1600 лет под водой

Глава XIII Наше пополнение

Мы со дня на день поджидали ныряльщиков из общества подводных исследований Кембриджского университета. Перед отъездом из Лондона я условился с секретарем общества Ником Флеммингом из Тринити-колледжа, что если он сам не сможет поработать с нами, то непременно пришлет кого-нибудь нам в помощь. И вот они приехали.

— Это Питер Мейнер, а это Иден Макфарлан, — представил их Ханс.

Питер был дюжим парнем, что называется, косая сажень, без малого двухметрового роста, с решительной нижней челюстью и живо поблескивающими голубыми глазами; Иден — еще одна косая сажень и тоже под метр девяносто, но чуть более сухощав, с лицом, исполненным спокойного достоинства.

Мы просили их захватить собственное снаряжение, но, к сожалению, они были последними из членов клуба, кто отправлялся в экспедицию, поэтому на их долю оставался лишь один комплект на двоих. Теперь у нас было шесть полных комплектов на восьмерых ныряльщиков, а это немало.

Чтобы дать новичкам возможность освоиться и испытать себя и снаряжение, мы ныряли в течение целого дня у входа в Цавтатскую бухту. Вода здесь прозрачней, чем где бы то ни было, и именно в этом месте мы обнаружили накануне затонувший корабль с грузом боеприпасов. Первое погружение в сезоне всегда сопряжено с кое-какими неприятностями: нужно приспособиться к снаряжению, привыкнуть к нагрузке на уши. Поэтому приятнее и надежнее проводить эти тренировочные погружения в идеальных условиях. Питер и Иден поначалу приняли участие в подъеме одного из «сундуков с сокровищами» (то бишь ящика с боеприпасами). Я намеревался передать всю эту амуницию властям, но когда мы вскрыли первый ящик, то нашли его содержимое в таком ужасном состоянии, что я счел за благо выбросить все это обратно в море.

Наша техника подъема была предельно проста: длинная веревка привязывалась одним концом к предмету, который предстояло поднять, а другой конец кто-нибудь из ныряльщиков (как правило, этим занималась Бел) подтаскивал как можно ближе к кораблю. В свое время мы купили несколько мешков из прорезиненной парусины, списанных министерством обороны. Во время войны в таких мешках сбрасывались на парашютах радиопередатчики. Для наших целей эти мешки подходили как нельзя лучше: они были ярко-желтого цвета и имели ременные ручки наподобие рюкзаков. Мешок привязывался за ручки к поднимаемому предмету. Потом один из ныряльщиков вынимал загубник и накачивал мешок снизу. Один такой мешок тянул надводный груз килограммов в двадцать пять — тридцать. Все искусство состояло в том, чтобы не перекачать его, иначе он всплывал слишком быстро. И поскольку подъемная сила воздушного пузыря возрастает с уменьшением глубины, поднимаемый предмет вылетает на поверхность, как ошалелая рыба — летяга. Потом мешок опрокидывается набок, выпустив весь воздух, а груз опускается на дно, да еще и мстительно стукает по дороге вниз зазевавшегося ныряльщика. В одно из таких погружений кто-то врезался головой в дно лодки, держа в руках солидных размеров амфору. Естественно, он проклял всех и вся и, полуослепленный, выпустил ее из рук. Но не успел он уйти и на полметра вглубь, как погружающаяся амфора нанесла ему второй чувствительный удар по голове своим тяжелым днищем. Однажды я держал в руках наполненный воздухом мешок, но веревка вдруг порвалась, и он вылетел из воды, как расшалившийся дельфин, повергнув в изумление случайного рыбака. Тот перекрестился и поспешил прочь…

— Сегодня мой день рождения, — провозгласил как-то Бастиан. Двадцатилетний здоровяк, устремленный навстречу всем радостям жизни, Бастиан первым натягивал акваланг и вечно был не прочь сотворить какую-нибудь безобидную шалость, например нечаянно уронить тяжелую рыбину через люк на голову очередного инспектора. Перед отъездом из Швеции он получил от отца подарок ко дню рождения — новенькое гарпунное ружье. В этот день мы планировали поработать на стенах, но ведь двадцать лет бывает лишь раз в жизни!

— Бастиан, сегодня поохотимся вволю, сынок. Но ты должен поймать рыбу побольше! — предупредил я. В глубоких водах у острова Мкран в двух милях от Цавтата водились огромные корбы и меру — традиционная добыча подводных охотников. К сожалению, и те и другие быстро исчезают из-за беспощадного истребления.

Бел была вне себя от радости. Еще бы, ведь последние дни мы охотились мало из-за нехватки времени, да и меню надо было как-то разнообразить. Другие, за исключением Ли и Бастиана, были новичками в подводной охоте и горели желанием встретиться со средиземноморскими дивами лицом к лицу. Когда мы проплывали у западного входа в Цавтатскую бухту, я заметил в воде тень большой акулы — без сомнения, той самой, о которой предупреждал нас Джонни. Она, верно, охотилась у входа в бухту. Я взял это место на заметку на случай дальнейших погружений. Хотя и считается, что акулы не нападают на людей, их поведение трудно предугадать. Я помню во всех подробностях рассказ об игривом ныряльщике, который ткнул проплывающего хищника гарпуном между ребер. В мгновение ока акула отсекла его левую ногу — будто языком слизнула.

Ли подготовил камеру, все столпились вокруг Бастиана: «Удачи тебе, Бастиан! Не осрамись, сынок! Ну, пошел!» Бастиан метнулся вниз, все остальные — за ним. Вода была кристально чистой, и мы видели, как в прозрачной глубине расплывались неясными пятнами их окрашенные в белое акваланги. Через пятнадцать минут на поверхности одна за другой показались головы, упругие фонтаны взмыли над водой, когда ныряльщики выплюнули загубники и взяли в рот шноркели. Если баллон опустошается или нужно беречь воздух, ныряльщик выпускает изо рта загубник акваланга, выхватывает шноркель, который обычно закреплен у него на талии, берет его в рот и выдувает из него воду. Теперь он может свободно дышать через трубку, плавая по поверхности.

— Где Бастиан? — спросил я.

— Сейчас всплывает, — ответил Ли. — Я снял его, когда он подстрелил необыкновенно большую рыбину.

И действительно, через несколько минут Бастиан вынырнул как раз под лестницей. Он был вне себя от возбуждения — на его гарпуне красовался большой меру, килограммов на пять. Конечно, это далеко не мировой рекорд, поскольку меру иногда доходят и до сорока килограммов, но как приз за мастерство и подарок ко дню рождения это совсем неплохо. Бастиан, однако, не угомонился, пока не снял свою рыбу во всевозможных ракурсах. Я подозреваю, что на некоторых фотографиях она была размером с хорошего слона. Однако корабельные правила неумолимы: кто загарпунил рыбу, тот ее и разделывает! И Бастиан, несмотря на день рождения, обязан был превратить своего меру в нечто съедобное. Потом мы передвинулись на новое место, и опять Бастиану поразительно везло.

Наши новички, Питер и Иден, как студенты-медики в первую очередь интересовались строением внутренних органов добытых нами рыб. Все мои попытки убедить их в том, что для вящего знания предмета им было бы неплохо принять посильное личное участие во вскрытиях (читай: разделке), окончились ничем. Они ограничились лишь изучением сердца рыбы, которое билось и после того, как сама она уже жарилась на плите. Это очень странное ощущение — видеть крохотный пульс (у двухкилограммовой рыбы — всего размером с ноготь большого пальца), который бьется в неустанном ритме, не ведая да и нимало не заботясь о том, что обладатель его более не нуждается в его службе. Так однажды я видел, как грузовик угодил в озеро. Но и когда он обрел покой на самом дне, его фары все еще светились сквозь толщу воды, указывая теперь уже дорогу в никуда мертвому водителю за баранкой.

Я собирался в Цавтат, когда к борту подплыл один местный рыбак с двумя пассажирами.

— Позвольте моему сыну подняться на борт, — попросила грузная дама из лодки. Я взглянул на ее чадо и, отнюдь не очарованный тем, что увидел, ответил:

— Простите, мадам, но мы очень заняты. Что еще я могу для вас сделать?

Я не поощряю непрошеных визитеров и в лучшее время, поскольку это выбивает из колеи, а уж видеть на корабле праздношатающегося недоросля было бы просто невыносимо. Этот инцидент прошел бы совершенно бесследно, если бы немного спустя не подъехала вторая лодка, с шестью немецкими туристами. Потребовалось немало времени и нервов, чтобы уговорить их отправиться восвояси. Мы как будто становились одной из достопримечательностей городка. Вскоре все выяснилось. Местная газета поместила пространный очерк об экспедиции, и мы стали знаменитостями в городском масштабе. Меня представили как голландского археолога, Ханса в качестве австралийского капитана, а Аренд был просто коком. Кто-то из сотрудников газеты взялся перевести газетные изощрения падким до сенсаций туристам, добавив при этом от себя, что мы якобы всегда рады гостям. Это только доказывает, что люди с чувством юмора попадаются и в Югославии.

Примерно в это время у меня случился приступ болезни, которую называют «тропическое ухо». В ушном канале зашевелился жучок, которого я подцепил еще в военные годы на Новой Гвинее. Тогда с этой болезнью не умели бороться, и полковой врач лечил воспаление единственно тем, что набивал ухо ватой, смоченной в каком-то растворе. После этого ухо вспухает, жучок торжествует, а пациент терпит несказанные муки. Тогда доктор вынимает очередной пук ваты и лезет в ухо какой-то трубкой, чтобы выяснить, почему эта чертова болезнь не излечивается. К этому времени пациент или отходит в лучший мир, или делает из доктора отбивную. Все эти знания, как вы понимаете, получены мной в тяжких мучениях. Я мог бы, конечно, досуха протирать свое ухо после каждого погружения — всего несколькими каплями пятидесяти-или семидесяти процентного раствора спирта, чтобы осушить ушной канал. Но я этим пренебрег и был наказан. К счастью, у меня сохранилось лекарство, прихваченное на всякий случай из Лондона, им я и спасался.

Погода вот уже несколько дней была из рук вон плохой. После того как удар молнии разрушил цавтатскую электростанцию, боги ветров словно взбесились. Сначала бора, потом мистраль, потом опять бора с ревущими ливнями, которые наполняют ялик водой, как стиральное корыто, и заставляют дрожать от холода всякого, кто рискнет выйти на улицу. И это на Адриатическом море, в августе, когда вода по всем правилам должна быть, как парное молоко. Замерзал даже Бастиан, который привык к ледяным норвежским водам. А горячий душ после каждого погружения истощал запасы пресной воды так быстро, что цистерны приходилось наполнять раз в три дня.

В это время пришло письмо от капитана Луетича из Морского музея в Дубровнике. Он разыскал человека, который работал на строительстве гостиницы «Эпидавр» и был там, когда, выкапывая яму под фундамент, рабочие нашли клад. Этот человек брался показать то место, где разрушенная стена уходила в море. Это известие обнадеживало. Теперь мы сумеем как-то увязать положение стен с «холмиками». На нашей карте они вытягивались по прямой линии в море, туда, где, по моим предположениям, начиналась стена. Если мои наметки совпадут со сведениями этого человека, то мы сможем доказать свою точку зрения, начав раскопки на берегу. Это крайне важно, если мы хотим установить местоположение внешней крепостной стены древнего Эпидавра.

Было бы уместно закончить эту главу подведением итогов нашей работы.

Во-первых, о стенах, расположенных в пределах той части древнего Эпидавра, которая была теперь под водой. Мы установили, уже без сомнения, что такие стены существовали; мы научились обнажать их из-под ила с помощью насоса, а в одном месте даже достигли основания стены. Кажется, ничего особенного, но надо принять во внимание, что вследствие многовековой работы подводных течений основания стен были укрыты под метровым слоем твердой как камень глины. Копать под водой вообще нелегко — это ясно. Но возникает еще и дополнительное препятствие: интенсивная работа под водой вызывает большой расход сжатого воздуха из баллонов, что в свою очередь ведет к перегрузке компрессора. Поэтому-то, чтобы открыть полностью небольшой кусок стены, несколько человек трудились в поте лица недели две.

Во-вторых, о наших находках, остатках цивилизации двухтысячелетней давности. Мы собрали несколько десятков монет и осколков мозаики. Среди них была монета из Ликии приблизительно 400 года н. э. с изображением головы легионера в шлеме, украшенном плюмажем. У нас была монета из Афин и еще одна, из Сиракуз, на которой красовалась изящная головка, увенчанная гирляндой в окружении резвящихся дельфинов. Но нашим главным достоянием были, конечно, амфоры, эти универсальные греко-римские контейнеры. Именно здесь и проявляется основное достоинство подводной археологии. Глиняные изделия не подвержены гниению, но легко ломаются. Однако колыбель из ила и покрывало вод надежно сохраняют многие амфоры совершенно нетронутыми в течение многих лет. Сколь высокоразвитой должна была быть торговля, чтобы доставить сюда эти огромные сосуды, почти доверху наполненные вином, оливковым маслом и зерном — тремя китами, на которых покоилась вся торговля на Средиземноморье. Очень часто эти амфоры покрывались плотным слоем подводной флоры, скрывавшим надписи на стенках. На одной амфоре, которую отыскал и поднял Дэвид, была четкая надпись, которая сразу же бросалась в глаза. Именно Дэвид и прочел ее громогласно: «Родос». Остров Родос отстоит от Эпидавра на добрых тысячу миль, а это значило, что древний мореплаватель предпринял весьма и весьма рискованное плавание в капризных средиземноморских водах. На амфорах, извлеченных нами из-под земли, точнее, из-под воды, были и другие надписи. Зная, как много могут сказать археологу амфоры, надписи на них и самые стили гончарного искусства, мы надеялись, что наши находки послужат ценным подспорьем для специалистов в их исследованиях.

Нам было ясно, что многое еще предстоит сделать. До сих пор мы были весьма далеки от целостного восприятия того, что представляла собой подводная часть Эпидавра. А время летело на всех парах — наступил август… А ведь я еще втайне мечтал совершить второй визит в пещеру Асклепия, к ее исчезнувшему и до сих пор не найденному пастырю…