Тусовщица

Глава 8

Мой первый порыв, когда я вижу у своего порога потягивающую из фляжки Стефани, за спиной у которой маячит Джейн, сказать ей, что мне никуда сегодня не хочется идти. Я вымотана даже больше обычного, и, наверное, лучше сейчас провести спокойный вечерок дома. Но эта мысль по какой-то причине даже не оформляется в слова.

— Пойдем на подготовительную вечеринку у Стива? — спрашивает она, и я киваю.

Вечеринки Стива Розенберга — это массовые собрания успешных исполнительных директоров, режиссеров и «звезд второй величины», которые проходят в его громадном особняке с баскетбольной площадкой и теннисными кортами. Сегодня без Алекса никак не обойтись.

— Как насчет мексиканской кухни? — спрашиваю я Джейн, которая прекрасно знает, что слово «мексиканская» относится к коке, которую мне поставляет Алекс, а «итальянская» — к коке, которую можно достать у этого бывшего мудреца с претензиями по имени Джои, а еще есть вариант, который мы называем «Нарушим пост?» — это про Веру, еврейку, с которой я познакомилась на какой-то вечеринке. Но поскольку Алекс — единственный из этих трех, кто занимается доставкой и именно на нас больше всего и наваривается. Джейн кивает, и, вручив каждой из нас по бутылке «Амстел лайт», я звоню Алексу. У меня буквально текут слюни, когда я набираю цифры, нажимаю на кнопку вызова, после чего наступает пауза, а потом я просто физически ощущаю, как повышается серотонин, когда слышу длинный гудок, означающий, что звонок проходит. Люди реагируют на предстоящую дозу кокаина в точности, как собаки Павлова, я даже знаю одного парня, который говорит, что ему хочется в туалет каждый раз после того, как он звонит своему поставщику, потому что тот разбавляет коку детскими слабительными.

За семьдесят баксов (стоимость дозы) Алекс поставляет на дом лучший товар в городе, хотя порой его кока так сильно отдает бензином, что, пока она совершает свой путь через твою носоглотку в пищевод, ты буквально воочию видишь цистерны, в которых ее перевозили из Мексики. Поэтому, когда мы нюхаем, кто-нибудь обязательно жалуется, что ощущение такое, будто он подъехал к ближайшей заправочной станции, прижался лицом к насосу и стал вдыхать топливо, но кто-нибудь обязательно заметит на это, что, возможно, нюхать бензин гораздо менее вредно, чем чистый кокаин.

Алекс, как всегда, пунктуален, и через двадцать минут после моего звонка, секунда в секунду, его «тойота» притормаживает на подъездной аллее у моего подъезда. С десяток моих соседей могут смотреть в окно и наблюдать за моей сделкой с Алексом — он приспускает окно, я вручаю ему конверт со 140 долларами, как правило двадцатками, он отдает мне точно такой же конверт с двумя граммами, каждый из которых аккуратно упакован в лотерейный билет — и, когда моя паранойя усиливается, я не сомневаюсь, что соседи с удовольствием пялятся на меня из окон, видят, что я покупаю наркотики, а потом сплетничают у меня за спиной о том, какая я нехорошая. Это же очевидно: ну кто еще будет молча обмениваться конвертами с мексиканцем, как не человек, покупающий наркотики? Но либо они не находят мое поведение достойным внимания, либо им просто все равно, потому что никто ни разу не сказал мне ни единого слова и не выскакивал из подъезда, когда около него стояла машина Алекса.

Потом мы с Джейн разворачиваем свои бумажки и делаем дорожки, а Стефани разглядывает мою косметику. Стефани относится к нашей забаве так же, как мои родители к тому, что я курю. Они об этом знают, но делают вид, что не догадываются. И, глядя, как Джейн скручивает двадцатку, я подготавливаю дозу к вечеринке. Обычно я прячу коку в пульке, которая прикреплена к цепочке для ключей — трюк совершенно смехотворный и идиотский на тот случай, если меня захотят расколоть, и, возможно, это сродни подставки для пива на руле — но, увидев эту штуку на распродаже, я не смогла устоять, подумав об ее практическом применении.

Мы молча делаем дорожки, а Стефани пьет, потом Джейн говорит, что от запаха бензина у нее разболелась голова, на что Стефани отвечает, что пора идти к Стиву, пока там все не заполонили перспективные силиконовые актрисы, высматривающие очередного продюсера, чтобы добиться роли через койку.

Народу оказывается еще больше, чем я думала, и поначалу мы со Стефани и Джейн ходим от внутренней стойки к наружной, и у меня мурашки ползут по коже от предвкушения того, что готовит нам этот вечер. Помню, как сильно мне это помогало, когда завязался мой роман с тусовками (то ли на втором курсе, то ли в последнем классе школы). Мурашки появлялись от ощущения радости, обуревавшего меня в день назначенного мероприятия, предвкушения, которое доставляло гораздо больше удовольствия, чем сама вечеринка, и которое росло по мере того, как я кружила по залу, восторгаясь теми удивительными возможностями, которые может подарить мне вечер.

Увидев в очереди в туалет эксцентричную знаменитость Ники Хильтон, болтающую со стилисткой Коллин Фаррела, у которой я как-то брала интервью, которая, в свою очередь, над чем-то смеется вместе с Сельмой Блэр, я чувствую, как мое возбуждение усиливается. Уж если такие прославленные люди выбрали «это», значит, «это» должно оказаться действительно чем-то потрясающим. Но не проходит и часа, как я понимаю, что ничего особенного не происходит и, судя по всему, не произойдет, и на меня накатывает неизбежная депрессия, столь же мощная и всепоглощающая, сколь и недавняя эйфория.

Хорошо, что у нас полные карманы коки: он поможет нам это пережить. Конечно, нюхать кокаин на вечеринках, учитывая обстоятельства, поступок довольно-таки отчаянный. Потому что нужно стараться показать всем этим чопорным трезвенникам, что ты ничего такого не делаешь, и одновременно не раздать его всем любителям до халявы, которые то и дело налетают и спрашивают, «есть ли у тебя», или толпятся в спальнях, зная, что их-то в первую очередь занимают люди, у которых есть. Поэтому мы с Джейн примерно через каждые полчаса идем в туалет. Очевидно, что две девушки, выходящие вместе из туалета, только что употребляли наркотики, тем более если они шмыгают носом. К тому же на то, чтобы вдохнуть дорожку, времени уходит больше, чем просто пописать, но все же это наименьшее из всех зол.

Мы с Джейн изо всех сил стараемся не впадать в паранойю, не раскисать и не дойти до такого состояния, чтобы невозможно было общаться с другими людьми, и я испытываю чувство острой товарищеской благодарности к ней. Меня поражают все эти люди, которые тусуются в одиночку и которым не нужен друг, чтобы пережить общество этих стервозных дамочек и красивых мужчин, которые явно их игнорируют. Без спутницы я не смогла бы это вынести.

Стефани же ведет себя на массовых сборищах совершенно иначе. Она сразу же начинает пить, клеить парней и полностью пропадает из поля зрения, а появляется лишь несколько часов спустя с размазанной губной помадой. Сегодняшний вечер ничем не отличается в этом смысле от остальных, и к моменту нашего с Джейн пятого похода в туалет мы уже нигде не можем ее найти. А тут заходит Гас со своим другом Дэном, и Джейн с Дэном уходят покурить травку — наркотик, который я еще не пробовала.

Мы с Гасом переходим на импровизированную танцевальную площадку в гостиной Стива. Из громадных колонок грохочет «50 Cent», песня о том, как кому-то хочется расстегнуть мне брюки, и мы с Гасом начинаем танцевать вместе с толпой пьяных ассистентов Уильяма Морриса.

— Господи, когда я слышу эту песню, мне сразу хочется заняться сексом, — говорю я Гасу, а он улыбается, кивает и подбирается ближе ко мне.

И уж если быть точной, то мы с Гасом начинаем грязные танцы. Ничего такого — то есть мы не занимались сексом в одежде или что-нибудь вроде этого, — просто наш танец становится чуть-чуть интимным. Но проблема-то как раз не в этом, а в том, что Гас меня целует, и я отвечаю на его поцелуй.

Мы целуемся не меньше минуты, когда я открываю глаза и вижу, что в дверях стоит Стефани и смотрит на нас с совершенно убитым видом. Даже несмотря на то, что я жутко «трезвая», до меня доходит: что бы она там ни говорила о том, что ей нет до Гаса никакого дела, что они просто «друзья» и все такое, она сильно расстроена. Я должна была знать: я же ее лучшая подруга, поэтому обязана отделять то, что она говорит, от того, что на самом деле думает. И мне тут же хочется умереть на месте. Я отталкиваю от себя Гаса и жестом подзываю ее.

— Стеф, вот ты где! — говорю я так, будто все это время занималась ее поисками, а не лобызалась с ее любовником.

Но в выражении ее лица я замечаю что-то такое, чего никогда прежде не видела. Дело в том, что Стефани самый толерантный человек из всех, кого я знаю, потому что мирится с моей депрессией, истериками и негативным отношением ко всем, как никто другой, — и, как бы я себя ни вела, на ее лице всегда написано всепрощение. Но сейчас она сверлит меня таким ледяным взглядом, будто совершенно не желает меня понимать и уж тем более проявлять ко мне терпимость. Ясное дело, что если бы я была в состоянии соображать, если бы мне не нравилась эта песня и мне не захотелось бы секса — то до меня дошло бы, что Стефани вряд ли будет приятно увидеть, как мы с Гасом целуемся. Но почему-то такие вещи доходят до меня, когда уже слишком поздно. Она бросает на меня уничижающий взгляд и начинает спускаться вниз по лестнице. Я как ненормальная бегу за ней.

— Стеф! Стой! Можно с тобой поговорить? — кричу я на бегу. Гас следует за мной.

Стефани смотрит мимо меня на Гаса и говорит:

— Пойдешь со мной. — Хватает его за руку и выводит на улицу. Я остаюсь в полном одиночестве, чувствуя себя еще более ничтожной, чем грязь под их ногами.

Потом я одна брожу по залу с ощущением того, что Стефани, Джейн, Гас и Дэн ушли все вместе и сейчас поливают меня грязью. Может, это просто паранойя, из-за коки? Сходив в туалет еще раз, уже в одиночестве, я начинаю думать о том, что это — самая ужасная ночь в моей жизни, что мне, наверное, лучше сейчас попытаться добраться до дому и лечь спать.

Но когда я выхожу на улицу, то вижу, что на Темпл-Хилл-Драйв, судя по всему, разыгралось настоящее побоище: бродят копы, отовсюду стекаются подвыпившие люди, изредка забредает какой-нибудь случайный прохожий. Меня несет вместе с толпой, которую оттесняют копы, и я понимаю, что среди всех этих знакомых лиц нет никого из моих друзей. Тут меня охватывает паника.

И в это время, когда я стою и ищу глазами хоть кого-нибудь из знакомых, мимо проходит Адам.

— Эй! — взволнованно кричу я и в отчаянии хватаю его за куртку.

— Что здесь происходит? — спрашивает он, обнимая меня.

— Копы тут всех разгоняют, я не могу никого найти, а это место оккупировали ассистенты всевозможных агентов, — объясняю я, показывая на столпотворение перед домом. — А почему ты так поздно?

— У меня только смена закончилась, — отвечает он, и я вспоминаю, что он безработный актер, вся жизнь которого — это смены, перфокарты и чаевые. Но я так рада, что встретила хоть кого-то из знакомых — пусть и того, кто бросил меня у камина и не попрощался со мной наутро, когда мы виделись в последний раз, — что забываю про свою обиду.

Адам окидывает взглядом людей и вдруг говорит:

— Это походило бы на одно из творений Сартра, если б ему захотелось воссоздать мое собственное видение преисподней. Может, уйдем отсюда?

И привожу его к себе домой, потому что в полночь с субботы на воскресенье больше идти некуда, чувствуя, как снова становлюсь оптимисткой, потому что еще есть возможность спасти вечер.

— Сейчас вернусь, — воркую я, оставив его в гостиной, где он гладит одну из моих кошек, и направляюсь в спальню. «Надеюсь, он ни о чем не догадается и решит, что я просто пошла в туалет», — думаю я, снимая со стенки репродукцию с изображением местечка Гретна-Грин[25] в рамке, которую купила во время поездки в Англию с родителями десять лет назад, — и высыпаю на стекло немного «алекса». Быстро вдыхаю четыре дорожки, потом смазываю указательный палец и натираю им десны: это то, что моя подруга Лайза называла «ням-ням», когда мы с ней еще в школе воровали коку у ее отца. Я зажигаю сигарету и, чувствуя, как кока начинает поступать в кровь, возвращаюсь в гостиную, где Адам продолжает играть с моей кошкой.

— Знаешь, а я на тебя ужасна злая, — говорю я, подходя к нему и усаживаясь рядом.

— На меня? — спрашивает он. Жестом показывает на мою сигарету и выпрямляется. — За что?

— За что? Да за то, что сначала ты говорил, что хочешь забрать меня из этой грязной голливудской сцены, а сам оставил лежать у камина, даже подушку под голову не подложил и одеялом не накрыл и не попрощался, когда я уходила, — отвечаю я, поражаясь тому, с какой легкостью все эти подробности слетают у меня с языка. Я, вообще-то, обычно стараюсь не показывать себя существом ранимым, но «алекс» заставил меня позабыть о подобных вещах.

— Ох, Амелия, Амелия, — говорит он, откидываясь на спинку кушетки, а на его лице вдруг появляется нежная улыбка. И я вдруг замечаю, что у него горят уши. Интересно, это я его так сильно смутила?

Но тут он уверенно смотрит мне прямо в глаза.

— Я держал тебя, когда ты уснула, но потом ты оттолкнула меня и перекатилась на пол, — говорит он. — Я пытался подложить тебе под голову подушку и накрыть тебя одеялом, но ты их отпихнула. Ну, а потом… — он снова затягивается моей сигаретой… — я смотрел, как ты спишь, и думал о том, что это самое прекрасное зрелище из всех, что я когда-либо видел.

Из его уст это звучит настолько искренне и нежно, что я практически не знаю, что ответить. На секунду меня посещает мысль рассказать ему про инцидент с Гасом, но мне так приятно купаться в этом новом для меня ощущении блаженства, что не хочется делать что-то такое, что спугнет его.

Поэтому я придвигаюсь поближе к Адаму, он кладет мне на колено свою тяжелую ладонь, и мы разговариваем: ни о чем особенном, но в то же время о вещах довольно личного характера. Это похоже на болтовню после секса, какой она должна была бы быть, но какой никогда не бывает. Все это время мы курим одну сигарету на двоих. И пока он рассказывает мне о том, как ему не нравится работать в «Нормз Дели» и как неприятно видеть, как этих бездарных, хотя и смазливых парней приглашают на пробы, за которые он так боролся. Я впервые обращаю внимание на то, что у него один из самых сексуальных голосов, которые мне когда-либо доводилось слышать. Мы говорим о том, как угнетающе действуют голливудские вечеринки, потом я рассказываю ему, как трудно мне заводить друзей. И все то время, что мы беседуем, я думаю о том, поцелует он меня или нет.

Я не говорю Адаму, что совершаю регулярные набеги в спальню для того, чтоб нюхнуть кокаину, так как нисколько не сомневаюсь, что он меня осудит, а у нас все так хорошо идет, и я боюсь его оттолкнуть. Однако следующий поход в спальню, во время которого я вдыхаю четыре дорожки, заставляет меня насторожиться, потому что по возвращении я уже тараторю, как трещотка. И вдруг я вижу себя со стороны, как будто запись на кинокамере, и сейчас начнется до ужаса бессмысленная история о возможности завязать опасные отношения с хроникером светских сплетен в рабочее время. «Надо освежиться», — говорю я себе и тут же снова начинаю мучиться вопросом, собирается Адам поцеловать меня или нет.

Потому я теряю терпение, нагибаюсь к нему и целую его сама. Можете считать меня феминисткой, но мне всегда казалось бессмысленным ждать, когда мужчина сделает первый шаг. Адам отвечает на мой поцелуй с гораздо большей страстью, чем я ожидала, и у меня в прямом смысле начинает кружиться голова. В мозгу крутятся такие слова, как «потеряла сознание» и «дрожь в коленках». Я не знаю точно, что Адам сделал, но, судя по всему, нашел какую-то точку на моих ларингах, отчего я завелась, как никогда прежде. Интересно, смогу ли я вообще оторваться от его губ? И, когда у меня уже начинает покалывать подбородок, как случается всегда, когда я целуюсь с небритым мужчиной, Адам вдруг отстраняется и смотрит мне прямо в глаза.

— Постой… ты что, коку нюхала? — спрашивает он. Слово «кокаин» он произносит так, как я бы произнесла «кокос», а я этого терпеть не могу, и мне тут же становится не по себе, как будто он — коп, который собирается взять у меня анализ на наличие алкоголя в крови.

— Что ты несешь? — говорю я, хотя на самом деле пытаюсь только выиграть время и понятия не имею, что сказать на это.

— Я же чувствую его вкус, — отвечает он. Я высвобождаюсь из его объятий, откидываюсь на спинку кушетки, прикуриваю от зажигалки, которую купила на блошином рынке, и глубоко затягиваюсь. Я и понятия не имела, что во время поцелуя можно почувствовать вкус кокаина, и тут же вспоминаю всех других мужчин, которые ни разу не сказали мне об этом ни слова. Они что, не были знакомы с его вкусом или просто не хотели, чтобы я останавливалась?

Я проклинаю себя за то, что меня раскололи, и за то, что я всегда была ужасной лгуньей. Адам не задает мне больше ни единого вопроса, но момент упущен, и в трусиках у меня уже сухо, как в Сахаре.

Ситуация становится до ужаса неловкой. Он говорит, что должен идти, так как завтра у него много дел, хотя буквально десять минут сказал, что на завтра нет вообще никаких планов.

— Но я позвоню, — говорит он, поднимаясь.

Я записываю свой номер, хотя прекрасно понимаю, что это — не более чем банальный обмен любезностями и ему совершенно не хочется мне звонить, потому что я абсолютно распущенная женщина, которая тайком употребляет кокаин, прежде чем с кем-то поцеловаться. Я провожаю его, он наклоняется и быстро чмокает меня в губы самым целомудренным образом. Складывает пополам бумажку с моим номером и кладет ее в карман джинсов.

— Я позвоню, — повторяет он, но когда он идет по аллее к своей машине, то даже ни разу не оборачивается. Я снова захожу в квартиру, и по моему лицу текут слезы. Не знаю точно, то ли это из-за того, что меня отвергли, то ли потому, что у меня не осталось «алекса», а может, потому, что знаю: чтобы уснуть, мне потребуется выпить несколько рюмок водки и не меньше четырех таблеток эмбиена. И даже в этом случае я проснусь с первыми утренними птичками, когда они начнут свою угнетающую трескотню. А скорее всего, из-за всех этих причин вместе. Я отхлебываю из бутылки «Абсолют», которую храню в морозилке, даже не разбавив содержимое диетической колой.

В понедельник я прихожу на работу с твердым намерением спуститься вниз и извиниться перед Стефани. В воскресенье, в момент случайного проблеска сознания, — проворочавшись несколько часов, я решила принять еще несколько таблеток эмбиена и проспала весь следующий день — я пришла к выводу, что постоянные тусовки действительно начинают оказывать негативное влияние на мою жизнь и что мне нужно меньше пить и перестать нюхать кокаин. Стефани, которая, я знаю, сама не раз давала себе подобные зароки, должна меня понять.

Но мне еще нужно написать статью про Кена Стинсона, этого дешевого актеришку, который будет играть Геракла в каком-то фильме с ужасным названием, на который я не пойду, даже если мне заплатят 1000 баксов, поэтому я решаю сначала написать статью, а после этого, когда напряжение немного спадет, уже поговорить со Стефани.

Статья должна войти в рубрику «Самые красивые люди», и, хотя Кен Стинсон даже отдаленно не тянет на красавчика и редакторы в курсе этого, все знают, что на самом деле знаменитостей подбирают не по внешним параметрам. Сюда, как правило, попадают те, кто снимался в кино и мелькал на телевидении и кого обожают зрители.

Агент Кена Эйми соединяет меня с ним, и он выкладывает ответы на все основные вопросы: нет, он не ходит на массаж лица, тренируется не из тщеславия, а потому, что ему это нравится. Покончив с этой частью беседы, я спрашиваю, кого из друзей детства он мог бы порекомендовать, чтобы охарактеризовать его со стороны, другими словами, кто мог бы выступить в качестве третьих лиц.

Чаще всего это люди, достаточно хорошо знакомые с объектом, и хотя, как правило, «Эбсолютли фэбьюлос» предпочитают получать подобные комментарии от других знаменитостей, порой нам все же разрешают для особых выпусков печатать мнение «простых смертных». Поэтому Кен, подтвердив, что его рост составляет 5 футов 11 дюймов, а вес — 200 фунтов ровно, дает мне имя и телефон своего лучшего школьного друга из Каламазу[26].

Школьный друг, которого зовут Чак, — судя по разговору, настоящая деревенщина — искренне гордится успехами Кена. И потешается над тем, что, пока Кен не стал известным актером, он был таким же мужланом, «который ничем не отличался от нас».

Я все это записываю, пишу статью с бешеной скоростью и вдруг замечаю, что данные о росте и весе Кена, которые он предоставил мне, отличаются от данных отдела статистики, с которыми мы все время сверяемся. Должно быть, он решил, что 5 футов И дюймов при 200 фунтах[27] не будет соответствовать названию «Самые красивые люди». Учитывая, что он мог солгать и отделу статистики, а это может означать, что на самом деле он еще ниже и толще, но нам приходится с этим мириться.

И в тот момент, когда я заканчиваю последние штрихи, мне приходит письмо от Стефани в форме официального уведомления Эда Макмэна:

«Дорогая Амелия, — читаю я с бьющимся сердцем. — Мне очень жаль говорить об этом, но нашей дружбе пришел конец, мы больше не можем оставаться подругами. Думаю, ты сама в состоянии догадаться, почему. Наилучших пожеланий во всех твоих устремлениях и начинаниях. Стефани».

Слезы начинают капать у меня из глаза прежде, чем я успеваю их остановить, и первое мое побуждение — схватить компьютер и грохнуть его об пол. Мы больше не можем оставаться подругами? Какого хрена она о себе возомнила, что отправляет мне по электронке письмо с отклонением ее треклятой дружбы, будто отказывает мне в рабочем месте после собеседования? Можно подумать, Гас — ее муж.

Но уже через несколько минут я ощущаю странное спокойствие. Если уж быть совсем честной, то в последнее время меня тошнило от Стефани: она вела себя гораздо резче, перестала меня утешать, и я уже начинала задумываться по поводу того, что у нас не так уж и много общего. У других людей есть друзья детства или товарищи по школе, мне же никогда не удавалось сохранять подобные отношения. Старые друзья — это вовсе не так интересно и круто, как новые, а Стефани — с которой я познакомилась полтора года назад, когда только начала работать в «Эбсолютли фэбьюлос» — казалась одно время очень интересной. «Но я не позволю ей заставить меня всю свою жизнь мучиться чувством вины», — думаю я и решаю не вступать в эту холодную войну и даже не отвечать на ее письмо. Если же встречусь в ней в лифте, решаю я, то буду держаться радушно, но отчужденно.

В рекордное время я дописываю статью про Кена Стинсона, и уже через несколько минут нью-йоркский редактор пишет мне письмо, в котором выражает свое восхищение проделанной мною работой — событие беспрецедентное. А еще через несколько минут ко мне подходит Брайан, говорит, что нью-йоркский редактор только что расхвалила ему мою работу, и вручает мне бумажку. Мельком взглянув на нее, я вижу, что это — назначение на интервью с Кеном — английским певцом, исполняющим музыку неопределенного жанра, которая пользуется необъяснимой популярностью среди взрослого населения. А кроме того, он любит встречаться с актрисами.

— Это мне? — удивленно спрашиваю я. В мире «Эбсолютли фэбьюлос» о таком можно только мечтать, такие задания, как правило, дают более опытным репортерам, которые разбираются в музыке.

— Ага, я решил, что ты ему понравишься, — с улыбкой отвечает Брайан. Я убеждаю себя, что фортуна вновь повернулась ко мне лицом, и с этого момента моя жизнь станет лучше. Такие имена, как Рик, Гас, Адам и Стефани, еще торчат где-то в моем подсознании, грозя перспективой самоедства, но если у меня будет много дел, то я точно знаю, что хоть какое-то время смогу о них не вспоминать.