Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

ХЛЕБ НА СТОЛЕ — МИР НА ЗЕМЛЕ

«На Ижорском заводе построен первый мощный советский блюминг. В наших газетах об этом сообщалось как о блестящей победе…»

— А, черт подери! Зиночка, что за карандаши ты мне даешь?!

— Просто не выдерживают твой темперамент.

Нет, не в карандашах, не в темпераменте дело. Далеко, далеко отсюда, на Днепре, надвигается катастрофа. Будто нарочно в этом году такой паводок, какой, говорят, случается раз в сто лет. А-а!.. Каждый год у нас такая весна, какой не упомнят старожилы. И каждый год мы к ней не готовы. Правда, бетон укладывается в бычки уже выше водослива, и плотина должна пропустить паводок, по котлован и камеры шлюза…

Каждый час Александр Васильевич Винтер по прямому проводу докладывает о положении дел. На Днепрострое объявлена тревога. Туда вылетела аварийная бригада специалистов. Серго созвонился с Ворошиловым и две дивизии Киевского округа уже пришли в Запорожье. Да разве такими силами заткнешь брешь?

Дотянулся до полки со словарем Даля. Раскрыл зачем-то — успокоиться, что ли? «Вода всему господин: поды и огонь боится. И царь не уймет. Всегда жди беды от большой воды…» Успокоился называется! Самому бы надо лететь, э-эх!.. Полетел бы, допустим, ну и что? Чем помог бы? В сердцах захлопнул том.

Пока Зина затачивала сломанные карандаши, Серго поправил подушки, приподнялся, поглубже вздохнул: «Вода — беда… Беда — вода… Днепрогэс…» Упер левый локоть в высокую спинку дивана, чтобы удобнее было писать. Заставил себя продолжить статью:

«Первый советский блюминг спроектирован и изготовлен на нашем заводе без всякой иностранной помощи. В газетах были названы имена героев рабочих, мастеров (Румянцев и другие товарищи), еще раз подтвердивших своей работой, на что способны русские рабочие. Но это и так известно. Они, эти передовые рабочие, у нас не одиноки: Румянцевы на Ижорском заводе; Карташевы, Касауровы, Епифанцевы, Либхардты в Донбассе; герои выполнения пятилетки нефтяной промышленности в 2 1/2 года…

Конструкторами и техническими руководителями производства блюминга на Ижорском заводе были: Неймаер, Тихомиров, Зиле и Тиле…» Подчеркнул фамилии инженеров. Совсем недавно он вызволял их на поруки… Продолжил:

«Надо прямо сказать, что они являются техническими творцами этого дела. Эти имена должны быть известны всем.

Эти инженеры, как и многие другие из старого инженерства, года два назад дали себя завлечь Рамзиным и очутились в рядах врагов Советской власти. За это они были арестованы ОГПУ. Они признали свою вину и изъявили готовность всем своим знанием пойти на службу к Советской власти…

Как только работа будет закончена, ВСНХ СССР поставит вопрос перед правительством о полном освобождении этих инженеров и соответствующем их награждении…»

Да, пусть знают все, кто еще колеблется, кто еще не сделал выбор! Как нужны такие победы и в строительстве флота, и в станкостроении, и в танкостроении! И на Ростсельмаше, и на Уралмаше, и… Авиационная промышленность отстает, а ведь надо выпускать по шестьдесят тысяч самолетов и моторов в год. «Большевики должны овладеть техникой!», «Пора большевикам самим стать специалистами!», «Техника в период реконструкции решает все!» — призывают решения пленумов ЦК и съезда, плакаты в цехах, клубах, над колоннами демонстрантов, газеты. А пока… Трагически мало коммунистов с высшим образованием: у половины тех, кто занимают командные посты в промышленности, — низшее и домашнее.

— Зиночка, за Тевосяном ушла машина?

— Не режим больного получается, а… не знаю что!

— Хочешь, чтоб я сам встал и пошел искать шофера?

— Не занимайся шантажом.

— Послушаешь врачей — работать никогда нельзя!.. И Гинзбурга привезите, пожалуйста.

— Ну хорошо, только лежи.

Нет, невмоготу. Вызывает Днепрострой прежде условленного часа:

— Алло, Александр Васильевич? Как? Что у вас?

— У Запорожья, через наш створ прет по тридцать тысяч кубометров в секунду.

— Ой, ой, ой! Три Ниагары!

— Горком, постройком, комсомол — все «в ружье!».

Красноармейцы работают. Весь город, все, кто могут держать лопату… Нет, не мобилизованы — сами вышли. Наращиваем перемычки, но Славутич… Вы же знаете его нрав…

— Неужто не выстоять?

— Плотина, уверен, выдержит, а вот ограждения котлована, шлюзы… Веденеев там, третий день не ложился. Бегу к нему.

— Не буду задерживать. Надеюсь на вас. Верю в вас с Веденеевым, во всех днепростроевцев. Звоните, как только сможете.

Положив трубку, Серго представил Веденеева на недостроенной плотине, которую окатывают волны. Русский Инженер с большой буквы Борис Евгеньевич Веденеев… Красивый, рослый — крупный во всех смыслах человек. Благородная седина. Благородная стать. Вечный труженик. Обычно молчаливый, сосредоточенный на собственных думах, он теперь, верно, мечется от пикета к пикету, с участка на участок… Нет, не унизит себя Веденеев суетой и метаниями ни при каких обстоятельствах, хотя всем королям Лирам не вместить сейчас его скорбь и трагедию. Стоит, поди, во весь рост — прямо, на ветру, вместе с рабочими, впереди них. Думает. Сколько труда, сколько крови стоило отвоевать у своенравной реки плацдарм на скальном ее дне, уложить сюда бетон под фундамент электрической станции!..

Словно долбит голову: «Одна голова дороже тысячи рук… Днепрострой… Беда и надежда…»

Входит Тевосян. Серго откладывает недописанную статью на тумбочку к пухлой стопке просмотренных деловых бумаг, оглядывает пришедшего радостно и взволнованно. Хочет пожаловаться на судьбу, на днепровскую стихию. Да стоит ли обременять других? У Вано и без того бед хватает. Весь он — сосредоточенность, устремленность, готовность. Но, при педантичной аккуратности, галстук повязал наспех. Летняя рубашка прожжена. Конечно же главный инженер «Электростали» собственным примером учил рабочих, как вести плавки. На том его и застал вызов к начальству.

— Извини, дорогой, что от дел оторвал, — Серго разводит руками. — К сожалению, не мог на завод к тебе приехать. Садись поближе, под правое ухо. Отдохни. — Продолжает оглядывать. Наверное, Вано не слишком красив, но для него… Нет ничего красивее одержимости делом, преданности ему и высокой мечте. Припоминается рассказанное Емельяновым: когда тот входил в сталеплавильный цех крупповского завода, то слышал знакомый голос. От литейной канавы Тевосян командовал: «Зи маль ауф!», то есть «поднимай». И крановщик переставлял изложницы, повинуясь движениям руки Тевосяна. Полгода назад этот практикант не знал ни крупповских методов производства, ни немецкого языка. И вот на лучшем в миро заводе он командует плавкой. «Нет, черт возьми, мы все-таки своего добьемся! — заключал Емельянов. — Будут у нас и все необходимые заводы, и люди, способные управлять ими».

— Кушай, дорогой «немец», — Серго пододвинул тарелку с клубникой. — С Кавказа прислали. Пожалуйста… Мне говорили, что ты был единственным из наших практикантов, кого Крупп допускал в святая святых — к работе на той электропечи, где выплавляли сталь наимудрейших марок. Его мастера шутили: «Черный Иван большой человек будет».

— Да я, что ж… — Тевосян засмущался. Точно красная девица, опустил очи-сливы. — Дело у них поставлено! И техника, и технология, и организация. Да, вот именно, организация, порядок, производственная дисциплина. Сталь требует стальной дисциплины. — Куда сразу девалась его робость? С убежденностью, с ревностью мастера за кровное дело Тевосян отстаивал и утверждал свои принципы, опыт европейской металлургии, доказывал, что мы должны — и можем! — взять, а что и сами сделаем лучше. Сделаем! Вот увидите! Иначе и жить незачем.

Серго с удовольствием слушал. Не хотелось перебивать, но приходилось. Многое было непонятно — и он переспрашивал. Злился: не имею права не знать. Учись. И так учусь по двадцать четыре часа в сутки. Значит, надо по двадцать пять.

— Извини, пожалуйста, Вано, одну минуту. Зиночка! Ты напомнила Антону Севериновичу, что я его жду? Нет, Вано, не выпроваживаю тебя. Говори обстоятельно, но комкай. Как вообще в Германии? Что бросается в глаза прежде всего?

— Прежде всего… Прежде всего Гитлер. Видели его на митинге в Эссене. Обещал: когда придет к власти, накормит всех голодных, покончит с безработицей, обуздает крупных промышленников и торговцев. Совсем недавно мало кто всерьез принимал его истерические — рот до ушей — разглагольствования. Рабочие крупповские рассказывали, например, такие анекдоты: штурмовик в ресторане требует селедку по Гитлеру. Официант говорит, что есть только селедка по Бисмарку. «Да как вы смоете?!» Выручает старший официант: «Не беспокойтесь. Селедка по Гитлеру очень просто готовится — надо вынуть у нее мозги и пошире разодрать ей рот…»

— Хм! Глаза у тебя зоркие, уши чуткие. И любить и ненавидеть можешь — это я знаю…

— Гитлер призывает захватить жизненное пространство на востоке. Социал-демократы, рабочие вступают в его партию. Что-то будет.

— Будет. Сталь — на сталь. И ты — во главе нашей.

— Я-а?!

— Тебе сколько? — спросил, будто не знал. — Двадцать девять? Прекрасный возраст. Назначаю тебя начальником Главспецстали. Да, такого объединения пока нет. Но мечтаю собрать в единый кулак производство качественной стали. Договорись о сотрудничестве с профессором Григоровичем. Константин Петрович, как тебе известно, авторитетный, широкообразованный специалист, и практическая жилка в нем пульсирует, я опыта не занимать. Привлеки дельных ребят — и наших и немцев. Емельянова не забудь!

— Разве его забудешь?!

— Где он кстати? Привет от меня передай. Выпустил его из виду в последнее время.

— Был у Завенягина в Гинромезе, проектировал Запорожский завод ферросплавов. И в Горной академии преподает. Рассказывал, как ездил консультировать проект одного завода. Махина с оборонным прицелом. После экспертизы проекта начальник технического отдела… Я знаю его: умница, бог. Так вот этот самый инженер сказал: «Технически такой завод возможен, но где вы возьмете людей, которые смогут им управлять? У нас, в Германии, например, мы не смогли бы таких найти».

— А мы у себя найдем. — Серго в упор глянул на Тевосяна. — Как думаешь?

— У татар есть пословица: бог дает ребенка — бог дает на его долю…

— Хорошая у татар пословица. Действуй, дорогой. «Зи маль ауф!»

Тевосян ушел, сказав, что поспешит обрадовать Емельянова.

Пришел Антон Северинович Точинский. Еще в разгар гражданской, когда Деникин обрушился на Красную Армию, защищавшую. Владикавказ и Грозный, а чрезвычайный комиссар Юга России Орджоникидзе метался с одного критического участка фронта на другой: во что бы то ни стало отстоять нефть! — и слал Ленину телеграммы: «Нет снарядов и патронов. Нет денег. Шесть месяцев ведем войну, покупая патроны по пяти рублей… Будьте уверены, что мы все погибнем в неравном бою, но честь своей партии не опозорим бегством», — еще тогда в поисках выхода Серго обратил внимание на инженера Алагирского завода. И Красная Армия стала получать оттуда порох, нитроглицерин, снаряды… Следующая встреча недавно — в ВСНХ. «Что же вы не подошли ко мне, Антон Северинович? — упрекнул Серго после заседания. — Прекрасно вас помню. Не было повода?.. Другие без повода лезут, не отобьешься… Спасибо вам. Здорово тогда помогли». — «Делаю все, что в силах». — «Находите завтра вечерком, в восемь. И если можно, захватите книги, какие сочтете полезными по металлургии». Назавтра Серго слег, но вот вытребовал к себе Антона Севериновича.

— Садитесь. Чаю? Кофе? Пожалуйста. — И сразу к делу: — Не забыли о моей просьбе?

— Как же! В прихожей оставил.

— Книги в прихожей!..

— Да их полный чемодан.

— Чем больше, тем лучше. Спасибо. Один итальянец, профессор, на Днепрострое спросил у меня, сколько человек здесь учатся. «Сто шестьдесят миллионов», — говорю. «Кто же тогда у вас работает?» — «Те же сто шестьдесят миллионов…» А в немецкой газете я вычитал, как ехал наш рабочий из Берлина в Эссен, сидел у окна вагона с книгой, бубнил. Когда спросили, чему он молится, отметил: «Еду на завод Крупна, изучаю немецкий». — «Надо бы сначала выучить язык, а уж потом на практику за границу». — «Некогда. Я ж только в прошлом году научился по-русски читать…»

— Да, некогда… И сейчас действительно у нас учатся все.

— Все, — с каким-то особым, обращенным к себе ударением повторил Серго. — Итак. Первый бой за металл мы блистательно проиграли. Это очевидно было и до того заседания, где мы с вами встретились. Что можете сказать по данному поводу? Только прямо и честно. Извините, по-другому не умеете, знаю.

— Я беспартийный…

— Черт подери! Как у нас инженер поставлен! Всего боится: обругают, оштрафуют, в газете протащат… Надо в планах предусматривать суммы на риск. Пусть пропадет десять, ну, сто миллионов — миллиарды выиграем. Риск помогает двигаться вперед. Говорите, слушаю вас.

— Что ж… Маниловщина — ваши планы по металлургии.

— Мои?!. Докажите.

— Нереальны, потому что нет условий для выполнения. Спускаются заводам не на основе учета конкретных условий, а исходя из того, какими условия должны быть. ''Эти планы вот где! — хлопнул но загривку. — К декабрю выясняется: план не выполнен. Кого-то отругают, кому-то выговор, кого-то прогонят. И тут же примут такие же нереальные обязательства на следующий год.

Серго молчал. Не первый год занимался он металлургией. Еще в РКИ главным консультантом у него был доктор наук, приглашенный из Германии. Молчание Серго казалось Точинскому многозначительным, но он продолжал решительно, искренно:

— Извините, но в металлургии, как в любом искусстве, свои тонкости. И в них суть. Ваш консультант приезжал на заводы, смотрел, но ничего не видел. Он исходил из идеальной схемы производства. Полагал: мы обеспечены всем для работы домен, мартенов, бессемеров, все вовремя будет подвезено и смонтировано, и только подсчитывал, сколько такой-то завод нам даст. Словом, действовал в полном согласии с толстовскими генералами, мешавшими Кутузову воевать: «Ди эрсте колонно марширт, ди цвайте колонне марншрт». А вот и не марширт! Кормим домны бог знает какими рудой, коксом, и известняком. Да еще не досыта. План горит. Приходятся прилагать адские усилия, чтобы как-то поддерживать производство. Мало того, что оно не организовано планом, создается еще психологический барьер, дезорганизующий, да, да, дезорганизующий и расхолаживающий, размагничивающий: хоть разорвись, а до задания не дотянешь, так уж все равно, на восемьдесят процентов выполнять или на шестьдесят…

Серго по-прежнему молчал. Понимал и чувствовал, что его молчание подавляюще действовало на Точинского, но не мог и, пожалуй, не хотел ничего с собой поделать.

— Неприятный разговор получается, но… — Антон Северинович не нашел, что сказать, только рукой махнул, щипанул черные короткие усики, потер загорелую лысину.

Серго все молчал: да, этот напористо дотошный южанин стал неприятен. Наверняка читал в газетах речи-доклады Серго, где, как думалось, ему удавался основательный разбор положения в металлургии. Что, если над его «основательностью» специалисты посмеиваются? Из огня да в полымя! Но… Надо быть благодарным Точинскому: «уважает меня, доверяет мне».

— С чего же, по-вашему, следует начинать?

— С сырых материалов, естественно. Прежде всего сортировка руд, обогащение, дробление известняка…

— Но ведь горы бумаг исписаны по данному поводу!

— Вам лучше знать, выполняются приказы или нет…

— Не уклоняйтесь!

— Приказы главным образом нацеливают на достижение пока недостижимого, мешают получать то, что можно бы. — Антон Северинович отер накрахмаленным платком гордый лоб, достал из недр наглаженного чесучевого пиджака блокнот: — Заветный. Никому еще не показывал. Никто мне не поручал… Мои, так сказать, доброхотные расчеты: что могут в настоящих, реально сложившихся условиях наши южные заводы…

— Погодите. Я буду записывать.

Просто, четко, доказательно, как доступно лишь глубоко знающим людям, Точинский представлял «портреты» домен и мартенов, объяснял, что можно от них ждать, если навести порядок. Заключил тем, что в нынешнем году возьмем пять миллионов тонн чугуна и примерно пять с половиной — стали.

— Меньше, чем в прошлом? — Серго приподнялся и соскочил бы с дивана, не загляни в кабинет Зинаида Гавриловна, конечно, слышавшая разговор из-за открытой двери. — Неужели больше нельзя?

— Почему нельзя? Полагаю, за год потеряем, по самым скромным подсчетам, миллион тонн чугуна и столько же стали.

— О, мамма! Зина, прогони его. Он без ножа меня режет. — Впервые после прихода Точинского Серго пошутил, но улыбка вышла болезненная, неуместная. — Почему потеряем?

— Нереальная оценка положения и возможностей. Суета, сутолока, спешка. Неразбериха и неорганизованность. Поднимать металлургию направлены люди, из которых многих к ней подпускать нельзя. Уверены, будто матросская глотка достаточный инструмент руководства. А вам боятся говорить правду, очки втирают.

Вновь Серго молчал, насупившись. Даже колкая боль в пояснице то ли притупилась, то ли отступила, то ли забылась — только он ее не чувствовал. Поглядывал на Точинского уже не как на обидчика, а как на отца, который высек без пощады, но за дело. «Что это ты разобиделся, ваше сиятельство? Правда глаза колет… А что, если?..»

— Послушайте, Антон Северинович. Что бы вы ответили, если б вам предложили стать главным инженером всей нашей металлургии? Подумайте. Не спешите с, ответом. Это во-первых. Во-вторых, как только поправлюсь, пойдем в ЦК, и вы там повторите все, что здесь наговорили… Нет! Нельзя откладывать. — Взял телефонную трубку: — Сосо?.. Гамарджоба! Да, меня уложили. Можешь зайти на пять минут? Хорошо. Буду ждать…

«Днепр… Днепрострой… Днепрогэс…» Глеб Максимилианович рассказывал, что работа Комиссии по электрификации не ладилась до тех пор, пока профессор Александров не сделал доклад «О программе экономического развития Юга России», где предлагал: «Избрать наиболее мощный центр. Для Юга России таким центром может быть источник дешевой энергии на порогах Днепра. Она даст живой импульс к развитию электрометаллургической промышленности, которая в связи с марганцевыми месторождениями станет поставщиком высоких сортов стали для инструмента, сельскохозяйственных машин, автомобилей, аэропланов». Это в двадцатом году говорилось, когда Днепровские пороги называли не иначе, как проклятием природы. Еще со второй половины восемнадцатого века проблема одоления Днепровских порогов признана важной для государства — при Екатерине начали их расчистку и вели в течение всего минувшего столетия. В начале нынешнего века инженеры предложили затопить пороги тремя, двумя, наконец, одной плотиной с электрическими станциями. Именно тогда ученые начали убеждать общество: пороги не проклятие, а клад, не меньший, чем криворожская руда.

Конечно, когда Глеб Максимилианович рассказывал Ленину о проекте Александрова, Ильич уже видел, как на цуги великой реки встает рукотворная скала. Как все вокруг заполняется светом, силою, богатством. Как иссохшие степи Таврии превращаются в тучные нивы, руда Кривого Рога и Никополя — в тракторы и станки, глина — в крылатый алюминий, а заштатный Александровск, недоступный и речным судам, идущим снизу, — в морской порт, процветающий соцгород Запорожье.

Великая сила мечты… Если бы мы не умели воображать захватывающие картины будущего — ничто никогда не заставило бы нас закладывать сооружения, требующие жизни нескольких поколений, вступать в борьбу, жертвовать собой. Извечно и неизменно восстает человек против условий жизни, против других людей за утверждение нового. В этом — наслаждение и счастье. Но для этого самому надо нести новизну, как неотъемлемую часть собственного «я».

Теперь стихия грозит похоронить вековую мечту, вековые труды…

Приехавшего от Лихачева, с автозавода, Семена Захаровича Серго не спросил даже о сделанном там. Сразу стал требовать чем-то еще помочь Днепрострою. Надо сделать все возможное и невозможное. Подумайте и действуйте немедля. А что у нас в Харькове делается, на Турбострое?

Харьковский турбогенераторный — тоже, как принято стало называть, горячая точка. И Гинзбург, глава строительного сектора ВСНХ, отвечает не только за проектирование, но и за воплощение. Будущий завод — опора энергетики и одновременно ключевая проблема строительства. Все цеха и службы задуманы под одной крышей, в здании объемом больше миллиона кубометров. Фирма «Дженерал электрик» запроектировала стальной каркас в девятнадцать тысяч тонн. Купить столько мы не могли, и у себя взять было неоткуда. Ведь даже нефтехранилища строить из металла запретили на несколько лет. «Что делать, Семен Захарович?» — «Есть мыслишка, но пока говорить рано. Посчитаем, посоветуемся, поэкспериментируем…»- «Быстрей бы!» Семен Захарович тогда не заставил долго ждать — вскоре объявил: «Надо заменить металлические конструкции железобетонными». — «Как? Ведь они высотой в двадцать один метр. Что американцы говорят?» — «Матерятся по-русски. И руководство электрообъединения грозит меня прирезать». — «Ну а сами вы как считаете?» — «Я верю в железобетон». — «Давайте обсудим на президиуме, привлечем всех светил науки». Обсудили. Одобрили. Серго подписал постановление, которое тут же опротестовали руководители Электрообъединения: «Перепроектирование подсказано врагами народа, чтобы затормозить развитие нашего турбостроения». Только вмешательство Сталина прекратило споры. И теперь, сидя возле дивана, аппетитно уписывая душистые ягоды, Семен Захарович докладывал:

— В кратчайший срок возведен скелет сооружения, равного которому пока нет в мире. Австрийский профессор Залигер, крупный авторитет, буквально стонал от изумления… Внедряем разработки академика Патона и профессора Вологдина: заменяем клепку сваркой, в результате вес потребного металла уменьшается почти вдвое… Очень поддерживает руководство Украины. Когда ни приедешь — на стройке либо Косиор, либо Чубарь, либо Петровский.

Зазвенел телефон. Словно почувствовав: «Днепрострой!» — Серго схватил трубку:

— Да, да! Александр Васильевич?.. Прекрасно слышу вас. Та-ак… — Слегка отстранил трубку от правого, сравнительно здорового уха, чтобы и Гинзбург мог слышать.

Начальник Днепростроя между тем говорил:

— Борис Евгеньевич решил затопить котлован. Я приказал готовить низовую перемычку к взрыву.

— С ума сошли! — вырвалось у Серго. — Своими руками!..

— Нет, не сошли! — резко возразил голос Винтера. — Единственно правильное, отчаянно смелое решение…

— «Отчаянно»…

— Говорю прямо, потому что не мое, а Бориса Евгеньевича. Гениальное решение! Многие здесь на дыбы встали, но я убежден: оригинальное, спасительное…

Серго не слышал: так испугался и растерялся. Смотрел на Гинзбурга, отдаляя в его сторону трубку, точно хотел избавиться от нее. Да что же это? Не во сне ли? Но понемногу стали доходить слова Винтера — усталый голос его, исправно усиленный новой, — гордость Серго — советской аппаратурой, заполнил весь кабинет:

— Если ждать потопа со стороны верховой перемычки, не только в котловане сотворим хаос, по и, очень может статься, покалечим плотину. Если аккуратно затопим из нижнего бьефа, спокойная вода покроет недостроенные сооружения, сохранит их, самортизирует водопады в случае прорыва сверху. После паводка восстановим низовую перемычку, воду из котлована откачаем…

— Просто, как все гениальное! — с откровенным недоверием, нехорошо, скользко усмехнулся Серго, покачал головой, в упор глянул на окаменевшего Семена Захаровича. Посоветоваться с ним? Нет: Александр Васильевич услышит, воспримет как недоверие… Чтобы научиться говорить правду людям, надо научиться говорить ее самому себе. У тебя какое образование?.. А у Веденеева?.. Нельзя тянуть: секунды решают. Хоть бы Сталина поставить в известность. А ты-то на что? Пока будешь увязывать, согласовывать — плотину в Черное море унесет, Ответственности боишься? Хм!.. Вот оно, когда надо не на словах, а на деле… Подступило, приперло: выбирай…

— Что же вы от меня хотите, Александр Васильевич? Вы — специалисты, а я…

— Страшно, товарищ Серго.:

— И мне страшно. Очень страшно!.. Да, дорогой, обсуждаем сообща — решаем единолично… Действуйте — до своему разумению, под мою ответственность.

Потом, не переставая думать о Днепрострое, до конца дня просматривал почту, подписывал неотложное, приносимое Семушкиным, принимал и других сотрудников. Лукина и Губанова отстранил от работы — за рассылку ненужных форм отчетности. Думал, как лучше наладить связь на стройках и заводах. Уже есть аппараты с наборными дисками. Почему не везде используем? А чем помочь Уралмашу? Туго внедряют электрическую сварку, не успевают готовить стальные конструкции. Сколько их надо, чтобы держать крыши цехов! Один механический будет больше Красной площади.

А добрых вестей с Днепростроя все не было и не было. Черт подери! Как это вынести? Как пережить?..

Вечером потребовал пригласить Туполева и начальника ВВС Баранова. Что-то не ладится с новой машиной. Летчик-испытатель Арцеулов, в свое время одолевший гибельный «штопор», жаловался: «На ней летать, что тигрицу целовать — и страшно, и никакого удовольствия». А самолет, между прочим, Зиночка, — символ могущества страны. И не только символ… И еще, знаешь, с Лихачевым надо бы увидеться. Семен Захарович говорил мне, да я как-то не внял — только теперь дошло… И с Губкиным — непременно. Представляешь, урезали средства на дальнейшее исследование Курской магнитной аномалии! Вот насекомые! Нет! Нельзя жертвовать будущим ради сегодняшней чечевичной похлебки… Хорошо бы и с Владимиром Сергеевичем потолковать. Посмотри, как здорово Богушевский поставил нашу «За индустриализацию»! Совсем новая газета стала, «Правда» завидует, Подобрал одаренных, одержимых пятилеткой журналистов… Последнее. Самое последнее, честное слово. Не сердись, дорогая. Серебровского позови. Как его здоровье? Ведь он болен. Как там добыча золота идет?.. Да! А, забыл! Ну, самое последнее: Метрострой надо укрепить, а у меня есть на примете один человек с Днепростроя. На пленуме будем говорить о подготовительных работах по сооружению метрополитена в Москве…

Но тут Зинаида Гавриловна встала стеной, и пришлось довольствоваться деловыми бумагами, газетами, журналами…

Когда в половине двенадцатого пришел Киров, он застал такую картину: Серго по-прежнему полулежал на диване и с карандашом в руке сосредоточенно морщил лоб над увесистым «Спутником металлурга». Рядом на стуле кожано мерцал раскрытый чемодан с книгами.

С Кировым давно знакомы — еще с девятнадцатого. Тогда, после разгрома красных частей под Владикавказом, Деникин обещал за голову Серго миллион. И создав партизанские отряды горцев, Серго отправился к Ленину для доклада о положении на юге кружным путем — зимой через главный хребет, через Грузию, захваченную меньшевиками, через Баку, занятый белогвардейцами и англичанами. Лошади то и дело скользили на тропах, спотыкались у края пропасти, но Зина засыпала в седле: два раза падала и… снова засыпала. Шли под обстрелами, ночевали в пещерах. Грызли промерзлые кукурузные початки, полусырое мясо диких коз и кабанов. Но страшнее всего и горше — тайком пробирались по родной земле. Из Баку Микоян, руководивший подпольем, где, между прочим, была Емельянов и Тевосян, помог переправиться через Каспий. Как раз от Кирова из Астрахани баркас привез оружие — обратно так же, тайком, повезет бензин для аэропланов Красной Армии. Это уже не первый рейс матросов под командой Миши Рогова. В следующем он будет пойман деникинцами и распят на мачте, но в том пронесло. Две недели плавания. Мертвая зыбь, из которой, то и жди, вырастет белый эсмииец. Сваренный Зиной в забортной воде рис: и солоно, и пресную бережем… Ну, наконец-то! Земля обетованная. Красный берег, и на нем Кирыч — как избавление, как надежда. С ним потом отвоевывали Кавказ, возрождали Советскую власть, партийные организации. Недаром на фотографии, висящей над диваном, они сняты в обнимку.

Вместе воевали против оппозиции, мешавшей становлению пятилетки. И когда на Четырнадцатом съезде зашел разговор о необходимости нового партийного руководителя для Ленинграда, Серго предложил Кирова. Гот смутился: нужен более авторитетный… Провожая в Ленинград, Серго дал другу «рекомендательное письмо» к старым, еще по Октябрю, товарищам: «Киров — мужик бесподобно хороший, только, кроме вас, он никого не знает. Уверен, что вы его окружите дружеским доверием… Ребята, вы нашего Кирыча устройте как следует, а то он будет шататься без квартиры и без еды…»

Очень дорожит Серго Кирычем. Родственников получаешь с первым твоим криком, а друзей настоящих приобрести труднее, чем ведро росы набрать. Родство — нить паутины, дружба — крепче каната. Никому пока не жаловался на днепровскую беду — Кирычу пожаловался, и вроде полегчало от его сочувствия.

Когда Сергей Миронович наезжает в Москву, ему не разрешают останавливаться нигде, кроме как в комнате рядом с домашним кабинетом хозяина. Зина бережет удобную, с белоснежным бельем постель, которая всегда наготове, и никто, кроме Кирыча, не имеет права ее касаться, а комнатку называют его кельей. И к тому есть резон. Ведь квартира — на втором этаже старинного архиерейского дома, что поставлен почти вплотную у Кремлевской стены неподалеку от ворот Троицкой башни.

К доброму другу Серго с улыбкой:

— Вот, похвастаюсь. Закончил-таки статью в «Правду». Расхвалил твоих ижорцев — по знакомству.

— И правильно сделал. Как чувствуешь-то?.. Отдохнул бы. Хватит кипеть-гореть. Да, блюминг этот — эпопея целая и симфония. Честно говоря, меня в жар бросило, когда вы решили отказаться от предложения американской фирмы «Места» сделать за год.

— Да еще за семнадцать миллионов долларов!..

— Вернулся я в Ленинград, собрал ижорцев: так и так, выручайте. Хотя реконструкцию они завершили, все же для такого богатыря… Только подготовка больше двух месяцев отняла…

— И все-таки сделали вдвое быстрее, чем американцы обещали!

— На отливку первой станины собрались рабочие всех цехов. Со мной приехал чуть не весь губком — Ленсовет, директора, главные инженеры заводов. Алексей Толстой приехал! «Хочу, — говорит, — посмотреть, как петровский завод пятилетке служит. И дух Петров ощутить в вас, чтобы продолжение романа крепче написать…» Станину и шестеренную клеть доверили мастеру Кириллову — тридцать с хвостиком у станка. Только станка подходящего не было на всей Ижоре. Привезли с «Русского дизеля».

— Вот видишь! Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий. Трудный заказ только стимулирует развитие.

— Да… Главный конструктор — это, я тебе доложу, Сергоша! Арвед Генрихович еще немало пользы принесет. Береги Зиле, не упускай из виду. Ленинградцы мои, питерцы, не плошают. И турбины строят, и морские суда, и подводные лодки. Кто Уралмашу, Сталинградскому тракторному, Магнитке лучших, кадровых мастеров шлет? Кто вам оптику дает для приборов, для прицелов? А кто синтетический каучук подарил? Кстати: Ярославский завод скоро пустите?

— На днях.

— По танкам большую работу развернули. Отличные — чудо! — люди есть. Особо хочу порекомендовать одного. Кошкин Миша — Михаил Ильич. Возьми на заметку. Не потеряй. Будет толк из него, вот увидишь. Тридцать три ему.

— Возраст Иисуса Христа.

— Вот именно! Так и прозвали: Христос в танке. Для себя — ничего не просит, не требует. Живет, можно скапать, ниже уровня аскетизма. Зато для дела!.. Бунтует: неправильно, мол, танки строим — в расчете на то, чтобы пуля не пробивала, а надо, чтоб снаряд не брал. Не знаю, не спец я, Сергоша, но думаю, прав. Наш, настоящий парень. Кремень и талант. Вынуждает по-новому на вещи глянуть. Вот, сколько раз я ходил мимо царь-пушки: «у, здорово, ну, мастер Чохов шестьдесят лет работал в Пушечном приказе, отлил множество стенобитных пищалей и мортир. Что еще? Да ничего. А сейчас иду — представил, будто не Андрей Чохов, а Михаил Кошкин царь-пушку сработал… Задержался: красота какая! Совершенство! Да, может, Кошкин и есть наш, сегодняшний Чохов? А мы мимо идем или, хуже того, не признаем, мешаем, плюем.

— Хорошо говоришь, дорогой! Хо-ро-шо. Недаром чоховскую мортиру сберегли от переплавки специальным указом Петра, который высекли на стволе. А захваченные шведами пищали «Единорог» и «Царь Ахиллес» Петр выкупил и наказал хранить как памятники.

— Достается нашему Чохову. Характер — не сахар. А тут еще начальству так прямо и отбухал все, что о нем думал. Пожалуйста, Сергоша, вмешайся. Нашла коса на камень…

— Ничего, не беспокойся, и не таких бюрократов ломали… А вот, что Кошкин в плохих условиях у тебя живет, не годится. Мы с тобой можем жить в плохих условиях, а они, Кошкины, Туполевы, не должны. Свою квартиру отдай! Свой кусок хлеба, что Ильич, кстати, и делал.

— Безусловно. Они дороже нас… — Киров помолчал, вспоминая что-то. — Недавно умер инженер, профессор Тихомиров Николай Иванович. Кто он и что, знаешь?

— Слышал. Основатель Газодинамической лаборатория. Ракеты…

_ Крылов, академик, Алексеи Николаевич — не далее как позавчера специально приходил ко мне, настоятельнейшим образом советовал заняться изобретением Тихомирова. — Киров многозначительно закусил губу, оглянулся как бы опасаясь недоброго уха, со смешной важностью, никак не шедшей ему, коренастому, располневшему в последнее время так, что старый френч застегивался внатяжку, поднял указательный палец, точно вонзил его ввысь — У-у-у!.. Понимаешь? Крылов утверждает, что со временем — в не столь отдаленном будущем — используем это и в мирных и паче в военных целях.

— И Миша Тухачевский того же мнения. А я, признаюсь, как-то упустил из виду.

— Вообще Крылов!.. Гордость и краса паша. Вот уж истинно живое подтверждение того, что в человеке все должно быть прекрасно… Нептун! И борода у него нептунья и весь благородный облик, и осанка. Семьдесят скоро стукнет, а работает — молодым не угнаться. Претерпел немало, хоть и генералом был. И все за новаторскую дерзость мысли. В свое время еще подполковником Крылов отмечен выговором командующего российским флотом за первое предположение о теории непотопляемости корабля, которую сегодня исповедует весь мир. Душевнейший человек, балагур, острослов, любит рассказывать забавные и поучительные истории. Англичан потряс тем, что с ходу определил причину загадочной гибели дирижабля, французов да и нас, грешных, да и всех вообще — тончайшим пониманием повадок и характера любого судна. Состоял чиновником для особых поручении при морском министре, непременный член комиссии по обнаружению причин гибели военных кораблей. Еще в двенадцатом, в докладе Государственной думе, предсказывал, как сложится война. Консультирует и направляет строительство кораблей, меня теребит: «Извольте видеть неоценимую важность флота в деле обороны государства и возможного исхода такой войны, которой будет решаться самый вопрос о дальнейшем его существовании. Успехи морских войн подготовляются в мирное время…»

— Скажи, какой молодец!

— Сам, говорит, видел в Киле, как пристально немцы анализируют сталь, из которой сделаны наши суда. Посылаем на ремонт, а с них берут стружечки — и в лабораторию…

— Не надо бы ушами хлопать.

— Поди угляди… Да, Крылов… Счастье, что он у нас есть. Ученый капитан судостроения. Любит повторять: «Моря соединяют те страны, которые они разъединяют». А мы и моря соединяем. Приехал бы, Сергоша, на Беломорканал.

— Горький потрясен им. Говорит, большое счастье — дожить до таких дней, когда фантастика становится реальной, физически ощутимой правдой.

— То ли еще можно! Взяться бы за Север по-настоящему! Я только что от Валериана, из Госплана. Побыстрее надо превращать Севморпуть в нормально действующую магистраль.

— О том еще Ильич мечтал. На ГОЭЛРО обсуждали. Эх, если бы он жил!..

Далеко за полночь позвонил Винтер:

— Котлован затопили и плотину спасли, а в камере шлюза… Там работало около тысячи. Надеялись поднять нижнюю отметку береговых стенок. Борис Евгеньевич несколько раз требовал покинуть зону затопления, но ему не подчинялись, никто не уходил, все еще надеялись успеть. Тогда Веденеев пригрозил всех отдать под суд. Стали нехотя выбираться на высокий берег. И тут… Водяной смерч, ураганный водоворот, бревна, как щепки!.. Семерых недосчитались. В том числе двух красноармейцев…

Давно — пожалуй, со смерти Ильича — не плакал Серго, но тут…

В начале тридцать второго на основе ВСНХ создан Народный комиссариат тяжелой промышленности. Пятого января народным комиссаром назначен Орджоникидзе. Название и звание новые — обязанности прежние, прежние заботы…

За семнадцать месяцев построили Нижегородский автомобильный завод. Ввели в строй Харьковский тракторный, Московский автомобильный, первую очередь Уралмаша, Саратовский комбайновый, заводы фрезерных станков в Нижнем Новгороде и револьверных — в Москве, Уральский медеплавильный завод. За Полярным кругом подняли промышленный город — начали разрабатывать хибинские апатиты. Для переработки нефти построили мощные установки, спроектированные инженерами Шуховым и Капелюшниковым. Вот-вот войдет в строй первая очередь Березниковского химического комбината, Невский и Воскресенский химические заводы. На подходе «Шарик» — так, с ласковой надеждой, называют московский «Шарикоподшипник». В той же Москве начали монтировать инструментальный гигант «Фрезер». Ввели шестьдесят девять угольных шахт. На миллион киловатт повысили мощность электрических станций. С особой радостью докладывает Серго делегатам Семнадцатой партийной конференции:

— Накануне пуска Кузнецкий металлургический завод; сегодня, тридцатого января, зажигается первая домна гигантской величины, не имеющая равной в мире, — магнитогорская домна.

Однако. В Кузнецке обещали выдать чугун еще месяц назад, рапортовали о готовности, а до сих пор домна не задута. Зачем было обещать, черт вас подери? Очень любим присочинить и приврать! В Магнитогорске домна «идет» рывками. Холодно ей, мерзнет. Серьезнейшие специалисты говорят, что, к сожалению, их опасения оправдываются: не исключено, что и в Кузнецке и на Магнитке из зимы в зиму поднятые с такими жертвами домны будут «стоять», а работать только летом.

«Так-то, уважаемый товарищ Серго! Вы паче многих ратовали за Урало-Кузбасс — пожалуйте прежде других и к ответу…»

— Серго, ты же все сделал, что мог и не мог! И делаешь… Сам говорил, чтобы увеличить годовую выплавку с пяти до девяти миллионов тонн, Англии потребовалось тридцать пять лет, Германии — десять, Америке — восемь, а мы пробежим этот путь за один нынешний год…

— Но я же ратовал за семнадцать — за второе место в мире…

— Вспомни, что Ленин тебе советовал.

— Кстати. Где его письма?

— Да у тебя же на столе. Не вставай, наизусть помню. Все же поднялся, перечитал — будто заново: «Товарищ Серго! Посылаю Вам доставленные мне сообщения. Верните их, пожалуйста, с Вашими пометками насчет фактов: что правда, что неправда.

Горячитесь Вы, верно, здорово при случае?

Надо бы Вам взять помощников, пожалуй, и направлять, работу посистематичнее.

Надеюсь, не обидитесь на мои замечания и ответите откровенно, что и как выправить и исправить думаете…»

«Не нервничайте, потерпите. Ведите архиосторожную политику…»

Молодец, Зинуля. Нарочно подложила под руку — на самое видное место. Вовремя Ильич приходит на помощь: направлять работу посистематичнее», «взять помощников», «не нервничайте, потерпите»… Вернулся, улегся.

— Ну как? Отлегло?

— А все-таки… Мы добродушны потому, что равнодушны.

— Вот характер! Ничем, никогда не доволен. Годовой прирост чугуна равен выплавке всей России в тринадцатом!

— Разве это мерка? Металлургия становится тем фокусом, на который обращено внимание всей страны. Мы построили великолепные машиностроительные заводы: тракторные, автомобильные, строим огромнейший тракторный завод в Челябинске, колоссальный машиностроительный завод в Краматорске и на Урале. Но если у нас не будет металла, что эти заводы станут делать?

— Отдыхай, родной, рабочий день впереди.

Все равно не спится. Вспоминается поездка в Донбасс. На Юзовском заводе встречали с оркестром. Расстелили ковер перед входом в заводоуправление. Демонстративно обошел ковер по слою пыли, заменявшему мостовую, но сдержался: возможно, ото у них не от злого умысла, а от бескультурья — и негоже начинать с выговора. Но дальше — больше: завод потрясал беспорядком, грязью. И неспециалисту бросалось в глаза, что работал он скверно. Единственное, на чем можно было задержать взгляд, — будки с газированной водой в горячих цехах. Сопровождавшие понимали это — нарочно подводили к «шипучей благодати», отвлекая от остального.

Серго крепился, хмурился, наконец, не стерпел:

— А скажите, товарищ директор… — Всегда обращался на «вы», если был разгневан. — Чем вы раньше занимались?.. Балтийский матрос… Революционер… Очень нужная в металлургии профессия, если подучиться. Что? Некогда?.. Некогда совершенствоваться?.. Но вот будки с содовой усовершенствовали неплохо. Вам, пожалуй, и нужно трудиться на поприще содовой воды. — И, сделав знак, чтоб не провожали, ушел один.

Долго ходил по заводу. Присматривался. Расспрашивал старых мастеров. Не прерывая, выслушивал их рассказы:

— Обидно читать жития святых, товарищ Серго. Изо всех профессий повыходили святые, а из доменщиков — хоть ты тресни! Завсегда он, доменщик, отпетый грешник и пьянчуга. А, между прочим, в Юзовке у нас полчища безвинных безвременно полегли. Сходите на кладбище для интересу, если не верите. Кого — машина, кого — шахта, кто — сгорел, кто — желудок оборвал «козой». По ночам снятся праведники наши… Прорвало как-то кладку, шибанул чугун, спалил горнового. Отлили ему крест на той самой домне-погубительнице. Юз увидал крест на могиле, велел взвесить: на восемь целковых потянул. Платите. Мы отказались. Тогда хозяин отправил крест в переплавку. Сурьезный был. Ходил по цехам с дубинкой — производство направлял по шеям, по спинам, по чему бог расположит. На родине, слышь, начальствовал над кузнечным цехом. В Мидлсбро после того, как вас побили на Крымской кампании, царь броню корабельную заказал. Когда Юз приплыл в Питер с броневыми пиитами, великий князь Александр Михайлович — он над флотом главенствовал — говорит: почему бы вам не поставить завод у нас? Что ж, пожалуйста… На какой реке наш завод? Верно, Кальмиус. А приток у нее? — Кальчик. В давние времена — Калка. Так точно, та самая Калка, где битва была. Может, вот здесь, где сапоги ваши, товарищ Серго, вязнут в пыли, ханский пир происходил? Приволокли — вот сюда! — князей наших, связанных, уложили наземь, настелили на них помост и айда-гуляй, цельную ночь пировали, плясали на живых косточках. Как Юз на наших, почитай, годов семьсот погодя…

Словно колокол набатный в голове тогда ударил. И представилось, как Иван Третий рвет ханскую басму, как Дмитрий, еще не Донской, выступает в поход, как стоят полки в тумане, в предрассветной росе на поле Куликовом. Все это хрестоматийно с первой парты. А вот какая экономика подо всем этим? — Как выплавляли сталь победы? В сыродутных, в кричных горнах или в шахтных печах-домницах рождались латы, кольчуги, боевые топоры, копья, булатные мечи? Какое требовалось мастерство, радение, напряжение от тогдашних ударников — рудокопов, угольщиков, сталевщиков, кузнецов?.. Особенно остро ощутил Серго единение, преемственность судеб и ответственность перед будущим. И опять напоминающе всплыло, как призыв: шевелись, коль не хочешь, чтоб на тебе сплясали победители.

Конечно, старый Юз — аспид, но и у него есть, что перенять, хотя бы преданность производству, уважение к металлу, как к хлебу. Прежде Серго, признаться, считал честолюбие, выражаемое словами «оставить след на земле», лирической чепухой: ему нужнее было уважение современников, нежели почитание потомков. А тут вдруг… И в нем жило подобное честолюбие, и он не только продолжатель, но и предтеча, и ему небезразлично, как оценят его после смерти. Не очень-то он прежде задумывался о том, к примеру, как мужики в лаптях, с тачками, лопатами прокладывали насыпи, равные египетским пирамидам, сквозь новгородские болота, пробивали выемки-ущелья в гранитах Валдайской гряды, поднимали стальные мосты в десятки тысяч пудов. Какой ценой далось им путешествие из Петербурга в Москву, которое ты легко проделываешь по прямой как стрела, до сих пор самой совершенной дороге Европы, а может, и мира?

Огляделся. Куда пирамидам египетским до того, что видел он вокруг! Все пространство устлано железными путями — поля путей. Пронзительно хрипят паровозы, толкая составы ковшей. Протяжно, с присвистом, с гудом и стоном дышат печи — выдыхают к небу струи пара, клубы огня и чадной пыли, которая покрывает, пропитывает все вокруг: и траву, и дома, и воздух. Какую громаду взбодрили средь голой степи мужики херсонские, курские, брянские! Эх, если вооружить их современной техникой, просветить наукой!.. Что тогда они смогут!.. Скажи: чего не смогут!..

Прекрасны шесть башен, выстроившихся в ряд, будто гигантские шахматные ладьи, обтянутые стальными обручами, увенчанные нимбами пламени. Красуются, плывут, скользя по облакам, крепостные башни из огнеупора. Шуршат по ним водопады, сберегая от ярости распирающего изнутри чугуна. То над той, то над этой и взрываются огненно-пыльные смерчи — там, наверху, в аду, катали ублажают ненасытность печных утроб, высыпая очередные порции плавильных материалов.

Такие домны уже не строим — строим новые, со сплошными броневыми кожухами, в девятьсот тридцать, тысячу тридцать, а то и тысячу триста кубов. Небоскребы, набитые ревущим огнем, раскаленным коксом, известняком, бурлящим металлом. Рукотворные вулканы. И при них воздуходувки с батареями нагревателей — кауперов, а вернее, фабрики незатихающих ураганов жара в полторы тысячи градусов. Но и эти старушки еще служат, бог им дай здоровья. Пожалуй, из всех сооружений, воздвигнутых на земле, самое величественное и прекрасное — доменная печь. В ней стихия огня, подвластная людям, превращает мертвый камень в живой металл, без которого невозможно счастье Серго Орджоникидзе.

На рудном дворе он подошел к каталям, толкавшим «козы». В рогатой, с длинными рукоятями вагонетке — шестьдесят пудов, тонна… Поди опрокинь на верхотуре колошника, в дыму и пекле… Попробовал, благо Семушкин отстал и удерживать было некому. Перепачкался, ногу зашиб, едва не задохнулся, нахлебавшись жаркого, едкого дыма. Спасибо, не надорвался и операционный шов не разошелся. Ну и ну! Получил полное представление из первых, так сказать, рук. Тут как раз подошел; видно «по тревоге», начальник цеха. Обернулся к нему без всякой доброты и снисходительности:

— Товарищ Бутенко! Как можете спокойно смотреть, спокойно жить?!. Есть, спать, пока рудный двор в допотопном виде?

— Товарищ Серго! При остановке печей на капитальный ремонт оборудуем их наклонными скиповыми подъемниками и автоматическими засыпными устройствами системы Мак-Ки.

— Нельзя ждать! Пойми, молодой инженер… — Серп схватил его за плечи, глянул на «горовых», которые задыхаясь от газа и дыма, опрокидывали очередную «козу». — Делай немедленно!..

И теперь, среди бессонной ночи, Серго как бы спохватился: да, Бутенко, и вот именно Бутенко! Вот кто истинный герой металла. Вот на кого рассчитывать и надеяться…

Сын азовского крестьянина-рыбака, ровесник века. Из ремесленного училища — в Донской политехнический институт. Дипломный проект посвящает переоборудованию доменного цеха Таганрогского завода, находившегося, как сам Бутенко пояснял, на крайнем фланге технической отсталости. Нарочно выбрал завод, внушавший ужас и сострадание с юности, со времен разрухи. Использовал достижения техники так, что даже профессор Вологдин, презиравший «пролетстудов», признал проект выдающимся и отметил в дипломе. Заранее облюбовал Константин Бутенко место будущей работы: приехал в Юзовку, где прежде практиковался, и стал сменным инженером под рукой обер-мастера Максименко, одного из могикан школы Курако.

Хорошо знает Серго, что это за школа, кто и что сам Курако, доменщик-легенда. Прославился тем, что пускал безнадежно остановившиеся — «закозленные», то есть заткнутые, забитые громадным слитком застывшего чугуна, домны, выручал едва ли не все заводы Юга. По доброй воле, в ущерб заработку и благоденствию, иногда на собственные деньги реконструировал доменные цеха. Но чаще хозяева не принимали его предложения: «Вы слишком порядочный человек, чтобы стать управителем завода», урезонивали тем, что пока в России мускульный груд дешевле машинного, — совсем, как в песне: англичанин — с машиной, русский мужик — с дубиной. Курако не смирился. Его захватила мечта поднять современный металлургический завод на базе Кузнецких углей, уехал в Сибирь, приступил к проектированию. Однако акционерное общество, которое финансировало проект, оказалось жульническим. В довершение бед нагрянули Колчак и сыпной тиф. Так вши съели еще одного гения — гения, но не мечту его. Она жила, высилась и утверждалась в многочисленных учениках его.

Многое в образе этого замечательного человека нравилось наркому Орджоникидзе. Любил слушать рассказы о нем, особенно от самого выдающегося его ученика и последователя Бардина.

Курако всегда говорил: «Тот не инженер, кто через полтора года не может быть начальником цеха. Это — не сменный инженер, это — просто бессменный инженер»… Талантище! Неуемный, неутомимый рационализатор! Изобретатель! Главное достижение — горн доменной печи, который принят у нас в настоящее время и резко отличается от американского. Под рукою Курако на Краматорском заводе впервые построены оригинальный наклонный мост, фурменный прибор, леточная пушка. Американские аналоги усовершенствованы им же на наших заводах. Справедливо кураковские домны, цеха считались самыми безопасными.

Да, бесспорно, самым выдающимся преемником Курако стал Иван Бардин. В девятьсот пятом за участие в революции исключен из Сельскохозяйственного института. Через пять лет окончил Киевский политехнический, уехал за океан, в страну, как выражается, дорогих машин и дешевых человеческих жизней. Был рабочим на металлургических заводах Чикаго. Вернувшись на родину, стал работать с Курако. После Октября восстанавливал металлургию в кураковском духе и стиле. Опыт, решимость, опирающаяся на знания, завидная выдержка, прямодушная, грубоватая откровенность, авторитет среди рабочих («свой, все степеня мозолями протопал»).

Бардин спроектировал самую мощную и совершенную на Юге домну. Задули ее в двадцать шестом — в Каменском на Днепре, и сейчас же к ней началось паломничество металлургов: дивились ее гармоническому силуэту, объему и, главное, невиданным дотоле у нас механизмам. Студенты делали с бардинской домны эскизы для дипломных проектов. Конечно же среди тех студентов был и Костя Бутенко.

«Не случайно, — думал Серго, — поставили Бардина главным инженером Кузнецкого комбината, который строят двести тысяч рабочих. Пусть мировая наука твердит, что современная металлургия невозможна в Сибири. Пусть. Будет, будет Сибирью прирастать могущество… А Саша Бутенко, что ж… Сам он говорил, что два кураковца — обер-мастер Максименко и инженер Бардин — сыграли в его жизни решающую роль…»

Работая в Юзовке, молодой инженер проштудировал немало из того, что было написано о металлургии по-русски, изучил немецкий язык, принялся за иностранную литературу. В цехе собрал технический кружок. Ничего подобного прежде не бывало — начал занятия с рабочими. Сам продолжал проходить максименковские, они же кураковские университеты. Преуспел настолько, что стал критически оценивать искусность «доменных дел колдуна». Максименко упрямо держался того, что преподал Курако, а тем временем на самых захудалых американских домнах уже работали лучше, чем в Юзовке. Американцы резко увеличили дутье, то есть подачу горячего воздуха в домны, а Максименко «дул» по старинке, и даже начальник цеха не смел перечить техническому диктатору.

Но едва обер-мастер уходил домой и на дежурство заступал Бутенко, дутье увеличивалось, выплавка поднималась. В двадцать девятом Бутенко становится начальником цеха — усиливает дутье так, что коэффициент использования полезного объема печей снижает до небывалого на заводе уровня. (Чем меньше этот КИПО, тем, значит, больше чугуна ты берешь.) Трудно добиваться своего — во время одной из аварий едва не сгорел. Так рассказывал потом:

— Очнулся я в больнице на следующий день. Весь в бинтах, на лице маска, а руки привязаны к спинке кровати, чтобы струпья от ожогов не сдирал. Посмотрел: у двери Максименко с хлопцами. Я спросил: «Кого хороните?» Максименко толкает соседа: «Глаза-то целы… Глаза-то целы…» Когда с меня сняли повязку, Максименко посветлел: «Повезло тебе, — говорит, по плечу хлопнет. — Мой брат в свое время тоже сгорел на колошнике. Выдержку надо иметь. Терпенья тебе не хватает. Лезешь везде…»

Цех Бутенко стал единственным во всем Донбассе, выполнявшим программу. К молодому инженеру поехали за советом с других заводов. Серго премировал его заграничной командировкой — понятно, не развлекаться отправил, а закупать оборудование. Бутенко облюбовал новейшие турбовоздуходувки. Заламывали за них втридорога, так что многие члены закупочной комиссии предлагали подыскать что-нибудь подешевле, попроще. Но Константин Иванович уперся, настоял на своем: уж он-то знал, чего стоит настоящее дутье…

— За границей я увидел, что такое культура производства, — вспоминал потом Константин Иванович. — Бывало, часами стоишь у домны, и горновые за все это время лишнего движения не сделают. Все до мелочи у них рассчитано. Любо смотреть на такую работу. Дыма на заводах не видно, воздух чистый, свежий, доменный газ, газ от коксовых печей утилизируют целиком — в производство, в жилые дома. Газифицированный завод отличается от негазифицированного, как электрический двигатель от старой паровой машины. Это новая эра. У Маннесмана я дал себе слово газифицировать Юзовку…

И сделал со временем… Но в ту пору… Пока ездил по Германии, дома работа разладилась: две печи необходимо потушить для ремонта. Потушить… Легко сказать… Нет! И сказать нелегко — страшно произнести. Все боятся ехать к Серго за разрешением. Наконец Бутенко отваживается. Вот он входит в кабинет, когда Серго стоит за столом, просматривая газеты. Орджоникидзе оглядывает пришедшего, улыбается, пожимает руку:

— Садись. Чаю хочешь?.. Ну, выкладывай. Вижу, натворил что-то.

Поперхнулся, еще не пригубив стакан. Выпалил, чтоб не тянуть:

— Разрешите остановить печь.

— Доменную печь?..

— Распределитель Мак-Ки не успели смонтировать. И меня на время командировки Шапо заменял. Шляпо — называет его Максименко, не спец даже — самозванец, бывший кадровый офицер немецкий, прошел краткосрочные курсы, выдавал себя за инженера.

— Совсем как в «Горе от ума»: «В своей стране истопники, в России ж под великим страхом нам каждого признать велят историком иль географом». Что у тебя за коллектив, если без тебя дело разлаживается? Что ты за руководитель в таком случае?

— Да, не в Шапо, конечно, дело. Я виноват прежде всего.

— Хорошо, что сознаешь собственное варварство. Делай так, как находишь нужным, только быстро и телеграфь мне, когда дашь чугун.

Управился Бутенко на три дня быстрее обещанного. Домна «пошла» ровно, хорошо, но другая «хромала». Опять надо обращаться к Серго. Как раз в это время он ехал из отпуска. И на стоянке в Харцызске Бутепко поднялся к нему в вагон. Серго похвалил за скорый ремонт, вспылил, услыхав новую просьбу, накричал, но разрешил остановить и вторую печь:

— Не щадите агрегаты, в которых жизнь страны! Что еще? Договаривай. Не задерживать же отправление поезда.

— Хоть до Харькова с вами доеду, а все скажу! — И продолжал, когда поезд тронулся: — Атакуют меня со всех сторон. Обложили. Выход из строя наших домен распалил дискуссию металлургов. Большинство стариков — и Луговцев, и Мессерле, и академик Павлов — считают основной причиной мою форсированную работу. Не перестраивать домны велят, а возвратиться к прежнему тихоходу — с КИНО в одну и пять десятых. Да мне лучше в банщики… Основная причина в неправильном распределении материалов… Созвали в Харькове совещание металлургов, академик Павлов категорически возражал против предлагаемых нами холодильников. Установку аппаратов Мак-Ки признали правильной, но в связи с тем, что они импортные, тоже отклонили. Перессорился я со всеми друзьями, которые прежде меня поддерживали…

Серго прошелся по вагону, привычно балансируя на ходу, стал у окна, уперся раскинутыми руками в верхний косяк. В сумраке ночи угадывались высохшие балки, пыльные терриконы, силуэты шахтных копров с громадами колес на вершинах. Давно любимая, волнующая земля. Разливанное море огней — там пожиже, там погуще, — у края всполошенное заревом плавки. А тут, прямо у полотна, — домны, окутанные горячим туманом, пляшущими у подножий искропадами. Не слыхать настырного гуда кауперов, но над строем этих закопченных башен облака вспыхивают пурпуром от струи шлака, словно зарю предвещают. Немало сделано там, где, казалось, все вымерло, вымерзло, и в восемнадцатом, когда чрезвычайный комиссар Юга колесил тут на бронепоезде, и в двадцать первом, когда восстанавливали шахты. Хорош Донбасс, всемогущее, всевеликое царство труда а огня… Кажется, звонкая, ковкая красота твоя уже в названиях: Енакиево, Кадиевка, Ясиноватая… А вон зарево от Макеевки. Там Гвахария поднимает домны, что не хуже магнитогорских и кузнецких, готовит к пуску ижорский блюминг — тот самый… Жаль, что не удастся туда заехать. Надо бы заехать. И как хочется заехать… А там, за горизонтом, невидимые, но, кажется, обдающие жаром дыхания Таганрог, Мариуполь — во всю палит бывший Провиданс, ныне имени Ильича, строится Азовсталь, южная Магнитка на берегу моря, вот-вот запалят небо стальные «свечи». И туда бы надо.

Вновь прошелся по вагону, остановился против тактично примолкшего Бутенко, глянул в упор:

— Со всеми, говоришь, перессорился? — Кулаками небольно ударил по бицепсам. — Ошибаешься, не со всеми… Не поддерживают, говоришь, академики?.. Нет у нас права на КИНО в единицу с пятью десятыми. Обязаны — понимаешь? — обязаны гнать наши печи в хвост и в гриву к единице с одной десятой, как минимум. Американцы и немцы делают ниже единицы. Разве мы хуже?

Заскрипели тормоза, облегченно забрякала сцепка, закряхтели буфера. Серго опустил оконную раму, выглянул и с восторгом смотрел на краматорские домны, окаймленные языками пламени. Кислый, серно-едкий ветер трепал густую, чуть уже тронутую сединой шевелюру, щекотал кончиком уса щеку.

— Ну и аромат! — послышался из купе голос жены. — Фу!

— Ничего ты не понимаешь, Зиночка! — серьезно, без тени иронии заперечил Серго. — Куда твоим розам! Куда всем духам от Коти! Ай, хорошо, как хорошо пахнет, Когда домны работают! — И вновь к Бутенко: — Сходи, Пока Краматорск не проехали. Всю ночь возвращаться будешь.

— Да мне теперь хоть три ночи! Спасибо, товарищ Серго. Не беспокойтесь: доберусь, меня тут каждый вагон знает. Спасибо.

— Тебе спасибо. Действуй под мою ответственность — и мою поддержку. Понимаешь? В поддержку! — напутствовал так, а сам усомнился, вроде дрогнул. Не много ли на себя берешь? Какое у тебя основание поступать на манер Курако? Ну, положим, насчет Курако не скажу, а Ильич бы одобрил…

Не безрассудной была его смелость. И вторая домна у Бутенко пошла как надо. А рядом, в Енакиево, на таких же печах, продолжалась чехарда — КИПО не ниже полутора. Что, если?.. Чем труднее — тем крепче, выше Человек. И Гете справедливо говорит, что жизнь мыслящего человека слагается из трех периодов: ученье, путешествие, творчество. Самое время назначить Бутенко Техмическим директором в Енакиево… — Что за наказание! — вышла из себя жена. — Ты плохо кончишь, Серго.

— Я хорошо кончу. Я упаду головой вперед. — И мягче, прося снисхождения: — Души не хватает, какие ребята повырастали! Славим героев прошлого, а ведь где-то мои нынешние Кулибины, Леонардо. Вдруг не откроем их?

— Ну и жаден же ты на людей!

— В этом смысл жизни. Кузнецкий мартеновский цех не будет иметь себе равного не только у нас, но и в Европе. Заправлять этим цехом ставим молодого инженера Лисочкина, способнейший человек!.. На Магнитке сначала на рудодробильной фабрике, а теперь на монтаже блюминга молодой инженер Беккер даже американцев перещеголял… В Енакиево техническим директором будет очень способный инженер-доменщик Бутенко. Ты должна его помнить, приходил к нам в вагон… Такой молодой инженер, как Тевосян, стоит во главе целого объединения. Хотя и очень молодой, но дело знает и сумел сколотить вокруг себя очень умелых и знающих людей…

— А жаловался, кто-то из молодых, живя среди сибирских лесов, требует от тебя табуретки.

— В семье не без урода. Но больше Бутенки, Завенягины, Емельяновы. Мы головы ломали, как поставить производство экскаваторов, а Сухомлин говорит, что у него один из мелких заводов строит экскаваторы, уже в этом году получим сорок пять штук! В Краснодаре завод «Кубаполь» поставил производство лебедок Оттиса, тех самых, которые мы выписываем для наших доменных печей из Америки, так как даже в Германии и Англии их не делают…

В разгар рабочего «дня» — около полуночи — принял «правую руку» Тевосяна. Емельянов сейчас пускал Челябинский электрометаллургический комбинат. Другого такого колосса у нас пока нет, а продукция необходима, особенно когда на Дальнем Востоке запахло конфликтом с Маньчжоу-Го. А дело в Челябинске, как назло, не клеилось, электроды для выплавки лучших сталей трескались и рассыпались в печах. Серго чуть не каждый день звонил Василию Семеновичу в Челябинск, наконец вызвал в Москву:

— Расскажите, из чего состоят ваши проклятые электроды.

— Обычный кокс малозольный.

— Дальше?

— Антрацит, каменноугольная смола.

— Все?

— Все. Больше ничего не входит.

— Неверно! — Серго отодвинул листок со своими записями, хлопнул на него карандаш, резко встал: — Еще организация входит. А у вас!.. Из ремонта не вылезаете. Приняли от фирмы «Сименс — Шуккерт» оборудование, не прошедшее испытания. Масло, как вы знаете, коксуется в трубопроводах гидросистем. Рейки, винты, рычаги управления не выдерживают высоких температур. Мастер, которого я премировал велосипедом, продал его, чтобы кушать. До взрыва допрыгались! Думали, диверсия. Неорганизованность хуже!

— Я готов нести ответственность.

— И понесете. Опять поедете за границу.

— Все что угодно, только не это! Работать хочу! Вот она где у меня сидит, заграница эта! И так уж Спецсталь главкомом на колесах зовут. Носимся из Лондона в Сибирь и обратно. И на заводах больше работаем, чем у себя в главке.

С утра до вечера в цехах, на прорывах, помогаем, как можем и не можем. В марте по вашему заданию я был в Италии. Потом в Бреслау, в Швеции, в Норвегии, и Англии на заводах Гадфильда в Шеффилъде, на заводах Томаса Ферста и Джона Брауна, которых называют английскими Круппами. Потом снова в Руре, прижал немцев, выторговал по пятнадцать тысяч марок на каждом комплекте электропечи…

— Понимаю: надоело, но — надо. Поедете уполномоченным нашего Металлобюро на год, а может, и на три.

— За что?! Я, как губка, насыщен техническими сведениями. Пора меня отжимать.

— Пока не наладите на Урале, будете в Руре. Кстати, что заметили в Германии в политическом отношении?

— Больше безработных стало. Полно нищих. Свыше двухсот тысяч самоубийств. А Гитлер сулит рай земной. Думаю, вот-вот придет к власти. Присматриваются к нам, как никогда, пристально. Фрукт один, инженер Остгоф, начальник отдела фирмы Демаг в Дуйсбурге, говорит по-русски, расспрашивал про Уралмаш и кое-что рассказывал про тот же Уралмаш, чего я не знал. «Правду» выписывает, «Известия», даже «Уральский рабочий».

— Не «даже», а «прежде всего»!.. Поезжайте к ним, дорогой. Надо успеть взять у них все, что можно, пока дают. Мы обязаны выиграть войну до того, как она начнется…

Приказ

по Народному комиссариату тяжелой промышленности

№ 696

Днепросталь

10 октября 1932 г.

Героическими усилиями рабочих, инженерно-технического и хозяйственного персонала Днепростроя одержана величайшая победа на фронте социалистического строительства. Закончена строительством и сегодня вступает в число действующих предприятий Советского Союза Днепровская гидроэлектрическая станция в составе 5 турбин общей мощностью 310 тысяч киловатт.

Приказываю:

— Главэнерго включить Днепровскую гидроэлектрическую станцию имени В.И. Ленина в число действующих электростанций.

Народный комиссар тяжелой промышленности

С. Орджоникидзе

Иное запели теперь на Западе:

— Каковы бы ни были трудности, советская промышленность, как хорошо орошаемое растение, растет и крепнет…

— Сегодняшняя Россия — страна с душой и идеалом.

— Впервые в истории Россия добывает алюминий, магнезит, апатиты, йод, поташ и многие другие ценные продукты. Путеводными точками советских равнин не являются больше кресты и купола церквей, а зерновые элеваторы и силосные башни. Колхозы строят дома, хлева, свинарники. Электричество проникает в деревню, радио и газеты завоевали ее. Рабочие учатся работать на новейших машинах. Крестьянские парни производят и обслуживают сельскохозяйственные машины, которые больше и сложнее, чем то, что видела когда-либо Америка. Россия начинает «мыслить машинами». Россия бистро переходит от века дерева к веку железа, стали, бетона и моторов…

Тринадцатое — пятнадцатое октября тысяча девятьсот тридцать второго года — Серго на производственно-техническом совещании руководителей всех металлургических заводов Днепропетровска, на основных заводах города, на заводе «Коммунар» в Запорожье, выступает с приветствием на торжественном собрании, посвященном вручению ордена Ленина комбайностроителям.

Седьмое — двенадцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года — на Объединенном пленуме ЦК н ЦКК. Выступает с речью по докладу «Итоги первой пятилетки и народнохозяйственный план 1933 г. — первого года второй пятилетки».

Тридцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года — Гитлер приходит к власти в Германии. Гитлер — это война.