Жарынь

XVI

Треск выхлопных труб всколыхнул тишину короткого ноябрьского дня. Маджурин бросил вилку и кинулся на улицу. Милка надела плащ и пошла в правление. Вечером она соберет сельчан в Кооперативном доме, и колебаниям Керанова и Маджурина наступит конец. «Сразу, пока не кончилось бабье лето, начнем. Если Андон Кехайов мне помешает, я его обвиню… во всем… и в безоглядной ярости», — думала она, шагая под раскинувшимся над селом тихим предвечерним небом. Интересно, почему Керанов и Маджурин, как только заходит речь о безоглядной ярости, опускают головы? Не верят, что ли?

По округе шла молва, будто Андон Кехайов совсем распоясался. В корчмах и кондитерских Яницы у него были свои столики; в винном погребе — бочки и бочонки с особыми напитками; на участках массива — свои участки, обнесенные проволочной сеткой, они назывались «председательскими фондами». Самозваный инженер Брукс забросил бур и взял на себя руководство ремонтной мастерской и культурными учреждениями села. Костелов, Гачо и Брукс — бывший Бочо Трещотка появлялись в хозяйстве редко, большую часть времени они проводили на курортах юга. Костелов помолодел, его некогда кислая физиономия самодовольно выглядывала из поседевших бакенбард. Гачо Танасков мылся лавандовым спиртом, чтобы вытравить запах сала. Инженер Брукс устроил в библиотеку дальнего родственника Андона с одним железным зубом в рту, в очках, державшихся на навощенной нитке; в радиоузел посадил двоюродную сестру председателя, сорокалетнюю старую деву, глуховатую и шепелявую; на должность редактора многотиражки назначил андонова племянника, который в пятидесятые годы прославился миллионом «воздушных» лозунгов. Кехайов благоволил к Асарову, Перо и Марчеву, ведавшим в хозяйстве торговлей. Эта троица на четырехтонном грузовике возила персики на курорты Черноморского побережья и в горные районы юга. Содрав с покупателей по три шкуры, они возвращались с сумками, полными денег. Никто не знал, какая их часть поступает в кассу хозяйства, какая — в мошну продавцов. Все трое размахивали справками о том, что кормили шестой отряд: дескать, им было известно, что покойный Михо отсыпал для партизан муку́ из их запасов. Они вели себя осторожно и смирно, Асаров, толстый, с неподвижной шеей, притворялся оскорбленным, словно до сих пор заправлял столовой; Перо, ходивший в старых брюках и сивых носках, часто и неожиданно мигал, словно его били прутом по лицу, он волочил ноги и время от времени вскрикивал, как козопас; Марчев в кожаном фартуке, продырявленном гвоздями, постоянно сжимал и разжимал пальцы, привычные к кузнечным клещам. В их облике не было ничего, что напоминало бы о былом величии «Аспермара», и именно поэтому сельчане считали, что у всех у них денег куры не клюют. Кехайов предался кутежам, приправленным странными выходками. Из года в год в октябре месяце он ездил в Тополку и заставлял свою свиту искать для него знаменитую на весь юг свиную колбасу. Его приближенные два дня не вылезали из «газика», объездили всю округу, пока не нашли одного лудильщика, который держал домашнюю колбасу до глубокой осени. А ранней весной он заявлялся в Ерусалимско и не уезжал до тех пор, пока ему не доставляли свежую брынзу из далекой горной сыроварни и молодой лук, выращенный в трехстах километрах от села в пловдивской теплице.

Порча прихватила и Куцое Трепло, и Сивого Йорги. Трепло пять дней в неделю разъезжал на мотоцикле по югу, чинил старые лопаты и грабли. Он пристрастился к футболу и по субботам и воскресеньям, принаряженный, с пачкой денег в кармане и петухом в корзине, отправлялся в соседнее село или город на матч. Люди к нему привыкли, им чего-то не хватало, если Трепло за десять минут до матча не размахивал петухом и банкнотами, которые предназначались победителю. Он превратился в какой-то обязательный топографический знак, изрыгающий проклятия и восторги. Он стоял взлохмаченный, с пеной у рта и, невзирая на жару и на слякоть, орал, изнывая под лучами солнца и увязая в лужах возле стадионов и площадок. На субботу и воскресенье мотоцикл запирали под замок: он, мол, не имеет права пользоваться машиной во внерабочее время. Автобусы, проезжавшие через Яницу, не всегда были попутными, и Трепло ковылял пешком, порой поспевая на стадион к концу матча. Он утолял свою блажь денежными подношениями и петухом, которого тут же варил и съедал с победителями. Сивый Йорги, который вдруг начал наряжаться и его стали звать франтом, отыскал-таки свадебный наряд своей жены. Оказывается, он был надет на бабу, выставленную под стеклом в особом зале в центре Елхово. По дороге из Сливена Йорги заезжал к своей покойной супруге в Елхово — поплачет и возвращается в Яницу. А потом с нетерпением ждет следующего воскресного дня. Но ему запретили пользоваться автобусом, который развозил шахтеров по округе. Старичка Оклова обвинили в клевете: не было ни «желтой лихорадки», ни покойной супруги в Елхово, ни Куцого Трепла, ни Йорги-франта, ни Таралинго, дедка сам все это выдумал, чтобы опозорить Яницу. Оскорблен был и тракторист Ивайло. В прошлом году на Николин день Ивайло, верный отцовскому завету, нажарил три противня соленой рыбы с пшеничной кутьей. Пришло множество гостей, среди них были Костелов, Танасков и Брукс. Наевшись, они заявили, что нутром чуют: рыба краденая, — и тут же, при гостях, оштрафовали хозяина.

Не миновала беда и глухонемого Таралинго. Племянница бабки Карталки говорила, что видела раз весной на рассвете, как глухонемой на жеребце скакал через Зеленый холм в долину. Жеребец, задрав голову, понесся между деревьями. Марин Костелов и Гачо Танасков верхом на мотоциклах спустились к подножию холма и разъехались в разные стороны. Костелов гонял машину у подножия, а Гачо вдоль реки. То один, то другой прокатывал за спиной у жеребца. Деревья с набухшими почками бежали мимо, как выстроенные в каре солдаты. Таралинго не слышал ни гула моторов, ни хихиканья Костелова и Танаскова, но знал, что за ним гоняются. Одной рукой он сжимал поводья, а в другой держал свое ружьишко. Коленями понукал жеребца и не упускал из виду каменный склон над Ерусалимским. Склон подскакивал, и о его каменный горб разбивалось солнце. Глухонемой надеялся, что сможет раствориться в этом свете, и ни Костелов, ни Танасков его не найдут. Он боялся, как бы ему не преградили путь, и время от времени менял направление.

Костелов, Танасков, Брукс, Асаров, Перо и Марчев частенько подтрунивали над глухонемым. Но он не понимал их шуток. Не было больше в правлении Милки, Керанова, Маджурина, Ивайло; Таралинго первым встревожился, как мышь перед потопом или пожаром. Кое-кто видел, как он утром, пригнувшись к седлу, возвращается в село, а вечером, сломленный, едет в долину. Асаров, Перо и Марчев, нагружая в сумерках персики на машины, приставали к глухонемому. Взяв у него ружье, они заряжали его настоящими патронами и били ворон и сорок. Мертвые птицы падали на землю под деревьями. Потом, перезарядив ружье холостыми патронами, возвращали его Таралинго. Тот целился им в грудь и спускал курок. Перо Свечка изображал смерть просто: тащился на боку пять-шесть метров и, устремив голодный взгляд на плоды, затихал. Асаров вспоминал смерть баштанника и брякался ничком на землю. Марчев, не видавший в своей жизни ни одного убийства, погибал вовсе ненатурально, как неопытный актер. Потом глухонемой видел, что Асаров, Перо и Марчев живы-здоровы, и изумлялся.

Он мчался карьером. Воздушная струя била ему в грудь, по запаху свежей земли он ощущал, как она убегает назад и затихает за спиной коня. Он улавливал рьяный бег машин по запаху бензина. Они казались ему стрелами, пущенными вослед жеребцу из лука. Костелов и Танасков видели, как круп колышется в растущей тревоге. Из-под подков вылетали искры, они гасли и вспыхивали снова, и по этой смене темноты и света, которая происходила все реже, Костелов и Гачо Танасков поняли, что жеребец устал. Гачо, стоило выехать к самой реке, видел жеребца и всадника, разлинованных стволами. На просеке же и человек, и конь выступали во весь рост. Костелов от подножия холма видел сквозь гущи веток только уши коня да синюю фуражку глухонемого. Вот ездок и жеребец открылись целиком, но красный конь и синяя фуражка Таралинго тут же растворились в предвечернем сумраке, окутавшем долину, одни только пуговицы на куртке да металлические части упряжи таинственно поблескивали.

Таралинго не удалось скрыться. Не успел он направить коня к обрыву, как два мотоцикла перегородили дорогу коню. Жеребец с трудом оборвал галоп, два-три метра протащился на задних ногах. Костелов и Танасков выключили моторы и загоготали. Таралинго слез, пустил коня и швырнул ружье наземь. Потом сел на ком земли, уставив колени в небо. Жеребец насторожил уши, подошел к глухонемому и понюхал его лицо. Тот молчал, и Костелов с Танасковым перестали смеяться. Гачо сказал Костелову, что, мол, не стоит глумиться, нашли над кем. Костелов поднял ружье и протянул его глухонемому. Таралинго глянул на них с печальной гордостью нечестно побежденного человека и стал кататься по земле. Костелов и Танасков стали беспомощно озираться. Гачо Танасков подошел к глухонемому и сказал:

— Таралинго, успокойся! Мы пошутили.

Таралинго прочитал на его губах ласку; эта фамильярность еще больше его обидела, и он не встал с земли. Костелов и Танасков удалились стыдливо, так ходят те, кто в гневе поднял руку на невинного ребенка. Глухонемой встал, не взглянул ни на ружье, ни на жеребца и скорым шагом направился к склону. Костелов и Танасков подняли ружье и погнали коня перед мотоциклами. Таралинго пропал за скалами.

Еще долго над камнями, озаренными закатными лучами солнца, витало его отрывистое мычание, похожее на голос косули.