Политические деятели викторианской Англии

Викторианская эпоха

В XIX веке Британия представляла собой самую крупную из существовавших империй. Другой её особенностью была форма правления, совершенно не типичная для империи — парламентская монархия. Управлять огромной страной и её обширными колониями в условиях пусть достаточно ограниченной демократии — вещь непростая. На протяжении почти всего XIX века Британия продолжала поиск оптимального пути для решения этой проблемы, поиск, который она начала ещё в XVIII столетии.

В XIX веке Британская империя достигла не только своей вершины в экспансии. В это время в целом завершили своё формирование институты парламентской монархии, действующие и поныне. Окончательно определилось место кабинета министров в системе власти и место премьерминистра в кабинете. Из «первого среди равных» он превратился в фигуру, чьи полномочия мало чем ограничены.

Почти все политики той эпохи были прекрасными ораторами и полемистами. Речи Каннинга, Дизраэли, Гладстона, Палмерстона считались классическими и являлись образцом для подражания. Длились они несколько часов и пользоваться написанным текстом было недопустимо. Не случайно же Томас Маколей, историк и политик, назвал систему управления в Англии в XIX веке «government by speaking», то есть правление через говорение.

Наконец, в XIX веке завершилось формирование политических партий и современной двухпартийной системы. Возникновение партий в Англии относится к эпохе Реставрации и к концу XVII века. Названия «тори» и «виги» были презрительными кличками для политических противников. Тори в то время партизаны-разбойники в Ирландии, католики по исповеданию. Виги — скотокрады в пресвитерианской Шотландии. Словом, и те, и другие — бандиты. Первые — сторонники сильной власти и династии Стюартов с их прокатолическими симпатиями, вторые — приверженцы парламента, протестантской церкви, причём в её радикальном, пуританском варианте. В яркое и насыщенное событиями правление бесцветной королевы Анны (1702–1714) борьба между партиями носила действительно политический, парламентский характер. Однако обе партии думали о последствиях. Анна была бездетной и вопрос о её наследнике имел решающее значение. Тори в массе своей выступали за передачу трона сводному брату королевы, так называемому претенденту, католику по исповеданию и стороннику абсолютной монархии по убеждениям. Это означало бы ликвидацию основных завоеваний Славной революции 1688 года, обострение борьбы между королём и парламентом и перспективу новой смуты и гражданской войны. Виги поддерживали кандидатуру правителя курфюршества (княжества в Германии) Ганновер Георга. Он был правнуком короля Якова I (1603 — 1625), имел сомнительную репутацию, не обладал особыми знаниями или умом и совершенно не говорил по-английски. Зато он был протестантом и его кандидатура была официально закреплена в законе о престолонаследии. После его воцарения в 1714 году многие тори (в их числе даже такой умный и образованный человек, как Генри Сент-Джон, виконт Болингброк) оказались замешаны в заговорах с целью возвращения династии Стюартов. Поэтому они оказались как бы выброшенными из официальной политической борьбы на основании закона о присяге и были оппозицией его величеству, а не оппозицией его величества, как это стало позже. Во всяком случае, для великого английского писателя XVIII века Генри Филдинга понятия «тори» и «сторонник Стюартов» практически синонимичны. Положение изменилось лишь во второй половине XVIII века, после воцарения Георга III. Наследник имени и прав Стюартов так называемый «молодой претендент» умирал в Италии от алкоголизма и уже не воспринимался всерьёз. Термин «тори» прилип к партии «друзей короля» Георга III с его склонностью к авторитаризму. Виги же отстаивали систему правления, сложившуюся при Георге I и Георге II.

Однако и в это время тори и виги не были партиями в современном смысле. Выдающийся британский историк Роберт Блейк в своём капитальном труде по истории консервативной партии называет их политическими кланами или кликами. Дизраэли в письме к своему другу и известному писателю лорду Литтону писал, что и тори, и виги были скорее семьями, кланами, чем партиями в полном смысле этого слова. Партийная принадлежность определялась родственными связями и нередко передавалась по наследству. Кстати, отчасти это сохранилось и в XIX веке. Наследники вигских фамилий Кавендишей (герцоги Девонширские), Расселов (герцоги Бедфордские) сохранили эту же политическую ориентацию, а скажем Говарды (герцоги Нофолкские) поддерживали тори. Британская аристократия через систему «гнилых» или «карманных» местечек контролировала выборы в нижнюю палату, а значит, и саму эту палату. Кроме того, через прямой или косвенный подкуп можно было проконтролировать практически любого члена парламента. Сэр Роберт Уолпол, бывший премьерминистром практически 20 лет и активно использовавший оба варианта, говорил, что каждый из депутатов имеет свою цену. Как отмечает известный исследователь британской истории профессор Галина Сергеевна Остапенко в своей статье «Наследники королевы Виктории и первые британские монархи XX в.: Эдуард VII и Георг V. Конституционные полномочия и реальные права монархов в XX в.»[10], в XVIII веке монарху приходилось иметь дело с отдельными аристократами, возглавлявшими плохо организованные и постоянно менявшиеся по своему составу фракции тори и вигов. Виги с изумительной дисциплиной подчинялись воле руководящего ядра, представленного родами Бентинков, Мэннерсов, Кэмпбеллов и Кавендишей, Фицроев и Ленноксов, Расселлов и Гренвиллей, т. е. теми родами, чье сопротивление Стюартам, чья роль в Революции, чья энергичная поддержка Ганноверскому дому обусловили обретение ими влияния и власти.

Еще большую роль в этом сыграла активность, с которой виги посвятили себя без остатка борьбе за победу в палате общин и сохранению в ней своих позиций. Тори уступили вигам представительство даже мелких избирательных округов. Среди представителей графств, составлявших хоть и малочисленную, но очень влиятельную часть нижней палаты, девять десятых были родственниками или креатурами виднейших вигских фамилий. Ради обеспечения себе монополии в парламенте виги не гнушались и более грязными средствами: для сохранения контроля над малыми бургами их богатства щедро расходовались на подкуп продажных избирателей. Еще более бессовестно тратились средства на взятки парламентариям. Лишь королеве Виктории пришлось столкнуться с признанными лидерами консервативной и либеральной партий, все больше способными бороться и выигрывать парламентские выборы в национальном масштабе. По её мнению, партийная система разрушила власть монарха. При общем раскладе сил монарх продолжал пользоваться некоторой властью и большим влиянием[11].

Время царствования королевы Виктории (1837–1901) или Викторианская эпоха, охватывающая более 60 лет, олицетворяло собой зенит промышленного, морского, торгового и колониального могущества Англии. Ее современник, британский поэт и философ Р. Киплинг, посвятивший своей правительнице два стихотворения — «Вдова из Виндзора» и «Последнее песнопение», с некоторым сарказмом писал «о миллионах в ее казне», о флоте, который ждет ее приказаний, а также об огромных колониальных владениях:

Но это был уже миф, навеянный далеким прошлым и возникший в результате самой магии королевской власти. Отныне этот миф, как тень прошлого, будет постоянным спутником британской монархии. По мере становления новых институтов, прежде всего системы политических партий, происходил процесс утраты королевских прерогатив в области исполнительной власти. В значительной степени это было связано с эволюцией поста премьерминистра в направлении утверждения его лидерства среди других министров. Эта тенденция усиливалась по мере того, как король отстранялся от участия в политических решениях, иначе говоря, премьерминистр брал на себя функции монарха[12].

Итак, появление премьерминистра как ключевой фигуры в политической жизни Британии в современном понимании относится именно к XIX веку. В данном исследовании будет прослежена политическая и отчасти личная жизнь государственных деятелей Великобритании Викторианской эпохи.

С легкой руки одного французского историка положение монарха в политической системе принято определять афоризмом «Королева царствует, но не правит». Это, однако, не совсем верно. Королева Виктория прекрасно осознавала размеры своей власти, а еще в большей степени размеы влияния на политическую жизнь в стране. Премьер-министрам и другим политикам той эпохи приходилось ладить с монархами. До королевы Виктории короли сами выбирали премьерми-нистров и министров и могли не допустить неугодного им человека к власти. Виктория в большей мере прислушивалась к парламенту, к этому времени оформились партии, и возможность выбора для суверена была сужена. Тем не менее, королева практически единолично назначила на пост премьерминистра лорда Мельбурна (1839 год, «вопрос о фрейлинах»), лорда Абердина (1852 год) и лорда Розбери (1894). Она могла воспрепятствовать назначению неугодных ей лиц, особенно среди либеральных правительств. Так, она не допустила Дилка в министерство иностранных дел, наложила вето на кандидатуру Лабушера, известного радикальными и даже республиканским взглядами, а в 1885 году решительно отвергла кандидатуру Гренвилла и настояла, чтобы его место занял лорд Розбери.

Кроме того, правительству Её Величества приходилось порой в самый разгар политического кризиса заниматься решением придворных проблем или личных дел королевского семейства. Лорд Мельбурн должен был решать вопросы с королевским фрейлинами, а затем с браком королевы и титулами её мужа. Дизраэли вызывался для урегулирования семейных дел и скандалов. К примеру, в разгар восточного кризиса ему довелось решать вопрос о ссоре принца Уэльского и лорда Рандольфа Черчилля (отца Уинстона Черчилля) по поводу не поделённой любовницы, что едва не кончилось дуэлью. Или тогда же его втянули в длительную переписку и переговоры по поводу того, могут ли сыновья принца Уэльского служить на одном корабле. Словом, премьерминистр сновал между дворцом и палатами парламента.

Политическая традиция Англии требует отношения к государственной деятельности как к своего рода хобби. Парламент — тот же клуб, любят повторять британцы. Не следует слишком серьёзно воспринимать политические победы или поражения. Известный викторианский писатель Энтони Троллоп описывает в одном из своих романов («Барчестерские башни»), как некий граф N, премьер-министр, узнает о поражении своей партии на выборах. Зевая, он вызывает своего секретаря и просит передать своему преемнику поклон и важные государственные бумаги, в том числе с назначениями, хотя формально он ещё мог их подписать. Лишь с принятием в 1870-е годы закона о гражданской государственной службе положение стало меняться, да и то уже в XX веке.

В отличие от многих других европейских стран, в Британии в XIX веке политическая должность не обогащала её обладателя. Скорее наоборот, требовала от него изрядных финансовых затрат. Поэтому почти все государственные деятели были людьми весьма состоятельными и обогатиться за счет казны не хотели. Они использовали личных секретарей, устраивали совещания и даже офисы у себя дома. Это кодекс чести джентльмена. Да и парламентский и журналистский контроль в то время мешал этому. Дизраэли, один из немногих премьеров, не имевших большого состояния, даже не подумал пуститься в личные спекуляции, когда покупал акции Суэцкого канала для Британии, хотя увеличить состояние на биржевой игре через подставных лиц было бы так просто. Этим часто промышляли европейские и американские политики.

В описываемое время в Англии практически не было бюрократии. Государственные решения проводились через немногочисленных парламентских и судейских клерков. Даже премьер-министры имели ограниченный штат сотрудников. Чаще всего они использовали своих собственных секретарей и слуг. Дизраэли неоднократно жаловался леди Брэдфорд, что он сам расшифровывает все секретные правительственные телеграммы то в поезде, то у себя в поместье.

Транспортных средств также за счет казны не полагалось. Самое большее, что мог сделать тот же Дизраэли во время очередного приступа подагры в здании парламента, так это послать полисмена за наёмным кэбом. Отдельные вагоны можно было заказать только за свой счет.

Государственная резиденция на Даунинг-стрит, 10 состояла из официальной и личной частей. Содержание и обслуживание последней ложились на плечи самого премьер-министра. С 1812 года премьер-министры там почти не жили, а только проводили заседания кабинета. Многие, впрочем, и кабинет собирали у себя дома, как, например, герцог Веллингтон, или в министерстве иностранных дел, как лорд Солсбери. В 1830-е годы вообще обсуждался вопрос о сносе зданий на Даунинг-стрит, поскольку поблизости находились распивочные и дома терпимости. Предполагалось реконструировать весь район. Однако злачные места закрыли, у входа на Даунинг-стрит поставили полисмена, и все осталось по-прежнему.

В 1870-е годы в дом номер 10 переехал премьер-министр Дизраэли.

Поскольку после смерти жены у него не было лондонского дома, он решил возродить традиции и жить в официальной резиденции, на тот момент нашел её довольно запущенной. Дизраэли пришлось за свой счет покупать мебель и реконструировать жилые помещения. За установку ванной с горячей и холодной водой он заплатил большую по тем временам сумму — 150 фунтов и 3 шиллинга. Уступая место Гладстону, Дизраэли оставил и мебель, потребовав заплатить за неё. Гладстон потратил немало денег — полторы тысячи фунтов — на реорганизацию и меблировку дома. В 1894 году он провёл сюда телефон и электричество. Его оппонент, лорд Солсбери, не любил особняк на Даунинг-стрит, 10, а зал заседаний кабинета называл «тесной закрытой комнатой». Коллег по кабинету Солсбери чаще всего приглашал в министерство иностранных дел, которое он по совместительству возглавлял, или к себе домой, на Арлингтон-стрит, а официальную резиденцию отдал своему племяннику и помощнику (и будущему преемнику на посту премьер-министра) Артуру Бальфуру.

В заключение несколько слов о титулах и именах, поскольку одно и то же лицо может фигурировать под разными именами. Баронеты могут избираться в палату общин и перед их именем (но не перед фамилией!) ставится слово «сэр». К примеру, сэр Роберт Пиль. Члены палаты лордов, титулованная знать, упоминаются всегда по титулу и крайне редко по фамилии. Например, лорд Солсбери — это титул, Роберт Сесил — имя и фамилия. Старшие сыновья лордов и все сыновья герцогов из учтивости называются лордами, при этом титул ставится перед именем — лорд Джон Рассел, однако членами палаты лордов они не являются и могут вплоть до того, как унаследуют титул, избираться в палату общин. Так, например, 14-й граф Дерби до унаследования им от отца этого титула в 1851 году фигурировал как лорд Стенли, также как и впоследствии его сын, 15-й граф Дерби, известный политик второй половины XIX века. Наконец, пэры Шотландии и Ирландии, если они не имели британского пэрства, за небольшим исключением не входили в палату лордов, могли быть избранными в палату общин и назывались по титулу — Генри Темпл, лорд Палмерстон.

Акт о реформе 1832 г. увеличил число избирателей почти в полтора раза. Он подорвал, но не уничтожил совсем систему «гнилых местечек». Соответственно, влияние земельной аристократии было сохранено. Главной опорой финансового могущества этого слоя оставались «хлебные законы». Борьба за их отмену и отказ от протекционизма с переходом к свободе торговли (фри трейд) стояли в центре политической борьбы вплоть до 1850-х годов, когда противники свободы торговли устами одного из своих лидеров Дизраэли («Протекционизм не только мёртв, он проклят») признали своё поражение.

Второй проблемой было положение рабочих и социальных низов. Аристократы вроде Мельбурна или Палмерстона просто отмахивались от рассмотрения этого вопроса. «О, здесь все в порядке! Ничего не надо делать. Мы не можем пойти на внесение в свод законов чего-то неопределенного», — легкомысленно заявлял лорд Палмерстон. Тем не менее, далеко не все были столь близоруки. Дизраэли довольно резко обозначил конфликт между хижинами и дворцами в своих социальных романах «Коннингсби» и «Сибилла, или Две нации». Некоторых напугали события французской революции 1848 года. Другие переводили эту проблему в русло христианской этики (лорд Шефтсбери). В «голодные 40-е» в Англии развернулось так называемое чартистское движение. Его активисты требовали принятия Хартии (чарт), которая привела бы страну к подлинной демократии и сгладила бы социальные противоречия. Главным методом борьбы чартистов были митинги и сбор подписей под петициями за принятие Хартии. Размах чартистского движения был достаточно широк, но явно преувеличен в советской историографии). В современной английской социальной истории он рассматривается как эпизод борьбы за расширение избирательного права.

Наконец, третьей крупной проблемой, вокруг которой велась борьба, стала парламентская реформа. Проблема эта то обострялась, то затухала, но оставалась в центре парламентских и внепарламентских баталий. Предлагаемые проекты означали в основном расширение реформы 1832 года без её углубления. Один из них, предложенный в 1866–1867 годах Дизраэли, претворился в жизнь. Однако лишь в 1884–1885 годах были введены тайное голосование, примерно равные избирательные округа, практически всеобщее избирательное право для мужчин.

К 1867 году в целом завершилось формирование либеральной и консервативной партий. У них появилась определенная структура — Национальная либеральная федерация и Национальный союз консервативных ассоциаций, свои лидеры, программные установки. Период 1832 — 1867 гг. был временем перехода от старых аристократических группировок к партиям парламентского типа. Этот переход был довольно мучительным. Группировки то объединялись, то расходились. Рубежным стал 1845 год, когда кабинет Пиля провёл отмену «хлебных законов». Партия тори раскололась и на двадцать лет отошла от ведущих позиций. Она формировала правительства спорадически и на очень недолгий срок. Виги тоже не были едины. Это обусловило политическую нестабильность и частую смену кабинетов, особенно в 1850-е годы. Однако именно этот период — золотой век британского парламентаризма, время, когда парламент реально разрабатывал и принимал законы и контролировал ситуацию в стране. Не случайно его охотно сравнивали с древнеримским сенатом. В неустойчивой политической ситуации значение имел каждый голос, поэтому яркое выступление какого-либо члена парламента могло играть решающую роль, например, доклад Робака привел к падению кабинета Абердина.

Поскольку основными избирателями стали образованные и зажиточные слои, которые имели возможность выписывать прессу, резко возросло влияние газет и журналов. Именно тогда Маколей сказал, что пресса, и особенно пресса парламентская, стала «четвёртой властью Империи». Передовицы таких газет, как «Таймс», обсуждались в клубах, кулуарах парламента, гостиных и даже на митингах. Газеты были относительно независимы и формировали общественное мнение. Это сильно отличало ситуацию в Англии от того, что было на континенте. Один из исследователей жизни Палмерстона отмечает, что этот искушенный британский политик не мог понять, что пресса в Пруссии и на континенте вообще не есть отражение общественного мнения, а является отражением официальной точки зрения. С другой стороны, Бисмарк не мог понять обратного. Порой приговор «Таймс» был окончательным и обжалованию не подлежал. Широким влиянием пользовались и такие издания, как журнал «Панч», с которыми сотрудничали такие великие писатели, как Теккерей, и такие замечательные художники-графики, как Лич или Крукшенк. Трудно переоценить и влияние местной прессы, которая была в большей мере политизирована и ангажирована, как это можно видеть из романов Диккенса, Теккерея, Троллопа, Джордж Элиот и других.

Политическое устройство Британии в указанный период можно охарактеризовать как весьма умеренную цензовую демократию. Невзирая на всю свою ограниченность, оно открывало возможность мирного переустройства страны и позволило ей избежать революционных потрясений, которые охватили почти всю Европу.

Промышленный Север притягивал к себе капитал и население и требовал всё громче места за столом принятия решений. Англия уверенно шла по пути превращения в «мастерскую мира».

Реформа 1867 года и окончательное оформление либеральной и консервативной партий привели к заметному усилению роли кабинета и влияния премьер-министра. Одновременно несколько видоизменились, а по мнению некоторых исследователей, сократились полномочия парламента. Он уже не разрабатывает законы, а утверждает, редактирует или отклоняет предложения кабинета (так называемый министериализм). Это не значит, конечно, упадка его влияния и утраты контроля над правительством. В некоторых случаях эта функция была очень действенной. В бурные 1880-е годы, когда шла борьба по ирландскому и колониальному вопросам, голосование по таким пустяковым вопросам, как снижение расходов на флот на незначительную сумму (несколько сотен фунтов) или мизерное повышение налога, скажем, на пиво, приводило к падению кабинета.

Как уже отмечалось выше, законы середины 1880-х годов ввели по сути всеобщее избирательное право для мужчин. Более того, с некоторыми ограничениями это право получили женщины при выборах в местные органы власти. Данные обстоятельства вынудили даже аристократов повернуться к народным массам. В среде консерваторов это была сформулированная Дизраэли доктрина «демократического торизма» (или «торийской демократии»), довольно размытая в своих очертаниях. У либералов это был популизм (в хорошем смысле этого слова) У. Гладстона.

Важное значение имело магическое понятие «империя». Покушение на империю стало означать к концу века чуть ли не государственную измену. Именно так и толковали консерваторы движение за самоуправление (гомруль) для Ирландии. Борьба по этому вопросу привела к расколу и ослаблению либеральной партии. Традиционно либералы выступали за правительство «простое и дешевое» и со скепсисом относились к имперским замашкам Дизраэли. Консерваторы обвиняли их в нежелании принять на себя «бремя белого человека», «груз империи и расы». Впрочем, в конце лидерства Гладстона в либеральной партии оформилось крыло «либералов-империалистов», а их лидер лорд Розбери стал после ухода Гладстона премьер-министром. Они не осуждали политику расширения империи и считали возможным отложить предоставление гомруля Ирландии до «подходящего времени».

Разгул шовинизма и империализма сопровождался ростом популярности королевы Виктории. Сложился настоящий культ королевы. Хотя власть её всё более ограничивалась, но влияние и авторитет «вдовы из Виндзора» заметно возросли, вопрос о ликвидации британской монархии никто всерьез не рассматривал, были окончательно оформленные её основные черты, сохранившиеся и поныне.