Политические деятели викторианской Англии

Бенджамин Дизраэли, граф Биконсфилд

Бенджамин Дизраэли вне всякого сомнения самый яркий политик Британии Викторианской эпохи. Он совершил головокружительную карьеру, аналогом которой может быть в XIX веке только карьера Наполеона. Однако, если мы начнем проводить параллели между этими двумя личностями, то обнаружим, что карьера Дизраэли более достойна описаний, чем жизненный путь Бонапарта. Во-первых, он никого не убивал. Во-вторых, он пришёл к власти законным путём. В-третьих, даже гордая английская аристократия признала его лидерство. Наконец, он не пережил крушения того, что он созидал в политике. В XX веке сопоставить Дизраэли можно только с Черчиллем.

Бенджамин Дизраэли происходил из еврейской семьи, обеспеченной, но не богатой. Многие современные авторы подчёркивают, что он не был выходцем из социальных низов, отнюдь не был пролетарием. Это не совсем так. Конечно, его семья не бедствовала. Однако иудеи в Англии по закону о присяге в то время обладали весьма ограниченными правами, а в политической сфере не имели почти никаких прав. Дед будущего премьер-министра был выходцем из Италии. Он начал свои дела в Ферраре, а затем перебрался в Венецию, где его финансовые дела шли с переменным успехом.

В 1748 году Бенджамин д’Израэли переехал в Англию и женился вторым браком (первая жена Ребекка Мендес-Фуртада умерла в 1763 году) на представительнице достаточно богатого еврейско-испанского рода Вилла-Реаль. Это несколько увеличило его состояние и он стал играть на бирже. В Лондоне он построил дом в итальянском стиле и угощал гостей макаронами. Его жена Сара была крайне недовольна тем, что из-за происхождения двери не только высшего света были пред ней закрыты. Вращаться в среде коллег её мужа по бирже было ей противно. Она добилась того, что Бенджамин д’Израэли перестал ходить в синагогу, хотя продолжал числиться членом иудейской общины. Определённое влияние оказала Сара и на своего единственного сына Айзека (Исаака). Он любил читать, а финансовая деятельность внушала ему отвращение, которого он не скрывал. В тринадцать лет он написал поэму. Обеспокоенный отец отправил его в путешествие по Европе, но он вернулся начинённым идеями Просвещения. В конце концов отец понял, что делец из Айзека не выйдет и примирился с этой мыслью. Тот продолжал заниматься литературой, был завсегдатаем библиотеки Британского музея, встречался с литераторами конца XVIII века, писал. Благодаря деньгам отца он мог не думать о заработке, поэтому писал в свое удовольствие[148].

Айзек д’Израэли написал имевшую успех книгу «Литературные курьёзы», а затем биографию Карла I Стюарта. Его книги любил, как говорят, лорд Байрон, кумир семьи д’Израэли. Айзек д’Израэли имел неплохую библиотеку и проводил там большую часть дня. В тридцать пять лет он женился на Марии Басеви, умной и наивной женщине из итальяно-еврейской семьи. Брак был удачным, поскольку у жены хватало ума не ревновать мужа к книгам. 21 декабря 1804 года у них родился второй ребенок и первый сын, которого в честь деда назвали Бенджамином. Затем родилось ещё три сына — Натаниэл (5 ноября 1807), Рафаил или Ральф (9 мая 1809), Иаков или Джеймс (24 июня 1813).

Детство Бенджамина Дизраэли было достаточно грустным. Отец занимался книгами, у матери были домашние хлопоты и другие дети. Бен очень часто болел, многие опасались, что он не переживет детского возраста. Едва ли не единственным другом была старшая сестра Сара, к которой он был привязан всю жизнь и делился всеми своими секретами. По традиции родители отправили своего сына в английские «подготовительные школы», поскольку не хотели отдавать в школу при синагоге. Здесь, пожалуй, впервые маленький Бен понял, что он не такой как все остальные дети, которые были христианами. Помог счастливый случай. Как уже говорилось, Айзек д’Израэли был вольнодумцем в вольтерьянском духе и кроме своих книг мало чем интересовался. Однако он посылал чеки на крупные суммы иудейской общине, членом которой числился, но в которой не бывал и обряды которой не выполнял. В 1813 году из уважения к его щедрости и принимая во внимание его известность как литератора община избрала его своим председателем, не спросив, впрочем, его мнения. Это возмутило их избранника. В раздраженном тоне он писал: «Я человек, который всегда жил вдали от вашей среды… и ограничивается тем, что допускает некоторые из ваших обрядов… но ни в коем случае не может брать на себя выполнение каких-либо официальных обязанностей среди вас». Это вызвало возмущение в синагоге и его приговорили к штрафу в 40 фунтов, а Айзек этот приговор просто проигнорировал. Когда же умер его отец, старый Бенджамин д’Израэли, община напомнила ему в 1817 году о долге и потребовала уплаты штрафа. Тогда д’Израэли вышел из общины и послал своих детей креститься в англиканскую церковь св. Андрея. Это и открыло для тринадцатилетнего Бена многие пути, которые в противном случае были бы для него заказаны. Для начала родители отправили его в другую школу — пансионат, который содержал доктор Коган (Коэн) и с которым Айзек д’Израэли был немного знаком.

Вскоре стало ясно, что новый ученик неплохо знает английский язык и литературу, но греческий и латынь для него тёмный лес. Чтобы догнать своих соучеников, Бен делал акцент на эти предметы, но и впоследствии классические и современные языки были его слабым метом. Кроме того, Дизраэли не любил спортивные игры. Однако физические упражнения были необходимы хотя бы для самообороны, и юный Дизраэли стал брать уроки бокса. Его однокашники вспоминали позднее с изумлением, как Бен отделал одного из старших учеников за оскорбительное замечание. Это вызвало выговор со стороны директора школы, но подняло авторитет среди учеников. Как отмечают биографы Дизраэли, он был похож в этой школе на Гулливера в стране лилипутов. Вскоре отец по просьбе доктора Когана забрал Бена из школы и некоторое время он был дома, пребывая в мрачном и пессимистичном настроении. Он посвятил это время самоанализу и составил программу жизни и некоторые правила поведения. С упоением Бен читал книги о католической церкви и ордене иезуитов, что внушало большие опасения отцу, который полагал эти организации оплотом мракобесия и врагами свободы мысли. В конце концов Айзек д’Израэли настоял на том, чтобы сын поступил клерком и учеником в адвокатскую контору на Фердерик-плейс. Это было неплохое поприще для начинающих молодых людей из средних классов, но уже тогда Дизраэли знал, как он говорил позднее, что хочет быть великим[149].

Работа в юридической конторе давала возможность узнать людей и в то же время не была слишком обременительной, оставляя место для досуга. Бенджамин с упоением читал Байрона и подражал ему в его экстравагантности. Он носил яркие, даже кричащие костюмы, укладывал свои кудри в странные прически и усвоил манеру держать себя, которую трудно назвать иначе, кроме как нахальной. Во время отпуска он вместе с отцом съездил в Германию (1824 год), что добавило ему популярности в тесном кружке молодых людей, где он вращался. Вскоре Бенджамин вместе с товарищем по конторе решил принять участие в банковских спекуляциях. Они вложили деньги в южноамериканские бумаги и потеряли на этом более тысячи фунтов — сумму, на которую он мог бы безбедно жить целый год. Правда, благодаря этому он смог сделать свои первые публикации. По просьбе приятеля отца Джона Пауэлся Бенджамин написал несколько брошюр, посвященных рудникам Латинской Америки (An Inquiry into the Plans, Progress, and Policy of the American Mining Companies; Lawyers and Legislators: or, Notes, on the American Mining Companies; The present state of Mexico). Это произвело впечатление на известного в те годы издателя Меррея (Марри). После публикации указанных работ он дал согласие на издание газеты «Representative» («Представитель»), в которой согласился участвовать сам сэр Вальтер Скотт. Вскоре южноамериканские бумаги упали в цене, юный Дизраэли разорился, газета так и не стала выходить. Он понял, что внешние знаки доброжелательности, которые ему дарили, не более чем видимость. Этот крах привёл к нервному срыву и долгой болезни. Долги пришлось выплачивать ещё немало лет[150].

Во время болезни у Дизраэли было время подумать. Результатом его раздумий стала книга, которую он написал за несколько месяцев. Роман, как и многие романы того времени, носил автобиографический характер. Он назывался по имени главного героя «Вививан Грей» и повествовал о судьбе и карьере молодого человека из низов, который стремиться стать своего рода «серым кардиналом» при знатном и богатом лорде, для чего убедил его стать премьер-министром. В итоге Грей терпит крах всех своих надежд и уезжает заграницу. Роман вышел анонимно и имел определённый успех, принес его автору двести фунтов и породил множество слухов касательно того, кто же его написал. Полагали, что это сделал некий политический деятель, горячие головы приписывали авторство даже Каннингу. Роман нашли, как тогда говорили, «сатиричным» и немного скандальным. Позднее появились даже модные тогда ключи к роману, в которых указывалось, кто на самом деле отражен в книге и какие события стали основой сюжета. Когда же по неосторожности одного из служащих издательства авторство открылось и оказалось, что роман написал никому неизвестный молодой человек неизвестного происхождения, разразился новый скандал.

Меррей пришел в ярость. Он решил, что его не только использовали, но еще и вывели в романе в карикатурном виде. Критики-снобы заявили, что по манере писать видно, что автор никогда не был в высшем свете и не имеет представления даже о том, как там разговаривают и ведут себя. Тем не менее Дизраэли решил, что писательство является его призванием и единственной возможной карьерой. Пока же вместе с приятелями отца он смог отправится в путешествие в Италию[151].

Довольно много времени он провёл в Венеции, которая стала модной среди англичан благодаря Байрону. Когда же Дизраэли вернулся в родные пенаты, отец по совету врачей снял в графстве Бакингемшир небольшой особняк Бреднхем и увёз туда Беджамина, которого терзали постоянные головные боли. Постепенно боли прошли, и он взялся за новый роман, который назвал «Молодой герцог». Айзек д’Израэли, узнав об этом, спросил у дочери Сары, что же Бен знает о герцогах, да ещё о молодых. Он же ни с одним из них даже не разговаривал[152]. Тем не менее книга захватила Бенджамина Дизраэли. Он стал лихорадочно писать. Во время работы над ней он часто наезжал в Лондон и свел близкое знакомство с молодым писателем Эдуардом Бульвером, позднее известным как Булвер-Литтон, барон Литтон Небуортский. Тот был женат на очаровательной молодой женщине, немного взбалмошной и капризной. Булвер близко знал семью Байрона, позднее стал большим другом Диккенса, который даже назвал одного из своих сыновей в его честь. С Дизраэли он также оказался связан узами тесной дружбы и помог ему войти в ту часть света, куда был вхож сам. Оба носили костюмы невероятных расцветок и шокировали добропорядочную публику не только одеждой, но и фатовством, показным цинизмом и нахальством. Словом, это были два самых законченных денди в литературном мире Лондона. Их дружба продолжалась до самой смерти Бульвера в 1873 году, который стал к тому времени лордом Литтоном. Дизраэли писал его сыну: «Разговоры с вашим отцом всегда давали мне новые и продуктивные идеи и я могу назвать его среди тех двух или трех людей, которые повлияли на мое развитие»[153]. Между светскими развлечениями роман был закончен и вышел в свет с открытым именем автора. Он принёс ему известность и пятьсот фунтов. Это позволило Дизраэли совершить давно задуманное — путешествие на Восток в байроническом стиле. Он отправился вместе с Уильямом Мередитом, одним из своих друзей, сперва в Гибралтар, затем на Мальту. На этом средиземноморском острове Дизраэли надоел всем офицерам своим фатовством, граничащим с безграничным нахальством. Чтобы избежать ссоры и дуэли с «этим евреем-хвастунишкой», его просто престали принимать. В Ла Валетте свел дружбу с другим отчаянным фатом, Джеймсом Клеем, вместе с которым и отправился в Палестину.

Добравшись до Сирии, они побывали в гостях у местных шейхов, побродили по базарам, набрали всякой восточной экзотики. Потом они отправились в Иерусалим. Город оставил неизгладимое впечатление на Дизраэли. Он посетил все главные христианские святыни. Отчасти эти впечатления нашли отражение в романе «Элрой» («Альрой»), который был начат там же, а опубликован по возвращении в Англию. Из Иерусалима Дизраэли отправился в Египет, где его ожидал Мередит. Однако спустя несколько дней его друг (и предполагаемый муж его сестры Сары) умер от оспы. Возвращение было грустным. Чтобы развеять меланхолию, Дизраэли, запершись в каюте, писал сразу два романа — упомянутый «Элрой» и «Контарини Флеминг». Последний был написан в духе «Вивиана Грея» и насыщен романтикой Италии и Востока. Дизраэли считал этот роман одной из лучших своих книг. Романы были опубликованы в 1832 — 1833 годах.

Вернувшись в самом конце 1831 года в родные пенаты, Дизраэли обнаружил там нездоровое возбуждение и агитацию, связанные с борьбой за Акт о реформе. Принятие этого закона открывало ему путь в палату общин. И уже в 1832 году он дважды пытается получить место в парламенте. Он выступил с весьма неопределенными принципами. «Я консерватор, поскольку хочу сохранить все хорошее, что есть в нашей конституции. Я — радикал, поскольку хочу убрать все дурное. Я стремлюсь сохранить собственность и существующий порядок вещей, и я равным образом осуждаю потворство страстям большинства или предрассудкам немногих» («I am a Conservative to preserve all that is good in our constitution, a Radical to remove all that is bad. I seek to preserve property and to respect order, and I equally decry the appeal to the passions of the many or the prejudices of the few»), — заявил он в городке Хай Уикомбе (High Wycombe)[154]. Эта неопределенность политических взглядов, которую смело можно назвать оппортунизмом не самого высокого пошиба, привела к тому, что кандидат стремится угодить и тори, и радикалам. Так, он пишет памфлет «Англия и Франция», в котором нападает на правительство вигов, в частности на министра иностранных дел Палмерстона за его поддержку Июльской революции 1830 года. Памфлет был издан при помощи «твердолобого тори» Крокера, ярого противник Реформы. С другой стоны, Дизраэли принимал поддержку и лидера радикалов О’Коннола. Это ставило его в двусмысленное положение. Он пытался отделаться остротами типа: «Торизм утратил все силы, а я не могу опуститься до того, чтобы стать вигом» (Toryism is worn out and I cannot condescend to be a Whig)[155].

Желая усидеть на обеих стульях сразу, Дизраэли оказался между ними и потерпел провал дважды в течение 1832 года. Здесь опять большую услугу оказал его старый друг Булвер. Будучи сам членом палаты общин, модным автором и светским львом, он ввел Дизраэли в салоны высшего света. У леди Каролины Нортон Дизраэли встретился с одним из лидеров вигов и будущим премьером лордом Мельбурном.

В итоге всех интриг и переговоров Дизраэли перешёл на сторону тори и получил определённую поддержку от сэра Роберта Пиля. Радикалы обвинили его в предательстве. Их лидер О’Коннол прямо назвал Дизраэли мошенником и сравнил с тем разбойником-евреем, который был распят рядом с Христом. Эта речь была опубликована в лондонских газетах. Дизраэли послал вызов О’Коннолу, хотя было известно, что тот не дерется на дуэли, так как убил на поединке своего друга. Это поставило кандидата ещё в более неловкое положение. Дизраэли несколько оправдал себя (прежде всего — в своих глазах) гневным письмом, в котором он назвал О’Коннола дикарем, поставившим себя вне пределов человеческого мира. «Вы ещё пожалеете об оскорблении, нанесенном Бенджамину Дизраэли», — закончил он свое гневное послание[156].

Ссора эта забылась в водовороте политической жизни, однако необходимо было как-то закрепить свое положение среди тори. В 1835 году Дизраэли пишет политический трактат в форме письма к лорду Линдхёрсту «Защита английской конституции». В нем излагаются многие основы политического мировоззрения Дизраэли, которых он придерживался и в дальнейшем, поэтому на этом письме следует остановиться подробнее. Он отвечает на нападки радикалов относительно палаты лордов: «Она никого не представляет!» Это не так. В лице лорда-канцлера и судей она представляет закон, в лице епископов — церковь, в лице наследственных светских лордов — землевладение. Предоставить все выборной нижней палате опасно. Она может стать прибежищем олигархии, которая добьется большинства в ней и будет диктовать волю стране. Палата лордов — это и палата раздумий, которая охраняет страну от поспешных и опасных решений. Монархия — арбитр, который стоит над партиями и должен защищать подлинные интересы народа и охранять его от демагогов. Книга имела определённый успех в политических кругах.

В 1837 году на престол вступила королева Виктория. Согласно обычаю новому монарху нужен новый парламент. Предстояли новые выборы, причём времени на предвыборную кампанию почти не отводилось. Совершенно неожиданно в паре с Дизраэли предложил избираться Уиндхем Льюис, член парламента от городка Мейдстон, который посылал в палату общин двух депутатов. С Льюисом он был едва знаком. Как-то они вместе обедали у Бульверов, и миссис Льюис произвела впечатление болтушки, к тому же не слишком образованной болтушки. Дизраэли и Льюисы встречались несколько раз в свете, у тех был открытый дом рядом с Гайд-парком. Поместья Льюисов и Дизраэли были сравнительно недалеко. Словом, почти без борьбы и без особых усилий Дизраэли был избран от Мейдстона и сел в парламенте на скамьи оппозиции, тем самым формально заявив о принадлежности к партии тори, которая тогда занимала эти места. Лидер консерваторов в палате общин сэр Роберт Пиль пригласил всех членов партии, избранных в парламент, в штаб-квартиру тори — Карлтон-клуб. Среди приглашенных был и Дизраэли. Его коллега Льюис писал жене: «Пиль самым сердечным образом разговаривал с ним». Вновь избранный парламентарий собрался сходу покорить парламент.

Довольно скоро Дизраэли решил произнести первую речь и положить видавшую виды палату общин к своим стопам. Он на редкость неудачно выбрал время и место для первой, или, как говорят в палате общин, девственной, речи, а именно спустя всего несколько недель после избрания, когда обсуждался второстепенный вопрос, связанный с Ирландией. Только что выступил О’Коннол, слово от имени оппозиции взял лорд Стэнли, всеми признанный оратор. Дизраэли попросил благородного лорда уступить ему очередь, воспитанный лорд Стэнли эту просьбу удовлетворил. Члены парламента с изумлением уставились на новичка, который рискнул выступать после старых парламентских волков. Он был одет в невероятного цвета фрак и жилет, на голове какие-то кудри, из карманов свешиваются цепочки с брелоками — всё это едва ли могло понравиться достопочтенным членам парламента. Виги и радикалы были настроены против, а члены своей партии — равнодушно, с оттенком враждебности. То, что они услышали, понравилось им ещё менее того, что они увидели. Этот фат оглушил их путаными метафорами и высокопарными сравнениями, голосом, исполненным театральной аффектации. Вопреки традиции, которая требует принимать первое выступление вновь избранного члена парламента без враждебности, депутаты начали шуметь и хихикать. Хихиканье перешло в громкий смех, шум, просто рычание. Многие места в стенограмме просто пропущены, так как слова невозможно было расслышать из-за гула, криков и хохота. Зафиксированы отчетливо последние слова: «Я многое начинал по нескольку раз и заканчивал успешно (возгласы: „К делу!“), хотя многие предсказывали мне поражение, так же как они терпели его до меня (возгласы: „К делу! Садитесь!“, свист). Теперь я сяду, но придёт время, и я заставлю вас меня слушать! (Громкий смех, стучат тростями)». Вслед за этим встал лорд Стэнли и продолжил дебаты. Провал Дизраэли был полнейшим[157].

Спустя несколько минут Дизраэли вышел из зала. По другой версии он покинул палату после голосования. Так или иначе, но первая речь была более чем неудачной. Тем не менее, Дизраэли вошёл в историю как один из самых блистательных ораторов, многие фразы, брошенные им, стали афоризмами, а позднее послушать его выступления приходили тысячи. Поскольку Дизраэли и некоторые другие великие ораторы проваливались во время первой речи, парламентская традиция изменилась. Теперь считается дурным знаком, если палата общин окажет новичку теплый приём. Кое-кто из коллег попытался утешить и успокоить Дизраэли. Тем не менее, вернувшись домой, он написал Саре: «Я хочу дать тебе точное представление о том, что произошло и сразу сообщу, что мой дебют прошёл неудачно, но неудача была вызвана не моим провалом или неспособностью, а исключительно численным превосходством моих противников. Я не сумею сказать тебе, до какой степени они были озлоблены, несправедливы и несдержанны. Я сражался с мужеством… Твой прекрасно настроенный Д.»[158].

На следующий вечер Булвер зашёл после заседания палаты в клуб «Атениум». Там группа радикалов издевалась над выступлением его друга. Внезапно старый депутат ирландец Шейл встал, отбросил газету и отчитал насмешников. Он сказал, что Дизраэли суждено стать одним из лучших ораторов палаты, и они в этом смогут убедиться. Вчерашнее выступление не было провалом, оно было погромом. Речь новичка должна быть бесцветной, а Дизраэли рискнул показать свою яркую индивидуальность. Палата не допускает, чтобы человек показал себя умным и красноречивым прежде, чем она сама признает это. Услышав эту отповедь, Булвер подошёл к Шейлу и сказал, что Дизраэли будет у него к обеду. Не согласиться ли мистер Шейл поговорить с ним? Тот согласился, несмотря на усталость и подагру. Оба, Булвер и Дизраэли, сохранили запись той беседы, и смысл сказанного старым парламентским волком дошёл до нас. Шейл сказал, что это хорошо, что палата встретила его выступление обструкцией, хуже было бы вежливое, но холодное молчание. Тогда бы оратор либо возгордился, либо отчаялся. «Теперь, в течение этой сессии забудьте о ваших ораторских талантах. Выступайте часто, чтобы не казаться испуганным, выступайте коротко. Будьте очень спокойны: старайтесь говорить скучно, выражайтесь сбивчиво и путано, так как иначе сочтут, что вы хотите быть остроумным. Поражайте палату знанием деталей. Приводите цифры, даты и мелкие факты. Мало-помалу палата признает открыто тот ум, то красноречие, которые уже признают за вами в глубине души. Тогда внимание палаты будет вам обеспечено, и вы станете одним из её любимцев»[159].

Дизраэли оказался хорошим учеником и усвоил уроки старого мэтра. Неделю спустя в парламенте обсуждался второстепенный вопрос, касавшийся авторского права и внесения поправок в законодательство. Дизраэли попросил слова, так как тема эта, ему, писателю была близка и знакома. Очевидцы вспоминают, что палата замерла в ожидании. Некоторые ожидали услышать повторения потока элоквенции, которым палату угостили в прошлый раз и опять освистать оратора. Большинство готово было вежливо помолчать, так как им было неловко за устроенную обструкцию. Вопреки предположениям, оратор говорил банальные, всем давно известные вещи, показал знание предмета и предложил некоторые дополнения к обсуждавшемуся вопросу. Он сел под одобрительный гул членов парламента (там не принято аплодировать). Даже автор предложения встал и поблагодарил «достопочтенного члена парламента от Мейдстона» за интересные предложения, которые обещал учесть. Спустя всего год за Дизраэли были признаны ораторские способности и его речи выслушивались благосклонно. Ему даже стали прочить место в правительстве. Да и сам он мечтал об этом[160].

В невероятной и яркой карьере Дизраэли его брак — одно из невероятных и ярких событий. Его история хорошо известна, описана и стала хрестоматийной. Женщины всегда играли большую роль в жизни Дизраэли. Их мнение было для него весьма ценным. Со своей будущей женой Дизраэли познакомился, как уже говорилось выше, после возвращения с Востока у своего друга Бульвера. То была миссис Льюис, он нашёл её чрезвычайно болтливой и немного глупой (flibbertigibbet,). Позднее её муж помог Дизраэли пройти в парламент и показал себя верным товарищем в трудный для начинающего депутата период. Уиндхем Льюис умер спустя полгода после провального выступления своего коллеги, и Дизраэли написал очень трогательное и прочувствованное письма его вдове. Она попросила корреспондента приехать, он нашёл её сломленной свалившимся горем. Его внимание и участие тронули миссис Льюис, она попросила бывать у неё, между ними возникла дружба и оживлённая переписка.

После коронации королевы Виктории каждый член парламента получил памятную медаль, Дизраэли передал свою именно Мэри Энн Льюис. По окончании положенного срока траура он сделал ей предложение. Она просила год на раздумье. Вдова не могла не понимать, что она старше своего жениха лет на десять, что для него больший интерес представляют её деньги, дом и поместье, что он признанный интеллектуал, а она предпочитает более простые вещи. Её друзья не одобрили этого знакомства. Розина Булвер говорила всем о «безграничной любви Диззи к … четырём тысячам ренты мисси Льюис»[161]. Ответы на письма Дизраэли становились всё более сухими. Он попросил о свидании и объяснении. Нехотя ему было дано и то, и другое. Довольно резко она высказала Дизраэли, что прекрасно понимает — ему нужны её деньги, как ранее он без разбора ухаживал за всеми партиями, так и теперь готов ухаживать за многими женщинами с состоянием в надежде, что одна из них обманется на его счёт. Он ушёл от нее разочарованный и обескураженный. Сохранилось письмо, написанное Дизраэли после этой встречи. В нем он четко даёт ей понять, что её деньги мало его интересуют, он мог бы найти женщину и побогаче. В ответ она написала письмо, которое показывает её совершенную растерянность и смятение. Она просила его прийти для выяснения отношений[162]. Итогом этого стало объявление о бракосочетании, которое состоялось 28 августа 1839 года. Позднее Мэри Энн говорила: «Диззи женился на мне из-за денег, но если бы у него снова была возможность сделать это, он женился бы на мне по любви» («Dizzy married me for my money but if he had the chance again he would marry me for love»)[163]. С этим высказыванием он никогда не спорил. Они прожили счастливо до самой её смерти в 1872 году. Дизраэли признавался позднее, что они прожили вместе тридцать три года, и жена никогда не давала повода для разочарования или для скуки. «Мужчина — хищное животное. Самые значимые объекты его охоты — женщины и власть. После женитьбы на Мэри Энн я воздерживался от первых и посвятил свою жизнь погоне за другим»[164].

Они обладали совершенно противоположными характерами: Мэри Энн составила список из двадцати ключевых позиций, по которым их личности в корне расходились. Она стала надёжной опорой для своего мужа, хотя, как он шутил, так и не знала, кто были раньше римляне или греки. Она гораздо лучше разбиралась в живых людях[165]. Розина Булвер, когда была в злом настроении, говаривала: «Я так же дурна и так же глупа как миссис Дизраэли». Однако миссис Дизраэли оказалась куда умнее своей бывшей подруги. Она сумела несмотря ни на что сохранить брак и не давать ни малейшего повода для сплетен относительно своей семьи. Брак миссис Булвер закончился скандалом, она пыталась убить сперва себя, потом своего мужа, попала в сумасшедший дом, стала орудием в интриге против Булвер-Литтона.

К середине XIX века Британия стала крупнейшей индустриальной державой, «мастерской мира», богатейшей страной. Однако внутреннее богатство распределялось крайне неравномерно. Нищета, скученность и нездоровая во всех смыслах атмосфера царили в рабочих кварталах. Дизраэли был одним из первых, кто увидел глубину нищеты значительной части британцев и кто понял опасности, которые могут оттуда исходить. Большинство политиков предпочитали отделаться частной филантропией или мерами в духе экономического либерализма вроде отмены ввозных пошлин на продовольственные товары. Дизраэли полагал, что нужна последовательная политика, которую позднее он назвал демократическим торизмом. В 1840–1841 годах Дизраэли сблизился с группой молодых людей, среди которых следует упомянуть лорда Джона Маннерса (впоследствии герцога Ратленда), Джорджа Смита и Кокрейна.

Когда тори во главе с Робертом Пилем пришли к власти, премьер-министр не пригласил никого из группы «Молодая Англия», которую возглавлял Дизраэли, даже на второстепенный пост в правительстве. Сэр Роберт Пиль был намерен на следующих выборах отказать в своей поддержке строптивому депутату. Пока же Дизраэли и его друзей забыли пригласить на собрание фракции и ясно дали понять, что забывчивость является намеренной. «Молодая Англия» ответила собранием в поместье Маннерса. Такие собрания стали регулярными. Дизраэли и его друзья полагали, что одна из бед тогдашней системы — индивидуализм. Необходимо вспомнить о «старой, доброй Англии» с её феодальным патернализмом, который защищал бедных и обездоленных. Нынешние промышленники должны усвоить эти феодальные принципы. Главным защитником должна стать корона. Необходимо убрать те преграды, которые соорудила вигская аристократия между простыми людьми и монархией, упразднить олигархическую систему правления, вернуть королям реальную власть, а народу — реальную возможность обращаться к короне. Как писал Л. Е. Кертман, будущее общество виделось Дизраэли строго иерархизованным, где социальные низы будут хорошо накормлены и во многом социально обеспечены под предводительством новой аристократии и новой монархии[166]. Основные положения этого учения, которое поспешили назвать «феодальным социализмом», можно найти в двух романах Дизраэли «Коннингсби, или Новое поколение» и «Сибилла, или Две нации», которые вышли в первой половине 1840-х годов. Сюжет и художественные достоинства этих романов являются достоянием критики и истории английской литературы. Более важны те социальные идеи, которые там можно легко обнаружить. Особенно это касается «Сибиллы». Автор описывает потрясающую нужду и полную безнадежность индустриальных центров Англии, пишет о бедняках серьезно, с сочувствием и пониманием, без привычного для него налёта снобизма и легкомысленного остроумия. Две нации — это богатые и бедные, «которые ничего не знают друг о друге, словно живут на разных планетах». Интересный анализ второго романа (первый он просто высмеял) даёт нам Теккерей, один из последовательных критиков Дизраэли. Он отмечает, что такого резкого сатирика, как автор «Сибиллы», не было в Англии со времен Свифта, хотя упрекает его за излишнюю политизированность и историзированность романа. Реформации, революции и история основных политических партий, популярное изложение политической и экономической жизни норманнов, история сельского хозяйства, промышленности и банковского дела, работы Бёрка и Болингброка, все эти проблемы подробно разбираются в «Сибилле». Описание фабричной жизни написано благожелательной и правдивой рукой, чего до Дизраэли почти никто не делал[167].

Премьер-министр сэр Роберт Пиль не хотел понимать эти романтические бредни. Как уже отмечалось, он видел опасности, которыми грозит Британии массовая нищета, но был сторонником либеральных доктрин невмешательства в экономику (laissez-faire capitalism). Независимость Дизраэли начинала его раздражать, и он искала повода, чтобы избавиться от этого балласта внутри партии.

К 1845 году Пиль пришёл к выводу о необходимости свободы торговли. Первым шагом должна была стать отмена «хлебных законов», то есть высоких ввозных пошлин на хлеб. Повод для этого дал страшный голод в Ирландии. Эти меры грозили расколоть партию тори, главную опору которой составляли «сельские джентльмены», то есть помещики, основой благополучия которых были высокие цены на хлеб. Дизраэли рассматривал предложенные мероприятия неоднозначно.

Он понимал, что отмена пошлин назрела. Понимал он и то, что если это проведёт либеральное правительство, то для тори это будет наименьшее и неизбежное зло. Он повторял, что свобода торговли — это не принцип, это уловка (Free trade is not a principle, it is an expedient). Нельзя, чтобы правительство, избранное для одной политики, вдруг стало проводить другую. Первые выступления Дизраэли были проникнуты именно этим духом. Пиль воспринял их как личное оскорбление. Воспользовавшись высказыванием Дизраэли о том, что его замечания следует воспринимать лишь как дружескую критику и откровенность, премьер-министр встал, чтобы произнести гневную отповедь зазнавшемуся нахалу. Сэр Роберт сказал, что не нуждается в таких друзьях и с презрительной усмешкой, обернувшись к Дизраэли, процитировал стихи Каннинга: «Храни меня, о Боже, храни меня от преданных друзей». Тот промолчал, но спустя несколько дней вспомнил этот пассаж из речи Пиля и сказал: «Имя Каннинга всегда будет произноситься в палате с волнением. Мы все восхищаемся гениальностью Каннинга, мы все, или почти все, оплакиваем его раннюю кончину. Все с сочувствием вспоминаем его борьбу с господствовавшими предрассудками и окружающей посредственностью, с явными врагами и преданными друзьями. Цитируя этого человека, достопочтенный джентльмен может быть уверен на благосклонное впечатление. Возьмём недавно процитированные им написанные Каннингом стихи. Тема, поэт, оратор — какая удачная комбинация! (Бурные и долгие возгласы одобрения.) Я могу лишь поздравить достопочтенного джентльмена с его твёрдой памятью и спокойной совестью». Да, многие члены парламента помнили о том, как резко выступал Пиль против Каннинга накануне его смерти, как он едва не расколол партию, как он травил покойного премьер-министра[168].

Эта речь имела успех не только среди тори, о том, как здорово отхлестал Диззи этого Пиля, шептали в кулуарах парламента. Следующая филиппика была вызвана тем, что премьер-министр не удосужился ответить на запросы членов его партии о распределении бюджетного профицита. Он попросил ответить одного из министров. Это вызвало неудовольствие многих заднескамеечников. Они нашли такое поведение нарочито оскорбительным и высокомерным. Дизраэли прибег к излюбленному орудию — убийственной иронии. Конечно, есть разница в поведении достопочтенного джентльмена в бытность его лидером оппозиции и на посту премьер-министра. Как-то Пиль сказал, что он предпочтёт быть лидером джентльменов, чем пользоваться доверием королей. «Что-то мы не часто слышим о сельских джентльменах теперь… мои почтенные друзья жалуются на почтенного джентльмена… если бы они хоть немного знали человеческую природу, они бы всё поняли и молчали. Но они не хотят молчать. Что же случилось? Что всегда случается в подобных случаях? Достопочтенный баронет посылает нам своего слугу и тот весьма грациозно заявляет: „Мы не можем выносить ваших стонов у наших дверей!“ Вот таков случай с земледелием, этой красавицей, за которой ухаживал весь свет и которой изменил теперь её возлюбленный (Громкий смех)». Метафора перекочевала на страницы газет и была долгие годы темой для остряков и карикатуристов. Когда же речь перешла в плоскость практического обсуждения свободы торговли, Дизраэли дал своему сарказму полный простор. «Пиль застал вигов в ванной и унес их одежды. Он оставил их любоваться либеральной позицией (Громкий смех), а сам выступает как строгий консерватор, правда, в одежде либералов». Во время решающих дебатов, когда большинство партии было настроено враждебно, но все ещё из принципа партийной солидарности собиралось поддержать Пиля, Дизраэли произнёс одну из самых знаменитых своих речей. Он сравнил премьер-министра и лидера тори с адмиралом турецкого флота, который увёл корабли в гавань противника и объяснил свое поведение единственно желанием окончить войну[169].

Правительство более не располагало большинством и держалось только голосами оппозиции. Партия тори раскололась на протекционистов и сторонников свободной торговли (пилитов). На стороне последних был весь интеллектуальный цвет прежней партии — Пиль, Гладстон, Абердин, Грехем. Протекционисты могли рассчитывать только на лорда Стэнли в верхней палате и Дизраэли в нижней. Однако «сельские джентльмены» и лорд Стэнли не могли и не хотели признать равенство или превосходство «этого еврейского выскочки». Лидером в палате общин стал лорд Джордж Бентинк, один из сыновей герцога Портленда. Он был кумиром и деспотом всех жокеев и всех лошадников Англии. Это автоматически поднимало его авторитет среди лендлордов на небывалую высоту. Неважно, что он не произнес почти ни одной речи, и уж точно ни одной умной речи. Зато он плоть от плоти английский джентльмен на все 127 %[170]. Но Бентинк достаточно давно сблизился с Дизраэли. Он пытался познакомить его с миром лошадей и скачек (напомним, что Дизраэли был плохим наездником и не любил ездить верхом). На самом деле Дизраэли приобщил его к миру политики. Лорд Джордж стал читать правительственные документы, что привело в отчаяние добрую половину конюхов Англии — как можно променять мир честных жуликов, которые вертятся в конюшнях, на мир политиков, запах сена и навоза — на атмосферу парламента? Бентинк даже выступал в дебатах по отмене «хлебных законов» и своим отсутствием такта и грубостью конюшни смущал многих эстетов, даже Джона Маннерса. «Хлебные законы» были отменены, но вскоре виги свергли министерство Пиля и сами заняли министерские скамьи.

В оппозиции оказались сразу две партии, но пилиты по многим вопросам поддерживали вигов, чтобы не допустить протекционистов к власти. Лорд Джордж был не очень хорошим лидером, Дизраэли приобрёл при нем известное влияние, но лорд Стэнли его не выносил. «Если этот негодяй сюда войдёт, я выйду», — говорил он. В 1847 году палата обсуждала поправку к закону о присяге, которая разрешала бы иудеям (а в тот момент речь шла о Ротшильде) быть избранными в парламент. Дизраэли произнес эмоциональную речь в защиту поправки правительства. Единственный из среды тори, кто его поддержал, был лорд Джордж. «Жид и жокей», — потешались остряки[171]. Партия не одобрила поведение своего лидера. Тот в гневе заявил о своем уходе с этого поста. Ещё несколько дней спустя его нашли мертвым в поле, он умер от сердечного приступа. Лорд Джордж действительно не вынес атмосферы парламента. При всем изобилии альтернатив реальной замены Бентинку не было. По инициативе Стэнли «сельские джентльмены» пошли на «коллективное руководство» — маркиз Гренби (он был сыном герцога и имел право заседать в палате общин), Херрис и Дизраэли. Однако вскоре стало ясно, что реальной альтернативы лидерству последнего нет[172].

В тот же год же умер отец Дизраэли. Еще при его жизни Дизраэли хотел обзавестись собственным загородным домом в Бакингемшире. Продавался особняк Хагинден, но достаточных денег на его приобретение не было. Бентинк обещал помочь, но умер. Однако братья покойного согласились дать Дизраэли необходимую сумму и не торопить с выплатой долга. Так он обрел свой собственный дом, который очень любил.

В последующие двадцать лет после падения Пиля партия тори провела у власти в общей сложности менее двух с половиной лет. Все остальное время она пребывала в оппозиции. Почти все это время её рядами в палате общин распоряжался Дизраэли. Он оставил свои экстравагантные наряды и экстраординарные прически, стал одеваться нарочито просто, чаще всего в чёрный костюм. Он умел потолковать со своими коллегами по партии на их языке и на их темы. Один из «сельских джентльменов» даже сказал: «Мистер Дизраэли умом, конечно, не блещет, но вроде человек порядочный и честный». Даже лорд Стэнли стал относиться к нему сначала терпимо, а затем — тепло[173]. Уж он-то мог оценить не только честность, но и ум своего заместителя. Как-то так получилось, что с 1849 года лидером консерваторов в палате общин стал один только Дизраэли. Ему пришлось быть и стратегом, и тактиком. Он понимал, что, размахивая изрядно потрепанным и обветшавшим знаменем протекционизма, к власти не придешь. Протекционизм не только мертв, он проклят. С другой стороны, отбросить старое доброе полковое знамя было нельзя — армия этого не потерпит.

Даже его друг Маннерс говорил, что надо выступить на выборах под лозунгом «Да здравствуют тарифы и долой подоходный налог!», но предсказания протекционистов не сбылись пока. Торговля процветала, сельское хозяйство тоже было живо. Всемирная выставка 1850 года лишний раз подтвердила это. «Так стоило ли свергать Роберта Пиля?» — спрашивал лорд Стэнли. Будущее виделось ему в мрачных тонах. Когда в 1849 году правительство вигов потерпело поражение по церковному вопросу, королева вызвала Стэнли и предложила ему сформировать новый кабинет. Он попросил на раздумья и консультации несколько дней и сообщил эту новость Дизраэли. Тот преисполнился энтузиазма и был уверен, что удастся сформировать прочное правительство. Лорд Эдуард спросил, кого его заместитель может предложить из нижней палаты. Дизраэли назвал несколько фамилий. «Ничего тут не выйдет», — ответил Стэнли. «Не выйдет ничего блестящего. Но не надо отчаиваться», — возразил Дизраэли. «Нет, нет. Это не те имена, которые могу назвать королеве. До свиданья, джентльмены», — окончил консультации Стэнли[174].

После гибели Пиля в 1850 году открывались возможности для воссоединения старой доброй партии тори. Однако пилиты потребовали отказа от принципа протекционизма и изгнания Дизраэли. У Стэнли хватило ума и благородства отказать им в этих требованиях. Наконец, в начале 1852 года из-за ссоры между двумя лидерами вигов, Расселом и Палмерстоном, правительство пало. Королева послала за лордом Дерби (после смерти отца лорд Стэнли унаследовал в 1851 году его титул). В этот раз лидер тори был настроен более оптимистично и решительно. Более того, он предложил Дизраэли пост канцлера казначейства (министра финансов), то есть второй в правительственной иерархии. «Но я ничего не понимаю в финансах», — возразил ему Дизраэли. «Вы понимаете столько же сколько Каннинг», — парировал его шеф[175]. В итоге было сформировано правительство, в котором было только два блестящих человека — Дерби и Дизраэли. Это так называемое «министерство Кто-кто». Многие опять вспомнили шутку про жида и жокея. На выборах правительство получило только относительное большинство, что в тех условиях было уже немало, но недостаточно. В декабре Дизраэли внес свой первый бюджет, который оппозиция разнесла в пух и прах, хотя там ни слова не было о протекционизме. Зато он нем хорошо отозвался Маркс, который был тогда парламентским корреспондентом. Кабинет пал, не просуществовав и года. На смену ему пришло министерство Абердина — пестрая смесь почти всех парламентских группировок.

В 1850-е годы Дерби и Дизраэли продолжили укрепление партийных рядов. В партию влились свежие силы, такие как сын Дерби лорд Стэнли, некоторые другие молодые люди. Лидеры отказались от идеи объединения с пилитами, тем более авторитет Дизраэли в партии, в парламенте и в стране заметно вырос. В 1853 году он стал почётным доктором университета, и студенты устроили ему настоящую овацию.

В период Крымской войны Дизраэли выступил за её ведение и считал, что право объявления войны и заключения мира — привилегия короны, и нечего тут обсуждать. После Крымской войны правящая коалиция распалась, правительство держалось лишь благодаря популярности Палмерстона. В 1858 году он все же потерпел поражение и к власти опять пришел кабинет Дерби-Дизраэли. Это был последний раз, когда тори попытались привлечь на свою сторону Гладстона. С тех пор их пути разошлись, и началась знаменитая парламентская дуэль двух политиков и ораторов Викторианской эпохи, которая стала легендарной и длилась более тридцати лет. Для Гладстона Дизраэли воплощал нечто инфернальное, бороться с ним он почитал своим прямым долгом. Дизраэли считал (возможно, уместно) своего оппонента ханжой и святошей, воплощенным мещанским лицемерием. Как-то он признался: «Неправда, что я ненавижу Гладстона. Просто я никогда его не понимал». Тем не менее, в ответ на высокопарные обвинения лидера либералов он отвечал язвительными фразами: «В чем разница между бедствием и несчастьем? Если бы Гладстон свалился в Темзу, это было бы несчастье, а если бы его вытащили оттуда, это было бы бедствие» (The difference between a misfortune and a calamity is this: If Gladstone fell into the Thames, it would be a misfortune. But if someone dragged him out again, that would be a calamity). «У Уильяма Гладстона нет ни единого искупающего недостатка» (William Gladstone has not a single redeeming defect)[176]. Второй кабинет Дерби продержался менее полутора лет, но провел ряд мер, таких как реформа управления Индией. На выборах 1859 года тори вновь не собрали большинства, но партия, которая теперь была представлена в парламенте, стала совершенно иной. Это была достаточно организованная партийная фракция, которая признавала лидерство Дизраэли и Дерби. Можно еще раз повторить мнение биографа лорда Дерби, что итогом их совместной работы стала консервативная партия как образец единства и дисциплины на фоне раскола и разброда в других фракциях, это позволило восстановить её влияние в обществе.

В 1865 году умер лорд Палмерстон. Это событие заметно всколыхнуло страну. Всего через несколько месяцев прокатились демонстрации с требованием расширения избирательного права. Кабинет вигов пошел на уступки и канцлер казначейства Гладстон внёс в палату общин соответствующий законопроект. Он носил половинчатый и паллиативный характер. В итоге консерваторы нашли его излишне радикальным, а радикалы — слишком консервативным. Дизраэли как лидер оппозиции должен был возглавить борьбу против этого законопроекта. Путём открытой борьбы на заседаниях палаты и скрытых переговоров с лидерами правого крыла вигов он добился того, что палата общин незначительным большинством проголосовала против проекта Гладстона.

Министерство Рассела пало и на смену ему пришло правительство Дерби. Дизраэли вновь стал министром финансов и лидером палаты общин. В этом качестве ему приходилось решать вопрос о целесообразности реформы парламента. Сам он был уверен в необходимости этой меры. Ещё в 1859 году он предлагал проект избирательной реформы, который не нашёл поддержки в парламенте. Сложившаяся ситуация открывала возможность привлечения на свою сторону новых слоев и позволяла опровергнуть мнение о консервативной партии как оплоте реакции и противнице реформ. Это было проведение в жизнь тех принципов, о которых Дизраэли писал в 1840-е годы. Позднее эта политика получила название демократического торизма или народного торизма. Необходимо было убедить в этом партию. Это уже не были тори 1830 года. Те из них, кого не убедили доводы Дизраэли, толпы народа и перспективы политической победы, поддались на уговоры лорда Дерби. Только немногочисленные члены партии пошли против лидеров. В их числе и будущий премьер лорд Солсбери, который даже покинул кабинет в знак протеста. Либералы не могли по идейным соображениям голосовать против билля, который был либеральнее, чем тот, что предлагал Гладстон. В итоге бесконечных голосований, интриг и речей, о чем уже говорилось выше, билль прошёл все стадии обсуждения и летом 1867 года стал законом. Дизраэли торжествовал — тори за полгода провели меру, которую либералы обещали более тридцати лет. «Я встретил за завтраком Гладстона, — писал один из членов парламента, — и он совершенно ошеломлен демонической ловкостью Диззи»[177].

Когда были оглашены итоги голосования, товарищи по партии встретили его овацией. В курительной комнате все спешили поздравить и пожать руку. Когда по дороге домой он зашел в Карлтон-клуб, штаб-квартиру своей партии, его встретил накрытый стол, хлопки открывающихся бутылок шампанского и новые аплодисменты коллег. Он быстро принял поздравления и отправился домой, где его давно уже ждала жена. Она приготовила пирог и бутылку шампанского. Он выпил всю бутылку, съел половину пирога и горячо поблагодарил супругу[178].

Многие пытались объяснить проведение реформы 1867 года оппортунизмом и беспринципностью Дизраэли. Это не верно. Идеи, куда более радикальные, были высказаны им ещё в середине 1840-х годов. Теперь у него появилась возможность действовать. На более радикальные меры он не мог пойти. По сути дела, проведение акта о реформе 1867 года окончательно утвердило лидерство Дизраэли в партии. Её номинальный лидер лорд, шеф Дерби, понял, что может оставить консерваторов в надежных руках. Поскольку приступы подагры у него участились и стали более мучительными, он заявил о своем окончательном намерении после начала сессии 1868 года уйти в отставку. Дизраэли уговаривал и упрашивал своего товарища и друга сохранить свой пост. В этом не было лицемерия. Теперь в Дерби он не нуждался. Это было проявление признательности и уважения к человеку, который был с ним в самые тяжелые минуты. В конце февраля Дерби отправился к королеве и вручил ей прошение об отставке, посоветовав послать за Дизраэли. 27 февраля 1868 года генерал Грей, сын премьер-министра лорда Грея и противник Дизраэли на выборах 1832 года, прибыл к лидеру консерваторов как секретарь королевы с предложением немедленно прибыть в загородную резиденцию Виктории в Осборн-Хаус. Тем же вечером королева вручила ему печати и полномочия премьер-министра. По возвращении домой его ждало письмо его предшественника. «Вы честно и с честью достигли верхней ступени политической лестницы. Желаю Вам долго сохранить это положение». Когда он вошел в палату, говорил один из апостолов либерализма Джон Стюарт Милль. Ему пришлось прервать свою речь из-за шумного приветствия, устроенного для Дизраэли. «Ну вот, — сказал тот, — я и взобрался на верхушку качающейся мачты!» (I have climbed to the top of the greasy pole)[179]. Здесь имеется в виду ярмарочный шест с призами, на который надо забраться, чтобы их снять.

Вскоре за триумфом вновь началась борьба. Наиболее ярким и последовательным противником нового премьер-министра оказался лидер либералов Гладстон. Обычно лидеры партий относятся друг к другу корректно, иногда даже по-приятельски — парламент та же сцена и не стоит переносить сценические чувства в реальную жизнь. Однако отношения Гладстона и Дизраэли носили характер личной вражды, особенно со стороны первого, о чем уже говорилось выше. После провала либерального акта и победы Диззи озлобленность лидера оппозиции стала всем очевидной. Он стал готовиться к неизбежным досрочным выборам. Как опытный тактик он поспешил сам выбрать поле битвы, им стала Ирландская церковь. Дизраэли терпеть не мог церковные дрязги, на которых сломало себе шею не одно правительство. Однако делать было нечего, пришлось поднять брошенную перчатку и ринуться в бой.

Консерваторы проиграли выборы. Они имели 279 мест против 379 у либералов. Важно другое значение первых после реформы 1868 года выборов. Они окончательно восстановили пошатнувшуюся после 1846 года двухпартийную систему. Они дали единую, сплочённую и сильную оппозиционную партию, а как любил повторять Дизраэли, ни одно нормальное правительство не может существовать без серьезной оппозиции. Наконец, они показали рост влияния консервативной партии в промышленных и торговых центах — этих традиционных оплотах либералов. Так, в Лондоне тори до 1868 года не располагали ни одним местом. В 1868 году они получили там три из двадцати двух, а на следующих выборах 1874 года уже десять! Аналогично дела обстояли и в промышленных северных графствах, как это видно из таблицы (жирным шрифтом показано количество мест от графства, обычным — число депутатских мандатов, полученных консерваторами)[180]:

Таким образом, можно видеть, что политика Дизраэли по перестройке партии и ориентации её на все слои общества, а не только на землевладельцев, дала свой результат. Возрос и авторитет самого лидера. В партии он не имел конкурентов, и даже лорд Солсбери, который ушёл из правительства в 1867 году и весьма недоброжелательно отзывался о Диззи, признал его заслуги и вернулся в лоно партии.

Когда Дизраэли покидал пост премьер-министра, королева в соответствии с традицией спросила, какие последние назначения и награждения он хочет сделать, и предложила ему самому титул лорда. Он, однако, отказался, поскольку не считал положение в партии и во фракции в палате общин достаточно спокойным. Он попросил сделать свою жену виконтессой, и миссис Дизраэли стала леди Биконсфилд.

Долги всегды были проблемой для Дизраэли. В 50-60-е годы они, по некоторым подсчётам, превышали 60 тысяч фунтов. Дело в том, что когда Дизраэли купил свой загородный дом Хагинден, братья лорда Джорджа Бентинка оказали ему большую финансовую помощь и беспроцентный кредит. Не совсем понятно почему, но старший брат, ставший герцогом Портлендом, потребовал в 1857 году немедленно вернуть долг. Пришлось занимать более двадцати тысяч под большие проценты[181]. Вот в это трудное с точки зрения финансов время и появился некий мистер Монтегю. Он был крупным помещиком из Йоркшира, имел неплохое состояние и целиком одобрял деятельность Дизраэли как лидера консерваторов. Он скупил все его долги (почти семьдесят тысяч фунтов) и оформил их как кредит под три процента годовых, что более чем умеренно. Конечно, если бы это стало известно прессе или оппозиции, уходящего министра могли обвинить в коррупции, хотя вряд ли эти обвинения имели хоть какое-то основание. Жертвовали же бирмингемские промышленники в фонд либеральной партии. Чтобы как-то поправить свои финансовые дела, Дизраэли сел писать новый роман «Лотар». Книга имела потрясающий успех — никто ещё не читал романа, написанного бывшим премьер-министром Англии. Сейчас, конечно, она мало кому известна[182].

Большим горем, свалившимся на Дизраэли, стала тяжёлая болезнь и смерть его жены Мэри Энн. В 1866 году у неё начался рак желудка. Она знала о своем диагнозе, но молча сносила боль, чтобы не тревожить мужа… 15 декабря 1872 года её не стало[183]. Горе Дизраэли было очень сильно. Он лишился самого преданного и верного друга, он лишился лондонского дома и домашнего уюта. Даже его вечный противник Гладстон смягчился, увидев столь сильное проявление горя. Он написал теплое письмо и вспомнил, что они поженились в один год и оба наслаждались редким семейным счастьем. После смерти жены всё большую роль в жизни Дизраэли стал играть его личный секретарь Монтегю Корри.

В эти же годы ожила переписка с двумя подругами юности, которые в далёкие годы молодости жили по соседству с имением его отца в Бреднхеме. Теперь они вышли замуж, имели детей и внуков. Переписка с леди Честерфилд и леди Брэдфорд, которую вел Дизраэли, сохранилась почти полностью и составляет два тома. Она очень интересна и ценна, поскольку со своими корреспондентками Дизраэли позволял себе быть вполне откровенным. Он описывает события, комментирует их и даёт свою оценку почти афористичным языком.

Дать определение политике, называемой «демократический торизм» или «торийская демократия», достаточно сложно, Рандольф Черчилль, один из ее приверженцев, определял ее как оппортунизм. Это не совсем верно, во всяком случае применительно к Дизраэли. Основные положения его были сформулированы им ещё в 1840-е годы. В 1870-е годы он получил возможность претворять эти положения в жизнь. Исходя из этого, можно сказать, что демократический торизм — это политика консерваторов по реформированию или устранению наиболее вопиющих проявлений несправедливости рыночной экономики, сглаживание социальных противоречий, преодоление пропасти между «двумя нациями». Это дорога от революции. Как сказал Сомерсет Моэм, это тот путь, который указал Дизраэли, чтобы избежать того, что произошло в России в 1917 году. В качестве программных положений консервативной партии принципы демократического торизма были изложены в двух самых известных речах их лидера. Это речь в манчестерском Фри-Трейд Холле 2 апреля 1872 года и речь на конференции консервативной партии в Хрустальном дворце 24 апреля того же года.

Первая из них была произнесена на митинге по случаю вручения приветственного адреса лидеру консерваторов. Поскольку неожиданно пошёл дождь, митинг было решено перенести в самый большой зал города. Однако несмотря на дождь прошла торжественная демонстрация с флагами, транспарантами и нескольким оркестрами. Шествие шло по городу около полутора миль и остановилось на Альберт-сквер. В пять часов открылись двери зала, участники митинга бурно приветствовали миссис Дизраэли, виконтессу Биконсфилд, которая, невзирая на тяжелейшую болезнь, пришла приветствовать и поддержать своего мужа. С речью выступил лидер тори. Он поблагодарил представителей «этой великой страны», которые направили ему более двухсот адресов со всех графств, затем он подверг критике правительство либералов, обвинил его в бездеятельности и обратил внимание членов партии на необходимость представлять национальные интересы. Он заявил, что консервативную партию обвиняют в отсутствии программы («Conservative party are accused of having no programme of policy»). «Если под программой понимать план расхищения церквей и грабежа лендлордов, то у нас, конечно, нет программы. Если под программой понимать угрозы или атаки на каждое установление, на каждый класс, на каждый призыв и на интересы каждого, я допускаю, что у нас нет программы. Но если проведение определённой политики с ясными горизонтами, такими как глубочайшие интересы великого тела нации, может стать программой для политической партии, то тогда, утверждаю я, мы имеем адекватную программу, которую здесь и повсюду я буду всегда готов отстаивать и защищать»[184].

«Я, — продолжал Дизраэли, — приехал сюда не для того, чтобы набросать эссе по английской конституции, но в то время, когда республиканизм поднимает свои знамена, когда фундаментальные принципы нашего государственного устройства оспариваются, не может быть лишним напомнить основы нашей конституции, монархии, ограниченной сотрудничеством сословий под союзом Короны, Лордов и Общин, что и обеспечило невиданное процветание этой страны, процветание, которое будет неуклонно возрастать. Слаженность основ конституции и мудрость народа Англии позволили этой стране избежать революционных потрясений в течение последних двухсот лет. Я человек партии. Я верю, что без партии парламентарное правление невозможно. Я смотрю на парламентское правление как на благороднейшее в мире и самое подходящее для Англии. Но партийное представительство без дисциплины приведёт к коррупции и злоупотреблениям, столкновению частных интересов»[185].

«Таймс» комментировала: «Сегодня была представлена современная вера консерваторов, изложенная мистером Дизраэли, во взглядах и убеждениях которого она окрепла и была развернута. Любопытно, будет ли это изложение веры иметь успех или уйдёт в никуда… Оппозиция в этот час будет терпеть или даст достойную реакцию на правление либералов»[186].

Спустя семь недель на конференции Национального союза консервативных ассоциаций Дизраэли повторил многое из сказанного, но появились, как отмечает крупнейший специалист по британскому консерватизму Роберт Блейк, новые нотки[187]. Национальный союз — это и есть консервативная партия, таково её официальное название. Она была создана в одной из лондонских таверн в конце 1867 года, но первое настоящее организационное собрание прошло год спустя. Председателем Союза (то есть организации консервативной партии) был избран близкий к Дизраэли человек — лорд Дартмур.

В 1872 году состоялась очередная конференция партии в Хрустальном дворце в лондонском Гайд-парке. Этот форум был выбран для провозглашения социальной доктрины тори. Дизраэли заявил, что англичане были бы идиотами, если бы не поняли, что объект, который надо преследовать, — это социальные, а не политические улучшения. Он заявил, что необходимо уделить особое внимание санитарии и санитарному состоянию городов, особенно городских окраин. «Чистый воздух, чистая вода, контроль над нездоровыми поселениями и некачественными продуктами питания, это и многое другое должно стать предметом законодательства». Перефразируя строку из Экклезиаста «Vanitas vanitatum et omnia vanitas», он отметил, что теперь умный и мудрый правитель должен сказать: «Sanitas sanitatum et omnia sanitas», то есть не суета сует и всяческая суета, а оздоровительное оздоровление и всяческое оздоровление[188]. Лидер тори сказал, что здоровье народа есть первая забота любого министра. Необходимо уделить пристальное внимание и образованию нации, причем образование должно включать и нравственное воспитание, поэтому в этих сферах трудно переоценить роль Англиканской церкви. Было бы хорошо, если бы в этом деле была кооперация с другими конфессиями в Англии, но он не уверен, может ли это сотрудничество иметь эффект.

Второй не менее важной частью политической программы является внешняя и колониальная политика. Отношения Англии и Европы, сказал Дизраэли, не таковы как сто лет назад во времена Питта-старшего и Фридриха Великого. Королева Англии является сувереном самой могущественной державы. Политика Англии по отношению к Европе на протяжении десятилетий была закрытой, изоляционистской (policy of reserve). Это правильно, но она должна быть политикой гордого изоляционизма (proud reserve). Выбор между принципами национализма и космополитизма не сделан ясно, но в условиях Англии он должен быть сделан. Говоря об империи, он отметил, что последние сорок лет либералы последовательно разрушали Британскую империю. Это опасный путь. Далее, он говорил, предвосхищая знаменитое стихотворение Киплинга «Бремя белого человека», что империя не просто колонии. Это важная и ответственная миссия, бремя этой страны (а burden upon this country) и, следовательно, финансовый аспект должен уступить место моральному, ибо это то, что и отличает человека от животного (of which alone men are distinguished from animals). Необходимо решить, жить ли в уютной Англии, смоделированной и отлитой из европейских принципов, или жить в великой стране, имперской стране, стране, в которой ваши сыновья, когда они вырастут, вырастут до самых высоких позиций, будут ценимы не только соотечественниками, но и высоко уважаемы во всем мире[189].

Итак, главное содержание демократического торизма — забота о благосостоянии народа и имперская идея. Как заметил один видный английский историк, Дизраэли предложил взглянуть на империю как на ношу и как на приключение, а не как на скучное коммерческое предприятие.

Внутри партии была предпринята большая организационная работа, активизировалась деятельность местных ассоциаций, Центрального офиса и главного парламентского организатора (так называемого «кнута»). Как отмечает лорд Блейк, самая главная заслуга Дизраэли перед консервативной партией состоит в том, что он сделал её общенациональной партией, а не замкнутой сословной кастой. Это и подняло его влияние и авторитет на небывалую высоту не только в партийной среде. Хорошая организованность, разумная и популярная программа консерваторов и разброд среди либералов, их слабая и нерешительная позиция, обострение ирландского вопроса привели к внушительной победе тори на февральских выборах 1874 года. Они имели 352 места против 300 у объединенной оппозиции. Такого успеха партия не имела более тридцати лет.

Настало время претворять в жизнь провозглашенные идеалы. Здесь главным помощником стал министр внутренних дел сэр Ричард Кросс, адвокат из Северной Англии. Он разработал смелый план социальных реформ. Интересно, что при обсуждении их на заседаниях кабинета они не встречали интереса у коллег, а многие предложения были приняты враждебно. Нередко единственным сторонником был премьер-министр. Однако эта мощная и решительная поддержка обеспечила проведение в 1874 — 1875 годах целой серии социальных законов — Акт о продаже продовольствия и медикаментов, Закон об общественном здравоохранении, Закон о загрязнении рек, рабочее и фабричное законодательство. Дизраэли так оценивал эти законы в письме леди Брэдфорд: «Это самые крупные меры со времен принятия закона об ограничении рабочего дня, и они обеспечат и надолго сохранят для тори любовь рабочего класса». Как сказал первый английский депутат-лейборист Александр Макдональд, «консерваторы сделали для рабочего класса за пять лет больше, чем либералы за пятьдесят»[190].

Отношения Дизраэли и королевы развивались непросто. Дизраэли вначале был тем человеком, которого Виктория просто ненавидела и презирала. В конце его жизни он стал самым любимым министром Её Величества. Надо сказать, что эти отношения заслуживают отдельного и обстоятельного описания. Это уже сделано многими авторами, что позволяет лишь остановиться на наиболее ярких моментах.

Дизраэли стал членом парламента в год вступления Виктории на престол. Он был одним из многих заднескамеечников. Едва ли королева имела о нем ясное представление. Монаршее внимание было привлечено к этой фигуре в период борьбы вокруг «хлебных законов». Виктория благоволила к Роберту Пилю и была сторонницей свободной торговли. Она разделяла взгляды своего мужа на это, поэтому и Виктория, и Альберт были возмущены поведением Дизраэли. Они считали его низким, подлым, неблагодарным существом, которое «даже не производит впечатление джентльмена». Когда Дерби формировал свой первый кабинет, он назначил Дизраэли на должность канцлера казначейства. Королева воспротивилась и выразила испуг и изумление. Премьер-министр поспешил успокоить её, заверив, что Дизраэли — выходец из низов и не всегда действует так, как те, кому не приходится пробивать путь наверх. Виктория с недоверием и удивлением читала отчеты канцлера о дебатах в палате общин. Их автор был писателем. Этот талант проявлялся и в составлении официальных бумаг. Королеве это понравилось. Со временем и принц Альберт изменил свое мнение о Дизраэли. Он нашёл его умным, интеллигентным и обладающим хорошими манерами. Принцу доставляло удовольствие беседовать с лидером оппозиции. Реакция дворца сменилась с резко отрицательной на нейтрально-благожелательную. Когда же принц Альберт умер, Дизраэли почтил его память одной из лучших речей и предложил за государственный счет воздвигнуть монумент и увековечить память принца-консорта. Королева в полной мере оценила эти усилия. Когда в 1864 году женился принц Уэльский, на церемонию венчания из-за траура был приглашен самый узкий круг лиц. Даже не все члены кабинета и герцоги были допущены в часовню. Дизраэли был лично приглашен королевой, причём с супругой.

В полной мере Виктория смогла оценить таланты Дизраэли, когда он стал премьер-министром. Она поняла, что он предан лично ей, а не какому-то абстрактному институту монархии. Это глубоко тронуло её и лед окончательно растаял. Вдобавок премьер-министр писал презабавные письма, сравнивал королеву с феей Титанией и развлекал монархиню болтовней, остроумием и просто сплетнями. Понимая характер королевы и её место, он ей откровенно льстил. «Все любят лесть. Особенно коронованные особы и особенно грубую», — говорил он. Однако льстил он вполне искренне. Дизраэли был убежденным монархистом и любил свою королеву. Свои письма он заканчивал фразой «с любящей верностью и преданностью». Королева опубликовала небольшим тиражом два тома своих мемуаров о жизни с принцем Альбертом в Шотландии. Она подарила их Дизраэли, после чего он частенько говаривал: «Мы с вами писатели, государыня». Викторию это умиляло и приводило в восторг. Во все книги вошло несколько перефразированное высказывание Дизраэли, которым он объясняет разницу в отношении королевы к нему и его извечному оппоненту Гладстону: «Гладстон обращается с королевой как с общественным институтом. Я обращаюсь с ней как с женщиной». Есть и другой ответ, который показывает, как ему удавалось ладить с этой довольно капризной женщиной: «Я никогда не противоречил, я никогда не отказывал, и иногда я забывал»[191].

Дизраэли информировал Викторию почти по всем вопросам. Кончено, кое-что он умалчивал. Он писал длинные, цветистые и чрезвычайно информативные послания. Он всячески создавал у монархини впечатление, что она действительно правит, а не только царствует. Она узнавала из его писем многое о стране и колониях, чего раньше не знала.

Однако премьер-министру приходилось делать многое из того, что он не хотел или считал рискованным для партии или себя лично. Так, сразу после прихода консервативного правительства к власти в 1874 году Виктория настояла на принятии закона об англиканской церкви. Дизраэли терпеть не мог решать все эти церковные споры, которые создавали бурю в стакане воды. Однако он отложил рассмотрение социального законодательства и в угоду королеве провёл необходимые законопроекты.

Весной 1876 года премьер-министр был вынужден провести через парламент закон о присвоении Виктории титула императрицы Индии. Он знал, что его обвинять в стремлении навязать чуждую символику, в любви к восточной экзотике и экстравагантности. Так и получилось. Едва ли не все журналы поместили карикатуры. Вскоре королева пожаловала Дизраэли титул графа Биконсфилда. Зубоскалы связали эти два события. «Вот как, граф, — съязвил Гладстон, — а почему не герцог?»[192]. Эти два случая вошли в такой интерпретации почти во все учебники и многие серьёзные исследования. На самом деле настаивала на присвоении титула императрицы именно Виктория. Дизраэли едва преодолевал приступы астмы и подагры, забывая про обострившийся восточный кризис и Ирландию, был вынужден вопреки своим убеждениям выполнять прихоть королевы и участвовать в утомительных дебатах. Переход в палату лордов связан именно с резко ухудшившимся состоянием здоровья. Пребывание в верхней палате давало больше времени и избавляло от участия в долгих дебатах.

Бенджамин Дизраэли принадлежит к числу тех немногих премьер-министров, которые в равной степени занимаются и внутренней политикой, и внешней. Если первая была более эффективна, то вторая — более эффектна. Дизраэли довелось иметь дел с такими незаурядными дипломатами, как Бисмарк, Андраши и Горчаков. Он смог занять в этом «европейском концерте» достойное место. Определенные трудности создавал для него его же собственный министр иностранных дел лорд Дерби, сын покойного премьер-министра. Он не доверял ни одному европейскому правительству и считал, что нужно свести дипломатические отношения с континентом к необходимому минимуму. Его шеф, напротив, был сторонником наступательной, активной политики (forward policy), причём в Европе, на Ближнем Востоке, в Азии. Это относилось и к внешней политике, и к колониальной.

Довольно скоро Дизраэли пришлось продемонстрировать своё дипломатическое искусство. Собственно говоря, он делал это все шесть лет своего премьерства. Активность началась в 1875 году, когда возникла франко-германская военная тревога. Бисмарк, разгромивший Францию в 1870–1871 годах, стремился в новой войне ослабить её настолько, чтобы отбить всякую мысль о реванше. В связи с этим в германских политических кругах всё чаще обсуждался вопрос о превентивной войне. Когда Дизраэли узнал об этом, он твердо решил не повторять пассивно-выжидательной тактики своего предшественника Гладстона и потребовал от лорда Дерби направить Германии ноту в весьма решительном духе. Соответствующая телеграмма была направлена и в Петербург. Русское правительство получило твёрдые гарантии поддержки своей позиции, а именно — сохранения Франции как великой державы. В Берлин прибыли российский император и его канцлер Горчаков с намерением убедить кайзера отказаться от новой войны. По инициативе премьер-министра и Виктория направила Вильгельму предостерегающее письмо. Кризис был мирно разрешён, и Германия отступила.

Более сложным было дело (чтобы не сказать — авантюра) в связи с Суэцким каналом. Эта важная международная артерия была давно спроектирована французским инженером Фердинандом Лессепсем. Лорд Палмерстон всячески тормозил её строительство, несмотря на сокращение морского пути в Индию. Он опасался интернационализации канала, что сделало бы путь к главной британской колонии общедоступным. Несмотря на сопротивление Англии канал был построен и в 1867–1868 годах открыт для судоходства. Для его строительства была создана акционерная компания, и львиная доля акций в ней в качестве платы досталась египетскому правителю, который носил титул хедива и был фактически независим от Турции, хотя формально признавал её сюзеренитет. Хедив вел весьма рассеянный образ жизни и вечно нуждался в деньгах. В разговоре с одним английским журналистом он признался, что готов продать свою долю акций (более 177 тысяч штук), а кому — неважно, лишь бы хорошо заплатили. Журналист сообщил об этом разговоре британскому консулу, а тот довёл информацию в Лондон. Лорд Дерби отреагировал на это весьма вяло — эта проблема его мало волновала. Зато Дизраэли, узнав о ней, весьма заинтересовался этим делом. Оно давало возможность прибрать канал к рукам и потеснить французов в Египте. Он запросил консула и тот ответил, что переговоры уже ведутся и французские банкиры во главе с Дервье предлагают хедиву 80 млн франков. В то время 1 фунт стерлингов примерно равнялся 20 французским франкам. Дизраэли вновь телеграфирует консулу Стентону и просит его помешать переговорам и предложить английские услуги. Тот ответил, что это возможно, но действовать надо быстро и без лишнего шума, чтобы избежать ажиотажа и не поднять цены на акции.

Кабинет обсуждал эту проблему 17, 18 и 19 ноября 1875 года. Пришедшая телеграмма потребовала нового созыва кабинета. Дизраэли на раздумье оставалась одна ночь. Он пишет королеве торопливое письмо с отчётом о переговорах: «Хедив сказал, что ему надо 3 или 4 миллиона фунтов до 30 ноября! Нет времени на передышку! Мистер Дизраэли смиренно надеется, что Ваше Величество соблаговолит милостиво извинить его за то, что он в спешке не выразился согласно этикету. Совершенно нет времени для написания надлежащего письма». Вновь заседал кабинет. Дерби, министр колоний Карнарвон и канцлер казначейства Норткот выступили решительно против[193]. Последний прямо заявил, что денег в казне нет и надо созвать парламент, который находился на каникулах, для обсуждения данного вопроса. Это рушило все планы премьер-министра. «Я достану деньги», — несколько самоуверенно заявил Дизраэли. Он выглянул и подал условный знак своему личному секретарю Монтегю Корри. Тот немедленно отправился к Ротшильду. Знаменитый банкир только что закончил обед и в момент приезда Корри занимался десертом. «Нам надо завтра 4 миллиона фунтов», — сказал запыхавшийся секретарь. «Кто поручитель?» — спросил Ротшильд. «Премьер-министр и британское правительство», — ответил Корри. «Предайте премьер-министру, что завтра он получит деньги», — спокойно ответил банкир[194]. В тот же вечер Стентону было поручено приобрести акции. 26 ноября консул с деньгами отправился во дворец хедива и они стали пересчитывать акции. Оказалось, что их не 177 645, как было заявлено, а 176 602. Это не меняло дела, хедив вместо 4 миллионов получил 3 976 580 фунтов. Акции отправились в Лондон. Дизраэли явился во дворец к королеве и театральным жестом положил акции к монаршим ногам: «Они ваши, мадам, и к тому же одним мановением руки. Только один человек мог дать так быстро такую сумму — Ротшильд. Вся доля хедива ваша». Королева была непритворно обрадована. «Эта мера будет популярна в стране», — заметила она[195].

«Таймс» так прокомментировала это известие: «Когда нация проснулась утром, она обнаружила, что на её плечи легла значительная доля ответственности и этот факт воспринимается всем миром как новая фаза нашей восточной политики… Последствия этого шага могут быть настолько значительны, что было бы пустой тратой времени пускаться в самые смелые предположения… Управление каналом и реализация разных вопросов будут теперь в наших руках. А поскольку мы обладаем властью, мы, конечно, будем нести ответственность перед всем миром». Сам Дизраэли писал леди Брэдфорд: «В результате двух недель напряжённой работы и опасений я купил для Англии долю хедива. Против нас были все азартные игроки, промышленники, банкиры. Но мы всех их обвели вокруг пальца, и ни на мгновение никто нас не заподозрил»[196].

Оппозиция подняла шум в парламенте и в прессе. Либералы утверждали, что правительство нарушило конституцию, купив акции без согласия палаты общин. При открытии парламентской сессии 1876 года разгорелись дебаты по этому поводу, и Дизраэли выступил там с одной из самых знаменитых своих речей. Он отклонил обвинения в том, что мера по покупке акций была неконституционной. Напротив, противозаконным было бы обращение к «Банку Англии», как это предлагают Гладстон и его товарищи, что странно со стороны двух бывших министров финансов.

Вслед за установлением контроля над Суэцем последовала активизация политики Англии в Индии и вокруг неё. В 1860-е и первой половине 1870-х годов английское правительство проводило так называемую «линию Лоренса», названную по имени вице-короля, стоявшего у её истоков. Суть её в том, чтобы ограничиться имеющимися владениям и сосредоточить свои силы на управлении уже этими территориями. Дизраэли не желал соглашаться с такой линией. Он был сторонником наступательной политики (forward policy) повсюду, в том числе и в Азии. Он опасался расширения владений и влияния России в этом регионе, а северную границу Индии назвал ненаучной. Отчасти он был прав, поскольку британские владения не имели естественных рубежей с Афганистаном. Это требовало содержания там крупной военной силы. Дизраэли решительно приказал вице-королю лорду Норсбруку привести свои взгляды в соответствие со взглядами правительства, а действия — в соответствие со взглядами. Прежде всего, требовалось установить британские миссии в Герате и Кандагаре, затем ограничить русское влияние на Кабул. Норсбрук, который считал себя чем-то вроде сатрапа, проигнорировал эти инструкции. Он был убежден, что в Лондоне ничего не понимают в индийской политике. Однако в Лондоне так не считали. Следствием этих разногласий стала отставка Норсбрука. Дизраэли полагал, что новым вице-королем должен стать человек с воображением. Он вспомнил о лорде Литтоне, сыне его покойного друга Булвер-Литтона, о котором уже немало было сказано выше. Этот человек был не только дипломатом, но и писателем, и поэтом. Так что воображения у него было вдоволь. 24 ноября 1875 года Дизраэли пишет: «Мой дорогой Литтон, лорд Норсбрук только что ушёл с поста вице-короля Индии по множеству внутренних причин и вернётся в Англию весной. Если Вы захотите, я представлю Ваше имя на рассмотрение Её Величества как его преемника. Критическое положение дел в Центральной Азии требует политика, и, полагаю, если Вы примете этот важный пост, то Вы не только будете служить Вашей стране, но и сможете снискать себе славу»[197].

Литтон принял назначение и прибыл в начале 1846 года в Калькутту, которая тогда являлась столицей Индии. Как раз в это время было принято решение о провозглашении Виктории императрицей. По этому поводу был намечен приезд принца Уэльского, пышный дарбар (собрание князей и знати), череда торжеств и праздников. Все это, как отмечали современники, поражало невероятной даже для Востока роскошью. Как только празднества завершились, новый вице-король занялся выполнением порученной ему миссии. Английские войска заняли перевалы, ведущие в Кабулу и Кандагару, полковник Кавальяри отправился укрепить позиции англичан среди пограничных племён. В это время вспыхнул очередной Балканский кризис и русско-английские отношения обострились. Поскольку в Кабуле была английская военная миссия, Россия также направила сюда своего эмиссара — генерала Столетова. Это подействовало на английские власти как красная тряпка на быка. Вскоре при загадочных обстоятельствах умер эмир Афганистана Шер-Али, который стремился как-то избежать конфронтации с британской империей. Его преемник был настроен более решительно. При въезде в Кабул английская миссия была арестована. Лорд Литтон пришёл в ярость, лондонские газеты подняли невероятный шум — как так, величайшая в мире империя готова смириться перед дикой выходкой дикого царька дикого народа. Только война может смыть этот позор. Началась новая англо-афганская война.

Генерал Робертс со своим отрядом, используя местные племена, маршем отправился на Кабул и в результате короткого штурма овладел городом. Оставив отряд и военную миссию, Робертс вернулся на исходные позиции. Вскоре английская миссия была зверски вырезана, эмир вернулся в столицу. Затем войска Её Величества опять перешли в наступление, война затягивалась и становилась все более кровопролитной. В 1880 году к власти пришли либералы, которые взяли курс на сворачивание боевых действий, Литтон получил отставку, финансирование и снабжение армии были сокращены. В итоге английская армия потерпела поражение при Майванде и начались переговоры о мире.

5 июля 1875 года турецкий отряд шел по живописной герцоговинской долине из Мотара в Невисинье. Внезапно на них напали местные партизаны под руководством Петра Тангуза. В дело вмешалась Сербия, потом Черногория. Так начался очередной Балканский кризис. В Англии большинство населения считало, что Турция — реликт мрачного прошлого, средоточие варварства в цивилизованной Европе. Гладстон сравнивал Блистательную Порту с камнем Сизифа, который неминуемо покатится вниз стоит только Англии убрать свою руку.

Новый кризис стал объектом пристального внимания многих сторон, прежде всего, России и Австрии. Горчаков прибыл в Вену и начал переговоры со своим коллегой Андраши. Это вызвало озабоченность Лондона. Для Дизраэли «Союз трех императоров» (российского, германского и австрийского) был постоянным источником беспокойства. В визите Горчакова он увидел дальнейшее укрепление этого союза, который он считал опасным для европейского мира. Тем временем балканский конфликт разрастался. Лорд Дерби на некоторое время отошел от активного управления внешней политикой Англии — вначале он сопровождал королеву на воды, затем находился у постели больной матери, потом возникла суматоха в связи с присвоением королеве титула императрицы Индии. Премьер-министр усилил свои позиции в дипломатии. Он заявил, что не допустит участия Англии в схеме, которая приведет к разделу Турции. Кризис обострялся, Дизраэли сумел несколько ослабить «Союз трёх императоров» и через посла Элиота подталкивал турок на более активные действия.

Турция утратила чувство реальности и переусердствовала в активности. «Либерал» Миджот-паша был направлен в Болгарию для её умиротворения и предотвращения возможного восстания. В итоге он устроил там страшную резню, в которой погибло 30 тысяч человек. Сведения об этом проникли в печать. Поскольку парламент был на каникулах, Гладстон начал борьбу в печати. Он опубликовал памфлет под названием «Болгарские ужасы», в котором резко критиковал турецкое правительство и Дизраэли, поддержавшего это правительство. Подробнее этот памфлет будет рассмотрен в разделе, посвящённом Гладстону. Премьер-министр отреагировал на памфлет в свойственной ему манере: «Самое страшное в этих болгарских ужасах — это „Болгарские ужасы“ Гладстона»[198]. На вопрос о том, читал ли он памфлет, он отвечал: «Я никогда не читаю, что пишет Гладстон. Его стиль вызывает у меня головную боль»[199]. Тем не менее, он направил запрос в британское посольство в Константинополе. Посол ответил, что слухи о зверствах сильно преувеличены. В духе этого ответа премьер-министр заявил в парламенте, вся эта суета — предвыборная пропаганда, сведения о зверствах не совсем соответствуют действительности и являются «следствием отсталости населения на Балканах, что и делает неизбежным насилие там»[200].

Вскоре, однако, стало ясно, что слухи соответствуют действительности. Дизраэли готов был проклясть посла за неверные сведения. Ему пришлось пережить не самые приятные минуты в палате лордов. Правительство затребовало у парламента одобрения своих действий и в целой серии голосований получило его. Были выделены дополнительные деньги, разрешено перебросить армию на Мальту, флот — в Эгейское море. Фактически кабинет получил чрезвычайные полномочия. На традиционном банкете у лорда-мэра Сити в начале ноября 1876 года лорд Биконсфилд заявил: «Хотя политикой Англии является мир, нет нации, более готовой к войне»[201].

За два дня до этого русский царь высказался в Москве в том же стиле. В воздухе запахло войной. Лорд Дерби предложил созвать международную конференцию в связи с настоящим кризисом. После неудачных попыток склонить Андраши к более решительным действиям Биконсфилд согласился на созыв конференции, которая открылась в Константинополе 23 декабря 1876 года.

В ходе конференции Биконсфилд нередко действовал через голову министра иностранных дел Дерби и английского делегата на конференции лорда Солсбери. В итоге их совместной с послом Элиотом деятельности конференция была сорвана и решение вопроса перешло в Лондон. В ходе переговоров был принят так называемый Лондонский протокол — результат компромисса и соглашения. Турция, по совету Элиота, его отклонила, заявив, что это вмешательство в её внутренние дела. Почти тотчас Россия разорвала с Турцией дипломатические отношения, а царь отбыл в Кишинев. Здесь 24 марта 1877 года он объявил Османской империи войну.

Война на Востоке не входила в планы Биконсфилда, но он был к ней готов. Свою главную задачу в разгар этого кризиса он видел в том, чтобы не дать втянуть Британию в войну против воли премьер-министра, как это было во времена Крымской войны. Он заявил: «Чтобы не случилось, на сей раз мы помимо нас самих не будем втянуты в войну; если война и случится, то это будет потому, что мы сами её захотели и наметили определённую цель». В отечественной историографии принято рисовать Дизраэли оголтелым поджигателем войны, которому лишь сила обстоятельств помешала втянуть Британию в вооруженный конфликт. Это, однако, не так. Если бы премьер-министр хотел конфронтации с Россией, он имел все возможности для этого. На его стороне были сила общественного мнения, подкрепленная разгулом шовинизма (так называемый джингоизм), парламентское большинство и безусловная поддержка королевы, которая даже считала своего премьера слишком миролюбивым. Главная задача состояла в том, чтобы достигнуть целей, не прибегая к войне. И это лорду Биконсфилду в полной мере удалось.

После объявления Россией войны Турции английское правительство согласилось соблюдать нейтралитет, если Россия гарантирует выполнение четырех условий: не угрожать судоходству по Суэцкому каналу, не оккупировать Египет, не занимать Константинополь, не продвигаться к Персидскому заливу. Ответ был дан удовлетворительный по всем пунктам. Русская армия перешла Дунай, а в августе 1877 года отряд генерала Гурко занял перевал Шипку, что открывало путь через Балканский хребет. Британский флот крейсировал между портом Безикой и Дарданеллами, что давало почву для многочисленных шуток. Новым послом в Турцию был назначен Лейард. Премьер-министр писал ему, что хотел бы видеть английский десант на берегах Босфора. Королева требовала решительных действий. Когда Дизраэли был на королевском обеде в Виндзорском замке, принцесса Мери Кембриджская спросила его, имея в виду то обстоятельство, что Англия до сих пор не объявила войну России: «Не понимаю, чего вы ещё теперь ждёте?» «Отварной картофель, мадам», — ответил лорд Биконсфилд[202].

В конце января 1878 года русские войска вышли к Константинополю. Султан попросил Викторию о посредничестве. Ситуация в коридорах власти Лондона стала особенно сложной. Лорды Дерби и Карнарвон несколько раз подавали прошения об отставке, и Дизраэли с трудом удавалось убедить их забрать[203]. Королеву устраивала воинственная позиция её премьер-министра. Тем временем в Гайд-парке собирается митинг джингоистов в поддержку войны, толпы бурно приветствуют лорда Биконсфилда на Даунинг-стрит и у парламента и тут же идут бить стекла в доме Гладстона. «Публика взволнована и считает войну неизбежной; я — нет. Я не охвачен беспокойством. Полагаю гораздо боле вероятным, что Россия, натолкнувшись на твёрдость Англии, видя её готовность к бою, в конце концов пойдет на переговоры с нами», — пишет Дизраэли леди Брэдфорд[204]. 27 марта 1878 года состоялось решающее заседание кабинета. Премьер-министр потребовал одобрить его линию и покончить с разногласиями, это фактически был вопрос о доверии. «Решительная политика обеспечит мир, миролюбивая приведет к войне», — заявил он[205].

Необходимо было сохранить твердый тон и занять базы поблизости к месту войны. Дерби и Карнарвон окончательно покинули кабинет. Новым министром иностранных дел стал лорд Солсбери. Это был умеренный политик, но в данной ситуации он поддержал своего лидера. Начались переговоры между Россией и Турцией, итогом которых стал Сан-Стефанский мирный договор. Англия немедленно потребовала его ревизии, и Бисмарк предложил созвать для обсуждения данной проблемы европейский конгресс. Все великие державы приняли это приглашение, а Англия под шумок добилась от Турции права на оккупацию Кипра.

Берлинский конгресс открылся в полдень 13 июня 1878 года. Дизраэли прибыл в германскую столицу 11-го и провел предварительные переговоры с Бисмарком. На конгрессе он проявил себя мастером тайной кабинетной дипломатии. Он заключил секретное соглашение с Турцией, скрыв его от России, с Россией, скрыв его от Турции, и с Австро-Венгрией, скрыв его ото всех и пообещав этой стране кусок турецкого пирога. Наконец, Бисмарка он уверил, что согласится с ним во всем и примет его посредничество. Соответствующие заверения получила Франция, а заодно и Италия. Все заседания делились на пленарные и по интересам. В последних участвовали в основном Англия, Австрия и Россия. Все решения принимались консенсусом. Турция не имела статуса великой державы, поэтому её приглашали на заседания лишь время от времени. В комитетах конгресса Дизраэли не участвовал, предоставив ведение дел Солсбери. Он лишь давал общие инструкции. К 19 июня ситуация на конгрессе обострилась до предела, Англия направила России ультиматум. Биконсфилд «доверился» итальянскому делегату Корти «как старому другу», что назавтра покинет Берлин, тот немедленно сообщил об этом Бисмарку. Кроме того, он распорядился через Монтегю Корри заказать специальный поезд. Секретарь понял или угадал намерения своего шефа, и через три часа вся немецкая столица уже знала, Дизраэли покидает конгресс. В отель «Кайзерхоф», где жила английская делегация, примчался Бисмарк. Он уговорил Дизраэли не спешить с отъездом и обсудить дела неспешно, за обедом. Лорд Биконсфилд согласился на это предложение — ведь его-то он и ждал! После обеда прошли в курительную и английский премьер-министр, которого давно мучила астма, закурил. «Полагаю, что я нанес последний удар по своему расстроенному здоровью, — писал он королеве, — но так было совершенно необходимо для создания доверительной обстановки. Он (Бисмарк) убедился, что мой ультиматум — не выдумка, и перед тем как пойти спать, я с удовольствием узнал, что русские капитулировали»[206]. 22 июня 1878 года он направил Виктории победную реляцию: «Россия приняла английский план для европейской Турции». Ответ не замедлил себя ждать: «Всё это только благодаря Вашей энергии и стойкости»[207]. Далее конгресс протекал более спокойно. Англии удалось закрепить права на Кипр, лишить Россию едва ли не половины завоеванного и покончить с «Союзом трех императоров». Все это без единого выстрела.

13 июля был подписан заключительный протокол и конгресс окончил свою работу. Дизраэли отправился в Англию. Здесь премьер-министра и лорда Солсбери встречали восторженные толпы. Волна цветов и флагов тянулась от Чаринг-кросского вокзала до Даунинг-стрит. Лорд-мэр Сити, герцоги, члены обеих палат выстроились рядами пред старым и сгорбленным человеком, который покинул вагон и вышел на перрон. Тотчас раздался гром приветственных криков, шляпы и шляпки полетели в воздух. «Так не приветствовали даже Веллингтона», — заметил очевидец. Коляска премьер-министра медленно пробивала себе путь через Трафальгарскую площадь и Уайтхолл. Дизраэли с трудом поднялся и зашел в официальную резиденцию премьер-министров на Даунинг-стрит, 10. Через несколько минут он появился на балконе и сказал всего несколько слов, обращаясь к огромной толпе народа: «Я привез вам мир с честью». Это была самая короткая и самая известная его речь[208].

Вскоре королева наградила Дизраэли и Солсбери орденом Подвязки. Премьер-министру был предложен и герцогский титул, но он почему-то отказался. Популярность его была велика как никогда. Если бы выборы прошли немедленно, правительство имело бы огромное большинство в парламенте. Однако Дизраэли не пошел на этот шаг. Обстоятельства вскоре изменились. На юге Африки со времен Великих географических открытий имелись многочисленные голландские поселения. В эпоху наполеоновских войн Англия заняла большую часть голландских колоний во главе с Кейптауном, но часть голландского населения ушла от побережья и основала две республики — Свободное Оранжевое государство (или просто Оранжевая республика) и Трансвааль. Этих переселенцев стали называть бурами, а их государства — бурскими республиками. Колониальная британская администрация задумала прибрать к рукам эти государства и создать федерацию по канадскому образцу. Тогда еще не было известно о золотых и алмазных россыпях на территории бурских республик. Эти меры нашли полную поддержку в Лондоне и у самого премьер-министра. Однако неуклюжие действия чиновников и армии привели тому, что против Англии выступили и буры, и их враги зулусы. Штаб генерала Челмсфорда был окружен, попало в плен и погибло много офицеров и рядовых, в стычке на границе погиб и единственный сын бывшего французского императора Наполеона III. Королева задумала устроить пышные похороны, но натолкнулась на сопротивление премьер-министра. Впервые между ними произошло нечто вроде ссоры. Вскоре, однако, все улеглось, английские войска рассеяли полчища зулусов и отряды буров и к 1880 году перешли в наступление. В ноябре 1879 года Дизраэли в последний раз выступил на традиционном банкете у лорда-мэра Сити. Здесь премьер-министр имеет возможность высказать свои взгляды на любой вопрос и изложить свои позиции. Дизраэли говорил об империи. Он говорил, что англичане должны проявлять твердость по отношению к остальному миру и не бояться принять на себя груз империи. Империя не означает потерю свободы, а лишь увеличение ответственности перед всем миром. Британская империя строится не на насилии и произволе, но на принципах умеренности и прогресса. Закончил свою речь он знаменитым пассажем: «Когда одного из великих римлян древности спросили, какова его политика, он ответил — империя и свобода. Пожалуй, это неплохая цель для любого министра Её Величества»[209].

1879 год выдался на редкость дождливым. Затянувшийся сельскохозяйственный кризис в Англии обострился. Этим воспользовался Гладстон. Хотя никто не объявлял ни о каких выборах, он начал избирательную кампанию, известную как Мидлотианская кампания, поскольку решил баллотироваться в парламент от графства Мидлотиан в Шотландии. Он заявлял, что имперская политика обходится слишком дорого для Британии, что бряцание оружием поссорило эту страну со всей Европой и ухудшило её позиции в других частях мира. Он говорил о нравственности в политике и долге христианина. На заснеженных станциях Шотландии его встречали как пророка. Подробнее об этой кампании будет сказано в очерке о Гладстоне. Выборы прошли в апреле 1880 года и принесли значительный перевес либералам. Они располагали 352 местами в палате общин, консерваторы — 238, ирландские националисты — 62. Королева находилась на водах в Бадене и была совершенно не готова к такому поражению её любимого министра, но сам он встретил эти итоги совершенно спокойно. Виктория просила Биконсфилда не покидать свой пост до тех пор, пока парламент не соберется на заседания. К этому времени она провела переговоры с лидерами либералов Гренвиллем и Хартингтоном, надеясь, что кто-то из них сумеет сформировать новое правительство. Однако Гладстон разрушил эти планы. Королеве во второй раз пришлось обратиться к «этому опасному безумцу».

Прощальная аудиенция с Биконсфилдом была трогательной и печальной. Королева едва сдерживала слезы. Она добилась у лидера консерваторов обещания часто писать ей и навещать «своего старого друга». На прощание она вновь предложила Дизраэли титул герцога, но он попросил сделать лордом его личного секретаря Монтегю Корри. Королева пожаловала тому титул барона Роутона. Гладстон съязвил в связи с этим: «Самое замечательное назначение с тех пор, как Калигула произвёл своего коня в консулы»[210].

Либеральное министерство свернуло многие колониальные начинания Биконсфилда. Были сданы позиции в Афганистане и Южной Африке, сокращено финансирование армии, флота и колониальной администрации. «Правительство простое и дешёвое!» — было лозунгом Гладстона.

Больной и измученный астмой и бронхитом Дизраэли, невзирая на зимнюю стужу (а зима 1880–1881 годов была на редкость холодной и долгой), отправился в парламент защищать политику, которую он считал единственно верной. Королева запросила его мнение относительно тронной речи. По традиции именно ей открывается сессия парламента. В тронной речи, написанной обычно премьер-министром, перечисляются основные законодательные меры, которые будут предложены парламенту. Виктория не согласилась с речью, которую написал для неё Гладстон. Тот заявил, что произнесение речи — конституционная формальность, в которой монархия не имеет права решающего голоса. Королева запросила Дизраэли. Он ответил, что точка зрения, изложенная Гладстоном, не более чем предрассудок, не закрепленный в конституции ни письменно, ни прецедентом. Виктория смогла настоять на своем.

Кроме общественных у лорда Биконсфилда было много и личных проблем. Он остался без лондонского дома. Денег на покупку или аренду у него тоже не было. Он снял номер в отеле, но за него надо было платить. Бывший премьер-министр сел за написание романа. Он любил повторять, что когда ему хочется прочитать книгу, он пишет её. Так вышло и теперь. Он написал роман «Эндимион», во многом автобиографический. Лорд Роутон взялся за продажу рукописи и передал права публикации известному издателю Лонгману, который расщедрился на 10 тысяч фунтов. «Этого мне хватит до самой смерти», — ответил Дизраэли.

Почти всю холодную и долгую зиму 1880–1881 годов Дизраэли провёл у себя в Хагиндене. Он говорил, что луч солнца и тепло для него сейчас дороже чем все ордена Подвязки. Большую часть времени он проводил на софе у камина. В феврале, когда стало немного теплее, он выбрался в Лондон, выступил в палате лордов, обедал с принцем Уэльским. В апреле наступило резкое ухудшение, доктора всерьез обеспокоились за жизнь своего пациента. Королева хотела навестить своего верного друга, но ей сказали, что это излишне взволнует больного. Лорд Роутон был в Алжире. Узнав о болезни Дизраэли, он немедленно вернулся в Лондон, но застал его уже на смертном одре. Королева прислала трогательное письмо и корзины подснежников: «Дорогой лорд Биконсфилд, посылаю Вам Ваши любимые весенние цветы». Однако даже и на смертном одре Дизраэли не утратил остроумия. Когда королева выразила готовность навестить своего старого больного друга, он отговорил ее: «Лучше королеве не делать этого, разве только если она хотела бы передать сообщение принцу Альберту»[211]. В ночь на 19 апреля 1881 года Бенджамин Дизраэли умер на руках верного друга Монтегю Корри. Гладстон предложил пышные похороны в Вестминстерском аббатстве, но, тем не менее, вновь сказал колкость в адрес ушедшего в вечность оппонента — почему решили, что подснежники — это его любимые цветы? Королевские лилии были бы более уместны.

Дизраэли похоронен на скромном сельском кладбище в Хагиндене. На погребении были немногие друзья. Этикет запрещал королеве присутствовать на них, её представлял принц Уэльский. Виктория прислала венок из подснежников с надписью «Его любимые цветы». Некоторое время спустя королева лично посетила могилу Дизраэли и на свои средства воздвигла мраморный монумент в церкви Хагиндена и памятник на могиле. 19 апреля отмечается в Англии как День Подснежника, а по инициативе лорда Рандольфа Черчилля была создана Лига Подснежника для популяризации идей Дизраэли.

Бенджамин Дизраэли был одним из самых замечательных британских политиков. У. Кортни отметил, что «кроме Дизраэли никто из великих британских государственных деятелей не учил британскую нацию мыслить имперски, пока бирмингемский купец (т. е. Джозеф Чемберлен) не пришёл в министерство колоний»[212]. Р. Ситон-Уотсон характеризовал Дизраэли как «величайшего представителя и идеолога империализма». Однако кроме Империи он защищал и свободу[213]. Его политика реформ была продолжена и спасла Британию от ненужных потрясений и классовой конфронтации. Он создал, по словам Р. Блейка, на развалинах аристократической партии тори новую, современную партию, которая стремится отражать национальные, а не кастовые интересы. В своей монографии, посвященной консервативной партии, Блейк (крупнейший специалист в этой области) подчеркивает административные и организационные таланты Дизраэли. Он называет его основателем идеи современного консерватизма, «пророком и философом этой идеи, по мнению многих консерваторов». В биографии, посвященной Дизраэли, Блейк отмечает, что власть пришла к нему слишком поздно, когда его энергия была подорвана болезнями и старостью[214]. И все же сделал он поразительно много.