Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

ПОВЕРИТЬ В ЭТО НЕЛЬЗЯ, ДАЖЕ УВИДЕВ

Тысяча девятьсот тридцать четвертый — такой же, если не больше, звездный, как предыдущие. И в то же время трагический, словно перечеркнутый убийством Кирова. Киров!.. Кирыч!.. Будто опрокинул Серго тридцать четвертый. Поверг в апатию, прострацию. Заставил впервые, будучи здоровым, не выйти на работу. И все же главное в тот год — съезд партии.

Съездом победителей назвали Семнадцатый. Но вторая пятилетка требует от тяжелой промышленности удвоить продукцию и капиталовложения, дать все необходимое транспорту, легкой, пищевой, лесной промышленности, завершить реорганизацию сельского и всего народного хозяйства, укрепить оборону, расширить производство предметов потребления, повысить организованность.

Новые трудности — новые заботы — новые радости. Ай, молодец уральский секретарь Кабаков Иван Дмитриевич! Вот уж истинно неизменный друг промышленности. Большая доля его «вины» в том, что Челябинский тракторный построили отлично — и работает отлично. Если бы все заводы так! И Краматорский, и Сумской, и тот же Ижорский… Куда это годится, если на таких заводах в течение семичасовой смены работают по пять часов, остальное — перекур? А качество?! Беда не в том, что не умеем или не можем. Прежде всего не хотим, прежде всего наше исконное тяп-ляп — небрежность, безответственность. Нет уважения к своей продукции, к своему труду. Любой захудалый капиталист накладывает на свою продукцию марку и следит, чтобы эта марка не была опозорена. Мы же… Лишь бы сбыть с рук… А расход металла? Тоже ведь качественный показатель. Варварски расходуется у нас металл, слишком много уходит в стружку. Это в то время, как черная металлургия все еще отстает!

Все эти заботы обуревают Серго, не считая ежедневного бдения в наркомате: от государственных проблем до «мелочей», также принципиальных. Идет, к примеру, заседание коллегии, всполошенные начальники главков жалуются, что не могут сказать ничего определенного о положении на заводах сегодня. Антон Северинович Точинский поясняет, что всех лишили междугородной телефонной связи. «Кто лишил?» — вскипает Серго. Поднимается начальник административно-хозяйственного управления Уралец, докладывает с гордостью: «В порядке экономии». — «С этого момента ты больше не являешься моим сотрудником». После заседания Антон Северинович, взяв на подмогу Винтера и уповая на отходчивость наркома, просит помиловать Уральца. — «Ни в коем случае! Не беспокойтесь, подыщу ему должность по его уровню и достоинствам, но на этой он оставаться не может».

Если бы Кирыча не убили в том году!.. Кажется, только что выступал на съезде партии. С такой страстью, с таким пламенем! Так хорошо начинался год… Готовясь к съезду, идя ему навстречу, как стало принято говорить и писать, отменили карточную систему. В Москве строили метро, вовсю работали над генеральным планом реконструкции…

Тринадцатого февраля льды Чукотского моря раздавили пароход «Челюскин», экипаж которого так и не смог одолеть Северный морской путь за одну навигацию. Качалась челюскинская эпопея. Водопьянов, Доронин, Каманин, Леваневский, Ляпидевский, Молоков, Слепнев полярной ночью, в пургу, летали с Чукотки на льдину, затерявшуюся среди торосов. Летали, как казалось многим, на голом энтузиазме, на одном желании и честном слове.

Но Серго знал, не на голом энтузиазме, не на одном желании и честном слове. И оттого радовался вдвойне. Туполевский АНТ-4, он же тяжелый бомбардировщик, поликарповские Р-5, они же разведчики, с наиновейшими, наисовершеннейшими мощнейшими моторами летали, садились и взлетали там, где заграничные машины, с такими же пилотами, летать не могли. За один рейс туполевского бомбардировщика, состоявшего на вооружении Красной Армии, Ляпидевский вывез из ледового лагеря Шмидта всех женщин с малолетней Аллочкой Буйко и новорожденной Кариной Васильевой.

Челюскинская эпопея показала и наши слабости. Еще предстоит совершенствовать и совершенствовать авиацию — поменьше уповать на безотказность и героизм людей, поменьше выезжать на этом. Думать и думать прежде, чем решать и действовать. Разве не ясно было заранее, что «Челюскин», задержавшийся с отплытием из-за неполадок машины, не готов к рейсу, что предпринимается попытка решить важнейшую народнохозяйственную задачу негодными средствами, полагаясь на «авось» Потеряли красавец пароход, только что построенный в Дании, уйму средств, рисковали жизнями многих людей

Тем не менее. Не вся правда здесь. Страна сплотилась в дерзком порыве спасти людей, спасала челюскинцев, ничего не пожалев, ничего не утаив. Справедливо один из умнейших людей века — Бернард Шоу заметил, что полярную трагедию мы превратили в национальное торжество.

Именно! Челюскинцев встречали не только цветами и песнями, не просто объятиями, хлебом-солью, но и трудовыми подарками.

Конечно, штурм высот без потерь не обходился и по обойдется, но хотелось бы — так хотелось бы! — штурмовать без штурмовщины, соизмеряя, сообразуя, согласуй «хочу», «могу» и «надо».

Вот и с Комсомольском-на-Амуре наломали дров, стараясь бежать впереди себя. Да еще амбиции местных вельмож припутались к делу… В тридцать первом по решению Политбюро, по рекомендации Серго инженер Каттель, отлично зарекомендовавший себя главным на Магнитке, был назначен начальником строительства больших заводов на Дальнем Востоке. И вскоре предложил переименовать селение Пермское, где пошла стройка, в Комсомольск. Действовал успешно и грамотно, используя опыт Магнитки. Серго помогал, поддерживая:

— Иди вперед без оглядки и помни, что за тобой стоит ЦК партии, правительство и весь наш наркомат.

Краевым властям, однако, это пришлось не по вкусу: как так? Такое громкое дело увели из-под рук. Вместо помощи начались придирки, утеснения, требовали, чтоб Каттель поставил перед Москвой вопрос о передаче строительства в ведение края: Наркомтяжпром-де не может обеспечить Комсомольск всем необходимым. Каттель наотрез отказался. И тогда Каттеля обвинили в том, что он будто бы уничтожил Советскую власть и распустил Совет в поселке Пермском, исключили из партии.

Узнав об этом, Серго пришел в ярость: вот вам образец махрового местничества! Тут же поставил на Политбюро вопрос о неправильном исключении инженера Каттеля из партии и об извращении принципов партийной чистки на Дальнем Востоке. Немедленно было отменено решение крайкома. А когда Каттель приехал в Москву, Серго накинулся и на него:

— Па-ачему молчал?! Па-ачему я должен от других узнавать, что с тобой обошлись по-свински?!

— Хотел сам повоевать.

— Хм!.. Сам — это хорошо. — Успокаиваясь, с улыбкой Серго добавил: — Я прощаю — дело не прощает, но терпит…

Со временем обстановка в Комсомольске нормализовалась, а строительство наладилось. И Серго «бросил» инженера Каттеля на очередной прорыв. Нынешней весной, в марте, поставил во главе строительства Челябинского завода крупных станков, без которых немыслима современная индустрия. Как всегда, строить надо было «еще быстрее» — и Каттель предложил заменить монолитный железобетон сборным. Тут же посыпались новые шишки, прежде всего из проектных организаций. Но вопреки протестам инженер начал воплощать задуманное. Чтоб дышалось ему повольготнее, Серго на официальном бланке написал:

«Тов. Каттелю. Предлагаю Вам в порядке производственного риска — для опыта — строить механосборочный цех из сборных конструкций. Ответственность за это принимаю на себя. Орджоникидзе».

Тронутый такой заботой, Каттель подступил к столу наркома:

— Спасибо, товарищ Серго, но я абсолютно уверен в успехе.

— Знаешь, дорогой, всякое повое дело чревато неожиданностями. При первой же неудаче на твою худую шею начнут вешать всех собак. Так пусть уж лучше вешают на мою. Она у меня потолще твоей…

О многом заставил задуматься, многое пересмотреть, переоценить тридцать четвертый год. Если Ильич не терпел суеты напоказ, шумихи, сенсационности вообще и применительно к Октябрю, делам послеоктябрьским особенно, то не меньше вредны они и теперь.

Дела, думы, загады… И вдруг, первого декабря, — убит Киров.

Свалился Серго, не выдержал, обессилел: все зря, все напрасно. Гори синим огнем белый свет — состояние, как в шлиссельбургском карцере, когда хотелось покончить с собой. День лежит — не может, не хочет подняться. Два лежит. И если встанет — лучше б не вставал. Пройдет мимо белоснежной, привычно прибранной постели Кирыча — дрогнет. Глянет на ту фотографию, где они с Кирычем в обнимку, — слезы из глаз. Да что ж это такое? Да как же так можно?! Что-то неладно у нас, не так, не то…

Все вокруг напоминало Кирыча — бередило душу, словно свою собственную смерть оплакивал. Здесь толковали о том, как поскорее осваивать Север, и в первую очередь богатства района Норильских озер на Таймыре.

Вон там Кирыч сидел, а я на этом диване… Здесь поспорили, какие подводные лодки нужнее — малые или большие. Здесь о проектах новых станков и турбин, о целесообразности замены дефицитных сплавов пластмассами — тоже спорили. А вон книги Крылова, труды его, очерки «Теория корабля», «Мысли и материалы о преподавании механики», «Гибель линейного корабля «Императрица Мария», «Теоретическая астрономия» Гаусса в переводе Крылова — все Кирыч привез. И модель нового танка, и модель нового танкера, и образцы ижорской стали, карельской березы, хибинских апатитов — тоже он привез, его подарки!.. И эти фотографии сборки стальных гигантов на Металлическом, на «Электросиле», на Балтийском… И подробнейший доклад Николая Николаевича Урванцева о проведенных на Северной Земле и Таймыре исследованиях, с геологической картой района Норильских озер…

«Да, Таймыр — это клад, это прежде всего никель, а никель — это танки, это броня. Поскорее надо браться обеими руками за Таймыр. Непременно! В память Кирыча. Эх, вызвать бы Завенягина — с ним поговорить реально, посоветоваться, как подступиться, как сделать…»

Приходили доктора, приходили Стасова, Куйбышев — утешали, как могли, а того больше скорбели вместе. На третий день пришла Надежда Константиновна. Старенькая. Седая. Присела на край дивана, пахнув чистотой и опрятностью. Молча переглянулась с Зиной, оправила блузку, должно быть, не находя места рукам:

— Как же вы так?.. Нельзя так… Третий день без еды… — Вновь посмотрела на Зину. Потом: — Когда умер Ильич, горевали так, что печи потухли, и Москва могла остаться без хлеба. Пришлось напомнить: горе — горем, беда — бедой, а хлеб — хлебом…

Подумалось: «Похоже на притчу. В самом деле, пора бы и мне к печам…» Хотел встать, но не смог.

Нет, не в том суть, что рассказала Надежда Константиновна. Просто с ее приходом почудилось, будто Ильич проведать пришел. Сила духа его и воли нахлынула, строй и лад его души вспомнились. Все же провалялся еще день. Только на пятый вернулся в наркомат. Как раз под выходной — дел накопилось невмоготу, нельзя дольше откладывать. Сотрудники тут же заметили, как постарел, осунулся нарком. Куда подевались недавняя энергичность, порывистость, жизнерадостность? Слушает, слушает тебя, да и задумается — уже нет его с тобой, лицо вроде померкло. А седина?! Вылезла бессовестно — всего за пять дней, а сколько отхватила!

Понемногу все же втянулся. И вот уж опять вперегонки пустился со временем, с их величеством судьбой и самой смертью…

Сердце невежды там, где крик, сердце мудреца там, где плач. Под приглядом Серго всю оборонную работу Наркомтяжпрома ведет Главное военно-мобилизационное управление и начальник его (он же душа) Иван Петрович Павлуновский.

Проводив за московские крыши по-весеннему гревший сквозь окно закат, Серго кивает Семушкину: никого но принимать, ни с кем не соединять, возвращается в свой кабинет, продолжает срочный отчет Центральному Комитету о том, как в результате решения двух серьезных задач значительно усиливается боевая мощь военного флота. Эти задачи — массовая постройка современных подводных лодок и торпедных катеров. Пишет: «Уже построены 84 лодки, еще 72 находятся в постройке и будут закончены в 1935 и 1936 годах. Причем 1936-й станет рекордным но введению подводных лодок — 47 новейших, включая «Л-55». Эскадренных миноносцев вместо 29 единиц будет 54. 6 уже построенных корпусов разобрали и отправили на Дальний Восток. Построено также 122 быстроходных торпедных катера, из них 90 в течение последнего года…»

Дописав, перечитал, подправил, просмотрел еще девять страниц с рядами фамилии и просьбой наградить выдающихся конструкторов и организаторов производства военных судов, приколол к отчету.

Однако… Гитлер возрождает запрещенные мирным договором военно-воздушные силы, ввел всеобщую воинскую повинность, заявил: «Как мы, так и большевики убедились в том, что между нами существует пропасть, через которую никогда не может быть мостов… Мы являемся злейшим и наиболее фанатичным врагом большевизма». Да-с. Так-то, дорогой товарищ Серго! А ты тем временем изволил прохлопать с артиллерией… Мало ли, что военные не могут решить, какая артиллерия паи нужнее — универсальная или специализированная. Ты — в ответе прежде всех. Ох, до чего ж верно говорят французы! — Война слишком серьезная вещь, чтобы доверять ее генералам.

Снял трубку:

— Иван Петрович! Загляните ко мне, пожалуйста.

Пока Павлуновский шел, Серго перебирал в памяти то, что предшествовало этому вызову. У Наркомтяжпрома было конструкторское бюро, где работали германские специалисты и молодые наши. Выделялся Василий Грабин, который бунтовал против иностранной традиции — за то, чтобы на базе прославленной русской трехдюймовка создать современную дивизионную пушку, истинную, как он выражался, косу смерти для наших врагов. После прихода Гитлера к власти немцы уехали, а конструкторское бюро перебралось в новый корпус и опытный цех, которые выстроили по заданию Серго. Однако модной становилась идея универсализма. Грабина, стоявшего на том, что не следует делать пушки, которые должны служить и полевыми и зенитными, потому что это снижает их боевые качества и в той и в другой ипостаси, заставили конструировать полууниверсальную систему с громоздким поддоном. Вдобавок кое-кто из военных и прежде всех Тухачевский увлеклись безоткатными пушками, действующими по динамо-реактивному принципу. Принцип хорош, слов нет, но повальное предпочтение любого принципа ничего хорошего не сулит. Ведь невозможны безоткатные полуавтоматические и автоматические зенитки, танковые орудия, казематные. Не годится принцип и для самых массовых пушек: став громоздкими и тяжелыми, они не смогут, как выражаются артиллеристы, сопровождать пехоту огнем и колесами.

Светлая голова, близкий друг еще с гражданской, Михаил Николаевич Тухачевский прекрасно разбирается в проблемах войны и мира. Понимает, что будущая война не просто война моторов, что она, как впрочем все войны, — схватка одной экономики, одной системы, одной передовой мысли с другой. Знает, что планы Гитлера нацелены прежде всего против нас, но, поди ж ты, в самое неподходящее время конструкторское бюро классической артиллерии закрыли, здания и сооружения передали новому, которое занялось универсальными пушками. И самое неприятное, что ты, Серго, пошел на поводу, затмение какое-то. И даже с Грабиным не встретился. Позор! И это после того, как Гитлер заявил корреспонденту возле горевшего рейхстага: «Это богом данный сигнал. Ничто не помешает теперь нам раздавить коммунистов железными кулаками». И пошел давить — арестовал Тельмана и весь ЦК Германской компартии, посадил Димитрова на скамью подсудимых, возбудил небывалый национализм, призывая поработить славян, господствовать над миром.

Н-да… А ты закрыл КБ классической артиллерии! Бюрократ и головотяп! Шляпа и мямля! Даже теперь, когда хотя и с опозданием, но поправил дело, в жар бросает: не пеняй соседу за снег на его крыше, когда у самого порог не очищен. Спасибо Паплуновскому — вразумил: «После долгого всестороннего обсуждения мои ведущие специалисты высказались за грабинский проект специальной — подчеркиваю: специальной, а не универсальной пушки». — «Может, все-таки запросим мнение военных?» — «Оно вам известно, товарищ Серго. Лучше сами сделаем опытный образец, а уж тогда предложим военным провести испытания». — «Хм! Дьявольская осмотрительность!» — «А как же! Поборники универсализма постараются угробить Грабина еще на корню». — «Хорошо. Принимаю ответственность. И приказываю выделить в распоряжение Грабипа сто тысяч рублей для премирования работников, которые особо отличатся. Это дело чести не только завода, не только главка, по и всего наркомата».

Как бы опомнившись и проклиная себя за допущенный промах, Серго ввязался в дело с привычным напором. Директора заволжского завода, где приютились Грабин с несколькими энтузиастами после изгнания из Москвы, заставил создать конструкторам достойные условия, вплоть до экспериментального цеха, не выпускал из виду, надеялся на успех, как в песне: «То, что ненависть разрушит, то любовь восстановит».

Вошел Иван Петрович Павлуновский, в косоворотке, туго облегшей саженные плечи. Крупные черты лица. Проникновенные глаза. Приветливая улыбка. Протянул сухую теплую руку — ни дать ни взять русский богатырь, могучий, добродушный и великодушный, вставший на нлщиту Отечества истинно богатырским делом, — вся танковая промышленность в руках, вся авиационная, судостроительная, артиллерийско-стрелковая. И голос, какой подобает богатырям: зычный, душевный, располагающий. Вот уж в ком действительно как в зеркале отражены требования и стремления Серго при подборе сотрудников. Разные люди отзывались о Павлуновском одинакова уважительно: самородок. В партии с пятого, участник трех революций. В семнадцатом — член Петроградского Военно-революционного комитета. С восемнадцатого — чекист. С двадцать восьмого — заместитель Серго по Рабоче-крестьянской инспекции, потом член Президиума ВСНХ, потом вот заместитель наркома — начальник Военно-мобилизационного управления.

Серго следит за тем, чтобы он не переставал учиться. И сам учит, но так, будто и не учит, а напоминает вроде. Если можешь быть мудрее других — будь, но не говори им об этом. Павлуновский, хоть и не инженер но быстрее и вернее иных специалистов ориентируется в запутанных делах, чует новое, привержен и пристрастен к новому. Конечно, не может и не должен знать любой проект в деталях, но думает по-государственному! Именно эту особенность Ивана Петровича Серго ценит выше остальных. Созвучны душевному ладу наркома смелость его, всегда высказывающего и отстаивающего свое мнение, готовность претерпеть из-за этого неудобства и гонения, подчас драматические, принять собственное решение, не убоявшись ответственности.

Между тем Иван Петрович, не присаживаясь, доложил о ходе работ в конструкторском бюро Грабина:

— Я послал туда Чебышева нашим уполномоченным. Помогает всем, чем может. Звоню на завод каждый день. До конца мая образцы должны быть готовы.

— А будут ли? До правительственного смотра считанные дни.

— Я Грабину так и сказал: не успеем — нашу основную пушку вместе с нами можно отправлять в лом. Верю успеет. Грабин — это человек! Артиллерией увлекся с детства. Отец служил фейерверкером, рассказывал про пушки. Юный Грабин однажды и на всю жизнь залюбовался работой красных батарейцев, когда палили по белякам. Ненавидит угнетателей, ложь, несправедливость. Рассказывал, как еще четырнадцатилетним восстал на мельника, у которого работал. Тот ому: «Оборванец, босота, грязные лапы!» А Вася Грабин в ответ: «Мои грязные руки кормят меня. А вот ваших сынов какие руки будут кормить?» — «Мои дети инженерами станут, а ты сдохнешь под забором!» — «Нет, это я стану инженером!..» И ведь стал-таки. Окончил артиллерийское училище, академию, послужил строевым командиром, давно в партии.

— Ну что ж. В таких людей нужно верить. Да садись ты, пожалуйста.

— Знаете, товарищ Серго, кого считают создателем нашей классической артиллерии? Дмитрия Донского. И, может, в этом одна из причин успешного одоления захватчиков, у которых еще не было железных труб, изрыгавших огонь и каменья. Классическая артиллерия у нас всегда была сильнейшим родом войск. Никому не удалось отлить орудие, подобное чоховской царь-пушке. Наши мастера дали первое в мире нарезное орудие и клиновидный затвор к нему — опередили Европу на два с лишним столетия. Петр поделил артиллерию на полковую, полевую, осадную и крепостную.

— Не универсализация, а специализация…

— Именно, товарищ Серго! Петр установил шкалу определения калибра, которой пользовались сто семьдесят лет. А для стрельбы по кораблям применил цепные ядра, которые рвали паруса, лишали маневра. Опять специализация! Новая организация и техника оправдали себя при штурме Нарвы, Ниеншанца, Нотебурга. Я не говорю уж о Полтавской баталии, где петровские бомбардиры мастерски использовали превосходство в артиллерии- в прах распушили лучшие полки Карла Двенадцатого. В Семилетней войне наши артиллеристы впервые применили стрельбу через головы пехоты специальными — слышите, товарищ Серго? — специальными орудиями, предрешили взятие Берлина. А виктории Румянцева, Суворова, Кутузова что такое? Что такое Измаил, Кагул, Бородино, как не торжество специализированной артиллерии? Неспроста Наполеон сетовал, что наибольшие потери причиняли ему именно русские пушкари. В начале нынешнего века на Путиловском заводе родилась полевая скорострельная трехдюймовка, которая превзошла все орудия мировой войны. Как раз ее-то и окрестили «косой смерти». А что такое, как не торжество специализации, бронебашенная батарея — та, что мы построили по предложению Климента Ефремовича дли обороны Севастополя? Четыре орудия с мощностью залпа целого линкора! Да если хотите знать, и германская «Толстая Берта», из которой обстреливали Париж, — русское изобретение на основе специализации.

— Почему же тогда нас так основательно лупили?

— Эх, товарищ Серго!.. Не мне бы вам объяснять! Не германцы лупили — отсталость. Мы должны были экономить снаряды: за всю войну выпустили пятьдесят миллионов, а германцы — двести семьдесят два. Ту же «Толстую Берту» сконструировали еще в тринадцатом на Металлическом в Питере, но русская армия так и не получила сверхмощную осадную гаубицу, а немцы её сделали… Артиллеристы — самая передовая и просвещенная часть армии. Лобачевский, Чебышев, Ляпунов, другие выдающиеся ученые — те же Остроградскип, Маевский, Забудский — двигали баллистику, теорию стрельбы.

— Все это прекрасно, дорогой, но ведь новое всегда опрокидывает традиции, разрушает основы.

— «Новое»?! Это универсализм-то — новое?! Сбреем бороду…

— Ну-ка, ну-ка, посмотрим, как это у тебя получится,

— Русские генштабисты в свое время увлеклись универсализмом — по мордам получила вся армия, вся страна. Американцы рекламируют универсализм, а строят специальные пушки. И вообще, если хотите знать, мы бедны от богатства нашего, от небрежения своим отечественным, своим великим прошлым и великими талантами, бедны от рабского, слепого поклонения заграничному, подчас взятому у нас и вернувшемуся под чужим именем… Цезарь Антонович Кюи, наш генерал, известный больше как композитор, один из «Могучей кучки», был выдающимся фортификатором. В конце прошлого века он вел нашумевшую в военной среде дискуссию с германским генералом фон Зауэром. Зауэр утверждал, что не нужны больше форты со специальной артиллерией, Кюи — что нужны. И война доказала: прав был он. Нет, я не квасной патриот. Много там у них настоящего, хорошего, что стоит перенимать — и чем скорей, тем лучше. Но нельзя игнорировать опыт. Нельзя быть Иванами, не помнящими родства. Может, Грабин — сегодняшний Чохов? А мы проходим мимо и не оглядываемся.

Серго пораженно молчал: Павлуновский сказал — слово в слово — то самое, что говорил Киров о конструкторе танков Кошкине. Задумался, вглядываясь в напряженное, исполненное достоинства лицо Ивана Петровича: «И ты — наш Чохов. Наверно, он был таким же, как ты, русокудрым молодцом?.. А может, таким, как оружейники Токарев, Дегтярев, Ванников, как самолетчики Туполев, Микулин, Поликарпов? Или как Емельянов, Тевосян, Завенягин?..»

Павлуновский продолжал с еще большим жаром:

— Да воевать против классической артиллерии все равно что сбрасывать Пушкина с парохода современности! Посмотрите, что у нас в архитектуре творится на почве наимоднейших новаций! Без крыш уже строят — скоро без фундаментов начнут,

— Хорошо. Будем ждать смотра, но отнюдь не сложа руки.

Четырнадцатое июня тысяча девятьсот тридцать пятого года. Подмосковье. Прохладно и пасмурно. За колючей проволокой поляна. От нее меж стенами леса тянется в мглистую даль широкая просека. На поляне вдоль дороги, посыпанной песком, выстроились пушки всех калибров. Возле них боевые расчеты.

— Смир-рно!

Первым от проходной шагает Ворошилов в кожаном пальто. Чуть позади Сталин, Молотов, издали заметный по шляпе на голове, Серго в обычном полувоенном одеянии — шинель со следами четырех ромбов на выцветший петлицах, неизменная фуражка со звездой. Председатели Госплана Межлаук, Тухачевский, Буденный, Павлунонвский в окружении «сопровождающих лиц» — военных и штатских.

Командующим смотром отдает рапорт. Руководители страны идут дальше — на правый фланг, туда, где стоит универсальная пушка «Красного путиловца», а рядом её конструктор Маханов. Здороваются. Маханов уверенно, может быть, даже самоуверенно докладывает.

Серго оглядывается. Где же Грабин? Ага. Вон, в отдалении, возле желтой пушки. Иван Петрович предупредил, что в последний момент грабинское детище окрасили не в обычный, защитный цвет, а в желтый — не хватило уставной краски. Что он испытывает сейчас, Грабин? Да то же самое, что ты: будто собственная твоя судьба решается. А что? Так и есть — собственная.

Когда осмотр универсальной пушки закончили, направились к «желтенькой». Вот и Грабин. Румяный губастый крепыш — красный казак истинно кубанского лада и склада. Кстати вспоминается чье-то замечание: чтобы заниматься искусством, необходимо железное здоровье. Ну а творчеством конструктора, да еще военного?.. Хорошо, что такое здоровье у тебя есть, дорогой Грабин. Спасибо. Серго понимающе переглядывается с Павлуновским. Видно, как кровь наливает и без того сочные щеки Грабина. И мысли, поди, клубятся. «Но теряй, брат, самообладания. — Улыбкой поддерживает Серго из-за плеча Сталина. — Конструктор должен быть бойцом». И Ворошилов спешит на выручку растерявшемуся штатскому — не приказывает, а просит:

— Товарищ Грабин, расскажите о своей пушке. Будто скулы свело — не сразу начинает. Тянет руку к карману изрядно потертого пальто, где наверняка припасена шпаргалка, но смущается, гордо вскидывает большую круглую голову, говорит тихо, на ветру невнятно, помаленьку овладевает собой:

— Примененная новая гильза способна вместить увеличенный заряд пороха. Это повышает мощность, увеличивает возможности пробивания танковой брони. Сейчас пушка способна уничтожать любой танк из находящихся на вооружении других армий, но мы думаем, что мощность брони будет наращиваться во всем мире.

«Правильно думаете, — мысленно одобряет Серго и кивает Грабину: — Смотри вперед, зри в корень…»

Сталин подходит к белой табличке с характеристикой пушки. Грабин приближается к нему. Сталин спрашивает. Грабин отвечает, кажется, толково и кратко. Так и подобает человеку, знающему во сто раз больше, чем спрашивают. Но мог бы и почетче. Вновь Серго переглядывается с Павлуновским. Иван Петрович тоже в состоянии натянутой струны, но тоже старается ободрять Грабина взглядами. Наконец Сталин обращается к Орджоникидзе, приглашая разделить впечатление:

— Красивая пушка, в нее можно влюбиться. Хорошо, что она и мощная и легкая.

Когда пошли к блиндажам, за спиной послышалась команда: «К бою!» Из укрытия Серго наблюдал, как ладно действовали красноармейцы: совсем не то, что бывало в гражданскую, — выучка. Только на правом фланге не могли перевести универсальную пушку, с ее поддоном, из походного положения в боевое. Маханов нервничал. Грабин отнюдь не радовался неполадкам у соперника — напротив, «болел», как стало принято говорить, за команду противника. «Молодец!» — отметил Серго. Грабин ему все больше нравился.

Маханов не сдержался:

— Ни к черту расчет!

Стало неловко за него. «Мямля, — подумал Серго. — И во время испытания возкой плакался, когда упряжка не смогла стронуть с места его пушку, а грабинская легко пошла. И людей не таких дали, и коней не тех. интересно, каких на войне тебе дадут?! Грабину вон все как раз, все подходит, и никого не охаял…»

С помощью рабочих-путиловцев универсальную пушку наконец перевели в боевое положение.

— Огонь!

Все, кто были в блиндаже, прильнули к смотровыми щелям… С досадой убеждался Серго, что пушка тяжела для боевого расчета, что полуавтоматический затвор срабатывал через раз. Горько пошутил про себя: «Узнаю нашу автоматику, нажимаешь кнопку-остальное все вручную». Замковому приходилось открывать затвор дедовским способом, обжигаться, выбрасывая слегка дымившие гильзы.

Но вот команда для «желтенькой»… Выстрел… Еще! выстрел… Еще…

— Как часы, — заметил Молотов, до сих пор не проронивший ни слова. — Цель поражена минимальным числом снарядов…

Сталин попенял Маханову:

— Ваша пушка отказала, а пушка Грабина работала четко, даже приятно было смотреть.

— Грабин — мой ученик, товарищ Сталин.

— Это хорошо, но он вас обскакал.

Продолжили стрельбы. И Серго с удовольствием следил за ними. Ведь эти разные пушки, что выстроились перед ним, — его пушки. Он знал их наперечет, что называется, каждую в лицо. Каждой посвятил себя, конечно, не в такой мере, как «желтенькой». Ведь это были сравнительно благополучные детища. Собранные вместе, они образовали такой оркестр, от которого уши ломило, особенно левое. Ну и пусть! Никогда еще не испытывал такой приятной боли.

Закончили пальбу из самого мощного — мощнее «Толстой Берты» — орудия.

Сталин бросил:

— Все. — Поспешил от амбразуры на свет входного проема. Вдохнул изморосный воздух, взял Серго за рукав, подумал вслух: — Орудия хорошие, но их надо иметь больше, иметь много уже сегодня, а некоторые вопросы у нас еще не решены. Надо быстрее решать и не ошибаться при этом. — Со значением посмотрел на Тухачевского. — Хорошо, что появились у нас свои кадры, правда, еще молодые, — покосился на Грабина, — но они уже есть, Их надо растить. И появились заводы, способные изготовить любую пушку, но надо, чтобы они умели не одну только пушку изготовить, а много. — Повернулся и стал между Махановым и Грабиным, потрогал усы, подправляя кверху, обратился к конструкторам: — Познакомьтесь друг с другом.

— Мы давно знакомы.

— Это я знаю, а вы при мне познакомьтесь.

Маханов посмотрел на Грабина и улыбнулся. И Грабин улыбнулся, протянул хваткую, с аккуратно остриженными ногтями руку, пропитанную стальной пылью и пушечным салом.

— Ну вот и хорошо, что при мне познакомились. «Сталин обхватил обоих за талии, подвел к «желтенькой». — Товарищ Маханов, покритикуйте пушки Грабит,

— О пушках Грабина ничего плохого не могу сказать.

— Товарищ Грабин, покритикуйте пушку Маханова. Не стесняйтесь.

— Что ж… Во-первых… Во-вторых… В-третьих… Каждый из этих трех органических недостатков приводит к тому, что пушка без коренных переделок непригодна дли службы в армии.

Замолчали все вокруг. Серго видел, что Грабин испытывал неловкость: ведь пришлось говорить неприятной сопернику и о сопернике. Вдобавок его конечно же угнетало и то обстоятельство, что «желтенькая» сделана без ведома военных — за страх и за совесть Серго: как бы не подвести. И он ожидающе смотрел на Орджоникидзе, будто оправдывался. Помолчав, Сталин предложил:

— А теперь покритикуйте свои пушки, товарищ Грабин.

— Это проще простого. — С облегчением вздохнул. — Мы у себя в КБ только тем и занимаемся. И я знаю у «желтенькой» столько недостатков, сколько никто но знает. Вот, посмотрите, рессора слабовата. Вот! И вот!.. Знаю, как устранить эти недостатки. Мы над этим уже работаем. И еще знаю, что при всем при том пушка пригодна к службе, а устранение дефектов значительно повысит боевые качества. — Отер лоб чистейшим — «офицерским» — платком: вспотел на холодном ветру от самокритики.

Сталин сказал Грабину:

— Хорошо вы покритиковали свои пушки. Это похвально. Хорошо, что, создав пушки, вы видите, что они могут быть улучшены. Это значит, что ваш коллектив будет прогрессировать. А какую из ваших пушек вы рекомендуете Припять на вооружение? Почему молчите?

— Надо бы еще и еще испытать, а уж потом…

— Это верно, но учтите, что нам нужно торопиться. Времени много мало, а оно нас но ждет. Какую же вы рекомендуете?

— Конечно «желтенькую»,

— Отправим вашу пушку в Ленинград — пусть военные ее испытают. Я правильно понял вас, что в ней нет ничего заграничного?

— Да, товарищ Сталин. Она создана по своей схеме, из отечественных материалов, на отечественном оборудовании.

— Это замечательно.

Серго был уверен: завтра на специальном заседании правительства многие выступят против «желтенькой». Сделанная на бегу, она конечно же но выдержит испытаний с пристрастием, но это лишь крепче поставит ее на ноги, породит тысячи подобных, что станут поперек горла Гитлеру. И на том пути им поможет он, Орджоникидзе, — вместе с Грабиным, в одной упряжке с ним будет доводить и дотягивать, спотыкаться и вставать и не давать в обиду — изо всех сил тянуть и тянуть к Победе. Подошел к «желтенькой», погладил остывший, в измороси, ствол: «Странно. Совсем не чувствую холода и сырости. Вроде даже поясница не ноет. Отчего бы это?..»

— У каждой накладки есть имя, отчество и фамилия, — не устает повторять Серго. — Точно так же, как есть они и у каждого достижения.

Любит ставить в пример то обстоятельство, что в японских школах первое место отведено преподаванию музыки, живописи, литературы. Оттого постижение ремесел, овладение техническими навыками идет успешнее. Как это мудро — поднимать качество производства высоким гуманитарным развитием мастеров! Люди, люди… Им — внимание, внимание и еще раз внимание…

К тридцать пятому в стране стало уже восемьсот четыре научно-исследовательских центра. Ученые увеличили разведанные запасы нефти до четверти с лишним от мировых, угля — в пять с лишним раз. Исследования Курской магнитной аномалии прибавили столько руды, что по запасам железа мы поднялись на первое место в миро и располагаем половиной мировых богатств.

Заканчиваем разработку генерального плана реконструкции Москвы.

Прекратили неполадки в Кузнецке, сибирскую металлургию ведем по-кураковски. И в Магнитогорске… Когда назначил туда Завенягина, многие с подковыркой спрашивали: сколько ему лет, каков его металлургический стаж? Серго отвечал им как можно спокойнее: возраст Завенягина ни при чем и стаж у него маленький, потому что мамаша поздно родила, а дела у него неплохие. Кстати, уж коли на то пошло, и стаж не такой маленький, если считать с учебы в Горной академии… Магнитку сейчас ведут директор комбината Завенягин и главный инженер Клишевич — два молодых человека. Вместе с ними вся молодежь, которая там работает. Вели Магнитку в сорокаградусный мороз — и вели неплохо. При минус тридцати пяти пустили четвертую домну, и она прекрасно пошла…

А Тевосян, Емельянов!.. Если бы у нас не было качественных сталей, не было бы и автотракторной промышленности, мы бы в кабалу попали к капиталистам! Наши молодые инженеры и старых пригласить не забыли, и сами грамотно действуют. Объединение «Спецсталь» должно быть примером для остальных…

Стараниями в первую голову молодежи мы избавлены от необходимости покупать паровые турбины за рубежом. Благодаря молодежи автопробег Москва, — Каракум — Москва стал, можно сказать, парадом индустриализации. Он, по признанию друзей и недругов, как бы сфокусировал зрелость питого машиностроения, производства качественных стилей, синтетического каучука, цветных металлов, свинцовых аккумуляторов и еще многого, многого другого. Попробуй все пересчитай, перечисли! Да и не в парадности дело. Пробег показал, как нашему машиностроению совершенствоваться, идти дальше — вперед. Это важнее важного.

За три последние года прибыль от тяжелой промышленности выросла втрое, но вот металлургия как была нахлебницей, так и остается: съедает жирный кус прибылей. Можем ли мы бесхозяйственно тратить деньги? Риторический вопрос! Что же делать? Все настоящие бедствия рождаются из боязни мнимых… Советоваться! Думать, думать, заставлять думать других! Открыть бешеную… Бешеную? Да, бешеную борьбу за рентабельность. Вовлечь в нее всех. Кто поможет? Вот кто — тот, кто входит в кабинет наркома первым из приглашенных на очередное совещание: Георгий Гвахария, один из любимцев, а точнее, гвардейцев, вызванных наркомом.

Рослый, стройный, в безукоризненном костюме и заграничных очках. Большой белый лоб, смоляная волнистая шевелюра, уголки губ чуть ввысь, от чего кажется, будто Гвахария постоянно посмеивается. Лоску и блеску подобных людей Серго завидует, но это лишь первое, поверхностное впечатление. Не металлург по образованию, Георгий, как многие лидеры индустриализации, по глубинной сути своей близок чем-то и к людям Возрождения. За что ни возьмется, везде преуспеет как мастер и знаток. Причем, добивается своего не штурмовым натиском, не диктаторским нахрапом, а способностью воздерживаться от безоговорочных указаний и непродуманных приказаний. Убеждая тебя в чем-то, всячески удерживает от слова «нет», тонко подводит к «да», щадя твое самолюбие. Полагает, верно, не без основания, что, если сердце человека терзается несогласием, вряд ли переубедит его логика, что переубеждать можно только душелюбием. Ведь солнце заставит снять плащ скорее, чем ветер, и далеко идет тот, кто мягко ступает, чтобы не стереть ноги. Что ж, может, в этом Гвахария и прав — и стоит у него поучиться этому? Ведь уже не без пользы для себя и для дела перенял у Георгия принцип, утверждающий: «Искусство спора у англичан в том, чтоб не обидеть оппонента».

После революции Гвахария окончил Институт внешней торговли, работал в нашем лондонском торгпредстве, потом в РКИ и ВСНХ, где Серго и заприметил его. Поручил ему реконструкцию одного из самых отсталых тогда заводов, потому что решил дать в Макеевку «молодое смелое руководство». По совету Серго Гвахария делал основную ставку на молодежь, но не пренебрегал и мастерским опытом стариков, прежде всего кураковской школы. В каждое поручение Георгий вкладывает кавказский темперамент и трезвый расчет просвещенного европейца. Возглавляя строительство, реконструировал Макеевку «головой с огоньком», как писали в комсомольских газетах. Так же повел себя и на посту директора завода, поднятого по проектам учеников Курако вровень с Магниткой и Кузнецком. Не хуже наркома понимал, что наши достижения бесспорны, но надо идти дальше, дальше. И Серго предложил ему провести дерзкий опыт — поработать без дотаций из государственного кармана.

Не преминули оценить экономический эксперимент за рубежом. Милюков, бывший лидер либерально-монархической партии, бывший министр иностранных дел Временного правительства, бывший и нынешний вдохновитель интервенции к нам, созвучно Гитлеру пророчил:

«В Москве теперь усиленно роют могилу металлургической промышленности. Отказ от дотаций приведет к полному краху. Туда им и дорога!»

А Гвахария все-таки отказался от дотации, и вот только что Макеевский завод — первым в стране — дал прибыль. Больше того, Гвахария опрокинул все разговоры о невозможности достигнуть в ближайшее время лучших коэффициентов использования доменных печей. Значит — можно! А если можно — надо драться за это! Если эта крепость будет взята, то одержим большую победу: миллиард чистоганом. Миллиард рублей можно будет дополнительно пустить на строительство новых заводов, на совершенствование производства.

К любимому сотруднику Сорго сразу с делом:

— Все тебя хвалят, Георгий. Есть за что хвалить. Ты даешь коэффициент использования объема доменной печи ноль и девяносто восемь. Но можно ли считать, что домна твоя полностью освоена? Немцы дают и ноль и семь и даже ноль и шесть. Разве мы присягнули нашей отсталости? Разве мы — рабы проектов, выдающих нам аттестат на вечную отсталость?

— Само собой очевидно.

— А раз так, мы решительно отмотаем все застойное и считаем достижимым для себя не только то, что там у них, на Западе, имеется, но и гораздо большее…

Тем временем в кабинет наркома вошел Иван Алексеевич Лихачев. И к нему тоже дол и поручений у наркома предостаточно:

— Слушай, дорогой, давно хочу поговорить с тобой о качестве и отделке вашей продукции. — Обратился к продолжавшим входить «гвардейцам»: — Это всех вас касается. Посмотрите, какую продукцию вы посылаете на экспорт и какую даете нам… — Вновь к директору автозавода: — Мы приветствуем вас, уважаемый товарищ Лихачев, когда вы отправляете прекрасно отделанные грузовики и автобусы дружественной нам Турции, но просим и нас не забывать. Пусть глаз нашего колхозника, нашего рабочего радуется, глядя на нашу продукцию. Разве хорошая отделка дорого стоит? Просто мы привыкли к тому, что у себя дома можно ходить в рваной и грязной одежде. Но ведь, друзья мои дорогие, это опять-таки психология отсталой деревенщины. Дома можно ходить и грязным, а в гости пойдешь — надо одеться чистенько… Давайте договоримся, что машины, которые выпускаете на наш рынок, будут такими же хорошими, как на экспорт.

К тридцать пятому Ижорский завод дал уже три блюминга. Первый из них — тот самый, что у Гвахарии в Макеевке вовсю обжимал стальные слитки. И Серго вызвал его конструкторов, благодарил, расспрашивал, дал новое поручение по прокатостроению, советовал обратить сугубое внимание на замыслы быстро выдвигающегося молодого, очень одаренного Александра Ивановича Целикова.

И еще вот особо заботило: никель, проблема никеля. Где наш никель находится? На западе, у самой границы А если война?.. Чем будем крепить броневую сталь?.. Эх, надо поторопиться с освоением таймырского никеля. Хотя бы тронуть его, ковырнуть! Хотя бы подступиться к нему! Мечта? Нет, задача задач. И решать ее надо! испытанным методом: никакого бюрократизма, найти смелых, честных, талантливых людей, поставить на дело, они — поставят дело, головой ответят за него… Кто бы для Таймыра подошел? Создать там город и комбинат…! Каких жертв это потребует! Страшно подумать. А надо: пора. Кто сможет? Завенягин? Но на нем Магнитка, да еще он — мой зам. И все-таки!..

В том же тридцать пятом заложили Норильск. За Полярным кругом развернулось одно из важнейших сражений еще не начавшейся войны. В атлас дорог тот район никогда не включали: незачем, никаких нет. Климат: полярная ночь с морозами под шестьдесят, полгода; пурга парализует все средства сообщения вплоть до собачьего транспорта. «С головой» заметает бараки. Если повезет и уцелеют телефонные провода, усиленные тросами, вызовут «скорую» — она откопает траншею к двери. Выберутся и — на работу. В забой идут, не выпуская протянутый канат. Упаси бог в одиночку ходить. Уже есть горький опыт: люди сбивались с пути и замерзали в двух шагах от порога.

— Вы что, спятили? — Будут терзать Завенягина проектировщики. — Надеетесь в здешних условиях взять руду открытым способом?! Может, у вас и апельсины вырастут?

— Насчет апельсинов пока не скажу. По условия труда на подземных работах в вечной мерзлоте еще хуже, чем в открытых забоях, а людей я привык беречь. Во-вторых, подготовка к подземной добыче потребует гораздо больше времени, а времени у нас нет. В-третьих, ближе к поверхности жилы рудного тела вдесятеро богаче…

— Смотрите… Под вашу ответственность.

— Не привыкать. — Завенягин, который умрет в пятьдесят пять из-за того, что надорвется в Норильске, из тех «гвардейцев» Серго, для кого счастье в пользе дела, на благо Отечества. Словно созданный по загаду Серго — блистательный инженер на уровне ученого. Одарен острым чувством реальности, постоянно в курсе достижений науки и техники, разбирается не только в производстве, но и, что важнее, в людях, в их наклонностях, чаяниях, стремлениях. Тонкий знаток людей еще с партийной работы в юности, еще с проректорства в Горной академии, он не даст выплеснуться низости и зверству, готовым выплескиваться из человека в чрезвычайно неблагоприятных условиях. Главной заботой его станет: как сделать труд людей радостным, увлекательным — да, да, радостным, увлекательным даже в аду Заполярья. И заманчивость внедрения любой идеи будет оценивать, исходя из гармонии ее с людьми — главной решающей силой любой стройки в любой точке планеты. Именно от Завенягяна пойдет неуемное новаторство норильчан.

Инженер москвич Александр Николаевич Грамп, в двадцатые годы возглавлявший комсомолию Красной Пресни, попадет в Норильск не своею волею, возглавит отряд дорожников. И стихийная снегоборьба станет планомерным одолением заносов. Инженеры предложат такие защитные ограждения и такую их расстановку, что ветер перенесет большую часть снега через дороги. Они станут бесперебойно проезжими, включая узкоколейку к Дудинке, на которой прежде приходилось откапывать паровозы.

Вячеслав Владиславович Сендек, большевик с девятнадцатого, начальник строительства металлургических цехов, сделается норильским Макаренко — его стараниями бывшие «законники» — домушники, мокрушники, медвежатники — станут плотниками, бетонщиками, каменщиками, футеровщиками.

Понадобится перебросить со строительства ТЭЦ в рудный карьер двухсоттонный экскаватор, но мост через водоводы из Норилки не внушит доверия: на честном слове. Разбирать экскаватор? Переправлять по частям? Сколько это времени отнимет?! Владимир Иванович Полтава, главный инженер, заберется под мост, измерит балки, опоры, потрогает, пощупает, постукает, посчитает на неотлучной линейке, скомандует экскаваторщику: «Пошел!» Но грохочущая махина не тронется. И тогда Полтава вновь станет под мостом: «Пошел, говорю!» На глазах окаменевших строителей экскаватор переползет по хлипкому мосту, под которым стоит человек, и вскоре загрохочет в карьере.

Таким будет стиль работы Завенягина и завенягинцев, перенятый у Сорго. В свой черед «пойдут» карьеры Угольный ручей, Медвежий ручей, вступит в строй Малый завод. В свой черед начнется война. Но строительство не запнется, не замедлится. Напротив. Будут продолжены геологические изыскания, и запасы платины окажутся такими, что ею одной окупятся затраты на город и комбинат.

По справедливости сочтут Завенягина и завенягинцев крупнейшими гуманистами. Не окажись они вовремя в Норильске — таймырский никель не спасет, не освободит столько людей на земле… Всего через семь лет после закладки, когда армии Гитлера захватят западные месторождения и Кузнецк с Магниткой останутся без никеля, когда подводные лодки Гитлера блокируют устье Енисея, с тем чтоб ни грана никеля по было вывезено морским путем, с фронта будет снята эскадрилья бомбардировщиков и направлена за три с лишним тысячи километров в тыл — на боевое задание. Ночью и днем запорошенные, с бородами-сосульками, норильчане, мохнатые от инея меховых комбинезонов летчики станут грузить в бомбовые люки слитки никеля, а вернее, бомбы, да еще какие: ведь каждый рейс каждого бомбардировщика — это двадцать шесть новых танков.

Но пока идет тридцать пятый год…

По-прежнему не хватает хлеба, металла, энергии. Конечно, по производству тракторов выходим на первое место в мире. Грузовиков делаем раза в три больше Германии. Десять лет назад по выплавке чугуна занимали седьмое место, уступая Люксембургу и Бельгии, а теперь оспариваем второе у Германии, но пока лишь оспариваем. Занимая третье место по производству электричества, — Германии уступаем. Занимая четвертое по добыче угля, — Германии уступаем. Занимая третье по выплавке стали, — Германии уступаем… Как их умножить и укрепить наши хлеб, металл, энергию? Ведь уже и без того наши люди делают невозможное. И все-таки! Именно люди — наша судьба. Именно в них — наш резерв, который мы недостаточно — убежден! — недостаточно используем. Как его вскрыть, поднять к жизни?..

Новые заботы, тяжкие думы, неудовлетворенность собой — все это мешает с прежним удовольствием слушать Барсову, Лемешева, Козловского в Большом. Это не отпускает по ночам. Об этом Серго не перестает думать и на работе. Об этом думает и на отдыхе в Нальчике, в Кисловодске. И вдруг — вот оно! — «Правда» за второе сентября: в ночь с тридцатого на тридцать первое августа забойщик шахты «Центральная — Ирмино» Стаханов установил в честь Международного юношеского дня всесоюзный рекорд — вырубил сто две тонны угля.

Да, это «оно». И просто, как все гениальное: конечно, чтобы стать сильнее Гитлера, нужны герои, истинные герои труда.

— Зиночка! Я прерываю свой отпуск и возвращаюсь в Москву.

— Час от часу!.. Каждый день что-нибудь!

— Нет, это не каждый день случается. Это раз в жизни случается, и то не в каждой. Но теперь будет каждый день и, постараюсь, чтоб в каждой. Сдохну, а добьюсь. Одним словом, укладывай чемоданы.

— Никуда ты не поедешь…

— Да ты понимаешь, что произошло?! Корпели, возились с организацией угледобычи — ничего не выходило. В Руре дают на отбойный молоток четырнадцать тонн, в Англии — одиннадцать, у нас норма была шесть тонн. А он ахнул сто две! Пока я тут прохлаждался, он думал за меня, решал и решался, шел мне навстречу. Теперь я обязан не спать, не есть… Ну позволь хоть поругаться по телефону с наркоматом. Просмотрели главное! Это же переворот. — Серго задумался, вспомнив прочитанное когда-то у Тургенева: «Я бы отдал все свои книги за то, чтобы где-нибудь была женщина, которую бы беспокоила мысль, опоздаю ли я к обеду». Зина! Как хорошо, что ты есть у меня! Какое счастье! И как неисповедимы, причудливы судьбы любви! Рассудительная сибирячка и порывисто пламенный кавказец. Говорят, счастливые браки редко случайны — они закономерны в том смысле, что предусмотрены не только сердцем, но и разумом. Однако разве ты не усвоила еще, Зиночка, одно очень важное правило: нельзя запрещать мне жить, как я должен. Подчиняюсь тебе в сфере твоей компетенции, но тут…

И он все-таки возвратился в Москву раньше положенного. Еще проезжая Донбасс, узнал, что Стаханов, как шутили, уже гений одной ночи. Вслед за ним парторг того же участка Дюканов нарубил за смену сто пятнадцать тонн угля. Комсомолец Концедалов — сто двадцать пять. Снова Стаханов — сто семьдесят пять, потом и двести двадцать семь. А Никита Изотов — двести сорок. День за днем срабатывал глубочайший принцип нашей натуры — страстное стремление к признанию своей ценности. За Стахановым последовали другие, добывая и триста, и даже пятьсот пятьдесят дне тонны. на Горьковском автомобильном заводе Александр Бусыгин отковал тысячу пятьдесят коленчатых валов при норме шестьсот семьдесят пять. Петр Кривонос повел поезда со скоростью в пятьдесят три километра вместо тридцати. Евдокия и Мария Виноградовы стали ткать на таком количестве станков, какое пока никто толком не мог назвать, потому что они расширяли и расширяли зону обслуживания. Что случилось? Разве все, кто руководили и планировали, были круглыми идиотами, ни черта не понимали?

Понимали, конечно. Но произошло событие огромного исторического значения. И твой долг, Серго, стать по главе. Но… Никогда не обходится без «но»! Всеобщий порыв рабочих охлаждается, прорыв к будущему сдерживается обывательским скептицизмом, а подчас и саботажем людей, принимающих зов и крик души за очередную кампанию. Одни бюрократы относятся к движению, идущему снизу, высокомерно: кто, мол, такие Стаханов, Бусыгин, что они понимают, почему должны нам указывать? Другие, огорошенные простотой стахановского метода — правильное разделение труда, полное использование машин и рабочего времени, — все еще присматриваются и не спешат организовать важнейшее государственное дело. Третьи не без повода и основания боятся, что стахановское движение вызовет повышение планов. Рабочие не боятся, а они боятся! Страна содрогается, разрывается и надрывается в выборе между азиатчиной и цивилизованностью, а они только о себе и думают. Повторяется то, что было при начале всесоюзного соревнования — на Выборгской в Ленинграде, когда принимали встречный план.

Кто тогда встал против обывательщины и азиатчины? Тот же, кто теперь поддерживает Стаханова и стахановцев, — прежде всего лучшие инженеры, лучшие ученые, лучшие большевики. Управление нашей промышленностью — это сочетание всенародной инициативы с централизованным руководствам… Старики на Кавказе советуют: будь первым, когда надо слышать, и последним, когда надо говорить. Слушай, Серго, и прислушивайся. А уж коли раскроешь рот, не забывай, что существует лишь один способ влиять на других: сказать им о том, что стало предметом их желаний, и показать, как этого добиться.

Пригласил Стаханова и стахановцев в Москву на Октябрьские праздники, потом собрал у себя в кабинете. Сквозь проемы высоченных окон мягко сеется свет скупого дня, а на длинном столе сияют яблоки и апельсины. Стулья, что поближе к рабочему месту наркома, уже заняты. Вот и сам он — идет, задерживаясь возле каждого гостя, жмет руку кряжистого могучего парня. Здоров, крепок, надежен. И так ему тесен впервые надетый москвошвеейский пиджак, так некстати галстук, повязанный конечно же в последний момент директором или парторгом.

— Я, товарищ Серго, со станкозавода вашего имени в Москве.

— Ты — Гудов? Поговорим особо о том, как тебя выгоняли. — Переходит к худощавому, наголо стриженному хлопцу, с бледноватым лицом, с большими серыми глазами и девичьими ресницам к, ласково трясет за плечо: — Вот ты какой! А я думал, Стаханов — великан…

Как только перестали хлопать в ладоши, слегка успокоились и вновь расселись, Серго к делу:

— Ну, расскажите, какие чудеса творите. Как добиваетесь?..

Пошли выступления. Первым — Алексей Стаханов, за ним Петр Кривонос, Александр Бусыгин, Евдокия Виноградова, Мария Виноградова, Иван Гудов. Тут Серго кивнул:

— Гудов пусть расскажет в течение пяти минут, как его выгоняли с завода.

Гудов подошел к столу наркома, одернул пиджак, выпростал шею из галстука, глянул прямо, без робости, вроде даже с вызовом: вот он, каков я, задира. Загудел молодецким, чуть хрипловатым баском. (Может, за то из рода в род и Гудовы?):

— Так и так. Тяжелые станки делаем, агрегатные, специальные. Освобождаем страну от зависимости. Завод у нас отличный, начали строить в тридцатом, пустили в тридцать втором. Я тоже тачку гонял, подучился — поставили фрезеровщиком. Директор вызывает: «Нарком дал нам установку в ближайшее время перекрыть проектную мощность». Мастер задание дает: надо сделать то-то и то-то, поработай хоть три смены, но сделай. Почему не сделать? И зачем три смены? Шариками будешь крутить — за одну сделаешь… В общем, четыреста с лишком процентов и без брака — одна к одной крышечки запорные!

Серго перебил:

— Это мы и без тебя знаем. Ты, во-первых, раскрой секрет как добиваешься такой выработки при высоком качестве, а затем расскажи обязательно, за что тебя выгоняли.

— Товарищ Серго! Вы меня прервали и минуту отняли. Теперь давайте мне больше времени.

— Хорошо, хорошо, дорогой! Не серчай, пожалуйста.

— Как добиваюсь? Люблю работу, и она меня любит. Интересно мне работать — сделать охота, совладать… Загодя узнаю, какое будет задание: ага! Шарики закрутились. Заступаю, а станок у меня зеркалом блестит, а заготовочки ладком под рукой, а план в голове на всю смену, как и что, как силу ровно блюсти — до последней минуты, а не выкладываться сразу, по первости, чтобы потом высунувши язык плестись. Не работа — удовольствие, слажа! Если где какую наладку, приспособку примечу, не пройду мимо: перенять надо, Ванюха! Или сам сделаю, или добьюсь, чтобы мне сделали, а то и за два оглядка. Что смеетесь? Говорю как есть, не врать же… Болтают, жадный я. Не кулак я, товарищ Серго! Я — хозяйственный: где какую железку найду, хоть в мусорном ящике, пригляжусь — и съесть погано, и выбросить жалко. Припрячу — ан, сгодилось! Вы посмотрите, что у нас на свалках валяется! Руки-ноги повыдергивал бы тем, кто выбрасывает! В общем, стал работать двумя фрезами вместо одной. А выгоняли меня, товарищ Серго…

Бузил больше всех: из двадцати пяти дней одиннадцать вовсе не работали. «Зарплата горит, ну а класс-то, сами знаете, жажду разве квасом налипает? И обязательства… Совестно! Зачем было слово давать, коли сдержать не можешь? Ну и выражался маленько… «Замоскворецкий хулиган, — сказали, — Ванька Гудов». Да какой же он хулиган, Иван Иваныч, сын собственных родителей?..

Орджоникидзе встал, прошелся, положил руку на плечо сидевшего у стены, под картой Советского Союза:).

— Товарищ Сушков! Ты молодой директор, большевик, в Красной профессуре мы тебя учили… Как терпишь? Что собираешься делать с саботажниками? Кто мешает стахановцам, кто стоит на нашем пути… — сметем. Сметем беспощадно!

Долго не ложился он в тот номер. Все рассказывал, рассказывал возбужденно жене, брату и дочери:

— Стаханов самый старший из них, как он говорит, «уже тридцать» ему. Кривоносу — двадцать пять. Дуся Виноградова совсем девчонка. Стаханов из-под Орла. С двенадцати лет осиротел, стал кормильцем для матери и троих меньших. Поступил на мельницу. Днем мешки таскал, ночью коней хозяйских стерег. В деревне шахтой пугали: каторга, убьешь силу зря, пропадешь. Знали, что говорят: и отец и дед надорвались на шахте. Все же Алеша уехал в Донбасс: «Подработаю на лошадь — возвернусь». Но не возвернулся. Отгребщиком стал, коногоном, присох к шахте. Выучился грамоте, курсы окончил… Говорит, поставил перед собой цель во что бы то ни стало хорошо работать отбойным молотком. Не видывал еще такой силищи в руках человека, интересно и себя испробовать и дело. Присмотрелся: что я, хуже других? Углядел неполадки в организации — негоже так. Жена поддержала, как ты меня, Зиночка, поддерживаешь, товарищи помогли… «Вижу, — говорит, — дела идут в гору, рублю без устали, крепильщики поспевают. Отопью немного воды из фляжки — и снова за работу. Грохот! Глыбы рушатся вниз. Шум в забое от падающего угля и визга молотка такой — слов не разобрать. Все окутано черной пылью. Фронт под землей, где я должен победить». Это он так мне рассказывал, Стаханов, слово в слово. «Стало, — говорит, — мне необыкновенно весело. Захотелось песни петь. Вот он, я — рядовой шахтер — до большой мысли дошел. Рублю и рублю…»

Кривонос всего третий год работает машинистом. В свои двадцать пять классный мастер. Многие в помощники к нему рвутся: никого не дергает, выдержан и мудр. Я бы с удовольствием с ним поездил на паровозе. Так захотелось!.. Как про свою работу говорит! Топка паровоза — целая поэма. «Чувствую, — говорит, — как вся машина набухает силой…» Набухает силой… Слышишь, Зиночка?.. «Помощник, кидай уголь, как хорошая хозяйка масло на сковородку кладет. Аккуратно, бережно. Проще и легче, конечно, сразу набухать — и сиди-посиживай, макароны продувай. Но тогда доброго пару не жди. Уголь набрасываем враструску, ровнехонько по всей площади топки. Следим — ни, ни, чтобы продушники образовались. Как заметил, так разом кидай на светлые пятна в горящем слое, иначе в прогарины воздух свистанет и топку остудишь. Топим вприхлопку: бросишь лопату — скорей закрывай шуровку, чтобы зря не студить опять же. Упустишь момент — не то что не взлетишь соколом на подъем, а три часа будешь под ним мокрой курицей тилипаться».

Бусыгин — земляк Максима Горького. Так же вкусно окает. В двадцать восемь лет почтенный отец семейства: жена, сын-школьник, как ты, доченька, еще сын-ползунок да племянник. Пришел на строительство автозавода из деревни — без копейки. Шли с напарником пешком двести верст. Плотничал, потом в кузнице смазчиком. Сядут рабочие перекурить — Бусыгин тут как тут: дозвольте попробовать на машине. Валяй! Пока они сидят, он и валяет на паровом молоте. Мастер увидел, поставил подручным. Как-то: «А ну, Шурка, подмени Силича, а то у него вон после получки вертикаль с горизонталью но пересекаются». Шурка — это Бусыгина так величали. Прикинул… Долго мастер удивился: сколько над этой ступицей бились, а Шурка ее с ходу обмозговал и укантентовал! Запомнились мне, чуть не до слез, слона Александра Харитоновича Бусыгина: «Замечательно, что при хорошей работе меньше устаешь, чем при плохой. Чем ровнее да спористее идет работа, тем крепче да здоровее себя чувствуешь. С песнями будем работать. Как начали мы по-новому работать, так вся жизнь иначе пошла. Гляжу на свою прошлую жизнь и не верю до сих пор, что все это на дело, а не в сказке. Когда попал норный раз в Москву, то сперва даже растерялся. В театрах побывал, и и Зоологическом саду, и на метро ездил. Ходил я по улицам, любовался на нашу Москву, а сам думаю: «Неужели это ты, Бусыгин, что в ветлужских лесах родился, что всю жизнь свою в деревне с хлеба на квас перебивался? Неужто это ты сам и есть Бусыгин — сидишь в Большом театре, начинаешь книжки читать?» Я ведь малограмотный. Книжек никогда не читал и только недавно, месяца два тому назад, первую книжку прочел — сказки Пушкина. Очень они мне понравились. Только, правду сказать, трудно мне дается чтение. А учиться очень хочется. Ни о чем я так много не мечтаю, как об учении. Очень мне хочется дальше пойти. Хочется быть не только кузнецом, но и знать, как молот построен, и самому научиться молоты строить. И знаю я: буду учиться, еще лучше буду работать». Никогда, Зиночка, не забуду эти слова Александра Харитоновича Бусыгина. И еще, конечно, спрос нравственный. Чтобы руководить такими людьми, чтобы шагать впереди них, надо быть хотя бы вровень с ними душой. Гитлер не принимает их в расчет, а они сильнее Гитлера. Они выручат, вывезут…

Этери уже клевала носом, да и Папулия после ужина поглядывал в сторону отведенной ему комнаты. Серго видел это, но не мог ничего поделать с собой — допоздна рассказывал:

— Смотрю на них — полный кабинет людей, а вернее, судеб. Весь рабочий класс ко мне пришел. Думает вместе со мной о том же, о благе Отечества печется. Поддерживает меня и понукает. Может, сегодня я только по-настоящему понял смысл сказанного Алексеем Максимовичем на прошлогоднем писательском съезде: «Вперед — и выше!» Вперед — это ясно. А вот выше… Тут не просто направление, нет — выше предела возможного, да? Невозможное могут только люди. И впервые почувствовал — не понял, а почувствовал, как трудно Ильичу было впереди шагать. Звезды рабочего класса… Звездный час рабочего класса… Высокопарно, да?

— Отчего же? — возразил Папулия. — Высокие чувства — высокие слова. Конечно, не всегда так совпадает. Чаще, пожалуй, высокие чувства требуют тихих, спокойных слов, а то и вовсе молчания…

— Это верно, — согласился Серго, — однако… Ты знаешь, чье внимание, чей интерес прежде всего, больше всего привлекли Стаханов и стахановцы?.. Лучших наших ученых. Именно! Алексей Николаевич Крылов специально позвонил мне из Ленинграда. Аи, какой старик! Не зря его Кирыч буквально боготворил… Поздравляю, говорит, вас и себя. Припомнил свою поездку в Англию, на знаменитые кораблестроительные заводы. Там, между прочим, вырабатывать сверх нормы никто права не имеет, никто не должен работать на двух или нескольких станках! А мы, говорит, радуемся всему этому, как и подобает молодым, полным надежд людям. Ведь экономическое! значение методов Стаханова всем очевидно. И надо помнить, что увеличение производительности равносильно увеличению капиталовложения, люди души свои, жизни вкладывают в дело, а, стало быть, методы Стаханова дадут нам неисчислимые миллиарды…

— Почему он именно тебе позвонил?

— Не знаю. Видимо, как-то связывает со мной… Да, все может человек, если захочет по-настоящему. Теперь остается немного — всенародно захотеть.

— Хорошее «немного»!

— Ничего, сладим.

— Чай будешь допивать? — Зина принялась убирать со стола. — Этери с утра в школу, тебе — открывать совещание стахановцев. Выступление приготовил?

— Не беспокойся.

— Смотри, не забыть бы с утра впопыхах. Где оно?

— Здесь, — с улыбкой коснулся ладонью лба. — И здесь, — дотронулся до левой стороны груди. — Не забуду, не беспокойся.

Первое Всесоюзное совещание рабочих и работниц — стахановцев промышленности и транспорта Серго открыл в здании Центрального Комитета партии на Старой площади. Но оказалось, что зал заседаний ЦК тесноват. Перешли в Большой Кремлевский дворец.

За четыре дня выступили все известные стахановцы, представители всех промышленных районов, крупнейших заводов, портов, железных дорог, ведущие сотрудники Наркомтяжпрома и, кажется, все члены Политбюро.

Особенно растрогало выступление Курьянова — самого юного участника совещания, токаря из Куйбышева. Маленький, от горшка два вершка. Курносенький. В пиджаке, в белой рубашке с галстуком, он запрыгнул на трибуну и исчез — не видно стало из президиума. Члены правительства подались вперед. Перегнулись через борт, С улыбкой рассматривали мальчонку. Он смутился. Но быстро овладел собой. Пригладил аккуратно подстриженные вихры. Как большой, передал пламенный привет от рабочих, служащих, комсомольцев и всего рабочего состава карбюраторного завода. Как заправский оратор, отпил воды — чуть не целый стакан. Куда только вошло? С важностью откашлялся. И заговорил звонко, по-мальчишечьи выкрикивая, стараясь тянуться вверх, к микрофону:

— Когда я сдал техминимум, мне дали осваивать плунжер для особого дизельного насоса, который впервые изготовляется в Советском Союзе…

«Верно, впервые, — думал Серго на председательском месте. — Сгодится как раз для такого танка, который конструируют Кошкин с товарищами…»

А Курьянов с гордостью продолжал:

— Я взялся уплотнить свой рабочий день и был среди рабочих рационализатором.

— Сколько зарабатываешь? — спросил Серго.

— Первые полгода зарабатывал по четыре — шесть рублей в день, сейчас зарабатываю двадцать пять рублей в день. Товарищи, за мою хорошую работу ко мне прикрепили ученика старше меня и больше меня намного. Мне семнадцать лет, а ему восемнадцать.

— Ты стахановец или кто? — вновь спросил Серго.

— Я бусыгинец. Первым организатором у нас был Бусыгин, который дал рекорд выше американского по ковке коленчатого вала. Когда организовалось стахановско-бусыгинское движение, мы в инструментальном цеху проработали этот вопрос лучше, чем в остальных цехах. У нас уже имеется не один бусыгинец-стахановец, как я. Профсоюзная организация учла, что я хорошо работаю, и премировала меня комнатой с полным оборудованием…

«Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…» «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» «Молодежь — на автомобиль, на трактор, на самолет!..» Предметом гордости или зависти каждого мальчишки и каждой девчонки стали значки парашютиста, ГТО, ворошиловского стрелка, желанным мостом учебы и развлечения- автоклубы, аэроклубы. «Фирмы» Туполева, Поликарпова и Григоровича дали Красной Армии необходимые самолеты — учебные», разведчики, истребители, больше тысячи тяжелых бомбардировщиков, а гражданскому воздушному флоту — трехмоторные «Крылья Советов», пятимоторный «Правда».

В честь сорокалетия литературной деятельности Максима Горького решено построить гигантский агитсамолет его имени, начать сбор средств по всему Союзу. Популярный журналист Михаил Кольцов возглавил комитет содействия строительству. Объявили открытый конкурс на лучший проект. Поступает великое множество предложений, в основном, конечно, от энтузиастов, и, конечно, принято предложение Туполева: усилить задуманный им шестимоторный бомбардировщик еще двумя микулинскими моторами, создать небывалый агитсамолет и заодно проверить, до каких размеров целесообразно увеличивать бомбардировщики. Семнадцатого июня тридцать четвертого года Михаил Громов, шеф-пилот ЦАГИ, впервые взлетает на самолете длиною тридцать три метра, с размахом крыла шестьдесят три метра, весом сорок две тонны, способном поднять и нести четырнадцать тонн. Через два дня «Максим Горький» проплывает над Красной площадью, приветствуя челюскинцев, их спасителей, москвичей…

Не сосчитать, сколько раз бывал Серго в конструкторском бюро у Туполева, пока самолет проектировался, сколько раз забирался в еще недостроенную чудо-машину и с надеждой оглядывал, ощупывал каждую заклепочку, каждый винтик. И вот — восемнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать пятого года — Серго стоял возле «Максима Горького» на Центральном аэродроме, черно завидуя окружавшим, которым выпало счастье подняться в воздух на таком самолете и которые не на шутку вздорили между собой:

— Если бы мы не построили этот самолет, фиг бы вам было на чем летать! — неслось из одной очереди.

— Если бы мы его не спроектировали, — отвечали из другой, — шиш бы вам было что строить! Мы первые полетим!

— Нет, мы!..

Разве забудешь тот выходной?.. Было назначено два полета, после которых предполагали передать «Максим» из ЦАГИ в агитэскадрилью для эксплуатации по назначению. Воздушной прогулкой над Москвой премировали лучших сотрудников КБ и завода. Пока они препирались, выясняя, кто «первее», Серго с женой Туполева Юлией Николаевной поднялись по откинутой в виде трапа нижней части фюзеляжа в самолет. Как же здесь хорошо! Как пахнет свежими красками, эмалитовым лаком и клеем и еще чем-то, одной авиации присущим: аккуратностью, надежностью, совершенством.

Серго знал, что Юлия Николаевна не просто жена, но помощник и друг Андрея Николаевича. Не занимая никаких штатных должностей (муж ни в коем случае не допустил бы этого!), она, по сути, была сотрудницей ЦАГИ. В той же постройке «Максима» стала участвовать наверняка прежде многих других, вложила немало вкуса, души и характера в убранство спальных кают, кафе, пассажирских отсеков. С достоинством радушной хозяйки, показывающей дом, Юлия Николаевна говорила:

— Кроме семидесяти двух пассажирских мест есть у нас типография для выпуска листовок-молний… А здесь «Голос с неба» — громкоговорящая установка, может вещать на землю во время полета… Телефонная станция на шестнадцать абонентов…

Задумался Орджоникидзе: почему бы не привлечь жен инженерно-технических работников более активно к делам мужей? Это ведь не малый резерв… Надо будет собрать жен ведущих хозяйственников — пусть посодействуют пятилетке, как Юлия Николаевна…

В пилотской кабине ужо хлопотали румяные молодцеватые Журов и Михеев. Здоровяки, плотно обтянутые летными комбинезонами, с «небьющимися» часами на перчатках-крагах.

— А где Громов? — спросил Серго, поздоровавшись.

— Сегодня мы за него, — гордо улыбнулся Михеев. И, не стараясь скрыть удовольствие, стал расхваливать «Максим». — Надежная, на большой, на ять машина. Испытания прошла, как ни одна другая. Оснащена всем наиновейшим: навигационное оборудование, радиостанции — наши, советские, автопилот оригинальный, усилитель руля электрический…

Все, что рассказывали, Серго знал не хуже Юлии Николаевны, Журова и Михеева, вместе взятых, не впервые слышал и видел все это — от самой закладки ездил и ездил к Туполеву, помогал, радел, «болел». Но хотелось еще и снова слышать-видеть. Он так завидовал тем, кто полетит! Так про себя клял решение, запрещавшее членам Политбюро подниматься в воздух, особенно после гибели в авиационной катастрофе начальника ВВС Петра Ионовича Баранова.

Тем временем подкинутый двугривенный решил спор в пользу строителей самолета — и тридцать шесть отличившихся производственников скрылись в его чреве. А Серго остался на земле. Не прекословя, отошел в сторону, подальше от винтов. Трап наглухо захлопнулся. Взревели, не запнувшись, восемь моторов.

— Вот так же отсюда «Илья Муромец» взлетал, и «Святогор» стоял на этом самом месте, — заметил кто-то из пожилых авиаторов.

«Максим» тронулся, пошел, ветром приминая молодую, лоснившуюся под солнцем траву далеко позади себя. Разбежался — быстрей, быстрей — тяжело, но изящно не оторвался, нет, откоснулся от земли, словно руки Мяхеева — Журова бережно приподняли его.

Обязательный круг безопасности над аэродромом: в случае чего еще можно вернуться, спланировать. Слева к «Максиму» подстраивается «эр-пятый» с оператором кинохроники. Справа — истребитель для масштабности сравнения при съемках в полете. До чего ж красив самолет вообще, а такой в особенности, да еще в весеннем небе! Серго провожал его взглядом, пока он не скрылся за лесом. Прислушивался к удалявшемуся гулу моторов. Что может человек! Чего он не может?.. Поистине вся страна подняла «Максим Горький» — и теперь он поднимает и будет поднимать страну.

Радостные размышления прервал запыхавшийся заводской инженер. Прибежал с дочкой лет двенадцати:

— Говорил тебе, Расмочка, собирайся быстрей, опоздаем…

Девочка так плакала, что представители конкурирующей стороны сжалились, пообещали:

— Полетишь с нами, следующим рейсом.

Гул моторов стал нарастать — и возвращавшийся самолет показался над лесом. Но что это? Этого не может быть! Истребитель поднырнул под правое крыло гиганта, взмыл впереди, описывая мертвую петлю.

— Благин есть Благин! — неодобрительно вздохнули рядом. — В прошлый раз Громов наганом грозил этому лихачу…

«Как же могло случиться, что его послали вторично? Разве не ясно, что идущий в ад ищет себе попутчиков?» Ничего этого Серго не успел произнести, смотрел, точно заколдованный, не отводя взгляда — боясь отвести взгляд, боясь шелохнуться.

Истребитель со скоростью, умноженной силой тяжести, вышел из петли, настиг правое крыло «Максима» и… врубился в моторную гондолу, взорвав шлейфом искры, пламя, черный дым. Крайняя гондола с куском гофрированной обшивки крыла, вместо с полыхавшим комой истребителя падали, оставляя клубившийся черный хвост, казалось, во все небо. Крыло «Максима» еще противилось, еще содрогалось, точно у подбитого орла. Мгновенье, другое… Громадный кусок его отвалился следом за гондолой и обшивкой. Корабль вертанулся по курсу, закувыркался, разваливаясь. Пыльное облако полыхнуло из лесу, взмыло, окутало, расплываясь по горизонту, верхушки сосен.

Все это случилось в секунды. Но Серго был уже в «паккарде» — и шофер, не дожидаясь команды, гнал к лесу. Точно из-под воды, сквозь оцепенение, доносились не то чьи-то, не то собственные слова: «Чего больше всего боится самолет? Грозы? Земли! Нет, глупости! Глупость — самое дорогое на свете. Эх, Благин, Благил! Да не оскверню тобой звание летчика!»

Отупев, угорев от горя, смотрел Серго. Вокруг по лесу, в который въезжали бесполезные уже кареты скорой помощи и пожарные машины, на сбритых соснах, в кроваво-тряпичных лохмах было разметало то, что лишь несколько минут назад называли самолетом с пассажирами, с Михеевым, Журовым и еще девятью членами экипажа. Куда-то, зачем-то спешила зеленая, фосфоресцирующая, стрелка, и чудилось, на весь мир тикали часы на обгорелой краге Михеева или Журова.