1600 лет под водой

Глава XI О молунатской бухте и смысле жизни

Неотложные дела вынудили Аренда и Сьюзан вернуться в Голландию. Однако перед отъездом Аренд просил нас проделать в его отсутствие две вещи: продолжить раскопки стен, извещая его решительно обо всех находках, и по возможности тщательнее обыскивать подножия стен в поисках черепков.

Проводив их до парома, мы вернулись в Чистую бухту. Раскопки возобновились. Одни работали насосом и обнажили еще одну стену, другие долбили ломом у основания стен. Это был адский труд, потому что стены были буквально впаяны в серую окаменевшую глину. Постепенно выяснилось, что это спрессовавшиеся веками осадки, а не фундамент, сложенный рукой человека. За два дня каторжного труда мы проделали в этом твердокаменном ложе отверстие в метр глубиной, но так и не достигли дна.

— Нашли что-нибудь? — Я поднял голову и увидел Джонни, нашего приятеля из местных жителей, который, кстати, отлично говорил по-английски. Он незаметно подобрался к нам на своей моторке.

— Ничего особенного, Джонни, только несколько черепков да пару монет. А что у вас?

— Да вот, вышел в море попытать удачи, — сказал он, — а знаете, в бухте видели акулу, так что будьте начеку.

Я слышал о том, что иногда акулы посещают Адриатику, но никак не рассчитывал на личную встречу с одной из них.

— Уже были несчастные случаи? — спросил я о неподдельным любопытством.

— Всего два за последние несколько лет. Я не знаю, что это за акула, сам я ее не видел, но вы все же не зевайте. Да, совсем забыл. Если у вас есть время, я готов показать то место, где в прошлом году видел амфору.

— В прошлом году? — разочарованно протянул я, — И вы думаете, она все еще там?

— А почему бы и нет? Здесь эти штуки мало кого трогают.

Ну что ж, амфоры важны для нас даже не столько сами по себе, сколько из-за того, что они могут указывать на место катастрофы древнего судна и означать близость других, более интересных вещей. Бел, Бастиан и я, прихватив два баллона, взгромоздились в лодку Джонни.

Двадцать минут спустя Джонни заглушил мотор и выбросил якорь. Мы находились у входа в бухту, неподалеку от одинокого маяка. Вода была адски холодна, но мы ничего лучшего и не ждали. Поэтому Бастиан и я без лишних слов натянули акваланги и ринулись вниз. В расселинах каменистого дна здесь гнездилось много рыбы, а в одном месте мы даже увидели большой крюк, на котором извивался осьминог; мы забрались, по всей видимости, в чьи-то рыболовные угодья.

Вдруг я заметил квадратный ящик, но, подплыв поближе, увидел, что он оплетен двумя стальными полосами. «Сундук с сокровищами? Да нет, так не бывает!» — подумал я и снял с пояса топорик. Несколько резких ударов — и крышка раскрылась, как спелый банан.

Ружейные обоймы, по меньшей мере тысяч десять! Бастиан и я переглянулись в замешательстве. Я знаком показал Бастиану, что надо бы осмотреть здесь дно. Через минуту я увидел краешком глаза, что Бастиан рванулся к небольшой кучке на дне. Я подплыл к нему, и как раз вовремя — он держал в руках что-то весьма напоминающее ручные гранаты со старыми проржавевшими чеками. Я бросился, чтобы закрепить их, но Бастиан, не догадываясь о назначении своей смертоносной находки, небрежно уронил гранаты на камень. Я шарахнулся в сторону.

Позже я пытался выяснить происхождение всей этой обильной амуниции. Похоже, что корабль с грузом боеприпасов взорвался где-то поблизости: гранаты были немецкими, образца 1914 года. Может быть, именно здесь затонуло судно известного нам «Робинзона».

Потом в поле нашего зрения попали обломки амфоры и большая металлическая плита, придавившая приземистый глиняный сосуд диаметром по крайней мере сантиметров в сорок. Римляне и греки хранили в таких сосудах зерно или масло; по форме они напоминают приплюснутый мяч для игры в регби с двумя ручками и круглым горлом. Трудно представить, как древние ухитрялись носить их. В музее в Сплите мы видели амфору, которую сильный мужчина, взявшись за одну ручку, вряд ли мог бы даже сдвинуть с места. Есть злая ирония судьбы в том, что произведение древнего мастерства выстояло против всех ухищрений и ударов коварного моря и пало, сокрушенное убогим творением нашего «цивилизованного века»!

Стало трудно дышать. Манометр показывал десять атмосфер. Я нехотя всплыл на поверхность. Лодка покачивалась в отдалении. Я выплюнул загубник и, ухватив зубами шноркель, поплыл поверху.

Джонни удивился, что мы не нашли его амфоры, но заинтересовался патронами. Мне не терпелось взять два других баллона и нырнуть еще раз, но совесть не позволила мне бросить на целый день тех, кто в поте лица трудился на стенах.

— Назад, на корабль, Джонни! Как-нибудь попробуем еще разок!

Наш насос тем временем разошелся не на шутку. Работал он исправно, но очень скоро превратил Чистую бухту в непроглядное вспученное месиво. Продолжать работу не имело смысла. Поэтому Ханс отправился с легким сердцем в Цавтат, а оттуда в Дубровник, где у него была назначена встреча с одним капитаном, который участвовал когда-то в спасательных работах в Молунате, в десяти милях отсюда.

Мы и раньше знали об этих развалинах в Молунате, но не обратили на них ни малейшего внимания, так как они, на наш взгляд, не имели прямого отношения к Эпидавру. Однако еще в Голландии Ханс видел металлический кувшин и несколько кинжалов, купленные, как оказалось, в Молунате у местного рыбака. Кувшин относился к III веку н. э., то есть к эпохе заката Римской империи. Кинжалы были турецкими и датировались одиннадцатым веком. Рыбак утверждал, что нашел их на затонувшем корабле.

Потом уже д-р Николаичи как-то назвал нам в разговоре имя Иосипа Луетича, отставного капитана, а ныне директора Морского музея в Дубровнике, большого знатока этих мест. Любопытно, что при работах по поднятию затонувшего корабля в Молунате, по рассказам Луетича, пользовались тем же методом, что и мы сейчас. Погребенный в иле корабль оказался судном русского флота, потопленным в период наполеоновских войн. Капитан обнаружил там несколько пушек и мушкетов английского производства, но, поскольку корабль взорвался еще до того, как затонул, уцелело лишь очень немногое, да и это было разбросано на большом пространстве под двухметровым слоем грязи. Капитан упомянул еще и о неопознанных обломках другого корабля где-то неподалеку, на глубине от пятидесяти до шестидесяти метров. Местные рыбаки, к слову сказать, первоклассные ныряльщики, знали о них, но большая глубина надежно укрыла собственность моря от их вторжений. Вообще-то метров восемнадцать — двадцать для них не преграда, но никак не больше. Насколько мне известно, мировой рекорд глубины погружения без акваланга равен шестидесяти метрам сорока сантиметрам и принадлежит ловцу губок греку Георгиосу, который в 1913 году привязал на этой глубине канат к якорю итальянского крейсера «Регина Маргарита».

Как видно, большинство затонувших кораблей вполне доступно этим искусным ныряльщикам. Но конечно, не может быть и речи о сколько-нибудь длительной систематической работе на такой глубине. Это превышает человеческие возможности. Немыслимо час за часом кропотливо удалять наслоения или даже бегло осмотреть корабль без специального дыхательного аппарата.

Капитан Луетич вел речь и о другом судне, затонувшем на десятиметровой глубине. Там, по его словам, в донных осадках лежит много амфор. Да и вообще, греческий или римский корабль в десятке миль от Эпидавра стоил того, чтобы его разыскать. Ханс попросил капитана собрать дополнительные сведения. И вот он отправился в Дубровник, чтобы во второй раз встретиться с капитаном. Мы искренне желали ему удачи. Несколько дней поисков где-нибудь южнее по берегу моря были бы желанным просветом в нашей стеноочистительной эпопее. Один только неисправимый скептик Ли остался верен себе:

— Греческий корабль, как бы не так! А не хотите ли старую страхованную, перестрахованную посудину, которую в свое время даже не удосужились зарегистрировать?!

В этот вечер мы вернулись поздно и застали Ханса в кафе на набережной. С ним сидели двое незнакомых мне людей: аккуратный мужчина и крепко сложенная девушка.

— А, вот и вы! — завопил Ханс. — Эти двое целый день ищут вас по всему городу!

Я ощутил жгучий стыд: время летело настолько быстро, что я совершенно забыл о Барбаре Боутон и Дэвиде Уилли. Именно Дэвид писал мне из Северной Африки, что он и Барбара должны приехать примерно в это время.

С профессиональной точки зрения эти двое были как нельзя более кстати. Барбара обладала большим и разнообразным опытом. Она ныряла на Корфу, помогала известному гидробиологу Найту Джонсу, была членом кэмденской группы Британского подводного клуба и принимала участие в подъеме затонувшего китобойца в Арсли, севернее Лондона. У Дэвида было мало практического опыта, но он горел желанием стать классным ныряльщиком, а это главное. Он учился в Оксфорде, был обладателем нескольких именных стипендий, одна из которых позволила ему изъездить вдоль и поперек Грецию, а другая была целиком истрачена на длительную поездку по США и Канаде. Во всех своих путешествиях он не уповал на щедрого папу, а решительно засучивал рукава и работал неделю-другую то судомойкой, то поденным рабочим.

Итак, нас стало восемь. Мы представляли крепко спаянный, дружный экипаж, Бел была коком и агентом по заготовкам. Барбара отвечала за состояние аквалангов, регулярно промывала все клапаны и трубки в пресной воде (эта работа значительнее, чем кажется, потому что соленая морская вода немилосердно съедает резину, не говоря уже о мелком гравии, который забивается во все щели и отверстия). Бастиан поставлял к столу свежую рыбу: в качестве штатного охотника экспедиции он всегда приходил с добычей. Ли был среди нас человеком свободной профессии — он снимал фильм. Дэвид подвизался корабельным юнгой и судомойкой. Ханс был ответственным за ялик и ведал нашими взаимоотношениями с властями и населением.

— И где этот Молунат? — нетерпеливо спрашивала Бел. А Молунат был уже совсем рядом — отличная естественная бухта с небольшим островком, запирающим вход в горловину. Корабль затонул у самого островка, на глубине около десяти метров. Я бросил якорь как можно ближе к нему.

Кристальная вода и ни единого дуновения ветра. Чего еще желать? Дно здесь было твердым. И почти тотчас же мы напали на груду амфор, наполовину скрытых в песке. Ли был вне себя от радости и перепробовал все мыслимые и немыслимые ракурсы съемки, пока их вытаскивали на палубу.

Делали мы это так: один из нас вынимает загубник и держит его выше уровня вентиля. В таком положении воздух из шланга вырывается бьющей струей. Двое других высвобождают амфору и приподнимают ее, тогда как первый направляет внутрь струю воздуха из своего акваланга. Теперь амфора на плаву. Она величественно всплывает на поверхность и экспортируется одним из ныряльщиков к кораблю, где ее уже поджидает Ханс с веревкой в руке.

Некоторые амфоры, заполненные мелкими камешками и спрессовавшейся грязью, были очень тяжелы. Однажды я сунул руку внутрь амфоры с намерением выпотрошить оттуда начинку и почувствовал что-то отвратительно скользкое. Потом из грязноватого облачка передо мной показалась мурена. На какой-то миг я решил, что мне конец. Она впилась в меня длинным холодным взглядом, потом метнулась прямо в лицо, но промахнулась и скользнула мимо, в миллиметре от левого уха. Да, это крайне неприятное ощущение, тем более что однажды на моих глазах пойманная мурена отгрызла кусок двухдюймовой палки, подобно тому как человек расправляется с сырой морковью. После этого я всегда наклонял амфору, прежде чем сунуть туда руку.

Осьминоги также весьма частые обитатели этих кувшинов. Одного из них я заставил позировать перед кинокамерой Ли, выпустив его на волю, а точнее, сам выпутываясь из его цепких объятий. В последний момент он выпустил облако чернил. Тогда я снова поймал его, уже безвредного, и сунул в мешок, чтобы потом подшутить над нашими дамами.

Одна из найденных в тот день амфор была необычно изысканна по форме, но с отбитым дном. Мы решили поднять ее на веревке. Но тут маленький осьминог, обитавший внутри амфоры, попытался улизнуть через дыру в днище. Низ сосуда оставался под водой, но, пока мне принесли камеру, этот сорванец воспользовался черным ходом и был таков.

Мы зарисовали положение амфор на дне, но, разумеется, без насосов нечего было и думать о том, чтобы откачать ил, поэтому нам достались лишь те из них, что находились на палубе затонувшего корабля. Смеркалось, когда началось третье за этот день погружение. На этот раз мы нашли блюдо с примитивным рисунком и кусок греческой вазы с надписями на одной стороне.

Позже к нам подплыли рыбаки. Один показал золотую монету, найденную в амфоре, но, как я ни уговаривал его, он не пожелал с ней расстаться. Другие рассказали нам, что» это место было когда-то излюбленным убежищем пиратских судов и что на дне гавани лежит много затонувших кораблей, но все же их гораздо больше в бухте, в трех милях к северу. Что же, в наши намерения входило осмотреть и все близлежащие заливы и бухты.

Темнота опустилась на море. По-братски разделив спальные мешки, мы разлеглись под теплыми звездами, после чего палуба стала похожа на платформу лондонской подземки во время воздушного налета.

Жужжание бесчисленных ос было нашей песнью пробуждения на следующее утро.

— Если оставить их в покое, они ни за что не тронут! — посоветовал корабельный мудрец Ханс и в ту же секунду подскочил на стуле, залив чаем весь стол. Я хохотнул в кулак, а другие бестактно рассмеялись прямо ему в лицо. Но хорошо смеется тот… Словом, через час все мы были немилосердно изжалены осами.

— Эти чертовы осы не знают правил, — стонал Ханс. К счастью, мы быстро обнаружили, что именно их привлекало — рыба! Нет, не свежая, а развешанная на палубе для копчения. Ли оперативно сунул рыбину в ведро с водой, и через пару минут двадцать осиных трупов были симметрично разложены на палубе. Несносные маленькие людоеды гибли сотнями, но не подумайте, что это хоть как-то облегчило нашу участь. Нет, в конце концов, нам пришлось отказаться от явно никчемной затеи и поскорее забраться в воду. Первым нырнул Ли, а за ним — марш, марш — быстро попрыгали все остальные. Эта часть гавани была абсолютно пустынна, и я счел за лучшее завести корабль в тот заливчик, где мы провели предыдущую ночь. Внезапно послышался громкий крик Ханса. Он плыл в ялике неподалеку от «Язычника» и вглядывался во что-то на дне через ведро со стеклянным дном.

— Кажется, большой корабль! Метров тридцать в длину и доверху набит великолепными камнями!

— Неужто ты и камни разглядел? — ехидно спросил я.

— Да, клянусь богом, — ответил он совершенно серьезно.

Я не стал вдаваться в дискуссию. Акваланг был уже на спине, я прыгнул в воду и помчался в указанном направлении. От того, что я увидел, у меня чаще забилось сердце. Конечно же, это был самый настоящий корабль с грузом строительного камня, только местами поросший плесенью. Он лежал на десятиметровой глубине и был прекрасно освещен солнцем. Я подумал, не отправиться ли мне за кинокамерой. И в этот момент мое внимание привлекли деревянные балки. Ведь дерево неплохо сохраняется в глине, иле или донных осадках, что и было доказано в ходе многочисленных операций по поднятию древних судов. Но в чистых струящихся водах гниение и черви делают свое черное дело, и через пару веков даже самое крепкое дерево превращается в прах. Как я установил при ближайшем рассмотрении, рангоуты — ребра корабля — уцелели и задиристо торчали из-под кучи корабельного груза. Я поскреб один рангоут ножом и прочел: «Де Филиппис». В другом месте обнаружилась надпись «Сделано в Бари». Позже один рыбак рассказал нам, что этот корабль потерпел крушение лет восемьдесят назад. Всего восемьдесят! Мы тщательно осмотрели это место, но ничего ценного так и не нашли. Бастиан затеял игру в прятки с увальнем-меру фунтов на пять-шесть. Воздух в аквалангах начал иссякать. По дороге на «Язычник» я заметил несколько выступов на дне — обломки амфор.

В принципе, наличие амфор совсем не обязательно указывает на близость затонувшего судна. Эти глиняные контейнеры знали по всему античному миру, а не только в Греции, и, как я себе представляю, спустить пустую амфору в море было тогда так же просто, как в наши дни выбросить за борт пустую бутылку из-под кока-колы. А кроме того, когда опасность угрожала древнему кораблю, его экипаж освобождался от какой-то части груза. Иное дело, когда несколько амфор располагается на дне в более или менее правильном порядке, то есть так, как они, очевидно, были уложены на палубе. Тогда ищи корабль где-нибудь поблизости, но знай, что найти его не так-то просто. После двух тысяч лет море оставляет, как правило, якорь да куски свинцовой обшивки И вот тогда начинается настоящая работа — несколько лет каторжного труда, если действовать последовательно, откачивать ил с помощью насоса и добросовестно поднимать наверх все, что представляет хоть малейший интерес. Месяц тянется за месяцем, штиль переходит в шторм, одна команда ныряльщиков сменяет другую; так же берут они неуклюжий, по-ослиному упрямый шланг и науськивают его на погребенную в иле добычу, а он, засорившийся еще в прошлую смену, рвется из рук и извивается, как допотопный ящер. Все это достаточно трудно и на суше, а в море, с борта корабля, трудности увеличиваются тысячекратно.

Сведения о кораблях, затонувших в бухте Молуната, которые передал нам капитан Луетич, оказались в основном верными. Но я решил зайти попутно и в другую бухту, к северу от Молуната, с тем чтобы вернуться в Молунат завтра утром. Там мы предпримем последнюю серию погружений перед возвращением в Эпидавр.

Мы бросили якорь еще до наступления сумерек. Барбаре и Бастиану захотелось хотя бы взглянуть на дно. Они натянули акваланги и исчезли в воде.

Через пять минут у трапа показалась Барбара. Она была в сильном возбуждении.

— Какая-то странная рыба привязалась ко мне и не отстает!

Мысль об акуле тотчас же пришла мне в голову. Я помчался за ружьем.

— Смотрите, вот она! — закричал Дэвид. И действительно, тонкая черно-белая рыба около двух метров в длину атаковала Барбару. Когда очередное нападение было отбито, рыба сделала новый заход и приблизилась снова. В темноте было трудно сказать наверняка, но, по-моему, это была рыба-прилипала, которая потеряла своего патрона и теперь искала нового.

Бастиан взял маленькое гарпунное ружье с трезубцем и ринулся вниз, чтобы навсегда очистить местность от этого навязчивого существа. Но рыба представляла слишком неудобную мишень, тем более что она оставила в покое Барбару и двинулась на самого Бастиана. Куда бы он ни поворачивался, рыба тенью повторяла все его движения. Тем временем Барбара исчезла в глубине, оставив своего благородного защитника в рискованном одиночестве. Таковы женщины! После десятиминутного акробатического номера, исполненного Бастианом в довольно живом темпе, рыбе вдруг приглянулся корпус корабля, и она повисла под килем. Бастиан взобрался на трап, еле переводя дыхание.

— У нас в Скандинавии не встретишь такой настырной рыбы, — смущенно говорил он. И вдруг вопль из воды! Коварный морской пострел, оказывается, затаился и поджидал Барбару.

— Этот негодяй влюбился в Барбару! — произнес Бастиан. Но вот и она освободилась тоже. «Что за странная рыба!» — подумал я, затем опустился в каюту и просмотрел все, что имелось в нашей библиотеке о рыбах, но ни в одном справочнике не было ничего похожего на нашего знакомца, хотя и упоминалось несколько видов прилипал. Кажется, наиболее близкое подобие описывалось в Малом атласе рыб, хотя и там цветная иллюстрация изображала эту рыбу синей сверху и с белым брюхом, тогда как наша прилипала была отчетливо окрашена в белое и черное. Я жалел, что ее не удалось сфотографировать, но оставалась надежда, что она не покинет нас до утра. Мы поужинали и после минимальной перепалки из-за обладания любимыми местами на палубе кое-как улеглись.

Но «кого покой и сон манит, тот моря пенного бежит». Не помню, кто это сказал, но он был тысячу раз прав. Неуспели мы сделать первый шаг в зыбкое царство грез, как разверзлось небо и под сверкание молнии и раскаты грома потоки воды обрушились на груду спящих тел. Последовал пугающе реалистический фрагмент из «Вальпургиевой ночи», кто-то неопознанный проделал не меньше четырех шагов в спальном мешке, прежде чем недостаток практики в традиционном виде школьного спорта, называемого «бег в мешках», поверг его наземь. Кто-то другой схватился за амфору, которая прокатила его по палубе и приземлила на груду глиняных черепков. Он не получил ни царапины, но посуда-то была как-никак двухтысячелетней давности.

В мгновение ока все набились в рубку. Во время этого столпотворения я пытался выяснить для себя, что же именно привязывает людей к яхтам. Мне вспомнились все лишения и невзгоды, все «капризы ветреной судьбы», которые так осложняли мою собственную жизнь. Но постепенно оптимизм стал брать верх. Почему яхты мне так по душе?! Почему я не мыслю свою жизнь без моря? Может быть, в этом повинен ветер, звонко поющий в снастях, и солнце, ласковым прикосновением благословляющее лоб, в то время как сам ты всем существом своим вздымаешься и опадаешь, плоть от плоти этого моря, которое наполняет биением жизни все тело твое, до самых кончиков пальцев, или ощущение, что время прекращает, неумолимый бег и мир погружается в небытие, а ты — повелитель своего корабля, познавший душу его и свою перед лицом вечной жизни?

…Дождь прекратился. Над нами всходило солнце. Я спустился в каюту и сделал себе крепкий кофе.