли нам несчастья, которые никогда не случались». О, это здорово сказано. Никогда не надо умирать раньше смерти. Наконец, последнее правило применяю еще со Шлиссельбурга: «Если вы разгневаны, сосчитайте до десяти перед тем, чтобы сказать что-нибудь, и до ста, если гнев силен». Та-ак… Раз, два… девяносто девять… Обвел слово «доверие» жирным кольцом.

Ну, допустим, он придет ко мне, этот кит, светило науки и техники. Сядет на этот диван, за этот стол. Что я скажу? Спрошу, как живет. (Будто не знаю!) «Послушайте, — скажу, — это же трагедия и фарс одновременно! Вы — наше богатство, национальное достояние, гордость рода человеческого, вы, умеющий строить аэропланы и автомобили, ломали их!» Нет, не то. Не надо сыпать соль на раны. Скажу, что рад видеть крупного русского интеллигента. Это правда. Для меня это всегда было высочайшим званием, всегда связывал с образом Ильича. Извинюсь за конвоирование; гарантирую отныне честь и достоинство. Поблагодарю за труд. Вскользь добавлю, что, мол, конечно, можно любить или не любить пне, большевиков, но Россию не любить нельзя. И каждый русский интеллигент сегодня понимает, что ей, России, не бывать, если не станет на ноги СТЗ. А посему: что нужно для работы? Для удобства жизни? Что и кто мешает? Как семья устроена?

Не миновать разговора и о том, что крупнейшие русские интеллигенты, соль земли, в большинстве враждебно относившиеся к Советской власти, когда Ленин позвал, пошли в Комиссию по электрификации. Электроплуг дали уже в двадцать первом, самом голодном. Дали ГОЭЛРО — прообраз, прародитель пятилетки. До сих пор честно работают в Госплане. Выдающийся русский интеллигент Владимир Владимирович Маяковский стихами поддержал Кузнецкстрой, когда комиссия авторитетнейших специалистов предлагала Кузнецкстрой похоронить. Замечательный русский интеллигент Иван Петрович Павлов, академик, любит ходить в церковь, но рассуждает совсем не по евангелию, а по-большевистски: «Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий».

Да, дорогой кит и титан, прошлое учит настоящее не совершать ошибок в будущем. Побитая шведами армия Петра быстро научилась побеждать. Антанта душила нас блокадой, а мы благодаря этому освоили производство таких материалов, машин, оружия, каких раньше но умели делать. «Пожар способствовал ей много к украшению», — это он заметит мне в пику все с той же усмешкой. Да, дорогой. Диалектика. И коль скоро Скалозуб это понимал, то уж нам-то сам бог велел. Именно «нам» скажу, а не «вам», ее отделюсь от него, не отстранюсь.

Кстати! Расскажу, что Клим любит рассказывать. Когда он в восемнадцатом с большим отрядом, на нескольких эшелонах, пробивался из Донбасса к Царицыну, белоказаки взорвали мост через Дон. Клим приказал строить деревянную опору взамен каменной. Инженеры говорили: «Невозможно, товарищ Ворошилов, не выдержит». А Клим свое: «Материал подчиняется революции…» Первое чудо советской техники — мост на деревянной опоре чуть ли не в пятьдесят четыре метра высотой… Душа должна работать. Только такая жизнь достойна интеллигента, только такой образ жизни. И только в нем счастье.

Светает, однако. Опять «однако»! Погасил свет, возвратился в купе. Зина спросила совсем несонно:

— Надумал?

— До чего ж это здорово — жить! — присел на ее диван, потеснил, прижался к ней, обнял.