В свой смертный час

14 МАРТА 1945 ГОДА Медсанвзвод

Ухватив брезент за четыре его конца, члены экипажа с преувеличенной осторожностью начали снимать Андриевского с танка.

Ему были неприятны и смешны их приглушенные голоса, которыми они покрикивали друг на друга, их озабоченный вид, их осторожность и то, что его вообще волокут на брезенте. Бок у него болел, но не настолько, чтобы он не смог вытерпеть эту боль. И сил у него хватило бы на то, чтобы самому дойти несколько метров до санитарной машины.

Он попробовал ругаться, но никто его не слушал. Тогда он смирился с новым своим состоянием и, чтобы хоть немного приглушить в себе стыдливую непривычную неловкость, громко сказал:

— Сейчас состоится вынос тела…

Никто не обратил внимания и на эти слова. Даже Витька Карасев, который всегда обязательно смеялся, стоило Андриевскому пошутить, на этот раз даже не улыбнулся, а закричал на Султанова, чтобы тот аккуратнее заносил свой край.

Наконец брезент сняли с трансмиссии и медленно понесли.

Андриевский лежал в нем, как в гамаке. Голова и ноги были задраны, а зад проваливался.

Боль в боку резко усилилась.

— После небольшой гражданской панихиды, — все-таки сказал он, кривясь от боли, — тело было предано земле… — И тут же, не выдержав, крикнул: — Кладите! Больно…

Вокруг санитарной машины стояли носилки. Раненые лежали на них неподвижно. Они были укрыты телогрейками. Между носилками бродили, сидели, лежали прямо на земле легкораненые. На каждом из них сверкали белизной нарядные марлевые повязки.

Ларкин быстрым шагом подошел к врачу, который сидел на низком складном стуле возле носилок, что-то сказал ему и показал рукой на Андриевского. Тот повернул к Борису голову и встал со стула. Он был очень длинный. На голову длиннее Ларкина.

С земли Андриевскому было неудобно следить за тем, как врач приближается к нему. Он видел, как колеблется от движения пристывший к ляжкам врача короткий белый халат, видел его вывернутые по-женски внутрь колени, высокие голенища хромовых сапог. А лица он никак не мог рассмотреть, и чем ближе подходил к нему врач, тем труднее было это сделать.

Боль в боку почти прошла. И слабость прошла. Он чувствовал себя почти здоровым. Подумаешь: царапина… Чтобы не выглядеть совсем уж глупо перед врачом, он согнулся вправо, стараясь вызвать боль и головокружение. С самого детства у него всегда повторялась одна и та же история: стоило прийти к врачу, как болезнь куда-то пряталась — и он оказывался вроде симулянта…

— Ну что там у вас? — сказал длинный врач. — Показывайте побыстрей…

Он стоял над Андриевским, и тому с земли показалось, что голова врача уходит от него куда-то далеко-далеко, в самое небо. Это еще больше обостряло ощущение беспомощности, и, чтобы прогнать это ощущение, чтобы показать, что он вовсе не такой тяжелый, каким его хотят представить, Борис начал приподниматься на локтях, оживленно говоря при этом:

— Да ерундовина получилась, доктор… Ничего такого особенного.

Сзади его сразу подхватили за плечи Карасев и Ткаченко.

Но он тут же понял, что они сделали это не для того, чтобы помочь ему сесть, а чтобы снять с него комбинезон. Ларкин наклонился над ним и большим складным ножом перерезал у него на животе бинт индивидуального пакета, которым его перевязали еще возле проклятого черепичного завода.

Откуда-то слева послышался нарастающий грохот и гусеничное лязганье. Андриевский невольно повернул туда голову и увидел быстро приближающуюся «тридцатьчетверку» Чигринца. Она остановилась рядом с его машиной. Чигринец спрыгнул на землю. Андриевский хотел погрозить ему кулаком, потому что он запретил ему ехать за собой в медсанвзвод. Но в этот момент из-под его зада начали вытаскивать комбинезон и одновременно поворачивать его самого на левый бок. Нестерпимая боль заставила его забыть обо всем. Он не заметил, как ему расстегнули штаны и задрали к подмышке гимнастерку.

Когда боль немного отпустила, Борис начал различать у себя за спиной голоса.

— Морфий… — говорил доктор. — Перекисью. Как следует…

— Сначала противостолбнячную, — ответил женский голос.

— Морфий…

— У нас пантопон…

— Черт подери…

— Не надо морфий, — сказал Андриевский. — Я потерплю, доктор…

— Лежи, лежи, — сказал врач. — Твое дело маленькое…

Голове было неудобно лежать на брезенте. Заныла шея. Андриевский хотел об этом сказать, но кто-то сам подложил ему под щеку свернутую куртку. Он вздрогнул оттого, что его укололи иглой в руку, и решил посмотреть, что происходит у него за спиной. В том положении, в котором он находился, ему видны были только чьи-то огромные кирзовые сапоги, пахнущие дымом и газойлем.

— Хочу посмотреть, чего у меня там, — сказал Андриевский.

— Лежи спокойненько, старший лейтенант, — услышал он из-за спины женский голос. — Чего тут смотреть? Ничего нет интересного…

Раньше, бывало, некрасивая девушка-военфельдшер всегда поглядывала на него со значением, когда они встречались в офицерской столовой или еще где-нибудь. Но он с ней никогда не разговаривал. А теперь он забыл ее имя и никак не мог вспомнить. И почему-то сейчас он пожалел, что раньше не попытался наладить с ней контакт.

— Это ты во мне ковыряешься? — спросил он.

— Я, — сказала девушка. — Я и Ананий Петрович…

— Вот и я влип в такое дело, — сказал виновато Андриевский.

— Ничего, — успокоила его девушка. — Со всяким бывает.

Андриевский приподнял немного голову, чтобы посмотреть на нее, но она сразу положила ему на щеку теплую и твердую ладонь и, как только он подчинился ее ладони, нежно погладила его по щеке.

— Не надо вертеться, — сказала она. — Тебе же больней будет. И нам мешаешь…

Тут же она начала бинтовать ему живот.

Потом его повернули на спину, и он увидел ее. Она уже собирала инструменты в блестящий металлический ящик. Увидев, что он на нее смотрит, она улыбнулась ему. Но это была совсем не та улыбка, с какой она прежде глядела на него. Теперь он для нее был просто раненый…

Андриевский потянул руку, чтобы прикрыть свой голый живот, но длинный врач присел рядом с ним на корточки, задрал его гимнастерку еще выше, к самому горлу, вставил себе в уши красные резиновые трубки и скомандовал:

— Дышите!

Борис деликатно отвернул голову немного вбок, чтобы не дышать на врача, как учила его в детстве мама. Каждый вдох отдавался у него в боку.

— Не дышите!

Сдерживая дыхание, Борис уставился взглядом в лицо врача, которое было теперь совсем близко. Раньше он почти не замечал этого длинного коновала, который, отдавая, честь, прикладывал руку не к виску, а к плечу и потом подносил к руке голову. Сейчас это не казалось Борису глупым и смешным, это не имело никакого значения. Но имело значения и то, что врач был молод, почти так же молод, как Андриевский, и то, что пилотка была ему велика и сидела на голове блином, и то, что у него был крохотный острый носик, большие толстые губы и круглые глаза навыкате. Имело значение только выражение его лица, его слова, его таинственные знания, от которых все зависело. Борису вдруг очень захотелось понравиться этому врачу.

— Как оно будет теперь, доктор? — спросил он, когда тот вынул трубки из ушей и, повесив их на шею, начал выстукивать грудную клетку.

— Будем эвакуировать тебя, — сказал врач, одновременно постукивая пальцем по пальцу.

— А нельзя ли у вас отлежаться? — нерешительно спросил Андриевский.

— Нет. Нельзя.

— Почему?

— В госпиталь тебя надо.

— Эх, доктор! До чего же не вовремя меня шарахнуло.

— А бывает, что вовремя шарахает? — спросил врач.

— Не в том дело, — сказал Андриевский. — В другое время я бы ничего не сказал. А тут я домой собирался ехать. Вот что…

— Придется сначала в госпитале полежать…

— Обидно, что и боя никакого не было. В бою мне бы обидно не было. А то я уж совсем домой собрался…

— Не бойся, — покровительственно сказал доктор. — Ничего страшного…

— Я не боюсь, — возбужденно сказал Андриевский. Он и в самом деле не боялся. Но он хотел точно знать от врача, не превратится ли он в калеку, не будет ли ходить скособоченный, останется ли таким, каким был всегда. — Эх, какая ерундовина, доктор, вышла! Сидим с Ванькой, то есть вот с Ларкиным, в лючках… Покуриваем… В боях ни разу не зацепило… А тут сидим, покуриваем… Я Ваньке, то есть Ларкину, говорю…

— Поменьше говорить надо, — сказал врач.

— Есть поменьше говорить, — согласился Андриевский и тут же сказал: — Ни в одном бою не зацепило. А тут, доктор, как шарахнет… В глазах — свет… Мы с Ванькой…

— Накройте его чем-нибудь, — сказал врач, натянул ему рубашку на живот и поднялся во весь свой длинный рост.

Борис испугался, что сейчас врач от него уйдет и он ничего так и не узнает.

— Доктор, — сказал он жалобно. — А надолго меня в госпиталь? Мне домой надо!

— Всем домой надо, — сказал доктор. — Полежишь немного и домой поедешь.

— А сколько? — спросил Андриевский.

— Ну я точно не знаю. Может, месяцок, может, поменьше…

— Ох, черт, — сказал Борис. — Крепко я влип…

— Не бойся, — весело сказал врач. — Будешь еще прыгать…

Андриевский и сам знал, что будет еще прыгать. Ему не понравился только веселый тон врача. В этом тоне было что-то фальшивое. Это заставило Бориса решиться, и он тут же, отогнав от себя беспокойство, спросил:

— Доктор, а я не буду скособоченный?

— Лежи спокойно, — сказал врач. — В госпитале тебе сделают все, что надо…

Больше он не стал разговаривать и пошел к санитарной машине.

Ларкин пошел вместе с ним.

После возбуждения, которое Андриевский испытал во время разговора с врачом, на него сразу навалилась усталость. Его зазнобило. Над ним стояли ребята и молча смотрели на него. Он почувствовал себя совсем маленьким и жалким, закрыл глаза и притих.

Кто-то накрыл его курткой. Наверно, это был Витька Карасев, потому что именно он говорил где-то рядом с ухом:

— Ты фары не закрывай, командир… Ты, главное дело, фары не закрывай…

Скоро Андриевскому стало теплее, он пригрелся под курткой и лежал съежившись, не шевелясь, чтобы не растревожить рану. Он был один. И никто ему не был нужен. Звуки доносились до него откуда-то издалека, он не вслушивался в них, они ему были безразличны. Это была полудрема.

…Ему было неприятно, что кто-то легко трясет его за плечо. Он все-таки открыл глаза и увидел рядом с собой лицо Ивана Ларкина. Тот о чем-то говорил ему.

— Что? — спросил Андриевский.

— Не проехать, — сказал Ларкин.

— Куда не проехать? — не понял Борис.

— Я говорю, в тыл по шоссе не проехать. К госпиталю. Войска же навстречу идут. Не пройдет против них санитарка.

— Я здесь полежу, — сказал Андриевский и снова хотел закрыть глаза.

— Ты не тревожься, Бориска, — сказал Ларкин. — Я тебя сам вывезу. На танке. Согласен?

— Ты сам, Ванюха, разбирайся… Я чего-то не того немного…

— Будет порядок, — сказал Ларкин. — Я тебя вывезу. Сейчас только до штаба смотаюсь. Ладно?

— Ладно…

— Ты лежи… Я доложу бате, и поедем… А ты не тревожься, — сказал Ларкин, выпрямился и пошел к «тридцатьчетверке».

За ним побежал Ткаченко. Борис посмотрел им вслед. «Тридцатьчетверка» двинулась с места, он спиной почувствовал, как от ее движения мелко задрожала земля. Ему была приятна эта легкая дрожь, было приятно, что чья-то тень сзади закрывает его голову от солнца, и то, что ребята все еще стояли над ним, вызывало теперь у него не раздражение, а удовольствие. Это действовал морфий. «Вот дружки, — подумал он. — Любят меня ребята!»

Над ним склонилось худое лицо Витьки Карасева. Веселая ухмылочка играла на этом лице. Андриевский видел, что это необычная, неискренняя ухмылочка, но он понимал теперь ее причину, и даже эта неискренность казалась ему вполне уместной, хотя и немного смешной.

— Полегчало? — спросил Карасев. — Может, водички полакаешь?

— Не, — сказал, улыбаясь, Андриевский. — Спасибо, Витя.

— Вода, она полезная, — сказал Карасев. — Ведро воды заменяет сто грамм масла… — Витька стоял на коленях у самой его головы. Он посмотрел в сторону санитарной машины и сказал потише: — А может, ханжи хлебнешь? А, командир? Для поднятия самурайского духа?

Андриевский не стал ничего отвечать, только улыбнулся Витьке и увидел, что с другой стороны над ним склоняется голова Чигринца. Тот стоял над его животом, уперев ладони в свои колени.

— Ну, чего вы пристал к больному человеку, — строго сказал Чигринец Карасеву. — Отойдить от него…

— А ты, Женя, почему не выполнил мой приказ? — спросил Андриевский у Чигринца. — Я еще тебе роту не сдавал…

— Какой приказ?

— Я тебе приказал за мной сюда не ехать. Ты почему здесь?

— А вы лежить, — строго сказал Чигринец. — Вы лежить… Вам разговаривать не положено.

— «Лежить, лежить», — сказал, улыбаясь, Андриевский. — Так и не научил я тебя правильно по-русски выражаться. Как ты ротой командовать будешь?

— Вы лежить, — еще строже сказал Чигринец.

— Чего вы все надо мной командовать стали? — спросил Борис. — Лежи, лежи… Я и так лежу. Ты мне скажи: будешь принимать роту?

— Это можно, — серьезно сказал Чигринец.

— Только передавать тебе нечего. Ничего от роты не осталось.

— Три машины осталось, — сказал Чигринец.

— Никого нет. Гоготадзе нет, Кольки нет, Хмельницкого нет…

— Это ничего, — сказал Чигринец. — Новое пополнение получим…

— Ну, гляди, в общем, Женя, — сказал Андриевский. — Я на тебя надеюсь. Вернусь из госпиталя, чтобы мне порядок был. Ясно?

Он отвел глаза от Чигринца и посмотрел на всех остальных. Они стояли вокруг него и внимательно слушали разговор. Но стоило им увидеть, что командир смотрит на них, как они сразу заулыбались, изобразили на своих лицах, что ничего такого не происходит, все в порядке и не о чем грустить. Чтобы оправдать их веселость, Андриевский тоже улыбнулся и сказал:

— Грузите апельсины бочками. Командовать парадом буду я, о чем я своевременно оповестил вас телеграммой…

После этих слов они охотно и совсем облегченно засмеялись во весь голос, задвигались, и Борис увидел за их спинами немного поодаль еще одного человека. Это был автоматчик из Удмуртии. Андриевский удивился, увидя его здесь, и крикнул:

— Здорово, солдат! А ты как сюда попал?

Ребята расступились, и все поглядели на автоматчика, которого до этого как бы не замечали. А тот смотрел Борису в лицо, не отрывая взгляда, и молчал.

— Попросился у меня подвезти в медсанвзвод, — сказал Чигринец.

— А тебя куда зацепило? — спросил Андриевский. — В руку, что ли?

Автоматчик не ответил, продолжая смотреть на него своими светлыми, недвигающимися, безразличными глазами.

— Перевязку-то тебе сделали? — спросил Борис.

— Мне перевязка без надобности, — сказал солдат.

Андриевского сначала удивили его слова, а потом он вдруг понял, что автоматчик вовсе не ранен и приехал сюда только для того, чтобы повидать его, Бориса.

— Ты давай подходи поближе, — сказал он. — Мы с тобой, солдат, сегодня неплохо повоевали…

Солдат сделал шаг вперед и снова остановился. Он спокойно молчал и смотрел на Андриевского все тем же безразличным взглядом.

— А меня вот маленько зацепило, — сказал Борис. — Бывают в жизни злые шутки…

— Война, парень, шутить не любит, — сказал медленно солдат.

Он говорил уверенно, даже внушительно, как никогда раньше не говорил с Андриевским. Его слова как-то сразу разрушили все ненатуральное, фальшивое, что только что окружало лежащего на брезенте Бориса, все почувствовали это, и наступила странная покойная тишина.

— Ты сам женатый будешь? — спросил не спеша автоматчик.

— Женатый, — серьезно ответил Андриевский.

— Так, — задумчиво продолжал автоматчик. — И дети есть?

— Детей нету, — сказал Борис.

Этот разговор был неожиданно приятен ему, успокаивал его и одновременно вызывал какую-то смутную тревогу.

— Нету детей, — повторил за ним автоматчик. — Ну ты, парень, все же не страшись.

— Я не страшусь…

— То-то, не страшусь, — сказал автоматчик. — Да и как не страшиться. Однако, может, и не помрешь еще… Парень ты молодой, костистый. Может, и не помрешь…

Что-то коротко укололо Бориса в сердце, он хватил воздух ртом и услышал, как Витька Карасев закричал неуверенно и зло:

— Закаркал старый ворон!

— Чего там ворон, — спокойно откликнулся солдат, не глядя на Витьку. — Молодой ты еще на меня орать. А человека обманывать тоже нельзя. Может, у него какое распоряжение вылупится. Насчет дальнейшего продвижения остальной жизни… И сам он должен быть готовый…

— К чему готовый? — тихо спросил Андриевский.

Солдат немного помолчал, потом спокойно сказал:

— Который человек про смерть не успел подумать, тому жизнь остается без всякого разумения. А ты, парень, не страшись. Может, и не помрешь…

— Я и не собираюсь помирать, — сказал Борис.

— Я про то и говорю, — спокойно сказал автоматчик. — Зачем тебе помирать? Парень молодой, костистый…

На Андриевского снова накатилась внезапная усталость, он сразу ослабел, закрыл глаза и замолчал. Он услышал, как Витька злобно крикнул старику:

— Давай чеши отседова, пока трамваи ходят…

Потом он слышал ровный голос старика, гул других голосов, но уже не разбирал их, они звучали все тише, тише, и он впал в полузабытье…