Жарынь

XII

Всю весну, пока сажали сад в Бандерицкой долине, селяне говорили, что Андон Кехайов и Милка поженятся. Мужики на чем свет стоит ругали Андона, а бабам твердили, что у тех ум короткий, раз они не видят, что нынешние невесты не кидаются на шею каждому встречному-поперечному. Бабы не сдавались: любовь с тех самых пор, как человек живет на белом свете, — одна и та же хворь. Накатит на девушку слепая неделя, она и смотреть не станет, черный парень или белый. Страсти, которыми мужики пугали Милку, только подзадоривали Милку, и она все крепче влюблялась в Андона. Бабы рылись в прошлом, овеянном сухим сладковатым запахом могильной земли, выискивая красавиц, которые влюблялись в меченых. А впрочем какой, мол, мужик не меченый — один больше, другой меньше? Кто не мечен, в том соли нет, он сам метит других. Пошла же Стана Маджурка в свое время за Маджурина. Хорош он был тогда: не дай бог рядом встанет — не продохнешь. А та, что влюбилась в Деветчию, контрабандиста? Говорят, она была родом из района Искидяр и собой красавица. Выйдет, бывало, с веретеном прясть на галерею отцовского дома и запоет песню — это она подавала милому знак, что к Муратову долу, где он скрывается со своими головорезами, идет вооруженная облава. Вон Асаров, Перо и Марчев — мошенники, а разве не нашлось для каждого из них поповны? Ведь и нынче, плюнь кто из них в чужой двор — скотина передохнет, село их ненавидит, потому как они кровь пили из трудового населения, а потом и на собственное слово, данное для искупления Андону Кехайову, наплевали, сделали вид, что их избили в подвале, и облили грязью имена Кехайова, Керанова и Маджурина. А жены их терпят. Или взять Йордану: ведь терпит же она эту балаболку Лукана, прозванного Куцым Треплом — на него раз в десять лет блажь находит и он начинает шляться по югу. А Сивый Йорги, на которого тоже иной раз находит такое, что он под крышей спать не может? Жена его, бедная, пока жива была, худого слова о нем не сказала. А разве не приходили две красавицы из фараонского цыганского племени сватать Таралинго за одну из них? А разве бабка Карталка, земля ей пухом, не терпела своего мужа, насквозь провонявшего горчицей? А возьми Марина Костелова и Гачо Танаскова, помощников Кехайова, — у каждого в доме очаг не гаснет и хозяйка есть, хоть и несет от них сырыми воловьими да овечьими кожами. А как бухгалтерша совета, девка с понятием, вышла за Бочо Трещотку, который годами читает одну и ту же книгу и никак не дойдет до последней страницы?

Андон и Милка жить не могли друг без друга, это и детям было видно. Йорданин дом, заброшенный после переселения хозяев в Тополку, сиял чистыми стеклами, белыми занавесками. В комнатах, под навесами, в хлевах было убрано, проветрено. Исчезли лютые запахи гнилого сена и навоза, которыми были пропитаны стены, двери, крыша, половики, кровати. Как-то утром соседка-почтальонша, племянница бабки Карталки, вышла доить козу у навозной ямы, глянула через плетень и чуть не ослепла — такие белые гиацинты расцвели в йорданином дворе.

Воскресным вечером в начале лета народ повалил к Кооперативному дому, который только что построили — в два этажа, с залом на пятьсот душ, с комнатами и кабинетами, в которых еще пахло скипидаром. Плодовый сад, одолевая вековую пустошь в долине, шел в рост и нуждался в хозяевах. Бригадиром хотели поставить Христо Маджурина, главным агрономом — Милку Куличеву, начальником тракторного звена — Ивайло Радулова. Мужчины и женщины, приодетые, сбросив с себя недельную усталость, пересекали площадь с недоконченными постройками сельсовета, селькоопа и читалишта, входили в новый зал своего общего дома с мягкими стульями, сценой и пряничным гипсовым потолком. Андон Кехайов явился, когда на улице уже смерклось и в зале сияли все лампы. Он встал в углу, в негустой тени. Бабы посматривали на него с любопытством. Слепая неделя сделала его добрым и красивым, хотя он был невесел. В белой рубашке, выбритый, с тенью гнева под острыми скулами, Андон затуманенными глазами искал в толпе Милку. Бабам показалось, что Кехайов боится за Милку, они удивились — никакая опасность не грозила дочке убитого политкомиссара шестого отряда.

Керанов, Маджурин, Милка и Ивайло поднялись на сцену и сели за длинный стол, покрытый зеленым сукном. Посреди стола стоял графин с водой, стакан и два горшка с белой геранью — герань заслоняла милкино лицо. Между ней и Керановым сидел Маджурин, сияя улыбкой. Никола Керанов с прямыми плечами, приглаженной львиной гривой и бодрой речью вышел на трибуну. Он подул в микрофон, и зал притих. Керанов заговорил о саде: первые два участка года через три качнут давать урожай, жизнь общины в корне изменится. Доходы вырастут в несколько раз, и через десяток лет Яницу не отличишь от Нова-Загоры. Жить станет легче, и мы забудем сегодняшние тяготы. Бабы внимательно слушали Керанова, но вот кто-то раздвинул горшки с белой геранью, они потеряли нить речи председателя и уставились на милкино лицо. Она хорошела на глазах, и бабы догадались, что на нее смотрит Андон Кехайов. Лицо ее светилось бледным румянцем. Андон смотрел прямо вперед между плечами сидящих, как в ствол ружья, его взгляд не видел ничего, кроме милкиных глаз. Так они вели немой разговор над белой геранью, пока им не помешал лес поднятых рук. Милку выбрали главным агрономом. Когда же руки опустились, бабы заметили, что Кехайов уже не смотрит на Милку. Андон уставился в пол, нос у него побелел. Милка искала его испуганными глазами, но он не поднимал головы. Постоял минуту-другую и чуть не бегом покинул зал, спотыкаясь и часто дыша, словно в зале бушевала чума. Бабы стали искать глазами Милку, но горшки опять были сдвинуты, и до конца собрания они так ничего и не увидели, кроме невинной белизны цветов. Мужики сказали:

— Видали? Черная кошка дорогу перебежала.

— Это еще неизвестно, — отвечали бабы, — может, кошка обратно по следу вернется.

На другое утро — пестрое, тихое июньское утро — племянница бабки Карталки стирала на Бандерице и увидела Милку, которая беспокойно сновала в вербняке на другом берегу реки, где вперемежку с кустами зеленели круглые поляны с буйной сочной травой. Валек карталкиной племянницы глухо стучал, сопровождаемый шепотом деревьев. Милка переходила с одной поляны на другую, то исчезая за ветками, то появляясь на фоне зеленых токовищ лужаек. Она кружила вокруг трех-четырех полян, не поднимаясь на холм, не спускаясь к реке, и глаз не сводила с люцерны, будто ждала, что оттуда кто-то появится. А когда племянница Карталки нагнулась и стала выжимать мокрое белье, то из-под локтя увидела, что грудь девушки, стоявшей на поляне, ходит ходуном. Племянница бабки Карталки опять начала колотить вальком белье. Видеть она ничего не видела, но вскоре услышала, как к глухим ударам валька присоединился шорох травы. Она распрямилась, чтобы вытереть пот, и увидела, что полянки на том берегу пусты. Только глубокая прямая цепочка следов пролегла в траве, поникшей под стремительными шагами. На четвертой поляне следов пока не было. Через минуту на ней появилась Милка. Шаг у ней был не порывистый, а усталый, и племянница Карталки догадалась, что человек, которого она ждет, уже идет к ней. И впрямь баба услышала шум в люцерне. Она огляделась, приставив ладонь ко лбу, но человека не было. Тогда она опять бросила взгляд на четвертую поляну и увидела рядом с Милкой Андона Кехайова. Кехайов в белой рубахе, простоволосый, с накинутым на одно плечо пиджаком, подошел к Милке, и оба скрылись в высокой траве. Баба стыдливо принялась развешивать белье, а через час, уже вскинув на плечо коромысло, она увидела мельком над кустами их лица, сияющие тихой радостью. У племянницы Карталки мелькнула мысль, что Милка, пожалуй, скоро начнет подрубать пеленки и шить детские чепчики.