Звонкое чудо

Северный корень

ы вдумайся как следует в мои слова: многие несчастья в жизни у нас происходят потому, что либо ты чего-то вовремя не сделал, либо сделал, да не вовремя.

История, которую я тебе сейчас расскажу, — как раз о том. Она тебе и ответит на вопрос, откуда у нас здесь появился северный узор — красная архангельская травка с крутыми витками, да кони, запряженные в повозку.

Любовь этот узор сюда привела. Любовь.

Я ведь сам-от архангельский, из дальних лесных мест. Конешно, вы люди и мы люди, у вас не месяц во лбу, а два глаза, и у нас их не четыре. Но вот у вас — такой возьмем разрез — ходят по землянику да по малину, а у нас на болотах морошку-ягоду собирают, мочат или варенье готовят. У вас опять же хлебный квас или брага служат для утоления естественной жажды, а у нас черемуху вываривают; потом, если дрожжи да сахар класть, — получается полная сласть: голова кругом идет.

Это я к тому, что в одно перо и птица не родится. Страна у нас большая и занятий и обычаев великое множество. Москва это, безусловно, первый бурлак на Руси, трудовой город, но и на севере тоже сложа руки не сидят, кнутов не вьют, собак не бьют, каждый свое дело знает.

Деревня наша неподалеку от Северной Двины в Нижней Тойме. Сгрудилось под этим наименованием с десяток деревень: тут тебе и Наволок и Красная Горка, Стрелка и Нижний Ручей, две Жерлыгинских и соответственно разные другие. Проверь по подробной карте.

У Алфея, молодого моего соседа, рукомесло родовое: и дед и отец дерево красили. Не о малярах речь, — имеется в виду в полной мере народный художник. Было время — расписывали прясницы, те самые доски у прялок, на гребне которых кудель или шерсть насаживают и с чего нитку сучат. В Костроме да в Ярославле прясницы резьбой разукрашивают, в Пермогорье по желтой земле черную роспись пускают, в Тотьме — синие розы дают, а у нас уж так повелось — на радость пряхам красильщики алой киноварью по золотой земле узоры выводят. И птицы-то разноцветные о семи цветах радуги, и чаепитие, и поседки за прядением, и катанье на лошадях. Вот это главное у нас — катанье. А кони! Пара коней задорная, одна лошадка зеленая, грива по ветру, упряжь наборная, другая лошадка золотая, ногой землю бьет, ушами прядет, пар из ноздрей валит. Когда за такую прялку девица сядет, так в избе-то будто веселый огонек зажгут, всё аж засияет.

Дед Алфея — известнейший мастер по всей Северной Двине, Микишей звали. Езживал он дальней дорогой в Великий Устюг, — там постом в первое воскресенье шумело не малое торговое сборише. И дедины прясницы очень даже Обожали. Широко и из других мест приезжали за ними прямехонько в нашу деревню.

Алфеев отец этому мастерству научился, но больше любил красить туеса.

Ох, будь она неладна, ведь тебе растолковывать придется, что это за диковинка, туес-то. Понятными словами сказать — берестяная баклага, бурачок или небольшая кадушка. У нас они разной величины — от стакана до двух ведер. Грибы — обабки да рыжики соленые — в них берегут, духовитый мед на зиму ставят, клюкву или морошку держат, в общем, для хозяйственной надобности.

В народном обиходе красоту любят.

Вот и стал мой молодой соседушка Алфей мастаком по живописной части. А что? Есть металлисты и есть связисты, есть буфетчики и есть ракетчики, нужны и такие мастера, которые красоту людям творят.

Свяжет Алфей кисточку беличьего волоса и наведет узор, который в нашем углу испокон веку известен: из красного вазона вытягивается белый росток; по обе стороны два желтых несмелых листика выглядывают, пообочь два же зеленых завитка следуют, над ними протяжные листы вверх стремятся и на острие еще двуцветные бутоны. В завершение раскрывается старинный русский цветок — тюльпан, ты его, поди-ко, на басмах, узорных рамках в иконах, видывал.

Тоже и птиц Алфей сызмальства сажал на туеса, — хоть те кочета с курицей, хоть райскую птицу Сирин. А то охоту на лисицу изобразит, лес нарисует, — там у него мужики сосны валят, и перволуб дерут, и для березового сока стволы насекают.

Прясницы-то годов с двадцатых в наших краях начисто перестали мастерить, — куда их девать, коли в сельпо полки завалены ситцем всех цветов и даже искусственным и безыскусственным шелком. Бабы забросили прясницы на чердаки, а кто так и лучины из них нащепал и в печке или в самоваре спалил.

А туеса, как и прежде, в хозяйстве нужны, — их и ладили для колхозников окрестных деревень.

Ну вот, живет-поживает мой дружок Алфеюшка, туеса расписывает занятно, с выдумкой и старанием. Десятилетку кончил, как теперь полагается, а выбирать профиль высшего образования не стал. Его только художество тянуло, и он скромненько трудился, по дедовой и отцовской тропе пошел.

Но когда парню двадцать с небольшим, так не всегда он сам свою судьбу кроит, иной раз любовь все напутает.

Поближе к осени заявились в нашу деревню представители из музея. За чем бы ты думал? За прясницами да туесами.

Профессорша уже немолодая, все за сердце хваталась, из такого жестяного патрончика таблетки доставала, а себя не жалела, по деревням немало избродила. И при ней девушка, по имени Люба, — из техникума, где готовят художников для фарфоровых заводов. «Я, — говорит, — материал для диплома собираю, а уважаемой профессорше потому помогаю, что меня интересует северный корень искусства. И кроме того, я люблю красивые вещи».

Бабьё опасалось профессорши, а к Любе льнуло, хоть она девка-порох: то смеется, а то взорвется. Приставали:

— Скажи, милая, пошто вам прясницы-то? Престь, что ли, станете?

Люба улыбку погасит, разъясняет серьезно:

— Для красоты нам прясницы. В музее их на стенку повесят.

— Это доски-то? — удивляются бабы. — Бабушкам красота была, а для молодых ныне креп-жоржет нужен.

Им, бабам-то, роспись в привычку.

А одна, помню, принесла чистую доску, только искоркой прежняя краска глянула, — это баба от усердия и для чистоты щелоком ее терла, весь рисунок и содрала.

Профессорша прялку отложила. Баба в обиду:

— Чего не берешь?

Профессорша толкует:

— Краска стерта. Изображения нет. Зачем она нам такая?

А у бабы свой резон:

— Нешто в Москве краски нет? Подкрасишь, коли што…

Вот так поболе недели жили в нашей деревне профессорша с Любой. Алфей встретил девушку в первый день, да так и присох. Влюбился, как мышь в короб ввалился. И видно, девушке — серой утице — Алфеюшка тоже соколом показался, приглянулся. Что ни вечер — встречаются. Он ею не надышится, по-старинному Любавой зовет, а она на него не наглядится, как на сырную шанежку. Да ведь и верно, Алфей — парень редкостный: лик ангельский, голос соловьиный, поступь легкая, — по земле ходит, будто ни песчинки, ни травинки не касается. И сам хорош, да и нрав-то гож.

Профессорша отправила посылками немало прясниц да туесов в Москву, сама уезжать собирается, а Любава ей на прощанье ручку жмет:

— По уважительной, — говорит, — причине вынуждена задержаться в здешней местности.

И задержалась до самой зимы. Обо всем забыла. С техникумом списалась, отсрочку по семейным обстоятельствам выхлопотала.

Живет молодая парочка так, что соседи любуются.

Заикнулась было Любава:

— Переехать бы нам на родину. Оба бы на заводе работали.

Алфей всерьез тех слов не принял.

— А здесь, — говорит, — что, не работаем?

Любава смолчала, покорилась. Хозяйство в свои руки взяла. Деньгам счет ведет заботливый. Раньше живо уплывали Алфеевы капиталы. Да мастер о том и не тужил: попросишь ремесло, оно и деньги принесло. На севере гостеванье первое дело, а к парню-затейнику приятели льнули, да и девушки не прочь на поседки собраться.

Любава их всех живо отвадила.

— Извините, — говорит, — дорогие товарищи и подруги, нам сейчас не до пирогов. Надо копить средства на обзаведение. И вообще я так считаю: есть у Алфея денежка, так Алфей-Алфеюшка, а нет у Алфея денежки, Алфейка-Алфей. Я хочу, чтобы его уважали.

Эти слова, конечно, пустые: будто парня не уважали?

Дом Любаве не приглянулся. Со стародавних пор, от Алфеева деда-красильщика он остался, и срублен на века, да вишь ли, по старинке. Любава высказалась:

— Может, воробью в ненастье здесь стреха и сыщется, а мы — люди, у нас культурные запросы: нужна не только мастерская, а и столовая, и спальня-будувар.

Уговорила она Алфея ставить новый дом.

Алфею бы тут в самую пору ее одернуть: что, мол, ты, дорогая супруга, как беззобая курица, все голодна, и всего тебе мало — а он для Любавы хоть на что идет! Поперек слова не скажет: туеса ладит чуть не полные сутки, на базары мотается, жене деньги несет. И сам себя увещает:

— Избу поставим, тогда опять без этой трясучей лихорадки заживем.

А про то не знает, горемыка, что не вовремя задумал хозяиновать и что судьба его к другому готовит, — не только о доме, но и о родной деревне заставит забыть.

Тут я тебе должен пояснить, как эти туеса делаются.

Возьмет, бывало, Алфеев отец билет в лесничестве и вместе с сыном-перводаном Алфеем отправляется весной драть берёсту. Выбирают дерево поровнее. Берез у нас экое место, — есть из чего выбрать по вкусу. Высмотрят, чтоб поменьше «иголок» — то есть черных полосок встречалось, и вот именно такую березу валят. Напилят чурбачками по туесовому росту, деревянным ножичком-сачком — кору вместе с лубом отслоят и снимают от корня на вершину как бы берестяную трубку или, наглядно сказать, стакан без дна.

Это получился «сколотенёк». Соберут их, подсушат тут же, на солнце, сложат один в другой, да так и хранят. А для дела надо — из запаса берут.

Ладится туес двуслойный. Внутри сколотенек, а снаружи он, как в рубашку с застежкой, одет в обшивку. Вырежет мастер клинья с двух сторон, один в один умеючи вставит, вот и сшил рубашку, застегнул ее на пуговки-замочки.

Видишь, рассказываю долго да нескладно, может, тебе эта деревенская техника и ни к чему, а только без нее малопонятны будут все дальнейшие события.

У Алфея от старательной работы запас сколотеньков вышел. Но парень вишь что удумал. Еще весной он много сколотеньков приготовил. Однако, рассчитав, что не сладит со всеми, подсушил, сложил, как полагается, один в один и лишнее схоронил, по-нашему, в бугре, а по-вашему, в шалаше: еловым корьем забросал.

Вот теперь он и сообщил Любаве:

— Надо мне идти в лес, выручать добро. Хочешь со мной?

Та сразу: «Добро?» И с первого слова соглашается.

Алфей ей:

— Только смотри: до моего бугра километров с полета будет. Не притомишься?

Эти слова еще пуще ее подзадоривают.

— Все равно, — говорит.

— А на лыжах, милушка, умеешь ли ходить? — сомневается муженек.

У нас лыжи охотницкие, короткие да широкие. Алфей намертво привязал отцовы лыжи к Любавиным валенкам.

Ну и пошли.

С горки покатились, а Любава — бултых прямо в снег.

— Останься, — просит Алфей. — Сделай милость.

Она не остается. Муженек хочет помочь ей встать, а она не дает. Сама, мол. Ногами крестит по насту и ведь встает, упрямая баба.

— Ну ладно, — говорит Алфей, — коли так, пойдем.

А она встала и повернула лыжи к дому. «Я тебя, — говорит, — в избе подожду».

Видишь, — он ей: «стрижено», а она ему: «брито».

Долго ли, коротко ли, добрел Алфей до бугра, даже не отдохнул и обратно двинулся со сколотеньками: к Любаве своей торопится.

Сидит опять, ладит туеса, Любава их красит. Только делает это с неохотой. А однажды, будто шутя, сказала;

— Хвастаешься барышом, а ходишь голышом. Меня вон в фотографию ретушером зовут работать, — так и то корысти больше.

Алфей на нее глянул, как на чужую, ну она спохватилась — все в шутку и обратила.

Стал Алфей замечать, что томит молоду жену грусть. А какая — ему и невдомек. На вопрос о том она прямо не отвечает, а либо шуткой, либо прибауткой отделывается.

— Что, — говорит, — ты от меня улыбки просишь, приходит час, и скоморох плачет…

Вот и пойми тут, что к чему.

Сначала она признавалась, что по матери соскучилась. У Алфея-то в ту пору никого не осталось: отец в одночасье умер, а другие родичи — седьмая вода на киселе. Зато Любавина мать каждый месяц горестные письма шлет: и забыла, мол, ты меня, дочка, и как-то ты там в дремучих лесах на диком севере бедуешь, и разное тому подобное.

— А хочешь ты, Любавушка, поедем на завод, где ты в живописной работала и где твоя матушка живет-поживает?

Думал он: вот жену обрадую.

А она в ответ:

— Я-то при деле буду, а ты что? Здесь у тебя все свое, родное, а там и березы на ваши не похожи, и лесу бедно, и бересту драть не дадут. Так что и туесов не мастерить. Придется тебе дома сидеть за стряпуху да ребятишек нянчить.

— Что ты, миленькая, — смеется Алфей. — Для ребятишек на заводе, поди-ка, ясли да детский сад. А о туесах я и думать брошу — их время отходит. Пока ты диплом закончишь, пойду работать. На фарфоровые чашки перенесу красную северную травку и золотых коней. Подпись поставлю, как мой дед на прясницах писал: «Везет ямщик девицу в повозке на златогривых лошадях». Красота! И тамошним художникам это внове.

Любава ни в какую. Не знай, чего баба хочет.

А ведь тогда опять в самую бы пору им уехать вместе. Но я же отметил: много бед оттого у нас происходит, что мы чего-то вовремя не сделаем, или сделаем, — ан не вовремя.

Так и у Алфея с Любавой.

Год еще вместе прожили. Любава характер свой вспыльчивый смиряла. Ходила с мужем за сколотеньками, туески помогала расписывать.

На краю деревни возле леса поставили пятистенную избу. Алфей вздумал было ладить по старому обычаю, с коньком на гребне, с резным подзором и с резным балконом, и чтобы справа-слева от того балкона по тесовой стене цветы из вазонов тянулись, ну чисто как на туесах.

А Любава зароптала. «Пожалуйста, — говорит, — хоть внутри сделай по современному вкусу: лаконично».

Видишь, какое слово-то отыскала.

Алфей для Любушки и на это готов: выстроил дом, как она хотела. А сам все ж подумал: куда ее любовь к северному корню делась?

Любава за домом приглядница да хлопотница, все-то в нем обихаживает, по полочкам расставляет, на стенки вешает.

А потом и это перестало ее веселить.

Вдруг, пожалуйста, — новые гости в деревне: архитекторы. Старые дома обмеряют, наличники да подзоры срисовывают в альбомы, ну и что там еще для науки требуется, — все запечатлевают. Главный-то такой представительный, одет богато, ходит важно. Но дело свое знает.

Любава всем в их занятиях интересуется, Алфей тому не препятствует: с полным удовольствием, ходи, смотри, беседуй, развлекайся.

А когда уехали молодые люди — не увидел Алфей и своей Любавы. Говорили — шумели-то ведь по этому делу много, — что наши колхозники аж в Котласе заприметили Любаву, шла под ручку с главным архитектором и такая веселая, как два года назад, когда у них с Алфеем любовь занялась.

Алфей услышал это и — в Котлас. А там уж новой парочки и след простыл. И главное, никто путем сказать не мог, откуда появились приезжие: из Архангельска, из Ленинграда, а может, и из самой Москвы.

Домой вернулся Алфей смутный. Ходит, никого не видит, отвечает невпопад, с пятого на десятое: ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. К каждому пароходу выходил, на почту что ни день наведывался, да ничего не дождался. И все себя корил: надо было, мол, вовремя самому уезжать с ней.

Заколотил он окна в новом доме с балконом и — на пристань. Удумал отправляться прямой дорожкой на тот самый фарфоровый завод, где жила Любавина мать, — ему жена часто адрес называла. Но только опоздал горемыка: уж неделю как померла старушка. Дочка, говорят, приезжала на похороны, дом и имущество распродала и снова укатила в неизвестном направлении.

Алфей остался на заводе. Сведущие люди посмотрели, как он рисует, и установили, что выйдет из него большой толк.

А когда объявили на заводе, что нужны, мол, новые рисунки для всесоюзной выставки и для производства, дал Алфей и свое предложение: красная северная травка с крутыми витками, и золотой конь копытом бьет, грива по ветру, и ямщик везет девицу в повозке.

За такую свою работу получил Алфей немалую премию. В газете о нем пропечатали. Но не деньги и не — слава прельщали его. Заявился он к начальнику живописного цеха, все, как на духу, рассказал ему и слезно упросил:

— Будь человеком, дай мне самому этот рисунок выполнять. Пойдут мои чашечки и блюдечки во все концы страны. Увидит их Любава и поймет, что выполнил рисунок, как ей сулил. Вот она и откликнется и объявится.

Прошло с тех пор пять лет. Я из деревни написал Алфею, и он сообщил, что заводу нужны рабочие, и хоть я и не в молодых годах, а все же рисовать мастер и потому могу очень даже легко найти место в живописи. Вот я и приехал, и снова стали мы с Алфеем соседями. Он расписывает сервизы своим северным узором, а я ему помогаю. Иной раз опрошу:

— А что, Алфеюшка, нет письма?

Он глянет так, будто глазом прожечь готов, и отвечает всегда одно:

— Пока нет.

Обрати внимание: «Пока».

А я уж давно перестал верить.

Дома у Алфея увидел чашку, им расписанную, тоже вроде северный узор: на красной травке с крутыми витками лиса терзает птицу. А внизу чутошными бисерными буковками объяснительная подпись:

Алфей увидал, что я прочитал стихи, засмущался, взял чашку и в буфет спрятал.

— Это, — говорит, — я так, пробовал только. Для себя…

А сам дышит, как загнанный.

Иные у нас говорят: не будь, мол, всех происшествий, не пострадай Алфей, никогда бы на чашках и не появился северный узор с травкой.

Может, конечно, и так. А мне, по-свойски, Алфея жаль.