Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Гюнтер Гёрлих. Открытие. (Перевод И. Грицковой)[3]

Матиас проснулся и увидел, что в большой комнате горит свет. Он посмотрел на часы. Маленькая стрелка застыла у цифры два. Странно — такое позднее время, а там все еще горит свет.

Матиас встал, прошел по коридору, надавил ручку двери.

За письменным столом, уронив голову на руки, спал отец. Он грузно навалился прямо на какие-то таблицы, чертежи, густо исписанные листы бумаги. Остывший табачный дым висел в комнате. В чашке блестел черный, как нефть, чай.

Матиас долго и внимательно смотрел на отца, видел седеющие волосы, морщины на той стороне лба, которая была обращена к нему, слышал тяжелое дыхание. Отцу было неудобно спать вот так за столом, да и кресло было жесткое. Отец признавал только жесткие кресла у письменных столов. Они подбадривают и не дают заснуть, говорил он.

Спала мать, спала сестра, и отец спал. Спал таким странным образом. Но когда же он заснул?

Свет настольной лампы освещал таблицы, чертежи, густо исписанные листы бумаги.

Матиас тихонько потряс отца за плечи. Нет, так ничего не получится, надо ухватиться посильнее. Он подивился, какие у отца крепкие и твердые плечи. Раньше, бывало, он частенько сидел на них и ему было мягче, чем в самом роскошном седле. Вдруг отец поднял голову, заметил сына и, по-видимому, не сразу понял, что к чему.

Но, посмотрев на свои таблицы и чертежи, тут же начал действовать. Под тяжестью его тела бумаги помялись я лежали в беспорядке. Он сложил их аккуратно, одну к другой, поднял взгляд, уже совсем бодрый, и чуть смущенно улыбнулся.

— Никак, я и впрямь заснул. Будто обухом по голове ударили.

— Уже два часа.

— Два? Я же себе чай около часу заваривал.

Отец встал, потянулся, прогнул поясницу.

— И ты, значит, проснулся? — спросил он удивленно.

— Да. И хорошо — вовремя подоспел.

— Ну ладно. Иди скорее в постель, Матиас. Я сейчас тоже лягу.

Отец вытащил сигарету из пачки на столе, рассеянно посмотрел на этот странный предмет и решительно сунул сигарету обратно в пачку.

— Ничего не попишешь. Иду спать.

Он сказал это скорее себе самому.

Обнял своего сынишку и вышел вместе с ним.

— Надо было мне занавеску повесить, что ли.

Вскоре свет действительно погас. Было уже около трех.

Утром Матиас сразу же поспешил в комнату отца. На столе уже не было ни таблиц, ни чертежей, ни густо исписанных листов бумаги. Матиас вспомнил, что отец собирался поехать на конференцию в другой город. Прошлым вечером все обсуждали, этот вопрос. Отец взял туда свою работу. Мать удивилась, почему Матиас так долго стоят у письменного стола. Но мальчик ничего не сказал ей о том, что было здесь вчера ночью в два часа. Да это и не удивило бы ее. Такие ночи были ей знакомы.

За завтраком всем семейством решали, где провести выходные дни. Если погода будет хорошей, решили осмотреть старый-престарый замок в красивой местности.

— Ничего получше придумать не могли, да? — спросила сестра. — Развалюху какую-то увидеть хотите?

Собственно говоря, Матиас был на сей раз согласен с сестрой.

— Отец ведь так давно мечтал об этом, — заметила мать.

Тогда Матиас сказал:

— Вообще-то говоря, это очень даже интересно. История и вообще.

Сестра удивленно уставилась на него, но промолчала.

А мать сказала:

— Он очень обрадуется.

Днем у Матиаса возникла мысль, которая вылилась в твердое намерение. Никто и ничто на свете не сможет его отговорить, будь против этого хоть тысяча доводов.

Матиас сидел на своем месте у самого окна. Ему хорошо было видно Бергмана — тот сидел за столом прямо перед ним. Это был редкий случай, обычно во время занятий Бергман передвигался по классу: иногда между доской и первым рядом парт, а то доходил до двери и возвращался к окну.

Но сейчас был не урок, сейчас было классное собрание. За плечами у Бергмана был нелегкий учительский день. И теперь ему, конечно, хотелось присесть, кстати, и молодым его уже давно не назовешь.

Бергман высказывал новую мысль. Подавал ее на свой лад, и все с интересом слушали. Бергман прял нить. Она тянулась, не обрываясь, приковывала к себе. А суть ее была вот в чем: чего мы только не сделали за последний год! Пошли по следу революционных подвигов. В этой связи натолкнулись на скромных людей, из их жизни узнали, сколько беззаветной отваги скрывается подчас за неприметными делами. Поняли мы в какой-то мере, что такое мужество и храбрость, дисциплина, стойкость и сознание, что стоишь ты за правое дело. Это было для нас дороже всего. Да и работали мы с радостью. Мало-помалу каждый из нас загорался этими поисками. А теперь пойдем дальше, обратимся к годам совсем недавним. Приглядитесь к жизни ваших отцов. Да-да, именно ваших отцов. Ну, вы сами понимаете — я имею в виду их поколение. Возьмем к примеру: первоклассный, квалифицированный рабочий Нойберт с завода по ремонту железнодорожного оборудования. Все вы, я уверен, чтите его. А четверть века тому назад Нойберт был совсем молодым парнем, да и в солдатах он, наверное, тоже побывал. Каким же образом стал он образцовым рабочим, мастером Нойбертом?

Бергман перечислил множество людей того же возраста. Назвал он среди них и нашего завуча фрау Торнов, и майора Шульца, и врача Штокхаузена. Да-да, и его. Всех это немало удивило. Вот тут-то у Матиаса и возникла мысль.

Отец вернулся с конференции только на следующий вечер. Он был явно очень утомлен: ел молча, неторопливо потягивая из кружки пиво. Каждому он привез какой-нибудь подарок. Этого отец никогда не упускал. Жене — пару колготок. Он-то уж знал, чего ей хочется. И она, как всегда, выразила радость.

Сестра с вожделением смотрела на колготки, но ей подарили книгу — «Юношескую энциклопедию», — которую отец купил специально для нее. Кстати, стоила она не дешево. Сестра не особенно обрадовалась — в подарке был заключен недвусмысленный намек. Матиасу отец дал фламастер и папку (ту, что ему вручили на конференции). Внутри лежал блокнот с белоснежной глянцевой бумагой, календарь на текущий год и этот самый фламастер. Пиши им сколько душе угодно — и не устанешь, Матиас сейчас же начал его опробовать.

Между тем он прикидывал, удобно ли прямо сегодня же вечером поговорить с отцом.

На письменном столе царил порядок. Матиас сразу же обратил на это внимание. Отец сидел за столом так, без дела, и, видимо, даже не заметил сына. А может, он подумал, что Матиас просто что-то ищет в его комнате. Мысленно он был, наверное, в другом городе, на конференции.

Мальчик думал: «Видно, не все там сошло благополучно, какая-нибудь получилась неувязка. Да это у отца на лице написано, я‑то вижу».

Он постоял в нерешительности и уже хотел было уйти. Но может быть, стоит все-таки его отвлечь?

Матиас облокотился о письменный стол и открыл зеленую папку, на которой было написано: «Дискуссионная статья». Отец взглянул на сына, приподнял папку и снова бросил ее на стол.

— Что, мешаю? — спросил мальчик.

— Да нет. Нет, конечно.

— Дело вот в чем, — начал Матиас, — мне надо с тобой поговорить. Но знаешь, спокойно, без спешки.

— Ну тогда садись, — ответил отец.

— Может, сегодня не стоит? — предположил мальчик.

— Почему же?

— Тебе сегодня не до того.

— Точно, — согласился отец. — Как говорится, нынче я немножечко не в себе. — Он постучал пальцами по зеленой папке.

Матиас спросил:

— Что, нелегко пришлось на конференции?

— Вот именно, — ответил отец. — Это тебе не какое-то торжественное заседание. Вовсе нет. Поспорили жарко. Надо было получше подготовиться. Может, стоило позавчера ночью заварить еще одну чашечку кофе. Да покрепче.

— Ну, тогда поговорим в другой раз, — сказал Матиас.

— Нет, побудь минутку, — ответил отец. — Так какое у тебя там дело? Что-нибудь натворил?

— Ничего я не натворил, — возразил мальчик. — Ты должен мне что-нибудь рассказать о себе. — И он передал отцу, что говорил на классном собрании учитель Бергман, назвал мастера Нойберта с завода по ремонту железнодорожного оборудования. Отец хорошо знал его, ведь он и сам работал там же. Упомянул и про врача Штокхаузена, они были с отцом ровесниками. И тут Матиас сказал:

— Я же хочу узнать что-нибудь о тебе самом. Вот это мне и пришло в голову. Я выбираю тебя, и никого другого.

Матиас смотрел через стол на человека в кресле напротив. Тот молчал.

— Что, не правится? — спросил мальчик.

— Даже не знаю, что тебе и сказать, — ответил отец. — Взял бы ты лучше мастера Нойберта или, может быть, доктора?

— Не хочу, — возразил Матиас.

— Ну, так что бы ты хотел узнать?

— Многое, в общем, все.

— Ну, так мы что-нибудь придумаем, — сказал отец. — Надо только собраться с мыслями.

— Я бы хотел узнать; как это все началось у тебя. Я говорю о том, как ты стал инженером, да еще партийным активистом. С чего-то это должно было начаться.

Тут отец немного помолчал. Потом он сказал:

— Да, конечно, с чего-то это должно было начаться. И началось много лет тому назад. Можно сказать, целую вечность тому назад. Скоро уже будет двадцать пять лет.

На следующий вечер отец сказал:

— Если хочешь, мы можем поговорить сегодня.

Они были одни в целом доме, и отец считал, что обстановка благоприятная.

Они удобно расположились в креслах в углу комнаты. Матиас принес блокнот, привезенный ему с конференции, и фламастер.

— А это еще зачем? — спросил отец, указывая на фламастер.

— Я буду делать заметки.

— Пишет хорошо?

— Отлично, — ответил мальчик.

— А я им совсем писать не могу, — сказал отец. — Наверное, слишком сильно нажимаю, и мазня получается ужасная.

— Мне им очень удобно писать, — сказал Матиас. Он чувствовал, что отец взволнован. — Покурить не хочешь? — спросил он.

— Вот это мысль!

Отец вытащил сигарету, закурил.

— Ну, так я расскажу тебе, как это все со мной вышло, — начал он. — Было это двадцать пять лет назад, в марте сорок пятого года, значит, примерно за несколько недель до конца войны… Когда мне было лет тринадцать, ну, как тебе сейчас, Матиас, я мечтал только об одном: лишь бы война не кончилась, пока я не вырасту и меня не возьмут на фронт. Думал я даже записаться добровольцем. Ты уже не застал в живых мою мать, стало быть твою бабушку, Матиас. Знаешь, наверное, только, что умерла она от голодного тифа. Так вот, твоя бабушка втайне от всех отговаривала меня. Но бесполезно. Я рвался на войну, хотел воевать за Германию. Твой дедушка — одному богу известно, где он погиб, — тот тоже не мог меня переубедить. Он был на фронте. Но тем не менее мать всегда твердила — пусть он только вернется, ему-то уж будет что мне порассказать, он-то уж отобьет у меня охоту лезть на рожон. Так вот, когда отец приезжал на побывку, он вовсе не пытался меня переубедить. Эти дни он в основном помалкивал. О войне — ни слова. По правде говоря, это меня здорово огорчало. Во время отпусков отец работал как одержимый, все приводил в порядок, чинил велосипеды и еще всякую всячину. Этому я тоже немало удивлялся.

Вот каким я был в твоем возрасте, Матиас. Может быть, и мастер Нойберт был таким же.

А война все ближе и ближе подступала к нам. Через несколько дней после того, как мне исполнилось семнадцать лет, советские танки ворвались в предместья нашего города. Мне уже незачем было записываться в добровольцы. Вскоре меня и так призвали. Наш город превратился в крепость. Всем городам Германии надлежало стать крепостями. Это было равносильно смертному приговору. К несчастью, всюду насажали комендантов, которые строго следовали букве приказа. Дезертиров вешали прямо на деревьях или тут же на месте пускали пулю в лоб. Однажды нашу роту погнали к ратуше, чтобы все видели, как расстреливают дезертира. Меня затошнило. Но я понимал — русские не имеют права ступить на нашу землю. Я совсем не думал о том, что немецкие войска уже побывали у самой Волги, то есть на родине русских.

Я научился бросать ручные гранаты, стрелять фаустпатронами, обращаться с пулеметом, орудовать саперной лопаткой.

Вскоре наш город стал осажденной крепостью. Советские войска наступали со всех сторон.

Я пробирался через руины, съеживался, заслышав нарастающий вой снарядов, видел, как рушатся и горят дома. И понял тогда, что значит ужас смерти.

Иногда по ночам, когда смолкала артиллерия, с другой стороны фронта через громкоговорители доносились голоса. Они призывали нас: «Прекратите бессмысленное сопротивление! Не подчиняйтесь фашистским бандитам! Вы же сами не хотите умирать! Вам же самим хочется поскорее вернуться домой!»

Мне не хотелось внимать этим голосам, взывавшим к нам из громкоговорителей на чистейшем немецком языке.

И вот наступил этот холодный сумрачный день в начале марта. Нашу роту снова бросили на передовую. Многие солдаты в нашей роте были моими ровесниками. Мы заняли новую линию обороны. Тут-то русские и сломают себе шею, уверял распределявший нас лейтенант. Унтер-офицер Майерхоф (он был парашютистом и нашим инструктором) получил особое задание. Мы слышали, что его недавно выписали из госпиталя, но ходили также слухи, что Майерхофа выпустили из военной тюрьмы.

Ты, Матиас, конечно, слышал о зверствах, которые чинят во Вьетнаме «зеленые береты»… Вот таким же был и Майерхоф. Нет, он не требовал, чтобы мы вытягивались по струнке, приветствуя его, но, когда речь шла об умении стрелять или бросать ручные гранаты, тут-то он был неумолим. Мы боялись его и в то же время невольно восхищались им.

Майерхоф ухватился за пулемет, взглянул на меня и кивком указал на коробки с патронами и связки ручных гранат. Все это должен был тащить я — его запасной стрелок. Лейтенант привел нас в подвал какого-то старого, чудом уцелевшего жилого дома. Маленькое оконце едва выступало над землей, подвал был узким и темным. В углу хозяин аккуратно сложил дрова и уголь. В сторонке я заметил полку, на которой стояли стеклянные банки с консервированными овощами и фруктами, ржавый фонарь, старая велосипедная рама и прочий хлам. В заднем углу валялся полупустой мешок с картошкой. Это было удивительно, так как в городе картошка давно уже стала редкостью.

Майерхоф высунул пулемет из окна и уставился вдаль.

«Прекрасный сектор обстрела, не правда ли, Майерхоф?» — спросил лейтенант.

«Местечко что надо», — согласился Майерхоф.

«Вот тут-то они и скопытятся», — сказал лейтенант.

«Важно, чтобы никто из наших справа и слева деру не дал», — угрюмо пробурчал Майерхоф.

«Пойду пришлю вам довольствие», — сказал лейтенант.

Мы с Майерхофом остались одни. Он посмотрел на стеклянные банки и запустил одной из них прямо в стену. С известковой стены поползло тягучее сливовое варенье.

«Вот дерьмо, — сказал Майерхоф. — В этих домах ничего поприличнее не найдешь. Жрали небось дрянь какую-то». И он стал рассказывать, как он побывал однажды в богатом районе. Там в подвалах было всего завались: гусиное жаркое в консервах, куры, колбасы, водка, вино.

«Люди с деньгой и со связями умели о себе позаботиться, отложить кое-что про черный день. Налопались мы до отвала, а там всего еще полным-полно. Бывало, набьем себе животы и такого жара русским зададим, целую очередь выпускали».

Он велел мне встать рядом с окном. Через ствол пулемета видел я сумрачный день. Да, действительно у нас был замечательный сектор обстрела.

Майерхоф протянул мне фляжку, и я отхлебнул водки. Он растянулся на мешке с картошкой и тут же уснул. А я все смотрел и смотрел на улицу. Видел на той стороне руины сгоревших дотла домов, каменные фасады зияли черными глазницами окон. Оттуда должны появиться русские, и тогда заработает наш пулемет.

Но пока что их там не было. Когда же они выйдут на пустую улицу, так сразу же напорются на наш неожиданный огонь. Так говорил лейтенант. Я очень устал, меня бил озноб, не помню даже, долго ли я стоял вот так у пулемета. И тут загремела артиллерия. Чего только я не пережил за последние недели, но такое, такое я слышал впервые. Я бросился на пол, вплотную прижался к стене и всем своим телом почувствовал, как она задрожала.

И вдруг стало тихо. Лязг танковых гусениц звучал теперь глухо, совсем безобидно и ничуть не пугал. По-прежнему раздавались жуткие крики, стучали пулеметы, мне же казалось, что это перекликаются дети, стрекочут кузнечики.

Я поднял взгляд и увидел прямо перед собой сапоги Майерхофа. Майерхоф строчил из пулемета, который бешено вырывался из его рук. Рядом со мной со звоном падали отстрелянные гильзы.

Я вскрыл коробку с патронами и протянул Майерхофу новую обойму. От напряжения его лицо было сведено гримасой, указательным пальцем он судорожно рвал на себя спусковой крючок.

Скорчившись, сидел я рядом с ним. Внезапно Майерхоф рухнул как подкошенный, всей своей тяжестью придавив меня к полу. Его стальная каска ударилась о стену. Я с трудом выкарабкался из-под него. Майерхоф, по-видимому, был мертв. Да, он был мертв. Я вперился в него взглядом и, боясь пошелохнуться, так и сидел на полу в подвале. К тому времени я уже успел наглядеться на мертвых, но сейчас впервые столкнулся со смертью лицом к лицу, никогда еще я не видел ее так близко. Тогда я подумал: «Стреляй же! Теперь твой черед! Ведь Майерхоф убит». Я вскочил на ноги, встал за пулемет, надавил на курок. Каждый выстрел болью отдавался в плече. Вдруг пулемет замолчал. Обойма была пуста. Чтобы достать новую, я отступил на шаг. И тут я почувствовал сильный удар в бедро и грохнулся на пол. Мне показалось, что кто-то, с размаха ударил меня палкой. Немного погодя пришла боль. Я увидел кровь, хлынувшую из дыры на серых брюках, разорвал их, не глядя, наложил на рану тампон, вытащил из пакета Майерхофа бинт и обвязал бедро.

При этом я выл от боли и ужаса. С трудом дотащился я до самого дальнего угла в подвале и повалился на мешок с картошкой. Да, плохо мне было, силы совсем иссякли.

С улицы доносился резкий грохот боя. Впервые за все время я испугался русских. Напрягая последние силы, дополз я до мертвого Майерхофа и взял его пистолет. Майерхоф смотрел на меня застывшими, остекленелыми глазами.

Потом я снова улегся на мешок, засунул ствол пистолета в картошку, а сам ухватился за рукоятку, в любую минуту готовясь выстрелить. Обрывки мыслей мелькали в голове.

Долго лежал я в кромешной тьме подвала, лелея надежду, что наши отобьют атаку русских и я буду спасен. А что, если нет? Возможно, они вообще не заглянут в этот подвал. Что им здесь может понадобиться? Тогда ночью я проберусь к своим. Я выложу последние силы. Мне же знакома здесь каждая улица, каждый двор. Как-нибудь доползу.

А что, если русские все-таки заглянут в подвал?

Что тогда?

Тогда я должен стрелять, выпустить в них всю обойму. Оставить про запас последнюю пулю. Последнюю пулю для себя самого.

Я часто слышал, что герои умирают именно так, и Майерхоф тоже говорил об этом.

Боль в ноте становилась все сильнее, от жажды ссохлись губы. Меня колотил озноб. А во фляжке оставалась лишь водка.

Внезапно в окне появилась тень. Я разглядел русские сапоги, уловил незнакомую речь. Кто-то с трудом переводил дыхание.

Тут я совсем позабыл про свои боли, ощупью начал искать под картошкой пистолет. Сквозь подвальное окно пролезал человек. Сначала он уперся сапогами в мертвого Майерхофа, потом быстро соскочил на пол. Я увидел перед собой дуло автомата. Маленькое круглое отверстие все ближе и ближе надвигалось на меня.

Тогда я поднял руки.

Ну, вот и все, пронеслось в голове. Хотя точно не помню, что я тогда подумал.

Вдруг солдат опустил дуло и вплотную наклонил свое лицо к моему.

«Ну что, капут тебе? — спросил он и указал автоматом на окровавленный бинт.

«Ты капут. Это очень хорошо», — добавил солдат.

Потом он что-то крикнул по-русски. Через окно пробирался еще один солдат, с готовностью помогавший третьему, который тоже влезал в окно. У этого третьего в разорваной гимнастерке грудь крест-накрест была перевязана широким бинтом. Оба солдата подхватили его и уложили на какую-то шубу. По его лицу было видно, что он тяжело страдал.

Я заметил, как двое других поглядели на меня — наверное, обдумывали, что же им теперь со мной делать.

Должно быть, они хотели меня прикончить. Сквозь это окно палил из пулемета Майерхоф, я подавал ему патроны, а потом начал стрелять сам. Я уставился на солдат. Их взгляд не сулил ничего хорошего. Тот, что был около меня, навел автомат.

Я снова поднял руки.

Вдруг раненый что-то прошептал им и покачал головой.

Но у меня был пистолет. Я тоже мог стрелять. Мне не хотелось так дешево отдать свою жизнь.

Раненый лежал, прислонившись к стене, в двух шагах от меня, и тяжело дышал. Те двое положили ему на колени автомат, ствол был направлен прямо мне в грудь.

Тот, что первым забрался в подвал, вплотную подошел ко мне.

«Ты — фашист. Ты пойман. Понял? И давай не глупи. Понял?»

Оба солдата наклонились и поцеловали раненого. Он был много старше их. Потом они снова выбрались из окна на улицу. Грохот боя стал еще сильнее.

Так мы остались с раненым одни. У него на коленях лежал автомат. Мой пистолет был спрятан в картошке.

Пусть только он попробует в меня выстрелить, я сам его тут же прикончу. Так думал я. В полутьме я плохо различал его лицо, он же, наверное, видел меня лучше. Свет из окна падал как раз на мое лицо.

Вдруг я почувствовал, что теряю сознание. Сказалось, вероятно, напряжение последних часов, потеря крови и страх смерти. Нет, надо взять себя в руки, главное, не показать, что я совсем без сил.

И тут раненый спросил: «Ты ведь совсем молодой. Сколько же тебе лет?»

Он произнес это четко, на моем родном языке. По его произношению я сразу понял, что он родом из нашего города. И я позабыл о своей ране. Я понял. Здесь, в подвале, передо мной сидит немец, немец в русской гимнастерке, один из тех, кто предал Германию. Один из тех, кто кричал в микрофоны и призывал нас бросить оружие.

Вот что я думал в этот момент: только бы пистолет Майерхофа сработал без отказа!

«Сколько же тебе лет, отвечай!»

«Так точно, семнадцать», — ответил я.

«Ты сам из этого города?»

«Так точно».

«Что ты заладил «так точно» и «так точно»?»

«Вы же меня допрашиваете. Я пленный».

«Да, это верно. Ты пленный. Но скажи спасибо, что тебя так не шарахнуло, как вот этого унтер-офицера. Да еще перед самым концом».

Раненый закашлялся и прижал руки к груди.

«Доволен, что война к концу идет?»

Я промолчал, а сам подумал, что ей и впрямь скоро конец. Раньше мне это совсем не приходило в голову. Но там, за окном, еще бушевала война и стрельба становилась все яростней и ожесточенней.

Раненый наклонил голову к окну, и мне стало видно его хмурое и напряженное лицо.

Я пошарил в мешке с картошкой, нащупал холодную рукоятку пистолета.

Раненый сказал:

«Скоро все кончится. Да это и не может дальше продолжаться. А они все сопротивляются и сопротивляются. Вот такие, как ты, стреляют до последнего патрона. И что только Гитлер из вас сделал! Эй ты, ну ответь же, почему вы сопротивляетесь как сумасшедшие?»

Осмелев, я спросил:

«Почему вы с русскими? Вы же немец!»

«Сердцем и разумом я уже давно с ними. Ты пока что не можешь это понять. Но скоро и ты прозреешь. Поймешь, что я прав, а ты нет. Чем занимается твой отец?»

Я ответил с горечью:

«Мой отец погиб. Так точно, погиб».

«Кем он был до войны?»

«Слесарем».

«Работал в этом городе?»

«Так точно».

«Где же?»

«На заводах Лемке».

Он немного помолчал.

«Я и сам работал у Лемке. Много воды с тех пор утекло. Потом бросили меня в тюрьму… Я тоже был слесарем. Давним-давно… Но надеюсь скоро опять, приняться за работу. Совсем скоро…»

Я, кажется, даже привстал, несмотря на сильную боль. Мне показалось просто невероятным, что этот человек в русской гимнастерке тоже служил у Лемке. Проходил сквозь те же ворота, что и мой отец. По-видимому, он ориентируется в городе не хуже меня. Знает его как свои пять пальцев и указывает русским ближайшие пути. Хотя он мог многое позабыть, ведь он давно уже здесь не живет.

«Куда тебя ранило?»

«В бедро».

«Рана сквозная?»

«Не знаю. Вообще я ничего не знаю».

«Болит?»

«Да, да, — сказал я с ужасом, жаркая волна захлестнула меня. — Я же здесь сдохну как собака. Помру от столбняка, от потери крови».

«Спокойно, — сказал человек у стены. — Не бойся. Нас отсюда вытащат. Там пока еще идет бой. Но о нас вспомнят. Андрей не может забыть, что я здесь».

Может, твой Андрей про тебя и вспомнит, думал я, а меня, врага, еще, чего доброго, прихлопнет.

И я снова нащупал пистолет. Автомат на коленях солдата уже не был направлен мне в грудь. Раненый зажег сигарету, несколько раз затянулся, тут же тяжело закашлялся и даже скорчился от боли.

«Нельзя вам курить с таким ранением», — сказал я.

Раненый бросил сигарету, посмотрел на меня.

«Что верно, то верно. Да мне все равно уж ничем не поможешь». Он с трудом выговаривал слова.

А я подумал: с какой это стати я еще о нем буду волноваться? Пусть себе подохнет от своей сигареты. Пусть захлебнется кровью. Ведь у него, должно быть, прострелено легкое.

Вдруг я почувствовал, что меня начинает лихорадить. Меня трясло от холода, потом снова бросало в жар. А бой все продолжался, и, замирая от страха, я представлял себе, что умру в этом мерзком подвале.

Тут раненый сказал: «Ты уже думал о том, как все будет, когда они там кончат стрелять? Прежде всего надо тебе отсюда выбираться. Домой бы тебе».

Я молча сжимал в руке пистолет.

Раненый привстал, наклонился ко мне.

«Ты весь дрожишь? Будь они прокляты со своей бессмысленной обороной! Мы бы уже давно выбрались отсюда, лежали бы себе на кроватях в лазарете. На, выпей!»

Он с трудом подполз еще ближе и протянул мне фляжку. Я жадно глотал горький чай.

«И вот это еще попробуй», — сказал раненый.

В первый раз в жизни пил я русскую водку. Слезы навернулись на глаза, но мне сразу полегчало.

«Вот видишь», — сказал он.

Раненый сидел на корточках прямо передо мной и тяжело дышал. Его лицо было совсем рядом. Нет, он был гораздо старше, чем я сначала думал. Быть может, виной тому усталость или густая щетина на щеках?

Мне показалось, что он улыбнулся. Автомат он прислонил к стене, и дотянуться до него теперь было нелегко.

«А вы что будете делать, когда кончится война?» — спросил я и сам удивился своему вопросу. Я все еще нащупывал пальцами пистолет. Достаточно было вытащить его из мешка и нажать курок. Раненый тоже глотнул водки.

«Если я выживу, — сказал он медленно, — то работы будет невпроворот. В Германии все должно быть построено сызнова. И это не так просто. Ты и сам видишь, как все тут обстоит. Все плохо. А начнем мы с таких людей, как ты. Это, наверное, будет самым трудным. Но твое поколение молодо. На это вся наша надежда. Именно вы и должны нам помочь. Это важнее всего».

Я слушал его, а сам думал: что, если выстрелить прямо сейчас? Помечтали и хватит.

Он взглянул на меня и сказал:

«У меня тоже есть сын в твоем возрасте».

«Где же он?» — удивленно спросил я.

«Не знаю, — ответил он сдавленным голосом. — Может быть, торчит сейчас в таком же подвале, может быть, еще стреляет. А может, его и в живых-то нет».

Вдруг он выкрикнул изо всех сил:

«Что, вам все еще мало, еще не получили сполна?»

Снова приступ слабости.

До меня донесся голос раненого:

«Видать, тебе совсем плохо, парень. На, глотни-ка еще.

У меня здесь припасена таблетка».

Я сделал глоток, и водка обожгла меня. Я видел, что каждое движение причиняет ему боль. На его ушанке блестела ярко-красная звезда. Он налил чай в погнутый жестяной ковшик, бросил туда таблетку.

Он протянул мне ковшик, и я выпил.

«Здесь в картошке у меня спрятан пистолет», — сказал я и кивнул головой на место рядом со мной, где он лежал. Раненый взглянул на меня, пошарил в мешке и вытащил пистолет. Он осмотрел его со всех сторон, разрядил магазин и швырнул в тот угол, где лежал Майерхоф.

Он смотрел на меня, я смотрел на него.

Потом он снова подполз к стене и сел точно так же, как и вначале. Даже положил себе на колени автомат.

Я лежал спокойно и не избегал его взгляда. На улице стихал бой.

«Знаешь что, — сказал раненый после долгого молчания. — если все будет в порядке, из тебя что-нибудь да получится. Обязательно получится».

Тогда я еще совсем не представлял себе, что из меня может получиться. У меня была выбита почва из-под ног. Но этот немец в гимнастерке говорил так уверенно, что у меня стало хорошо на душе. И я навсегда запомнил его слова.

Таблетка начинала действовать, и я заснул. Проснулся я, услышав русскую речь. Солдаты были уже в подвале.

Я увидел, что раненый все так же сидит, прислонившись к стене. Он указал им на меня.

Моя нога горела, как раскаленный уголь. Когда меня начали поднимать, я чуть было не завыл от боли, но тут же потерял сознание.

Я открыл глаза и понял, что лежу в советском военном госпитале. Я начал расспрашивать русских о том немце, который носил их форму.

Мне называли разных людей, но того раненого не знал никто.

Вот так все и было, Матиас, двадцать пять лет тому назад.

Отец замолчал. Матиас не записал в блокнот ни строчки.

— Выпью-ка я водки, — сказал отец и налил себе рюмку до краев.

— Ты его больше никогда не видел? — спросил мальчик.

— Нет, никогда, — ответил отец. — Ни в плену, ни позднее, когда вернулся. Но я всегда продолжал его искать. Даже сейчас, когда я куда-нибудь еду или оказываюсь на новом месте, я всегда ищу его. Но так до сих пор и не нашел. Наверное, мне уж никогда не придется с ним повидаться.

— Как же его звали? — спросил Матиас.

Отец допил водку.

Матиас сказал:

— А он все правильно тебе предсказал. Из тебя ведь действительно кое-что получилось. Он мог бы тобой гордиться.

— Он уже тогда представлял себе, как все пойдет дальше. Он и правда порадовался бы за меня. Думаю, что порадовался бы.