В свой смертный час

14 МАРТА 1945 ГОДА Полевой аэродром

Когда Андриевский и Ларкин вернулись из концлагеря на высоту, туда уже прибыл вызванный ими бронетранспортер с двенадцатью автоматчиками, которые строили в этот момент пленных в одну колонну, чтобы конвоировать их в тыл. Разбитая гусеница была отремонтирована, и рота готова была двинуться дальше, но Ларкин начал спорить с младшим лейтенантом, приехавшим на бронетранспортере, требуя себе десятерых автоматчиков в качестве десанта. Младший лейтенант божился, что не имеет права дать ни одного, но соглашался выделить пятерых. В конце концов Ларкин захватил семь десантников, и рота двинулась дальше по той же лесной дороге.

«Тридцатьчетверки» шли в прежнем порядке: впереди — Борис, замыкал — Ларкин.

Теперь танкисты чувствовали себя увереннее: на броне сидели десантники, они вовремя могли предупредить об опасности. Все-таки Андриевский то и дело выглядывал из приоткрытого люка. При этом он каждый раз мельком видел две скрюченные фигуры с автоматами на коленях, которые сидели за башней.

Справа расположился парнишка в сдвинутой набекрень квадратной ушанке, шинель у него была форсисто пригнана по фигуре, короткие полы подвернуты треугольником к ремню. Таких ребят Андриевский видел множество за войну. Они были нужны ему, но он их никогда не замечал, почти не видел. Все они казались ему одинаковыми, на одно лицо. Когда он на минуту высовывался из люка, автоматчик бросал на него такой же веселый, завистливый и уважительный взгляд, так же улыбался, как это делали все другие автоматчики. Андриевский понимал этот взгляд, эту улыбку. В их глазах он был счастливцем, аристократом, неуязвимым. И хотя он хорошо знал, как легко болванка прошибает броню, хотя много раз выскакивал он из горящих танков и оставил в пылающих железных коробках немало мертвых товарищей, он и сам считал себя счастливцем. Он не мог а представить себе, что это он, Борис Андриевский, прилепился жалким съеженным комочком к броне или бежит за танком в атаке, спотыкаясь, падая в грязь, задыхаясь от страха и напряжения.

С левой стороны башни сидел второй автоматчик. Таких Борис еще не видел. Он был старик. Лет тридцати пяти. А то и побольше. Шинель у него была мятая, изжеванная, торчащая колом. Хлястик был оторван. На спине висел тощий вещмешок, больше похожий на котомку. Ушанка давно потеряла квадратную форму, одно ухо у нее было опущено, другое — переломанное пополам — торчало вверх. Автомат лежал у солдата возле самого живота, прижатый к животу обеими ногами, так что колени почти касались подбородка. Держался он за холодную скобу, приваренную к башне, двумя руками. Пальцы были красными и грязными. Андриевский видел, что автоматчик боится танка, боится лязгающей рядом с ним гусеницы, боится толчков, боится башни.

Таких солдат раньше не бывало в десантных войсках. В пехоте — другое дело. Там у них было даже особое имя: Яшка-приписник. Откуда же этот взялся в десанте? «Ох и долгая война, — подумал вдруг Андриевский. — Неужели молодых стало не хватать? Или он случайно попал? Из пехоты…»

— Эй! — крикнул он, высунувшись побольше из люка. — Ты откуда такой взялся?

Автоматчик, не отрывая рук от скобы и не меняя позы, не спеша поднял голову. У него был серый обветренный рот и слезящиеся от ветра, немигающие голубые глаза. В них не было ни веселости, ни зависти, ни уважения. Солдат смотрел на Бориса серьезно и безразлично.

— Мы из Удмуртии, — сказал он.

Андриевский не расслышал. Он чуть отодвинул рукой шлемофон от уха и крикнул:

— Откуда, говоришь?

— Из Удмуртии, — повторил солдат. Он тут же быстро отвернулся, посмотрел, не приблизилась ли гусеница к его ноге, и снова поднял голову.

— Удмуртия? — сказал Андриевский. — Знаем… В Ижевске мотоциклы делают…

Он плюхнулся на сиденье и захлопнул люк.

В машине было чисто, уютно. Тихо и ровно гудел мотор. Внизу Ткаченко снял руки с рычагов управления, левую положил отдыхать на колено, а правой взял прутик, засунул его за шиворот и чесал себе спину. Наверно, занемела. Витька Карасев, прижавшись плечом к боковому упору «люльки», разговаривал о чем-то на пальцах с Султановым.

Андриевский сначала хотел разобраться, про что у них разговор, потом передумал и, откинувшись на сиденье, начал смотреть на экран перископа.

Через толстый триплекс в зеркале отражалась все такая же скучная лесная дорога, обнаженные деревья, серое небо.

«Старик, — подумал Борис про автоматчика. — Его, конечно, скоро убьют. Стариков быстро убивают. Отца сразу убили. Папа. Папочка, мой родной. Зачем тебя убили! Как я тебя люблю! Любил! Неужели его нет? Был человек, и нет. Какой он был хороший! Ему казалось, что я у него лучше всех. Он всегда всем любил рассказывать, какой я был маленький. Обязательно рассказывал про крышу. Как-то я увидел, что маляры красят крышу, и сказал ему, что они очень много денег за это получают, гораздо больше, чем художники. Он мне объяснил, что художники получают больше, чем маляры. А я тогда удивился: «Но ведь у них работа опаснее!» Как он любил об этом рассказывать! За что же его? Папочка, мой дорогой! Не буду об этом думать. Буду думать лучше о Таньке. Вот бы сейчас ее сюда. Я бы посадил ее на колени… Или еще лучше — лечь в кровать… Совсем голым… У нее почему-то очень прохладная кожа… Даже в жару… И гладить ее чуть-чуть кончиками пальцев… Об этом тоже нельзя думать… Ни о чем нельзя думать. Хорошо бы этого старика убили не на моей машине. Я его на первой же остановке посажу на другой танк…»

Андриевский зажмурил глаза и затряс головой, чтобы прогнать ненужные мысли, прогнать жалость к старику, прогнать внезапно охватившее его чувственное возбуждение. Оно немного отпустило его, и он открыл глаза. Перед ним на экране с чрезмерной отчетливостью и нарядностью лежала дорога. Она бежала, петляла, менялась, но изменения эти постоянно повторялись, и поэтому она казалась почти неподвижной. Остатки возбуждения расслабили и согрели Андриевского. Как будто он лежал в теплой ванне. Его левая ладонь сжимала круглую перекладину под экраном, расположенную на уровне его шеи. Теперь он положил на нее и правую ладонь и как бы повис, наклонившись немного вперед, на своих согнутых руках. Машину плавно покачивало на ходу. Глаза его закрылись. Усилием воли он снова открыл их. Тут же они закрылись опять.

Несколько раз заставлял он свои веки раздвигаться, а потом перестал это делать. Это не было сном, но это не было и явью. Просто Борис ехал теперь на троллейбусе по Садовому кольцу. Был вечер. Падал густой крупный медленный снег, который так прямо падает только в Москве. Он был белый в темном воздухе и совсем белый, совершенно белый под фонарями. В этом видении не было никакой фантастики, никаких несуразностей, никакой философии. Просто троллейбус шел от площади Восстания к площади Маяковского, из окна был виден снег, белый ровный пух на краях тротуара, и скользкая рыжеватая от вчерашнего песка его середина, пешеходы, первые этажи знакомых домов. Только троллейбус шел не по своей стороне, не по правой, а по левой, и Борис видел, как проплывает рядом с окном забор зоопарка, спрятанная в глубине башня планетария, светлые витрины универсального магазина, конструктивистский дом Легпрома. Все дома легко узнавались им, хотя были не особенно отчетливо видны, потому что было темно и шел снег…

Над ухом у него что-то дробно застучало. Он открыл глаза и, еще не понимая, в чем дело, рывком приподнял люк над головой. Молодой автоматчик бил прикладом по башне. Увидев Андриевского, он сразу перестал стучать и показал автоматом куда-то немного в сторону и вверх.

В сером, но теперь ярко подсвеченном небе стрекотал маленький самолет-связник «хеншель». Он шел над самыми верхушками деревьев и через несколько секунд скрылся за ними.

— Справа аэродром, — услышал он тут же в наушниках хриплый голос Ларкина. — Всем сойти с дороги, двигаться к аэродрому…

«Тридцатьчетверки» свернули в редкий лес. Очень скоро в просветах между деревьями показалась большая поляна. Ближе к тому краю леса, откуда выскакивали танки, на поляне стояла цистерна с горючим, а поблизости от нее два или три самолета с крестами.

Андриевский открыл огонь из пушки. Тут же застрочил пулемет Султанова. Автоматчики тоже начали стрелять.

Через мгновенье танки выскочили на поляну. Они кинулись к самолетам. Андриевский видел, что машина Чигринца проколола сбоку зеленый фюзеляж орудийным стволом, как шпагой, а после этого заёрзала, задергалась, стараясь вытащить орудие из дыры. Другая «тридцатьчетверка», успевшая развернуть башню назад, ударила самолет «лбом», и тот, перевернувшись в воздухе, перелетел через машину…

Андриевский рванул на себя рукоятку. Мерно зажужжав, включился электроповорот башни. Но тут он внезапно вспомнил старика автоматчика, почему-то решил, что тот побоялся спрыгнуть с брони и сейчас поворачивающееся орудие сорвет ему голову. Приподняв люк, он злобно посмотрел на трансмиссию. Руку с рычага он не отпустил, и моторчик продолжал работать. На броне никого не было.

Сквозь узкую щель, образованную чуть приоткрытым люком, и увидел тот маленький самолет-связник, который только что приземлился на этой поляне. Поляна, как сразу понял Борис, была так называемым «аэродромом подскока».

— Бери вправо! — крикнул он механику. — Видишь отдельный самолет?

— Вижу, — ответил Ткаченко.

У «хеншеля» крутился пропеллер. Он тронулся с места и начал медленно поворачиваться. Потом, все ускоряя ход, запрыгал по кочкам, направляясь к противоположной стороне поля.

«Тридцатьчетверка» помчалась за ним, стреляя на ходу. Она настигала его, как настигает дворняга тяжелую, разучившуюся летать курицу.

Танк почти достал хвостовое оперенье «хеншеля».

Андриевский захлопнул люк, ожидая удара.

Удара не было.

Он услышал рев моторов впереди над собой. В последний момент самолет все-таки взлетел, и танк оказался под ним.

Высунувшись из башни, Борис осмотрелся. «Хеншель» был уже далеко. На другой части поля танки закончили свою работу и стояли неподвижно вперемежку с искореженными летательными чудовищами. Около танков бегали автоматчики.

— Старшой, ты в другую сторону смотри, — сказал Виктор Карасев, который тоже высунул голову наружу. — За деревьями шоссе видать…

Андриевский посмотрел туда, но ничего не увидел.

Приблизившись к самому краю маленького полевого аэродрома, «тридцатьчетверка» подошла вплотную к деревьям, и Борису показалось, что за ними он различает какое-то неясное движение вдалеке. Только когда танк пересек неширокую лесную полосу, он вполне отчетливо увидел километрах в полутора от себя движущиеся по шоссе колонны.

Танк остановился.

Андриевский спрыгнул на землю. За ним по его команде вылезли остальные члены экипажа.

На опушке земля совсем просохла, ветер шевелил вялые пучки прошлогодней травы, похожие на слежавшуюся мочалу из матраса. Высокое солнце начало пробивать серый заслон облаков, и воздух пропитался легким весенним теплом.

Чтобы размяться, Андриевский сделал пять приседаний, помахал, как мельница, руками и упал на бок под дерево, прислонившись затылком к корявому его стволу. Тут же он достал мятую пачку «Беломора» и закурил.

Вокруг танка, как всегда на остановках, делал медленные круги маленький коренастый Ткаченко. Он обхаживал танк, как обхаживает крестьянин лошадь, то и дело что-то рассматривая, наклоняясь, что-то оглаживая и похлопывая. Рядом на руках ходил Витька Карасев, и у него из карманов сыпалось на землю какое-то барахлишко…

Ребята любили Витькины байки про то, как он работал в цирке акробатом, и знали, что у него действительно железные руки. Но никто этим байкам не верил, а все считали, что он научился разным фокусам в тюрьме, где — как он рассказывал — сидел целый год. Потом он бродил по Уралу, нанимаясь то грузчиком, то рабочим сцены в театре, то униформистом в цирке.

Камил Султанов отошел на несколько шагов от машины, стал к ней спиной и начал расстегивать комбинезон. Одновременно он, вывернув голову назад, следил глазами за Ткаченко и кричал ему:

— Товарищ Суворов, ты мне дай объяснение, как вести машину при переправе…

Борис лениво крикнул Султанову:

— Не отвлекайся!

Витька захохотал, не удержал стойку и пришел на четвереньки.

— Слыхал, Багратион, чего тебе товарищ Наполеон говорит? — закричал он. — Твое дело телячье… Исполняй. «цыганочку» с выходом от параши. Та-та-ра-ра-ра…

Он вскочил на ноги и, упруго выбрасывая их вперед, пошел по кругу сначала медленно, потом все ускоряя темп, ударяя в ладоши, хлопая ими по груди, бокам, голенищам сапог.

Музыкален Витька был чертовски. Бориса всегда захватывала эта музыкальность. Особенно любил он именно «цыганочку» с медленным выходом. И, подхваченный радостным порывом, он поднялся с земли, согнулся и, отведя руки далеко вперед, ближе к Витькиным ногам, начал хлопать в такт танцу и, даже не удержавшись, попробовал подпевать, хотя знал, что у него это получается гораздо хуже, чем у Витьки, и потому не любил этого делать…

Не успел Витька как следует разойтись, когда урча подъехали остальные танки.

На броне сидели автоматчики.

Не дожидаясь полной остановки, они соскакивали на землю и тут же собирались в свой особый кружок, который разместился несколько обособленно, отдельно от танкистов.

Когда все машины заглушили моторы, Андриевский увидел пожилого солдата из Удмуртии. Тот слезал с танка задом. Потом он одернул шинель и сразу затрусил к машине Андриевского. Он делал вид, что бежит бегом. Приблизившись к гусенице, он положил на крыло свой автомат, осторожно и неумело взобрался на броню и занял свое прежнее место позади башни слева…

К Борису подошел Ларкин.

Лицо у него было странное. Он неожиданно толкнул Андриевского обеими ладонями в плечи. Тот качнулся. Ларкин его обнял.

— Поздравляю, Борька, — сказал он. Его рот в этот момент был где-то за ухом у Бориса.

— Ты чего? — спросил Андриевский, стараясь освободиться от неудобных и странных объятий.

Ларкин отпустил его, поправил съехавший набок ремень и, улыбаясь, сказал:

— Сейчас с батей говорил. Велено передать тебе поздравления. На этот раз пришел Указ Верховного Совета. С Героем Советского Союза тебя…

— За что? — спросил Андриевский. — За Румынию?

— Вроде бы за Прибалтику. Ну, конечно, учитывали и старые дела: и Румынию, и Белоруссию… Думаю — по совокупности. Самая в этом ценность, что не за один подвиг, а по совокупности…

— А ты? — спросил Андриевский.

— Чего я?

— Тоже получил?

— Мне же недавно Ленина дали…

— Неправильно, — недовольно сказал Борис, и ему в самом деле было это неприятно. — Воюем одинаково…

— Не за награды воюем, — спокойно возразил Ларкин. — Придет время, и мне дадут что положено. Ты об этом не мечтай. Ты радуйся…

— Ладно, — сказал Андриевский и засмеялся. — Значит, и бедный Боря будет Героем Советского Союза…

Ларкин тоже засмеялся, покрутил укоризненно головой и сказал деловито:

— Однако пока продолжим войну…

К ним подходил Чигринец. Он, как всегда, важно смотрел перед собой большими светлыми немигающими глазами. И вдруг нос у него смешно сморщился, и глаза исчезли. Он улыбался.

— С тебя пол-литра причитается, — сказал он.

— Всегда… как юный пионер, — сказал Андриевский. — Тащи, Женя, бутылку…

— Не надо, — сказал Ларкин. — Зачем праздновать встоячку? Вечером поддадим как положено. После работы…

— Тогда двинули, — сказал Борис и повернулся, чтобы идти к своему танку.

Там старик расположился как дома. Он снял с плеч вещмешок и аккуратно, неторопливо извлекал из него сверточки и кулечки.

Ларкин остановил Бориса.

— Всем идти не стоит, — сказал он. — Пошлем сперва одну машину.

Андриевский почувствовал, как поднимается в нем внезапно раздражение против Ларкина. Он понимал, что сейчас для раздражения самый неподходящий момент, что не надо спорить, и от этого раздражался еще сильнее. С трудом сдерживаясь, он резко сказал:

— Пойдем всей ротой и сразу шарахнем по шоссе!

Ларкин и Чигринец начали обсуждать обстановку, и Андриевскому казалось, что они совсем забыли о том, что минуту назад горячо поздравляли его.

— Ясно, что немецкая колонна, — говорил Ларкин. — А все же поостеречься не мешает.

— Хорошее рассуждение, — поддержал его Чигринец. — Никак невозможно по своим шарахнуть…

— Откуда же свои тут возьмутся? — спросил Андриевский со сдержанной злостью.

— А хто их знает? — невозмутимо сказал Чигринец.

— Пошлем к шоссе одну машину, — решил Ларкин. — И обстановка прояснится…

— Выдели машину, Женя, — приказал Андриевский.

— Почему опять Чигринец? — недовольно спросил тот.

— Потому что я приказал. Ясно?

— Всегда: Чигринец да Чигринец…

— Ну вы тут без меня разбирайтесь, — сказал Борис и отвернулся.

Ему хотелось ощутить счастье или хотя бы радость, которую он давно ожидал, но которой не оказалось в эту минуту. Он подумал, что она не пришла потому, что рядом были эти люди, которые как будто плевали и на него, и на такое важное для него событие. Он отошел от них в сторону и даже встал к ним спиной, чтобы никого не видеть. Но от этого внутри у него ничего не изменилось, и он решил, что радость придет к нему позже, вечером, когда он выпьет и ляжет спать.

Круто повернувшись, он пошел к своей машине.

Пожилой автоматчик разложил на броне пожитки, задумчиво перекладывал их с места на место, как будто группировал их по какому-то принципу, и был так занят этим делом, что даже не поднял на Андриевского глаза.

— Чего, папаша, расположился? — сказал Андриевский, стараясь говорить помягче. — Сейчас воевать будем.

Автоматчик не спеша прикрыл свое барахлишко пустым, мятым вещмешком и ответил, по-прежнему не поднимая головы:

— Сей момент соберусь, товарищ танковый командир…

Его руки — непомерно большие, тяжелые, корявые — противоречили его словам. Они не только не поторопились действовать «сей момент», но, напротив, почти совсем замерли, лишь осторожно расправляя складки вещмешка. Автоматчик ждал, когда отойдет от него танковый командир. Но Андриевского сердила эта глупая скрытность, эта несолдатская домовитость, и он не отходил и не спускал глаз с вещмешка.

Наконец правая рука автоматчика нерешительно взяла что-то из-под чехла и начала вслепую засовывать это «что-то» в глубину котомки. Старик старался, чтобы Борис не мог разглядеть его вещей, но Андриевский видел и куски хлеба, и свертки, и холщовые мешочки, сшитые черными нитками.

Неожиданно один такой мешочек развязался. Из него на зеленую танковую броню посыпались одинаковые молочно-белые костяшки с круглыми дырами посредине. Они были чистыми и сухими.

В первый момент Андриевский не разобрал, что это такое, и протянул руку, чтобы взять одну костяшку. Но тут же он узнал в них отдельные косточки позвоночника…

— Это еще что такое? — спросил он, понизив голос.

— Игрушки это, — сказал солдат тихо, собирая позвонки назад в мешочек.

— Ты это где же взял? — еще тише спросил Борис. Он уже представлял себе такую жуткую картину, что даже вздрогнул от отвращения.

— В супу иной раз попадается такой мосол, я и возьму, — сказал нехотя автоматчик.

— Значит, это коровий? — спросил, все еще не веря в это, Андриевский.

— Знамо, коровий. А то, может, и от быка попадется…

— Зачем ты их берешь?

— Говорю: игрушки. Детям играть. В нашей местности… Война в свой конец входит. Надо в свою местность гостинец везти…

— Гостинец! — воскликнул Борис. — Разве такой гостинец люди с войны везут! Ты что, контуженый?

Ему вдруг вспомнился убитый немец, который утром лежал возле грязной гусеницы.

— Зачем контуженый?! — обиженно сказал солдат. — Раненый был. Это действительно… А контуженым не привелось…

Он теперь торопливо, уже не заботясь об аккуратности, совал свои пожитки в вещмешок.

— Ты на каком свете живешь? — спросил Андриевский.

— Покамест на этом свете…

— Тридцать лет Советской власти скоро, а ты как с луны свалился…

Солдат промолчал.

Послышался орудийный выстрел.

Посланная в разведку «тридцатьчетверка» открыла огонь. Медленное, направленное движение на шоссе сразу сломалось, стало бешено-хаотичным, оттуда начали судорожно стрелять.

Возле оставшихся у аэродрома танков тоже закрутилась быстрая суматоха. Танкисты прыгали в люки, автоматчики разбегались по машинам. Заревели моторы…

К Андриевскому подбежал молодой автоматчик в квадратной ушанке и, зацепив его локтем, ловко впрыгнул на броню. Старик поспешно и старательно завязывал свой вещмешок.

— Значит, так, — сказал Андриевский. — Ты, папаша, перейди на другую машину.

Тот впервые поднял на него свои голубые безразличные глаза.

— А пошто? — спросил он.

— Ты в армии или на гражданке, в своей местности? — сердито сказал Андриевский. — Выполняйте приказание…

Старик начал влезать руками в лямки вещмешка.

Одна «тридцатьчетверка» уже тронулась с места, другая поворачивала башню.

— Он на другом танке боится! — весело крикнул молодой автоматчик. Ему, видно, было приятно, что он этими словами как бы отделял себя от старика и тем самым становился ближе к танкисту.

Андриевский молча вскочил на крыло.

— Он располагает, что на командирском танке взади всех идти будет, — совсем уж весело сказал молодой десантник, как бы приглашая Андриевского посмеяться над такой глупостью. Потом он добавил: — Старики. Зачем их в десант берут? Сидели бы в пехоте на печке.

Борис быстро посмотрел на него. Красивый парнишка. Совсем сопляк. И у этого сопляка оказались такие же мысли, которые Борис считал только своими и по поводу которых даже спорил иногда с Ларкиным. Значит, он чем-то похож на этого сопляка…

Схватившись руками за холодный край башни, Андриевский подтянулся на них, перенес ноги через край и опустил их на сиденье. Как только его ноги появились в танке, Ткаченко мягко включил скорость. Машина легко дернулась и пошла.

— Правильно, солдат, — крикнул Андриевский старику, который успел накрепко вцепиться в скобу. — Со мной не пропадешь…

Но тут же он отвернулся от автоматчиков и начал смотреть на шоссе, к которому, стреляя на ходу, стремительно двигалась его рота.